ПУТИ К УМНОМУ БЕЗМОЛВИЮ БЫТА

⇐ ПредыдущаяСтр 6 из 7Следующая ⇒

Базисные интуиции культуры, в том числе и экологические, давно уже завалены грудой объектного знания. Не сняв наслоений знаниевой лавы, вряд ли мы доберемся до живых импульсов»культуры, называемых интуицией. Ведь интуиция – это возможность видеть видимое до того, как мы что-то о нем узнал«. Потребность в знании удерживает нас в структуре самосознания,; а воля к жизни испытывает нужду в интуиции. То есть знание появляется всегда потом, вторым шагом жизни, но появившись, оно мешает нам помыслить причину мысли. Например, что мы видим в природе? То, что знаем о природе. Знание мешает нам видеть видимое и, следовательно, под защитой знания мы можем не мыслить или, что то же самое, мыслить немыслимое. Разрыв с интуициями культуры создает опасную возможность превращения экологии в бухту немысл'ия. 11.1. Живое знание Вместе с новой технологической волной на нас накатывает волна подозрений и нелюбви к науке. Заслужила ли она это отношение? Стандартный набор претензий, предъявляемых науке, сформулирован А. Бергсоном, М. Хайдеггером и Л. Шестовым. С манифестацией нового идеала рациональности выступили В. Вернадский и И. Пригожий.

Беда науки, ксгк- u? 'cPArwjty состоит в том, что она работает на уровне воспроизводимых связей мира, т. е. в мошлгг, л^деэ гш повторил самого себя.

Наука ничего не может сказать о том, что было до повтора, что не воспроизвелось в пространстве и времени. До «повтора», до определения мира законами было «про-из·· ведение» (М. Хайдеггер), была конкретность, т. е. все то, что лежит за корой воспроизводства обратимых связей. Но ученые могут формулировать законы относительно того мира, в котором мы живем. И это их достоинство и обязанность.

Наука претерпела гораздо меньше изменений, чем это обычно ей приписывается.

Гораздо сложнее оказалось отделить науку от магии, чем Ньютона от Эйнштейна.

Символ науки так долго «чистили», что его сиянием воспользовалось и то, что наукой не является. Всякое знание стремилось попасть в разряд науки (об этом много писал в свое время Г. П. Щедровицкий). Но, пожалуй, самое главное в осознании современной науки состоит в том, что она является отнюдь не центром нашей жизни. Она давно уже перестала быть делом личности и стала источником существования массового человека. Конечно, личность ничуть не лучше массового человека. Но и наука должна знать свое место в ряду таких же, как она, массовых профессий.

Оправданы ли упреки, брошенные науке «пастухами бытия» XX века? Философский «сыр-бор» загорелся, по словам Шестова, из-за ерундовой в общем-то вещи. Была когда-то «гора всем горам мати» и был первочеловек, который никак не мог подняться на эту гору.

Так бы он и оставался жить со зверьми в долине, если бы не разум. Разум привел человека на высокую гору и сказал: видишь, как богат мир, и это все я отдаю тебе, если ты мне поклонишься. Человек поклонился и получил обещанное. «С тех пор/- рассказывает Шестов, - величайшей обязанностью человек считает обязанность поклоняться разуму. Разум решает, чему быть и чему не быть. Решает он по собственным законам, совершенно не считаясь с тем, что он именует «человеческим, слишком человеческим» (17, с. 34).

Льва Шестова интересовала моральная сторона дела. Он не хотел поклоняться науке ни за какие богатства. Суть дела состоит не в кумирах и их творении, а в обмане.

Наука нас обманула. Она обещала богатства, а подсунула проблемы. Чему же верить, кому теперь поклоняться? «Живому знанию». Оно нас не обманет.

Что же такое «живое знание»? И можно ли им заменить науку? Наука – это дискурс, т. е. шаги рассчитывающего сознания. Во всяком мире найдется такая сторона, которую мы сможем увидеть и удержать аналитически, если будет использовать средства расчетливого сознания науки. Но в мире пребудет и такая его сторона, которую мы уже знаем, т. е. знаем не потому, что удержали знание в поле самосознания, а потому, что живем. Живем и, как говорил М. Мамардашвили, знаем, что такое жизнь. Вот это знание и называется живым. Оно принципиально отличается от научного знания, от его всевозможных «целостных» и «синтетических» проекций.

В русской культуре это отличие удерживалось интуицией бытий-ности истины, в поле которой немыслима возможность тезиса о том, что истина выше человека. Истина не может быть выше его или ниже, слева или справа. Она не относится ни к демократическим плоскатикам 1, ни к тоталитарным. Бытие накладывает на это возвышение запрет. Истина не выше бытия, а поставлена в ряд бытия, как становится в ряды христиан каждый чкрещеный человек. Познать – это значит осознать свое бытие в Истине. Европейская традиция заставляла бежать к истине по дорожже ума. И это, как говорил В. Эрн, хорошо. Но в русской традиции к Истине добираются и по тропинке воли, ее напряжением. И на вершинах познания находятся не ученые и философы, а святые (18, с. 20). Онтологическая размерность истины и человека передается рапсодом, распевающим стихи

1 Двумерные существа. 162

«Голубиной книги»:

«Мало спалося, много виделось: Кабы два зверя соходилися, Промеж собой подиралися, Кабы белой заяц, кабы серой заяц, Кабы белой заяц одолеть хочет? И не два зверя соходилися, Промежду собой подиралися: И то было у нас на сырой земле, На сырой земли, на святой Руси, Сходилися Правда с Кривдой; Это белый заяц – то-то Правда ль, А серый заяц – то-то Кривда ль; Правда Кривду передалила, Правда пошла к Богу на небо К самому Христу, царю небесному, А Кривда осталась на сырой земле, И пошла она по сырой Земле, По всем четверым по сторонам…» (3, с. 273-274).

Вот этот оборот – Правда пошла к Богу, а Кривда осталась (между нами – делает ощутимым различие между уче-ньш и святым. Для ученого мир делится на сущность и явления, на явления и вещи в себе, т. е. мир ограничен горизонтом описания мира.

Вещи в себе напоминают, что ты конечен (смертен) и никогда не пройдешь пути бесконечного. «Тот, кто стоит, всегда ограничен какими-нибудь горизонтами» (18, с. 21). Тот, кто восходит ж Истине, движется к ней поверх постулатов кантовской философии, над горизонтами познания. Но это по-двиг святого, а не гносеологическая истина позитивиста.

Не «вещь», а «личность» – та категория русской культуры, в которой сходится и завязывается узловая мера мира, его связность, понятая не в традиции новоевропейского рационализма, а в смысле русского космизма.

Неприятие науки имеет своей причиной факт релятивизации ее духовных оснований.

Множественность концепций и истин, плохо согласуемых между собой, заставляет искать абсолютное на стороне религии. Наука теряет некогда завоеванные ею позиции в общественном сознании. Религия возвращает утерянные ею духовные территории. Мудрость непосредственного знания очаровывает многих экологически обеспокоенных..людей·. Но непосредственное знание, подчиняющееся принципу «не.думали, а уже знаем», является источником как«мудрости, так и глуцссти. Зерна живого знания встречаются в раовине религии, в детском лепете, у примитивов. Иногда эти зерна превращаются в жемчуг мыслей. Но внутри этих мыслей нельзя построить расчеты даже самого захудалого моста через какую-нибудь реку, не говоря уже о системе доказательств существования внешнего мира. Живое знание 'недейственно.

Научные идеи – это тот уровень овладения миром, на котором теряется различение между словами «быть» и «существовать». Техника – плод онтологической неразличенности бытия и существования. Но пустоту бытия не заполнить полнотой сущего. Вот эта неразличенность и обусловленная ею незаполненность сущего вовлекают нас в экологическое ничто. Закидывание в ничто техники напоминает по своей бессмысленности идею бесконечного улучшения мирового рекорда.

Воля к прогрессу вела цивилизацию в сад бытия, а привела ее к пустыне существования, к ничто, которое заговорило на языке экологии.

До тех пор пока крестьяне, занимая традиционные ячейки общества, были его центром тяжести (его магнитом), об-щрствр бьгло «неваляшкой» и экологических проблем у него не было. Выветривание крестьянской 'почвенности формирует идеологию переселенца, для которого земля, обычай, нравы всегда чужие 'Экология – апофеоз беспочвенности цивили-з«авди. тех людей, которыми все должно быть создано как бы из.ничего, и с самого начала.

Осознание этого факта возвращает нас к идеологии Нового., средневековья,, /к необходимости наращивать мышцы жиз-н# в умном молчании мира.

Для того'чтобы выслушав другую сторону, нужно дать ей слово, Символическое слово русской культуры говорилось «Голубиной книгой», духовными стихами, «исходящими из глубокой славяно-русской древности» (3, с. 1). 11.2. Обитаемое бытие 1 Какой мир обитае«м и какой необитаем? Необитаемый МИр ·_ это мир без изнанки, без разделения на внешнее и внутреннее, т. е. геометрическая вселенная, которую можно описать, но в которой нельзя быть. Почему? Потому что быть вывернутым наизнанку, не имея ничего за душой, значит быть геометричеокой фигурой мира. Для того чтобы *m›f? знать-о мире, нужно, чтобы «я» и «мысль» не разбежались в разные стороны.

Пока мысль не придет в голову, она не определит, что она мысль, а «я» не узнает, что оно есть мыслящее. Вот этот факт дал основание считать разумным t? t мир, 'в котором выполняется правило «мыслю, следовательно, существую». То есть этим правилом к существованию не допускается все то, что не знает, что оно есть. Но в таком случае разумность мира мыслится вне зависимости от «проблемы тела». То есть мир разумен, если в нем воспроизводятся условия 'существования знания о знании. Но это существование не зависит от случайности устройства тела знающего.

И в силу этой независимости в разумном мире вполне мыслимой становится ситуация, когда «Я есть» удерживается в структуре са; мосо-знания, а по правилам тела голова воспроизводится в одном месте, ноги бегут в другом месте, а руки шевелятся в третьей. Изначальные интуиции культуры состоят в избранности не разумного мира, а обитаемого, т. е. такого, в каждой точке которого исключается распадение человека на множество ищущих друг друга частей. Мир и человек соразмерны. В «Голубиной книге» говорится:

«У нас белый свет взят от Господа, Солнце красное от лица Божия. Млад-светел месяц от грудей его, Зори белые от очей Божьих, Звезды частые – то от риз его, Ветры буйные от Святого Духа, Мир – народ Божий от Ада'мия, Кости крепкия взяты от камени Телеса наши от сырой земли» (3, с. 270).

То есть в обитаемом мире нет ничего такого, что бы не было исполнением человека.

Иными словами, быть тем, что есть, значит быть в обитаемом мире, и эту обитаемость никак нельзя разрушать. 11.3. Обживаемый мир ····'!

Быть в мире значит его обживать, т. е. делать, его приемлемым для себя и на уровне этой приемлемости обрастать знанием знаков внутренней подкладки. Например, если на Крещение выпал снег, то известно, «коли снег приваливает вплоть к заборам – будет неурожай; коли не вйлоть – урожай». Нет снега, посмотри на небо (ведь это та же «занавеска») и определи цвет облаков. По цвету узнаешь, урожайный или неурожайный тебя ожидает август. На окна занавески, на стол герань, в озеро – водяного, в избу – домового, и вот мир начинает оживать. Все получает свой смысл, чин и порядок. Приметы, пословицы, загадки навешивались на окна мира и он обживался, т. е. человек помещал себя в пространство, образуемое внешней и внутренней сторонами мира. Интуиция обживаемости в русской культуре связана с чувством завершенности мира. Ведь определить себя можно в мире, если он дан полностью и целиком, без изъятий и недоделок. В неполном мире все наши действия будут проваливаться без следа в «яму» становления. Закидать эту яму (или, как говорят физики, «черную дыру») нельзя в силу закона полноты. Доделывание мира, распределение существования – это вид зависимости человека от мира, способ его попадания в «черную дыру».

Неопределенный мир «нельзя определить, т. е. обжить.

Все, что не имеет начала и не имеет конца, стоит вне условий воспроизводства человека. Почему? Ответ на этот вопрос дан в рассказе о Егории Храбром, действия которого имеют смысл, если даны начала и концы мироздания, как даны начало и конец законченного музыкального произведения. Попасть в историю без конца – это значит попасть в ад действия, которое совершается без завершения. Земля – не ад, а люди живут на Земле. Это настроение передают следующие стихи:

«Гой, земля еси сырая,

Земля матерая,

Матерь нам еси родная!

Всех еси нас породила,

Выпоила, вскормила, И угодьем наделила; Ради нас своих детей, Земля еси народила И злак всякий накопила, Вольчей беса отгоняти, И в болезни помогати». (1, с. 145).

Если нам плохо и нет у нас уже сил, нам слова этой песни рекомендуют обратиться со своими бедами к Земле – этому телесно-конечному принципу человеческого существования. История же выговаривается без умолку, без конца, т. е. без надежды (когда-либо выговорить себя. Становящийся мир – это идея беспочвенного человека, ибо этот человек может жить при условии, что мир становится на ноги, никогда на них по-настоящему не встав. 11.4. Космос Интуиция обитаемости и обживаемости мира ведет к необходимости различения истории и космоса. Космизм русской мысли имеет простой смысл. Во-первых, это мир, озаряемый светом, т. е. тот мир, в котором нельзя отличить свет и зрение, то, чем и то, что. И для того, и для другого вводится одно обозначающее слово. «Свет и зрение сродны, – отмечает А. Афанасьев. – Нельзя увидеть без глаз, но нет ничего, что можно было бы увидеть и без света (1, с. 148). Во-вторых, это дистанцирование от истории. Историю нельзя обжить по определению, ибо она не имеет конца. Бесконечная история делает возможной личность, то есть то особое состояние, в котором начинается все сначала, с нуля. Отсчет идет от себя ставшего. А это значит, что в становящемся мире всегда найдется место для личности. Космос – это мир, в котором нет места личности. Он дан всеми своими частями в уже собранном виде, и поэтому в нем нет такого провинциального уголка, в котором что-то творится из ничего.

Для того чтобы поместиться в безместном мире, необходимо человеческое зацепить за универсальное, за то, что уже есть. Отсчет идет от мира и традиций, а не от суверенного «Я могу». Личность – принцип истории (выдуманного ее конца), человек – принцип космоса (не «мной придуманного). Современная культура помнит о личности, но забыла о человеке. Космос восстанавливает эту память, напоминая, что человек живет на Земле, которая вступила в брак с небом. 11.5. Мир как Дом «Славянский мир первоначально означал мир семейный, тишину домашнего жилища, а вселенная намекает на водворение (вселение) семьи у домашнего очага, под родным кровом» (1, с. 114). Мир, вселенная, дом, жилище – это сущности одного уровня.

Обживая мир, мы образуем пространство встречи этих слов. Продолжая тянуть ниточку мысли, высказанной А. Афанасьевым, мы вытянем и понимание соразмерности устройства Дома и космоса. По народному воззрению, небо – терем божий, а звезды – от взирающих оттуда ангелов, – «Этическая поэзия… дает прекрасное изображение космоса теремом, а небесных свечек, обитающих там, – семьей» (1с.

Земля – храм, где живут люди, Небо – храм, где живут Боги. Небо, если на него смотреть, стоя на Земле, т. е. глазами смертного человека, представляется куполом, сводом. Вверху – небо, внизу – Земля. Вверху то же, что и внизу, ибо верх опирается на низ. Небо и земля образуют брачный союз. «Выражение: мать сыра земля означает – землю увлажненную, оплодотворенную дождем и поэтому способную стать -матерью» (1, с. 129). Вообще греческое «вселенная» происходит от «дом, обитель». Это отождествление досталось нам от человека, прекратившего бег в бесконечность; остановившись, он понял, что вселенная его дом. Этим человеком был крестьянин.

«Горожане – жители, а селяне души» (5, с. 504). Эта поговорка, записанная В.

Далем, намекает на преимущество селянина перед горожанином. В силу каких-то необъясняемых причин селянин выгодно отличается от горожанина, и в знак этого отличия ему даровано быть душой, а горожанину указано быть просто жителем. Душа – это «жизненное существо человека» и вообще, как поясняет словарь русского языка, всякого живого существа.

Горожане, согласно какой-то нам невидимой классификации, к живым существам, по всей видимости, не относились. Селяне живут миром, «естественной общностью», а горожане неестественной общностью, т. е. «гражданским обществом».

Европа (ка(к и Россия) должна была испытать сильное потрясение, чтобы ее новый менталитет счел более убедительным тезис об «идиотизме деревенской жизни» и о богоизбранности форм жизни в гражданском обществе. Сдвиг от крестьянина к горожанину, от органического человека к публичному был, вероятно, такой силы, что между человеком и природой появилась первая роковая трещина, которая не только не уменьшалась по мере прогресса цивилизации, но обнаружила свойство 'к неуклонному расширению. Возникла угроза экологической катастрофы. Первой ступенькой к ней стало разрушение status naturalis, т.е. того состояния, в котором пребывает человек, имеющий свой дом.

Что значит дом? Это, как говорит М. Пришвин, место, где рожают. Отсюда уходят и сюда возвращаются. Если его нет, то неоткуда уходить и некуда возвращаться.

Интуиция ума и инстинкт тела удерживают нас от погружения в Некуда, описанное Лесковым.

Из дома уйти нельзя, если даже из него уходишь. «Свой дом не чужой: из него не уйдешь» (5, с. 468). Движение? OJ мо'й, опять-таки замечает Пришвин, «это движение к своей самости» (9, с. 75). Дом – универсальная структура человеческого бытия, в том смысле, что ею доопределяется мир и после доопределения человек приобретает в нем некоторую характерную миру плотность. Человек впервые обнаруживает, что он вовсе не бесплотный дух, вопрошая собой о доме, переживая опыт, извлеченный, например, «бродячей Русью». Наблюдая за жизнью погорельцев, С.

Максимов устанавливает некоторый предел обживаемости мира, тот порог, ниже которого начинается распад человека, а выше – святость.

Как отличить обитаемый мир от необитаемого, обжитый от необжитого? Как избежать той бытийной тропинки, структура которой ведет к превращению обитаемого мира в необитаемый? Мир устроен так, что взаимным действием его вещей допускается существование человека, если он приручен, одомашнен домом бытия. И этот мир объятен и его можно обжить.

Сохранение дома, свидетельствующего о соразмерности человека и природы, составляет базисную интуицию русской культуры. 11.6. Органика Мир органики – это мир умного безмолвия. «Умное безмолвие» – любимое выражение Нила Сорского. В нем откристаллизовалось понимание того, что слова не причина мысли. В бессловесности являющиеся мысли организуют мир природы. Как это происходит, заметил Пришвин. Вот опушка леса: старые деревья и молодые. «Тут борьба совершается без лозунгов, без идей, ча опушке леса величайшее из дел совершается в стыдливом молчании». Здесь идет борьба за бесконечность, но без идей, без слов. Идея ·- это порыв, стремление вперед, атака с криком», а жизнь рода – молчаливый и мощный ход «борьбы за бессмертие» (9, с. 72). Атаки неудачны.

«Остается прислушаться к голосу природы и делать то же самое дело в стыдливом молчании» (9, с. 72).

Рефлексивно организованный мир слишком многословен. Слова, как град, выбивают умное безмолвие того, что бытийствует внутри исполнения своего же, по словам Мамардашви-ли, бытия. Что бытийствует? Опушка леса, крестьянин или мыслитель в момент, когда он подумал. Но не в тот момент, в котором он узнал, что думал, а в дорефлексивный акт мысли.

Бытийствовать можно и в момент сознания бытия. Но в этот момент появляется то, что держится не бытием, а сознанием. Бытие может исчезнуть, а сознанием бытия, т. е. рефлексивно, оно будет длиться. Так появляется возможность существования искусственного мира, т. е. такого мира, в котором нет ничего, что бы мы не знали заранее, не ожидали. В искусственном мире ожиданием рождается ожидаемое. Конечно, в своем замысле. Органика проявляет себя вне зависимости от ожиданий сознания и его предуготовлений. Болтливое (или, что то же самое, рефлексивное) сознание забалтывает дорогу к спонтанности, Дому бытия живого человека. Живой человек «вытеснен из центра круга», его место заняли две абстракции: «нажива и дело» (6, с. 133).

Органический человек исчез, но это значит, что исчез и тот мир, пастухом бытия которого он был, «Естественный живой мир, – по замечанию В. Зомбарта, – превращен в развалины, чтобы из тех развалин возник искусственный мир» (6, с,

Погасли интуиции органического сознания и под стук возникновения искусственного мира простучали шаги экологии. Умным деланием себя в безмолвии Дома создавался органический человек крестьянской цивилизации. Никаким рефлексивным развертыванием дела нельзя приблизиться к тому, что происходит в стыдливом молчании.

Рефлексивен символический герой «Протестантской этики» М. Вебера, органичен Иван Босой, герой «Власти земли» Г. Успенского. Веберовский герой протестант. Его девиз: время – деньги, кредит – деньги, деньги могут родить новые деньги.

Согласно Вестминстерскому исповеданию, Бог предопределил одних людей к вечной жизни, других – к вечной смерти. Если человек предопределен, то богочеловеческое дело, т. е. зависимость окончательного решения о судьбе человека от дел самого человека исключается. Человек одинок и ничего в мире уже не может ему помочь. Не на что ему опереться. Реформация начала «процесс расходования мира» (4, с. 13).

Избранность узнается по успеху в деле. Успех – это деньги. Не беспорядочное чередование грехов, раскаяния и покаяния, отпущения одних грехов и совершения новых, а система методически построенная, в каждой точке которого ощущается сигнал делаемого 'дела. «Лишь пронизанная постоянной рефлексией жизнь рассматривалась как путь к преодолению» (4, с. 25).

Цель аскезы, рационального жизненного поведения освобождение человека от иррациональных инстинктов, от влияния природы. То есть жизнь протестанта должна быть подчинена плану, а его действия – постоянному самоконтролю и проверке. Так возникает формальная личность. Что это значит? Тому, кто действует, совсем не нужна совесть. Она может быть только у наблюдателя. Оболочка методически организованной системы осталась, а дух ее ушел. Вот это оставшееся и называется формой. Равнодушие для протестанта несет большую этическую ценность, чем непосредственное чувство, исполнение предписанного законом более достойно награды, чем то, которое не предписывает закон.

Прямо противоположные вещи мы встречаем у Г. Успенского и Г. Федотова. Развивая эту тему, Г. Федотов в книге «Социальное значение христианства» особый акцент сделал на разрыве учеников Христа с хозяйством. В хозяйственной деятельности есть нечто такое, что отравляет сердце. Недаром это отравляющее начало отравило Иуду – кассира.

«Горе Вам, прибавляющие дом к дому, присоединяющие поле к полю, так что другим не остается места» (14, с. 28). Эти слова Иоанна Златоуста. Накормить голодного дело более великое, чем воскресить мертвого во имя Иисусова. Герои Г. Успенского принимают тезис Нила Сорского: «Стяжание же… отнюдь несть нам на пользу».

«Наживать да наживать, – говорит Иван Босой, – я даже и в понятие-то не возьму» (13, с. 127). Этот герой после вольного зарабатывания денег убегает в деревню. «Опять я – человек, опять я сам себя отыскал», – резюмирует он итоги жизненного эксперимента (13, с. 128).

«Для чего растет вот этот дуб? Какая ему польза сто лет тянуть из земли соки?..

Вся польза и интерес жизни этого дуба именно в том и заключается, что он просто растет, просто зеленеет, так, сам не зная зачем! То же самое и жизнь крестьянина-земледельца – это и есть жизнь, интерес жизни, а результат – нуль» (13, с. 14). 11.7 Дословный человек В 1936 году в альманахе «Круг» появилась статья Г.П.Федотова под названием «Четверодневный Лазарь». На фоне библейской притчи о Лазаре Федотовым выстраивается обоснование тезиса, шокирующее действие которого на среднего интеллигента нельзя было не заметить. Словами «средний интеллигент» я ввожу одно из излюбленных в русской литературе различений между «лицом» и «знаком». У среднего интеллигента (как и у дьявола) нет лица, т. е. нет той материи, которая бы сама собой указывала на свою сущность. Он означает, т. е. бытийствует как знак, указывающий на что-то отличное от себя. Знак – это калитка (в данном случае) в сад книжности.

Начитанность и образованность составляют уровень, на котором воспринимаются и раскладываются по полочкам сигналы и свидетельства того, что бытие продолжает быть осмысленным и упорядоченным.

Статья Г.П.Федотова разрушала эту упорядоченность и осмысленность. Слава Богу, говорит Федотов, «есть еще косность» и все еще встречается «спасительная некультурность» (14, с. 317). Почему спасительная? Потому что в косности и некультурности, как в раковине, живет улитка – человечество. Раковина спасает его от культуры. Уберите ее и случится катастрофа: погибнет человек. А гибель человека является прототипом любой исторически возможной, в том числе и экологической, катастрофы.

Самая знаменитая фраза второй половины XX века очаровывает примитивностью своего требования: «Больше цивилизации». В этих словах слышится рык неутоленного культурного голода. Как совместить с ним федотовский призыв к «спасению от культуры» и не в этой ли несовместимости установилось предчувствие катастрофы? Т. е. то, что позволяет нам говорить об экологических интуициях русской культуры?

После реформации европейская культура заметно' полевела, а после просвещения в ней прочно укоренился «выдуманный человек», т. е. человек, который порядком идей вознамерился в себе (и мире) заместить порядок бытия. Ряд замещений цивилизации начался с (Невинных технических изобретений Уайта. В области духа его продолжили Пикассо и Стравинский, в социальной сфере Ленин и Муссолини.

Словами «выдуманность», «книжность», «идейность» фиксируется в человеке то, что в нем может быть названо результатом работы культуры. Искусство не отражает, а создает состояния, попадая в которые мы становимся культурными. Причем современный язык устроен так, что само слово «культурность» воздействует на нас магически. Но у Федотова хватило мужества в век культурности заявить, что «обыкновенный человек… бесконечно милее и привлекательнее того, который нам явлен в передовом искусстве». «Не перевелись еще, – пишет Федотов, – простые и бесконечно добрые люди» (14, с. 317).

Что значит «простой человек»? Это человек, который возник до слова.

Невыдуманность натурального существует без той приставки, которую дает культура.

Иными словами, этот человек мало читает, редко слушает музыку и лочти не смотрит живописцев. Вот это – «нечитающий», «неслушающий» и вообще что-то не делающий получает в глазах Федотова по-ложительнную маркировку. Дело не в том, что «не читать» это хорошо. Дело в том, что «читать» – это значит заразить себя «вирусами разлагающейся культуры XX века». «КосНосТь» – барьер, который не позволяет ему распространить-ся. Почему культура разлагается? Федотов пишет: «Вот девушка, которую Тургенев мог бы избрать своей героиней. Современный писатель подошел, произвел над ней сексуальную вивисекцию и с отвращением отвернулся. Эта девушка, вероятно, не хуже Татьяны или Натальи.

Но выдержит ли Татьяна психоаналитический экзамен? » (14, с. 317).

Иными словами, есть девушка не хуже Татьяны Лариной, но нет Пушкина, нет человека, который бы в ней увидел Татьяну, а не Лолиту и не героинь Миллера.

Иными словами, в человеке есть что-то, что существует «видением» этого «что».

Чуть трансформировав федотовский образ, -можно увидеть и приш-винское поле, и тургеневский луг. Но вот приходят на «Бежин луг» бульдозеры, проделывают технологическую вивисекцию и с отвращением к вскрытой утробе луга уходят. Уходят куда? В современное мировосприятие. Здесь в этом мире что-то умерло в человеке, и из его мертвых идей создается философия деятельности, из мертвых звуков – музыка, из цветов -живопись, из останков человека строится и передовое общество.

«Пикассо и Стравинский, – по словам Федотова, – в духовном мире значат то же, что в социальном Ленин и Муссолини» (14, с. 317). Сознание вовлечено в плетение социальной ткани, в которой рефлексивная нить успешно заменяет натуральную.

Рефлексивность обеспечивает непрерывность воспроизведения социальных структур, рационализацию чувств и страсти. Создается мир, в котором «видимость честности… вполне может заменить подлинную честность», а избыток добра расточителен и достоин осуждения. Видимость скромности отличается от скромности тем, что последняя спонтанна (4, с. 60). Всякая же спонтанность иррациональна, не подлежит мере счета и контроля. Видимость же рациональна и исчисляема. Вовлекать в свои дела чужую доброту опасно, ибо она может как быть, так и не быть. На случайности существования построить эффективное предприятие нельзя. Не благосклонность другого нужно класть в основание, а, как учил А. Смит, интерес другого. Есть ли под этим интересом благо или нет его, никого не интересует. 11.8. София Но если существует омертвевшая современность, то существует и живой мир иного, инобытия, и кто-то здесь не может не ловить голос оттуда. Этот голос улавливается различением традиционного и нетрадиционного, культурного и внекуль-турного.

На этих ДЙСТЙЕКЦЙЙХ построены статьи Г. Федотова «Мать-Земля», «О Святом Духе в природе и культуре» и его книги «Стихи духовные».

Духовные стихи – это религиозные эпические песни. Они исполнялись рапсодами, слепцами. В этих стихах привлекает внимание какая-то «космическая окрашенность» мысли (15, с. 220). Русское народное миросозерцание возлагало на человека трудную обязанность по встраиванию себя, своего дома и своего мира в космос. Не к истории нужно было ему приспособиться, вписываясь в нее в соразмерных ей понятиях и нравах, а к космосу. История – это мир текучих ценностей и пересматриваемых определений, космос – фундаментально постоянен. Исторический мир складывается в режиме, «когда еще только «все начинается» и «все впереди».

Космический – «когда уже «все случилось». Вот к этим двум онтологически (а не психологически) разным мирам нужно приспособить все понятия. Например, вот есть Богородица. Это, конечно же, не историческое понятие. Народное миросозерцание в нем узнает природу, т. е. Богородица читается с космическим оттенком мысли, как «мать-земля». Вечно рождающее и то, что уже плодоносит, объединено. Богородица и мать-земля сырая отождествляются. Этим отождествлением создается «космизм» спонтанной народной мысли.

Результаты отождествления, рассматриваемые метафизически, переосмыслятся в софиологии. В сближении Богородицы и «Матери-Земли» узнаются контуры Софии. В софиологии В. Соловьева, П. Флоренского и С. Булгакова просматривается дуализм небесного и земного, божественного и тварного. «Если называть, – пишет Федотов, – софий-ной всякую форму христианской религиозности, которая связывает неразрывно божественный и природный мир, то русская народная религиозность должна быть названа софий-ной» (15, с. 220).

Исторически связь между небесным и земным не ощущается. Практически этой связи просто не существует и поэтому, вписывая цивилизацию в мир истории, от божественного начала можно (и нужно) отвлечься. Но народная космология, так же как и учение о Софии русских философов, держится мысли о неразрывной связности Бога и природы. Или, что то же самое, народное миросозерцание обеспокоено своей устро-енностью в мире космоса, а не в мире истории. И в этом смысле оно несовременно, т. е. косно. Но у этой косности есть свои следствия. Например, она накладывает ограничения на мыс-лимость мира в виде «производства».

Трансцендентное и опытное настолько приближены Друг К Другу, Что говорив о творении мира становится бессмысленным. В народной кос мологии нет слова «сотворен», а если оно появляется, то в смысле ответа на вопрос: ты откуда и куда? Ответ дается «или в безглагольной форме, или в глаголах, которые скорее могут быть использованы в смысле порождения или эманации…» (15, с. 224). Например, «начался у нас белый свет…», т. е. здесь Бог не мыслится как ремесленник, а земля не изображается ввиде глиняного горшка, его продукта. Мир как производство, а человек как его продукт мыслятся в терминах истории. Когда мы развернуты не в исторической горизонтали, а в космической вертикали, мы можем говорить о «держании», или «основании» мира в Боге. Ю. Долгорукий не сделал Москву, не произвел ее, а основал, т. е. между ними нет связи творения, и Актом основания она выводится из истории связей, из того, что будет с ней потом, после про-из-ве-дения. Произведение нельзя мыслить как сделанное. Это тайна, не рассеиваемая всей его последующей историей.

«Белый свет от Господа», солнце красное от мира Божия и т. д. Вот этим «от» выделяется непрерывность и неразрывность связи. И когда нам нужно подчеркнуть эту внеистори-ческую связность, мы и сегодня говорим: «Это у него от деда». Не дедом сотворенное, но от кого (через кого)? От деда. От Бога исходит и мир, и человек, и в силу происхождения они должны мыслиться из одних и тех же элементов.

Иными словами, человек «не царь Земли, а сын ее. Лишь через мать свою он носит в себе печать божественности» (15, с. 224). Тело его от сырой земли, кости – от камней, кровь – от морей. Божественное в человеке не от Бога и не от него самого, а от матери. Антропология подчинена космологии. Мир (природа) вторично обожен (освящен) Христом и народное сознание отмечает этот факт в изменении отношения элементов космоса к земной жизни греха. Например, кипарис всем деревьям дерево, ибо на нем был распят Христос. Сион – всем горам гора, Иордан – мать-река всем рекам.

В основе космической иерархии лежит материнство, а не отечество или творчество.

Вся земля (а не только церковь) приемлет святой дух, т. е. он живет в природе и ощущается в дыхании воздуха, ветра, ароматах Земли. «Нарушило ли падение человека изначально божественный строй природы? » (15, с. 227). Изначально святой мир испорчен идолопоклонством всей твари. Леса поверили дьяволу, кторый сотворил горы. Мировая порча не имеет глубокого характера. Только кора земли – горы, леса, реки – испорчены, но не самое тело Земли. Под нечисТьЮ… зеМлй осТаетсй неповрежденной – матерински чистой. «Из всего космоса личное воплощение получает только мать-земля» (15, с. 229). Матерь пахаря, черное лоно земли кормилицы и хранительницы нравственного закона, т. е. родовой жизни – все это под одеянием софийной красоты хранит на себе мать-земля.

Дух дышит, где хочет. Святой Дух обитает и за пределами церкви, т. е. во всем мире. Вот этим утверждением создается странная для современного сознания тема: природа и дух. Ведь где дух, там и свобода, т. е. не человек обременен свободой, а существует какая-то изначальная· мировая обремененность свободой. Если это та, к, то тогда рушится представление о том, что на стороне человека мы ищем свободу, а на стороне природы -: законы. Наука формирует относительно природы законы, но кто исследует последствия ее свободы? В природе свобода является нам как спонтанность. Она дана, по словам Федотова, в «спонтанности движения». А что такое спонтанность? Это то, что мы не можем знать заранее, или то, что не законами рождено. Спонтанность, если она существует, то существует с оттенком незаконнорожденности.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 Следующая ⇒