Джон Рескин Кавендиш, 1858–1859

⇐ ПредыдущаяСтр 6 из 8Следующая ⇒

Я был свидетелем смерти одного несчастного, павшего жертвой яда анчар. Сперва проявился ряд симптомов, характерных для отравления: тревога, возбуждение, дрожь, рвота. Потом он сильно выгнулся назад, челюсти плотно сжались, мускулы всех органов и грудной клетки напряглись. Лицо побагровело. Глаза бедняги, казалось, сейчас вылезут из орбит. Последовали три приступа удушья прежде чем…

Прервавшись на середине фразы, Виктор поспешно отложил книгу издательства «Ашетт».

Он вытер лицо платком, отбросил записную книжку. «Это не соответствует тому, что рассказывал Капюс. Анчар не подходит». Он снова принялся читать справочник.

Близкие к стрихносу свойства и у экстракта тикуны, или кураре, которая встречается в Парагвае и Венесуэле. Это зелье прибывает в Европу в глиняных горшках либо в калебасах. Это крепкая смолистая эссенция, коричнево‑ черноватым цветом напоминающая солодку, растворимая в дистиллированной воде и спирте. Подобно волчьему корню, малаборскому бобу и цикуте, кураре парализует функции двигательных нервов. Но если эти три яда вызывают спазмы, рвоту, судороги – то кураре действует безболезненно, и смерть наступает примерно через полчаса после впрыскивания яда.

В «Мастере кураре» Александр фон Гумбольдт приводит слова индейцев: «Изготавливаемый нами кураре превосходит все, что умеете создавать вы, сок этой травы убивает совершенно незаметно» (Путешествие в Центральную Америку).

– Кураре, – пробормотал Виктор.

Он был уверен, что нашел причину смерти Меренги, Патино, Кавендиша. Конечно, доказательств никаких. Только интуиция. Он снова, уже громко и вслух прочел страницу, и когда добрался до слов: «либо в глиняных горшках…», словно увидел тот самый индийский дворец. Битва за Севастополь. Растения. Сервант, заставленный горшочками, аккуратно закрытыми горшочками.

– Островский, Константин Островский… Я сказал ему: как можно любить опасные растения, а он возразил: «Все зависит… зависит от того, как их использовать, ведь по‑ настоящему опасен только человек…» Неужели он замешан во все это? Он ведь тоже был на башне…

У него в голове все спуталось. Ему нужно было лечь, подумать и решить, что делать дальше. Он закрыл справочник.

Всегда такой аккуратный, Виктор разбросал одежду по стульям и креслам как попало и тяжело рухнул на кровать в одних кальсонах, приложив ко лбу влажное полотенце, чтобы остановить начинавшийся приступ мигрени. Не в силах справиться с обстоятельствами, он отдался возраставшему чувству безразличия и, несомненно, заснул бы, не упади его взгляд на висевшую напротив акварель Констебля. Отчего нельзя сбежать в этот безмятежный пейзаж, подальше от этого одетого камнем и железом города, где его угораздило стать попасть в заколдованный круг! Он почувствовал жгучую тоску по этой изумрудно‑ зеленеющей деревне. Полотенце приятно холодило лоб. Успокоиться. Восстановить события с самого начала до встречи с Капюсом. Капюс… Он сказал нечто важное. Виктор изо всех сил старался вспомнить, но у него не получалось. Ему припомнилось рассуждение Кэндзи о человеческой памяти: «Наше сознание – как анфилада комнат, в которых мы раскладываем воспоминания. Некоторые всегда на виду, и там все разложено по этажеркам, а в других вещи свалены как попало, словно на пыльном чердаке. Если не можешь чего‑ нибудь вспомнить, воспользуйся внутренним зрением как лампой, обойди с нею все комнаты одну за другой, внимательно следи за лучом света, который направил внутрь самого себя. Тогда в конце концов доберешься до комнаты, где находится искомое воспоминание».

Виктор смежил веки и сосредоточился. Островский, горшочки на серванте – там кураре? Русский расписывался в «Золотой книге» – как и Патино, Кавендиш, Кэндзи и Таша. Из этих пятерых умерли двое. А что если Кэндзи и Таша знакомы, ведь Кэндзи купил те же духи, что и у Таша – «Бензой». Кроме того, он встречался с Островским и продал ему эстампы. Островский принимал у себя Таша. Таша… Какая связь между этими фактами, этими людьми, этими смертями, притом, что решительно ничего, кроме простой интуиции, не позволяет утверждать, что это были убийства? Мысли путались, и мигрень все‑ таки настигла его. Он простонал:

– Таша…

Приняв лекарство, немного полежал, ожидая, когда станет легче, потом нашел в себе силы встать за портретом Таша, после чего снова лег и, морщась, стал пристально разглядывать портрет. Отчего его так тянуло к этой женщине? Чем она лучше других? Симпатичная мордашка. Груди, круглые, налитые, как персики. Он вдруг словно увидел, как двумя росчерками карандаша она набросала изображение Билла Коди, превратив породистую лошадь в уморительную клячу. Вспомнив про клячу, он почувствовал, что напал на верный след! «Мой товарищ задыхался среди банды дикарей, а я невольно подмечал незначительные подробности: гравий и щебенку, подпорченную гриву детской лошади‑ качалки...» Слова Капюса, звучавшие в мозгу, вдруг озарили полузабытую сцену: рисунок, который он два дня назад заметил в блокноте Таша. Поезд, краснокожие, человек лежит на земле, корзины, трехногий стул, детская лошадь‑ качалка. Она видела, как умер старьевщик! Это не могло быть случайностью. Индейцы… Буффало Билл! Меренга хотел посмотреть на прибытие Буффало Билла, сказал Капюс. Таша тоже. Она пришла туда сама или ее направили из «Пасс‑ парту»? В таком случае ее рисунок должен быть опубликован. Надо посмотреть газету за 13‑ е и 14 мая.

Боль немного отпустила, и Виктор торопливо оделся. Уже уходя, заметил, что портрет остался лежать на постели. Он переставил его на комод, прислонив к часам, и, задержавшись на пороге, посмотрел на Таша со странной улыбкой. Она была поблизости, когда произошли все три несчастья. Но только ли это так его взволновало?

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Среда 29 июня, ближе к вечеру

Некий господин вполне определенной наружности, одетый соответствующим образом, прихрамывая, мерял шагами коридоры полицейской префектуры, как делал это изо дня в день. Несколько лет тому назад, когда он исполнял обязанности тайного агента службы безопасности, карманник из воровской шайки повредил ему ногу. Родом его занятий была слежка. Перейдя в бюро семейных расследований, Исидор Гувье пять лет изнывал там от скуки, а потом написал рапорт об отставке и стал частным сыщиком. И вот теперь Мариус Бонне убедил его принять участие в авантюрном проекте «Пасс‑ парту».

Исидор Гувье почти не общался с другими журналистами, находя их слишком циничными и самодовольными. Ничего примечательного в нем не было, и всех удивляло, как он ухитряется всегда и во всем проявить осведомленность. Разгадка была простой: всегда неторопливый, невозмутимый, проницательный, он неизменно оказывался в нужное время в нужном месте.

В тот день, 29 июня, он ходил по кабинетам, прикрывая нос клетчатым платком – его донимала сенная лихорадка, которой он страдал уже долгие годы. Прихрамывая и хлюпая носом, Исидор Гувье поджидал, когда из предпоследней двери в глубине коридора выйдет кучер фиакра по имени Ансельм Донадье.

Редакция «Пасс‑ парту» была закрыта. На двери висела написанная карандашом записка: «Исидор, мы будем у „Жана Нико“, приходи туда».

Огорченный, что не удалось просмотреть номера газет, Виктор без особого труда отыскал кафе, располагавшееся рядом с галереей Веро‑ Дода. На террасе за аперитивом сидели Мариус, Эдокси, Антонен Клюзель и Таша, а два типографских рабочих расположились на почтительном расстоянии.

– Виктор! – окликнул Мариус. – Выпей с нами!

– А по какому случаю? – осведомился тот, отсалютовав компании и долгим взглядом посмотрев на Таша.

– По случаю успеха наших статей «День на выставке с Брацца» и в честь нашего следующего гостя, Шарля Гарнье, архитектора павильона Истории человечества. Он только что подтвердил свое согласие. А эпиграфом мы возьмем один из его многочисленных каламбуров, который как нельзя лучше подойдет нашей газете:

Иногда и так бывает:

Утка низенько летает,

Да проворней отчего‑ то

Птиц высокого полета!

«Фигаро» позубоскалит, Антонен Клюзель завтра начнет брать интервью, Таша пойдет с ним. Кстати, твоя хроника имеет большой успех, напишешь еще?

Виктор, только что сделавший заказ, нахмурился.

– У меня не было времени подумать об этом. Есть смутная мысль насчет романов, рассказывающих о преступлениях и убийцах. Как насчет этого?

Мариус удивленно воззрился на него.

– Вот уж не думал, что тебя интересует этот жанр литературы!

– Этот жанр литературы известен с незапамятных времен, вспомни историю Атридов, – отозвался Виктор, сверля взглядом Таша, которая почему‑ то опустила голову.

– Вы не находите, что в жизни слишком много насилия? Мало того, что войны, так еще и всякие гнусности, вроде этих трупов на выставке! – заметил Антонен Клюзель.

– Почему же? Такие события оживляют рутину, заставляя о многом поразмыслить, – заметила Эдокси с усмешкой.

– Дети мои, не забывайте, что на сей момент у нас нет ни малейшей уверенности в том, что речь идет об убийствах, анонимка вполне может оказаться выходкой сумасшедшего. В последнее время в префектуру полиции подобные письма приходят пачками. В Париже полным‑ полно ульев с дикими пчелами, особенно неподалеку от сахароперерабатывающих заводов. Мастерские, квартиры, сады просто кишат пчелами, префект даже запретил культивировать пчеловодство в центре столицы. Многие люди ужалены, и не раз. Известны случаи эпилепсии у маленьких детей, у взрослых отмечены приступы судорог, а бывает, что после укуса пропадает зрение и…

– Ты противоречишь сам себе, – заметил Антонен. – вот ты говоришь…

– О да, говорю и говорю, нужно уметь хорошо говорить, чтобы повысить тираж…

Мариус прервался, заметив кого‑ то на другой стороне тротуара. Запыхавшийся Гувье перешел улицу и направился к «Жану Нико».

– Новостей полна корзина! Приготовьте ваши перья: у нас на одного покойника больше! – Известие встретили восклицаниями, а довольный Гувье продолжил: – Его обнаружили после полудня, в фиакре, мертвехонького. Я подождал, пока из префектуры выйдет кучер фиакра, и тотчас подлетел к нему, допросил с пристрастием. Эксклюзивная беседа, с доказательствами от противного, есть от чего голове кругом пойти!

– Эдокси, карандаш, блокнот! Ты будешь записывать! Кто убитый? – спросил Мариус.

Высморкавшись, Гувье посмотрел в свои записки. Раздраженный Антонен поглядывал на него, барабаня пальцами по краю стола.

– Островский Константин, русский, большое состояние, очень большое…

Виктор поперхнулся вермутом. Убит! Это невероятно. Из подозреваемого Островский внезапно превратился в жертву. Его, Виктора, гипотеза рухнула. Придется возвращаться к исходной точке. Он незаметно скосил взгляд в сторону Таша. Ее руки нервно теребили тесемку папки с рисунками, а пальцы дрожали. Гувье неторопливо продолжал расшифровывать листки с записями.

– Известен среди торговцев произведениями искусства. На первый взгляд – сердечный приступ. Некоторое сходство с предыдущими смертями, но помимо этого на сей раз есть подозреваемый. Кучер, который долго простоял в ожидании клиентов на площади Мобер, вез одного до парка Монсо. Там к ним присоединился этот самый Островский, просил довезти его к магазинам у Лувра. Первый пассажир сошел, а кучер ехал до Марсова поля, где вход на выставку со стороны набережной Пасси. Цену они оговорили заранее. Кучера зовут Ансельм Донадье. Шестьдесят пять лет. Живет в Иври.

Виктор не спускал глаз с Таша. Она продолжала нервно завязывать и развязывать папку с рисунками.

– Островский – это вы как написали? – спросила Эдокси, заглядывая ей через плечо.

– Как произносится, с «ий» на конце.

– А что говорит полиция?

– Склоняется к «пчелиной» версии. Мой человек на связи, он передал мне весточку. Никакой информации для прессы, никаких заявлений, все на уши встали. Но, по словам моего информатора, серьезного следа у них нет, так остается только тянуть время.

Закончив говорить, Гувье громко чихнул.

– Не сойти мне с этого места, если это не убийства! – заключил Антонен. – И Лекашер это знает, не забывайте, он ведь сторонник метода Горона.

Виктор, приготовившийся было сделать глоток из бокала, переспросил:

– Горона?

– Это шеф отдела безопасности. Когда Париж, просыпаясь утром, слышит новости о чьей‑ то подозрительной кончине, виновника следует предъявить обществу немедля. Через пять дней, 4 июля, на молу Гренель будут устанавливать уменьшенную копию статуи Свободы, подаренную городу Парижу бывшей американской колонией в знак дружбы. Было бы весьма неприятно испортить такой исторический момент, вспомните: Джон Кавендиш был гражданином Соединенных Штатов, а значит, об этом деле все будут хранить молчание. Полицейские тем временем проведут ускоренное расследование и преподнесут газетам очередную утку. Лекашер снова обвинит во всем пчел, – помилуйте, пчел! – но я‑ то ни минуты не сомневаюсь: это убийства.

– Без видимых признаков? – удивился Виктор.

– Легче легкого отравить с помощью шприца или иголки, если умело ими воспользоваться! – проворчал Гувье. – Вспомни, Антонен, какую историю ты сам рассказал нам в прошлом году.

– Что за история?

– Про ту испанку.

– Но при чем тут Испания?

Снова высморкавшись, Гувье сделал глоток пива.

– Это случилось пятьдесят лет назад в Севилье. Женщину звали Каталина, она была влюблена в прекрасного идальго, который ее отверг. В ней взыграла жаркая кровь, и она всадила ему в руку свою шпильку от шляпки, пропитав кончик ядовитым веществом, полагаю, это была белая чемерица.

– Он умер?

– Она уколола его сквозь манжету, складки ткани впитали часть яда, и этот парень счастливо отделался, правда не один день пролежал в коме.

Мариус хохотнул.

– «Спящий красавец», современная версия старой сказки!

– Ну, называй как хочешь. Наши‑ то жертвы не такие везучие, им уже не светит встретить Новый год!

– Готовим специальный выпуск! – вскричал Мариус. – Мы сможем все распродать во время театральных разъездов! Вперед, скорее, все за работу!

Типографские рабочие поднялись и ушли. Мариус забрал из рук Эдокси блокнот и принялся сочинять статью. Гувье флегматично развернул еще один клочок бумаги.

– Тут записано все, что рассказал кучер. Лица первого клиента он не видел: солнце светило прямо в глаза. Он принял его за англичанина: широкополая шляпа, крылатка, перчатки. Его это удивило, в такую‑ то жару.

– И это все?

– Англичанин ни слова не произнес, адрес был написан на листочке. Вот теперь все.

– Мне тоже известно кое‑ что любопытное, – задумчиво произнес Виктор. – В прошлом месяце одна клиентка рассказала, что кого‑ то укусила пчела, помнится, какого‑ то старьевщика, и он от этого умер. Но его приятель, который был с ним в тот самый момент, клянется, что его друг был отравлен, причем отнюдь не ядом насекомого.

– Кто? Где? – спросил Антонен.

– Этого я не знаю. В тот момент я не придал этому значения.

Виктор следил за реакцией Таша. Она сидела, согнувшись, положив локти на стол и уперев в них подбородок.

– Знаю, – процедил Гувье. – Это было в тот день, когда прибыл Буффало Билл.

Мариус медленно поднял голову.

– Вы о чем? Я тут пытаюсь сосредоточиться, не расслышал.

– Ничего особенного, – продолжал Гувье. – Как и положено, я провел маленькое расследование: тот, на вокзале, был очень, очень болен. Сердце. Смертельная болезнь. Провел десять лет в Новой Каледонии, бывший коммунар. Я беседовал с врачом, который его наблюдал.

– Все, я закончил! – объявил Мариус. – Как вам «шапка» «Преступление в фиакре»?

– Неплохо! – согласился Антонен, пробегая статью глазами. – Но вы сами сказали, что доказательств нет, так что я советовал бы выбрать более нейтральную интонацию, а то как бы эти фразы, хлесткие, как удары кнутом, не обратились потом против нас.

– Э, да ведь я только изложил факты, не больше. За работу!

Отодвинув стулья, все быстро встали. Сидеть осталась только Таша.

– Что с тобой? – осведомился у нее Мариус.

– Должно быть, солнце… у меня… немножко кружится голова, я вас через пять минут догоню.

– Нет проблем: иди домой и отдохни, завтра на выставке ты будешь нужна до зарезу. В сегодняшнем вечернем выпуске я могу обойтись без иллюстраций, а в следующий номер ты нам что‑ нибудь изобразишь. Ох уж эти дамские шляпки с цветочками: красивое украшение, а защиты от солнца никакой!

Пока Таша удалялась, Виктор откланялся.

– Пройдись по всем романам, где трупы, кровь и жуть, но только поскорее напиши! – уходя, крикнул ему Мариус.

Где она сейчас? Вон, стоит у булочной. Вначале он хотел пойти за ней, но потом понял, что лучше побыть одному, обдумать новую информацию.

Виктор не торопясь спустился к улице Риволи, прошел вдоль магазинов у Лувра, приглашавших на распродажу уцененных товаров. Тротуары были заполнены людьми. Из‑ за витрины магазина дорожных вещей на зевак немигающим взглядом смотрел мужской манекен в пробковом шлеме.

Виктор уступил дорогу группе людей‑ бутербродов с рекламными плакатами на груди и на спине. Он машинально прочел:

ГРАНД‑ РЕВЮ ПАРИЖ

И САНКТ‑ ПЕТЕРБУРГ

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 Следующая ⇒