Глава 1 Одиночество женское и мужское: юность

От автора

Одиночество почти всегда воспринимается нами как трагедия. И мы бежим с его вершины вниз, не в силах вынести общение с собственным Я.

Но бегство от одиночества есть бегство от самого себя. Ибо только в одиночестве мы можем понять свое существование как нечто нужное близким и заслуживающее небезразличия и общения. Только пройдя врата одиночества, человек становится личностью, которая может заинтересовать мир. Лишь так женщина обретает достоинства женщины, а мужчина — достоинство мужчины. Ибо одиночество — это ось, пронизывающая нашу жизнь. Вокруг нее вращается детство, молодость, зрелость и старость. По сути дела, человеческая жизнь есть бесконечное разрушение одиночества и углубление в него…

Одиночество есть прозрение. В его безжалостном свете замирает обыденность и проступает все самое главное в жизни. Одиночество останавливает время и обнажает нас.

Бегство от одиночества есть бегство в одиночество — то самое одиночество в толпе, на работе, наедине с женой и детьми. Бегство от одиночества — это приближение к космическому одиночеству старости.

Как избежать этого одиночества? Ответить на этот вопрос можно только через появление нового более глубокого вопроса: «В чем смысл одиночества? » Ответом же на него может быть только философия одиночества.

Трагичность и интимно личностный характер проблемы приводят к тому, что создание такой философии на языке теории почти невозможно — писать ее надо языком бытия. Это определило образно-символический, местами даже мифологический способ изложения.

Мышление одиночества всегда распахивает перед нами бездну. В одиночестве мы встречаемся с Богом или дьяволом, обретаем себя или падаем ниц. Поэтому тема одиночества, как и тема смерти, запретная для нашего сознания.

Я хочу нарушить запрет и приподнять завесу.

И начать с самого очевидного — одиночества женского и мужского.

29 сентября 1994.

Часть 1 ТЕНЬ УТРА

Тень странной юности моей,

Салют застывший розовых цветов…

Валерий Юльский

И все я был один, и все мне казалось, что таинственно величавая природа, притягивающий к себе светлый круг месяца, остановившийся зачем-то на одном высоком неопределенном месте бледно-голубого неба и вместе стоящий везде и как будто наполняющий собой все необъятное пространство, и я, ничтожный червяк, уже оскверненный всеми мелкими, бедными людскими страстями, но со всей необъятной могучей силой воображения и любви, — мне все казалось в эти минуты, что как будто природа, и луна, и я, мы были одно и то же.

Лев Толстой «Юность»

Глава 1 Одиночество женское и мужское: юность

Юность — время осознания и овладения одиночеством. Через переживание одиночества в юности проходят практически все. Одиночество есть врата из подросткового бесполого бытия в жизнь юноши и девушки. Благодаря одиночеству в юности происходит осознание пола и врастание в него. Перед девушкой и юношей проступает их неповторимость как женщины и мужчины, и они пытаются войти в нее. Это попытка найти стиль женщины и мужчины.

Одиночество в юности есть стремление к уединению, столь непостижимое для предшествующего подросткового возраста. Уединение позволяет подготовиться к будущим чувствам влюбленности и любви, которые могут восприниматься только наедине с собой.

Не переживший одиночества в юности так и не становится взрослым. Или еще глубже: он так и не становится молодым. Он остается вечным подростком и проносит себя как стареющего подростка по всем ступеням жизни.

Он переполнен подростковой жаждой коллективности, и эта жажда становится самым сильным чувством его жизни, не давая проявиться любви и творчеству.

Ибо любовь и творчество — всегда вызов коллективу и роду.

Одиночество есть тайна юности. Из него вырастает трагическое чувство самопознания. Одиночество раздвигает материю социальных инстинктов, окружающих нас с рождения. Все повторяющееся и обыденное — то, что может развиться в скуку жизни, — отступает перед одиночеством-углублением. Углубление в себя всегда есть возвышение. Одиночество возвышает личность над коллективом и родом, приводит к общению с ними, к бытию, а не пребыванию в них.

Ужас одиночества в юности выбрасывает человека за пределы человеческого мира.

Глава 2 Одиночество юноши

Ниже будет показано, что женщина всегда тяжелее мужчины переносит одиночество. Одиночество для нее — та оскалившаяся реальность, которой она стремится избежать. Именно поэтому тема одиночества для женщины всегда нечто более очевидное, чем для мужчины. В заглавии этой книги одиночество женщины не случайно вышло на первый план. Однако в юности — в эпоху естественного одиночества, — как ни странно, именно одиночество юноши представляется чем-то более очевидным. Объяснением этому может служить тот факт, что девушка созревает значительно раньше и в большей мере несет в юности черты самодостаточной личности. Этот самодостаточный характер подарен ей всей эволюцией вида «гомо сапиенс»; юный же мужчина достигает самодостаточности благодаря индивидуальному волевому порыву. Такой порыв в значительно большей степени предполагает одиночество, более того, требует его.

Юная воля юного мужчины требует мечтаний в корне отличных от тех, которым предаются девушки. Это мечтания о своей исключительности, которая должна быть реализована вне семейного благополучия или во всяком случае — не благодаря ему. Это мечтания о неповторимом воздействии на жизнь человеческого мира, и такие мечтания всегда требуют одиночества. Эти мечтания в юности и есть форма реального самопознания и возвышения над коллективом.

Именно мечтания делают подростка юношей. Речь идет не просто об интенсивности мечтаний, — подросток мечтает достаточно много и страстно, — а об их оригинальности. Мечтания подростка слишком стадны, по сути дела, это желания (как правило, сексуальные и танатические), одетые в фантастические формы в силу невозможности их удовлетворения. Они не требуют воли для своего воплощения — подросток не обладает такой волей. Он, например, может желать сексуального обладания красивой учительницей и смерти своего врага из параллельного класса, реализуя эти желания в изощренных фантазмах. Именно в это время закладываются устойчивые архетипы сексуальных и танатических фантазий, сопровождающих человека в течение всей его жизни. Они наполнены таким подростковым голодом, что последующее насыщение взрослого не способно снять их. Ясно, что подобные фантазии либо не требуют одиночества вообще, либо ограничивают подростка кратковременным и сугубо геометрическим одиночеством…

В отличие от подростка мечтания юноши направлены на раскрытие себя и своей воли за пределами фантазии. Поэтому они прорастают на почве более фундаментального одиночества. Это одиночество — бездонная пропасть между психикой подростка и юноши.

Психическое же различие между девочкой-подростком и девушкой, несмотря на разительную перемену во внешности, — несущественно. Мечты о себе как прекрасной принцессе и о прекрасном принце, выражающиеся в трогательных рисунках на последних страницах тетрадей, плавно переходят в мечту о реальной свадьбе с реальным лицом мужского пола. Качество романтических иллюзий достаточно просто воплощается в количество воображаемых комнат, платьев и, наконец, денег. Каждая девочка есть маленькая женщина и, перейдя от подростка к девушке, лишь утверждается в этом качестве.

Двигаясь к юноше, мальчик-подросток всегда должен пройти сквозь огонь одиночества. Этот огонь опаляет его первобытные мечты, оставляя в них только его самого и превращая в дым родовое и коллективное. «Я одинок, и значит я существую», — говорит юноша своим бытием.

Одиночество избавляет юношу от чувства вины перед родителями, которым обладает любой ребенок. Но это не простое чувство вины за преждевременные сексуальные фантазии, сжавшиеся перед догадками взрослых (как считают психоаналитики). Чувство вины гораздо глубже и связано с самим фактом рождения, который расстраивает любовную пару родителей. Одиночество юноши как самопознание и самотворение помогает ему выйти из пространства вины за пределы родительской семьи, стать из привязавшегося существа самодостаточной личностью.

Юноша есть подросток, осознавший себя как волю к власти либо волю к созерцанию. И то, и другое есть воля к уединению. И воля к власти, и воля к созерцанию (в терминологии Шопенгауэра — к представлению) начинаются лишь в пространстве одинокого. Юноша овладевает стихией одиночества, преобразует ее в уединение и тем самым созидает внутри себя космос и зажигает в этом космосе свет.

Все это позволяет нам провести различие между одиноким и уединившимся юношей. Первый случайно падает в стихию одиночества и, страдая, стремится вернуться обратно. Уединившийся сознательно приходит в нее, стремясь найти новую полноту жизни, еще неведомо роду.

Обыденное мышление склонно видеть в уединении только форму полового извращения, и это проистекает из глубинной жажды назвать извращением саму волю к уединению.

Юноша уединяется с книгой, а затем с мыслью и переживанием, возвышающим его фантазии над мечтаниями подростка. Безудержное желание обладать и иметь (женщин, мускулы, деньги) переходит в стремление быть и становиться собой. Однако подобное возвышение возможно только через книгу, которая во многом сама является результатом одиночества автора. Книга — в отличие от фильма и спектакля — дает возможность максимально уединенного сотворчества и сопереживания — ту концентрацию духовной свободы, которая строит личность. В отличие от музыки, растворяющей нас в бытии — Божественном, природном или родовом, — книга наполняет нас стремлением к самопознанию и отстранению от бытия, помогая найти в бытии границы и безграничность экзистенции.

Однако книга призвана сыграть свою роль и отойти в сторону. Мышление и переживание прочитанного должно быть заменено мышлением и переживанием жизни. Именно это позволит перейти к творчеству как полноте, выходящей за рамки чтения и написания книги, — творению себя как Поступка. Иначе рождается книжный инфантилизм иных писателей, академиков и религиозных фанатиков, демонстрирующих миру превращенную форму юношеского одиночества…

Глава 3 Одиночество девушки

Девушка не нуждается в одиночестве так, как юноша. Ее взросление обусловлено всей логикой распространения человеческого рода по планете. Девочка, а затем девушка готовится стать матерью, и это накладывает печать на ее личность. Идея будущего рождения и материнства внушается девушке с раннего возраста, и потому одиночество рассматривается как предвестник трагедии, а уединение — как грех.

Безусловно, не меньшим грехом современное цивилизованное общество, воспитанное на рыночных идеалах, считает шумное времяпровождение в разнополой компании, но оно более понятно и легче поддается запрету. Стремление к уединению гораздо сложнее представить грехом, и потому оно воспринимается чем-то болезненным, имеющим сугубо физическую природу.

К одиночеству может стремиться только необычная, странная девушка. Речь идет не об одиночестве девушки-изгоя, не сумевшей вписаться в общность сверстников и страдающей от этого, а об одиночестве добровольно и свободно принятом, одиночестве-отстраненности.

Входя в пространство и время этого одиночества, девушка всегда преодолевает инстинктивное — и от этого еще более бешеное — противодействие рода. Подобное одиночество проще воспринимается религиозными (а точнее монотеистическими) культурами. Атеистические режимы современности, выступающие по сути неоязычеством, однозначно отбрасывают возможность одиночества девушки.

Могущественное искусство тоталитарных неоязыческих общностей XX века — фашизма и коммунизма — изображает женщину не столько подругой покорителя нового мира, сколько материалом его детей. Для того, чтобы врубаться в будущее, нужны мышцы — все новые поколения здоровых молодых людей. Таких людей могут родить только здоровые женщины, имеющие здоровую юность. Подобное отношение к женщине приводит к тому, что девушка, уединившаяся с книгой или мыслью, воспринимается либо как синий чулок, либо тайной распутницей.

В той мере, в которой люди остаются язычниками, они отрицают возможность уединения девушки в юности. Язычество как освящение семьи-рода и окружающей его природной и социальной среды, населенной духами рода, всегда трактует девушку как родовую собственность. Девушка должна расширить власть рода в мире через рожание. Благодаря этому, языческий род-этнос утверждается в бытии. Отсюда уединившаяся девушка рассматривается как выброшенная из бытия.

Так было в эпоху древнего каменного века, так было в эпоху бронзы и железа, так есть и в XX веке…

Уединение и отстраненность девушки, — так же, как и юноши, — проявляется через мечты. И если мечты одинокого юноши могут находить воплощение в роде, то мечты странной девушки всегда выходят за его границы.

Уже сам факт отстраненности девушки означает абсолютное противостояние роду; именно — таким образом она освобождается от власти рода и рожания смертных, подходя к рождению бессмертного.

Девушка, прошедшая испытание одиночеством, способна к абсолютно неповторимому взгляду на мир. Такова, например, Елена Блаватская, развернувшая свою девичью странность до странной картины Вселенной и развившая одинокую софийность юности до теософии, утвердившейся в мире мужчин.

Однако и обычная девушка, страдающая от одиночества, и девушка странная, погружающаяся в него, в равной степени ожидают любви как абсолютного преодоления одиночества. Это ожидание роднит их с юношами, в нем соединяются все различия одиночества — странных и обычных, юношей и девушек.

И ожидание это необоримо реализуется в чувстве влюбленности.

Глава 4 Старая дева

Одиночество старой девы вызывается к жизни теми же причинами, что и одиночество абсолютного холостяка. В бытии старых дев мы найдем те же типы, что и у мужчин-холостяков. Однако сознательно пришедших к этому бытию среди женщин всегда будет гораздо меньше. Безусловно, неразделенная любовь и привязанность-жалость к матери превращают девушек в старых дев, безусловно, старая дева может стать таковой в результате творческих достижений в области искусства и науки, но женщины, сознательно пришедшие к такой участи, будут скорей исключением, чем правилом. Добавим, что в нашем эссе мы — как и при исследовании бытия холостяка — не рассматриваем типы старых дев, порожденные психофизиологическими и социальными причинами — доминантой мужских гормонов в крови, болезнью, недостатком мужского населения в регионе и т. д. Как и в случае с холостяком, нас будут интересовать экзистенциальные причины одиночества старой девы, пограничные ситуации существования, превращающие нормальную женщину из нормальной среды в отрицание женственности, замкнувшееся в коконе одиночества.

Большинство женщин, оценивая старых дев, убеждены, что они стали таковыми, просто засидевшись в девках. Это утверждение отражает ощущение принципиального положения женщины в мире людей — над ней больше, чем над мужчиной, довлеет судьба и предопределение. Женщины не выбирают, выбирают их. Точнее, женщины выбирают выбравших. Возможности такого выбора и его свобода значительно ограничены. Часто женщина не выбирает, а перебирает мужчин, дарованных ей судьбой, не в силах выбрать лучшее из худшего. Она перебирает их как струны чуждого инструмента, и под звуки странной мелодии с тоской смотрит за пределы магического круга, определенного ей судьбой. От этой мелодии нужно вовремя отказаться. Иначе она усыпляет способность выбора меньшего зла, меланхолия разливается вокруг, женщина засыпает… и просыпается старой девой.

Конечно, в этом сне выбирающей женщины возможно зачатие и рождение ребенка. Тогда все решается автоматически — брак, семейная лямка, угасание романтических иллюзий… Здесь за женщину выбирает природа. Она освобождает ее от бремени выбора через беременность и роды.

С другой стороны, женщина может быть награждена выходом за пределы магического круга благодаря появлению ожидаемого Единственного мужчины. Тогда она просыпается, пусть на время, к новому бытию романтического. В ее душе вновь оживают девичьи мечты, они заменяют сонные иллюзии и превращаются в реальность.

Каждая женщина ждет этого момента, но у очень немногих жажда любви становится сильнее ужаса перед одиночеством старой девы. После определенного возраста практически все женщины жертвуют одиночеством выбора перед лицом одиночества-бытия.

Воля к одиночеству у женщины всегда ослаблена. Женщина подчинена роду, который предписывает ей выбирать в определенном возрасте и в определенном же возрасте лишиться этого выбора.

Возможность выбора для женщины глубинно раздражает род. Женская свобода выбора мужчины, которая кажется нам столь естественной, есть результат всего лишь полутора последних столетий. Прежние эпохи знали брак по предписанию, когда выбирал только мужчина и родители. Свободный выбор женщины поэтому был всегда трагичен — вспомним историю Ромео и Джульетты.

В более древние эпохи — эпохи зарождения имущественного неравенства и торжества группового брака — женщина была абсолютно лишена выбора — как коллективная собственность мужчин рода. Она выступала деторождающей силой, увеличивающей численность — могущество рода, а потому была бессильна в своем выборе. Женщина могла выбрать мужчину, соблазняя его, но этот выбор был выбором на одну ночь и растворялся в общеродовой оргиастической стихии. Такой выбор-соблазнение переходит во времена привычной нам моногамной семьи и называется изменой, караясь сначала законами, а затем моралью рода.

Ясно, что во все эти эпохи бытие старой девы ограничивается лишь физическим уродством или однозначными психическими отклонениями, делающими ее ритуальной девственницей. Впоследствии католическая и православная культура христианства создают женский монастырь, где одиночество старой девы может реализоваться более полно. Но это одиночество есть результат полного запрещения выбора в мире мужчин.

Итак, жизнь старой девы до середины XIX века весьма сильно регламентируется родом.

Все это коренится в коллективном бессознательном современного нам общества и поднимается в каждом из нас, когда мы встречаем старую деву. Нынешнее общество дало женщине право на одиночество, но при этом сделало ее изгоем, окружая водоворотами психологических дискомфортов — прежде всего в виде насмешки и саркастической жестокой иронии.

Феномен холостяка значительно более древен, чем феномен старой девы — в силу изначально большей свободы мужчины в распоряжении своим одиночеством…

На первый взгляд кажется, что в современную эпоху с ее легкостью разводов женщина и в браке сохраняет возможность выбора. Поэтому ей незачем оставаться старой девой, чтобы сохранить право выбора. Однако это далеко не так. Замужняя женщина опутывается привычками и боязнью потерять то малое, что она получила от жизни. Если к этому добавляется появление детей, ситуация с выбором становится почти безнадежной в земной жизни женщины.

Одиночество старой девы — всегда протест против такого положения дел. Старая дева есть отрицание женственности и протест против заключения женственности в клетке семейной жизни с нелюбимым человеком. Но такой протест обречен, ибо это протест против мужского вообще. В этом — корень трагедии старой девы. Она стремится освободить женщину от мужчины, а не мир мужчин и женщин. Ей нет дела до идеального мира мужчин и женщин. И за это земные и несовершенные женщины и мужчины отвечают ей презрением и насмешкой. Старая дева пытается ответить тем же, но ее насмешки смешны окружающим, они не достигают цели.

Остается презрение.

И для усиления его старая дева концентрирует его в злость.

Весь мир представляется старой деве потоком эротических обид, направленных против нее. И она отвечает на них иногда неуклюже и потешно, а иногда расчетливо и жестоко. Пространство и время ее экзистенции замыкаются внутри Эротической Обиды, которая окружает ее, словно мыльный пузырь, не желающий лопнуть. За дрожащими стенками этого пузыря искажены черты старой девы, искажена вся ее жизнь.

Секс отчуждает старую деву от всех остальных женщин. Он отделяет ее и от свободной женщины. В наибольшей степени старая дева ненавидит именно свободную женщину, покоряющую мужчин в рамках одного с нею незамужнего статуса. Сексуальная наполненность одиночества свободной женщины пронзает ее. И если эротическая обида — оболочка старой девы, то сексуальная обида — ее рана. Эротическая обида может быть надумана, сексуальная обида всегда вещественна и зрима. Все вещество сексуальных отношений мира давит на старую деву и переживается ею как личная, мировая тяжесть. И злость старой девы кажется абсолютной…

Возможно ли избавление от этой злости? Да.

Над старой девой всегда витает образ мужчины. Это или утерянный возлюбленный, или идеал, который так и не воплотился в реальность. Этот образ — самая глубокая травма и корень бессознательного старой девы. Более того, это корень всей ее жизни. Он творит и определяет ее.

В пограничной ситуации этот образ врывается в сознание, и в такой момент происходит выбор: дальнейшее и окончательное озлобление на мир мужчин и женщин или ощущение себя частицей этого мира, которой тоже дарована надежда на спасение от пребывания без Единственного мужчины, — пусть даже за чертой земной жизни. Это прекрасно выразил Отто Вейнингер:

«Старая женщина тем злее, чем больше она старая дева. Если мужчина и созданная им женщина снова встречаются во зле, то оба должны погибнуть; если же они встречаются в добре, — тогда совершается чудо»^[5].

Поиск Единственного мужчины, который даст полноту бытия, для старой девы есть прежде всего поиск надежды в себе.

Мы можем смеяться и шутить над старой девой. Мы можем жалеть ее. Но она — признак эротического недуга всего человечества. Эмансипация старой девы от ее одиночества означает эротическое освобождение человечества — исчезновение мира без любви.

Глава 6 Вверх от бездны

Абсолютного холостяка, старую деву и маньяка может спасти от одиночества смерть. Неужели они обречены на одиночество в пределах жизни? Да, если они не смогут вернуться к любви. Любовь оживляет абсолютного холостяка, расколдовывает старую деву и очищает маньяка.

Однако это может быть только действительная, вечная любовь, освобожденная от наростов обыденного и случайного. Только такая любовь превращает чудовище в принца, а озлобившуюся ведьму — в привлекательную женщину. Только такая любовь поднимает над бездной.

Но она, к сожалению, очень редко приходит в этот мрачный и суетный мир. Нужна огромная раскрытость и мощь духа, чтобы принять ее и подняться с ней.

Любовь нужно сотворить и пережить как беспредельную мистическую ценность, как самое высокое из всех искусств. Однако мистическое переживание любви и женственности даже таких великих холостяков, как Кант и Ницше, не спасает их от дыхания бездны. Мистическое видение любви должно быть доведено до мистического бытия любви. Это означает явление мифа о любимом (любимой), наполняющего смыслом жизнь абсолютного холостяка, старой девы и маньяка, смыслом, который освобождает от одиночества. Этот миф есть миф о преодолении одиночества за пределами смерти. Это миф о бессмертии любви и персоны.

Такой миф настолько же является иллюзией, насколько реальна кратковременная жизнь нашего тела с его страстями, голодом, болезнями и, наконец, смертью. Такой миф есть предчувствие и творение запредельного бытия любви. Лишь это бытие способно оказать возвышающее влияние на всех тех, кто застыл на краю бездны.

Все это звучит пока как декларация. Поэтому мы еще вернемся к идее любви как мифа в конце работы, и может тогда она обретет плоть и почву.

Пока лишь остается констатировать, что любовь редка, а одиночество почти всесильно.

Одиночество абсолютного холостяка, старой девы и маньяка — это вызов обыденности и нормальности. В их бытии одиночество нарастает до безумных размеров.

Но пропадает ли оно в нормальной взрослости со всеми ее атрибутами? Постараемся увидеть это.

Часть III ПОЛДЕНЬ: ИЛЛЮЗИИ РАЗРУШЕНИЯ

Как часто близкое по духу

Рождало призрачную связь

И в камень превращало грязь,

И краски возвращало слуху…

Игорь Барби

Старые деятели предпочитают брать наложниц, новые деятели — жениться, а мы, пресыщенные старым и ненавидящие новое, не любим ни наложниц, ни жен… Лучше уж просто веселиться. Да, это приспособленчество, но кто устоит от приспособленчества к женщинам?

Лао Ше «Записки о кошачьем городе»

О полдень жизни, торжественный час. О летний сад! Беспокойное счастье; я здесь, я сторожу, я жду тебя!

Фридрих Ницше

Глава 2 Одиночество и секс

Нам. часто кажется, что одиночество в сексе есть результат отсутствия или потери партнера. Это действительно так. Однако это лишь первая ипостась сексуального одиночества, приводящая нас к фантазиям о Партнере. Подобные фантазии почти всегда связаны с мастурбацией. Мужчина приходит к ней на заре сексуальных переживаний, женщина часто завершает ею свою сексуальную жизнь. Мастурбация есть лишь физическое продолжение фантазирования, направленного на снятие одиночества. Сексуальные фантазии — главное в мастурбации. Мужчина хочет видеть себя в них безгранично повелевающим, женщина — безгранично желанной. Сексуальные фантазии уносят одинокого человека, лишенного партнера и его ласки, в мир идеального Партнера и Идеальных Ласк.

Второй ипостасью сексуального одиночества может быть одиночество-тайна.

Представьте себя летом на берегу моря. Вечер, знакомство с женщиной (мужчиной), приятные встречи, полнота обладания. Вам хорошо, как никогда раньше. Новые ощущения раскрываются, словно бутоны, и среди них главное — ощущение единства.

И вдруг ваш партнер неожиданно исчезает, не оставив ничего о себе. Одиночество вонзается в сознание и бессознательное. Некоторое время вы не можете найти себе места. И успокоитесь лишь со временем, унеся в себе шрам:

«Почему?..». Это одиночество-вопрос бесконечно обостряется тайной. И оно обостряет чувство Я. Отвечая на вопрос: «Почему меня оставили», я невольно вопрошаю: «Кто Я?..»

Но истинные размышления о сексуальном одиночестве приходят к нам лишь тогда, когда тело партнера находится рядом, и мы вдруг ощущаем пропасть, поглощающую полноту эротического общения. Это — третья ипостась сексуального одиночества.

Наиболее ярко это проявляется в свете оргастического переживания. Партнеры могут быть близки, ритмически входя и выходя друг из друга, но именно оргазм становится взрывом, разбрасывающим их по обе стороны пропасти. Чувство одиночества и равнодушие к партнеру, которое приходит после оргазма, — самый печальный результат сексуального общения. С возвращением и нарастанием силы влечения эти чувства притупляются, но каждый раз вспыхивают вновь. Высшее наслаждение сливается с высшим несчастьем. Оргазм становится иллюзией райского блаженства, приводящей к падению в ад.

Особенно это касается мужчин. Женщины почти неспособны испытать оргазм с нелюбимым партнером и в большинстве своем лишены трагизма мгновенного перехода высшей близости в отчуждение.

Возможны смягченные формы оргастического одиночества, когда партнеры, продолжая ощущать единство после сексуального акта, переживают оргазм независимо друг от друга. Они получают своеобразное усиление наслаждения в одиночестве своего наслаждения, но это усиление рано или поздно приводит к общему ослаблению отношений…

Сексуальная революция XX века превращает такое положение вещей в правило. Взаимный оргазм она делает необязательным, ей достаточно одновременного оргазма. Но одновременность не всегда есть взаимность. Достигаемая при помощи технических приемов, она превращает влюбленную пару в автомат из двух частей, которые должны одновременно окончить свою работу.

Сугубо физически это и есть абсолютная завершенность сексуального бытия мужчины и женщины. Но всегда остается метафизическое беспокойство, которое грозит вылиться в тоску…

Сексуальное одиночество мужчины и женщины почти всегда завершается тоской. Смутная или осознанная, застывшая или кричащая, она проникает во все поры бытия мужчины и женщины. Означает ли все сказанное выше, что сексуальное одиночество и вытекающая из него метафизическая тоска неизбежны?

Попытаемся ответить на этот вопрос. Сексуальное одиночество притупляется процессом фантазирования. Мастурбация почти всегда, а обычный половой акт — очень часто расцвечены фантазиями. Нельзя ли предположить, что фантазирование, дошедшее до определенной степени яркости, может стать универсальным лекарством от сексуального одиночества? Возможно, да, если допустить при этом, что оно становится совместным фантазированием мужчины и женщины, превращается в игру. И если на этом пути фантазм как случайная игра прихотей, нравственно безжизненное нечто становится мифом — частью более богатого целого, устои одиночества начинают колебаться…

К подобному выводу мы пришли в конце предыдущей части. Однако данное рассуждение вновь выходит за рамки этой главы. Его время все еще не пришло. Мы вернемся к нему в конце книги. Сейчас же стоит спросить себя, все ли ипостаси сексуального одиночества раскрыты нами? Нет, есть еще одна. Это одиночество человека, связанного с тем или иным извращением.

Современная сексопатологическая наука относится к извращениям значительно мягче, чем на заре нашего века и бесконечно мягче, чем в предшествующие ему века. Границы нормы и патологии стали очень гибкими и относительными. Норма есть все то, что не приносит партнеру страдания и не разрушает его здоровье. С другой стороны, любая необычная сексуальная фантазия есть потенциальная патология. Два этих представления очерчивают границы современного понимания извращения. Его хотят вывести из-под влияния морали, объявив в лучшем случае эстетическим (антиэстетическим) явлением. Отношение к сексуальному извращению фаталистично. Его пытаются увидеть как тайное начало в толще бессознательного, которое можно и нужно заранее уловить и обезвредить. Этим занимаются психоаналитики всех народов и стран, пытаясь за деньги пациента сделать его более обычным, а потому менее одиноким человеком. Но в отличие от инквизитора психоаналитик менее последователен в своем стремлении. Фантазия, укоренившаяся и реализованная в бытии, воспринимается им как нечто данное и неизменное. Психоаналитик выступает против бытия пациента, если ему предлагают деньги для его трансформации; но подобная трансформация не является его внутренним мотивом, ему больше хочется познать, чем изменить. С завидной толерантностью готов он склониться перед ужасами чужого бытия и порождаемым ими одиночеством.

В эпоху, именуемую Возрождением, сексуально извращенный человек мог угодить на костер инквизиции. В Новое время ему дается большая свобода, но он по-прежнему воспринимается получудовищем-полуживотным. Таков образ маркиза де Сада, который преодолевает свое одиночество лишь в пределах своих произведений среди воображаемых друзей и последователей…

В XIX веке сексуально извращенный человек по-прежнему чувствует себя изгоем и все так же носит внутреннее клеймо одиночества.

И лишь в XX веке возникло и открыто расширилось явление сексуального меньшинства — общества, объединяющего людей данной патологии. В нем снимается одиночество каждого из них. Более того, они попадают в микрокосм, который позволяет им чувствовать себя выше обычных людей. Это суперкомпенсация за века одиночества и гонения. Однако карающий меч СПИДа проникает сюда и, отделяя зерна от плевел, грозит оставить лишь одно сексуальное меньшинство — здоровых людей…

В известном смысле сам психоанализ есть форма сексуального удовлетворения, открытая и освоенная для XX века Фрейдом. Это удовлетворение достигается благодаря процессу вопрошания о сокровенном (психоаналитик) и рассказу о нем (пациент). При этом психоаналитик и пациент могут меняться ролями. Роль сокровенного играют, как правило, первые эротические переживания детства и связанная с ними Травма. В целом психоанализ может быть определен как учение о Детской Травме, которая строит лабиринт психической жизни и, осознанная, становится объяснением практически всех ее мотиваций.

Постижение этой Травмы травм, проникновение в нее через слои бессознательного аналогично половому акту и во многом носит садистический характер. Роль пациента мазохистична. Акт психоанализа как садо-мазохистическое действо-переживание есть бегство от одиночества благодаря приобщению к «психике нормального человека». Но возвращение в норму и обыденность рано или поздно может привести к новому срыву.

С другой стороны, процесс психоанализа как познание глубин другого и себя может стать и сублимацией ненормального в сверхнормальное. Это возвышение чувств, которое очищает акт тайного наслаждения травмой пациента через свое и его творчество. Психоанализ в этом случае становится искусством и нравственно наполняется. Лишь творчество выводит психоаналитика и его пациента из сексуального меньшинства психоаналитиков и их пациентов на просторы истинно человеческой жизни. Солнечный свет и свежий ветер врываются в сумрачный кабинет психоаналитика, освещая рождение нового бытия.

Психоанализ становится психосинтезом. Он перестает быть разложением на части человеческого Я, которые вращаются в странном космосе вокруг Травмы. Психоанализ теряет свой фаталистический характер. Теперь речь может идти не только о детской Травме, приводящей к одиночеству-ненормальности, но и о Травме любого возраста. Излечение от Травмы становится не просто возвращением заблудшего ягненка в стадо нормальных людей, умеющих более искусно скрывать свои травмы. Психоаналитик и пациент создают совместный миф, который возвышает Травму до Уникальности.

Проанализированный человек складывается в новую целостность, и именно направленность на это очищает садомазохическую сексуальность психоаналитического акта.

Глава 7 Супружеская измена

Супружеская измена — это восстание против монотонности брака. Это поиск маскарада и тайны. Это вызов всему рациональному и правильному в семейном бытии.

И самое главное — это восстание против одиночества, порождаемого браком.

Супружеская измена может быть случайной и сознательной. Грань между ними удивительно тонка. И та, и другая — результат одиночества в браке. Но сознательная измена — в отличие от случайной — всегда проистекает от осознания одиночества. Это осознание порождает необратимое желание измены и волю к измене.

Случайная измена всегда неслучайна, однако осознанная измена подготавливается не игрой обстоятельств, а игрой ума. Осознанная измена — это всегда направленное движение к измене. И одновременно это акт, который состоялся задолго до его материализации. Материализация измены выступает чем-то вторичным и угасающим; иначе может быть только при внезапном появлении любви.

12 3 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒