ЧАСТЬ 3. СОДЕРЖАТЕЛЬНЫЕ ПРОФИЛИ И ЖАНРЫ

КУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКИХ ТЕКСТОВ

Философия культуры

НЕИЗБЕЖНА ЛИ КУЛЬТУРА?

(О границах социальной полезности культуры)

(Философская антиутопия)

Мы привыкли мыслить о культуре только в ее положительной коннотации, в пределах уверенности в ее универсальной социальной полезности. Культура – это только то, что хорошо, «ориентировано на гуманистические ценности и идеалы, позитивно, прогрессивно окрашено»[1]. Помимо того широко распространена и точка зрения, гласящая, что культура является чем-то производным от человека, совокупностью его чисто человеческих свойств. Наш известный философ культуры В.М.Межуев неоднократно высказывался в том смысле, что «культурный – это антропный».

Я полагаю иначе. Культура является производным от общества. Один человек не в состоянии породить культуру. Она рождается только тогда, когда несколько человек начинают договариваться между собой о разделяемых формах поведения, языке общения, общих ценностях, символизирующих их образах и т.п. В свое время Георг Зиммель заметил, что культура – это то, что пролегает между людьми[2]. Близок к этой мысли был и М.М.Бахтин. Культура – это продукт наших договоренностей (как правило, стихийных и латентных) о допустимых правилах коллективного общежития. Когда толпа начинает преобразовываться в общество, у него постепенно появляется и общая культура, как совокупность достигнутых договоренностей о принимаемых формах совместного существования. Культура прежде всего социальна. Но является ли она проявлением всего самого лучшего в человеке и социуме?

Мы редко задумываемся о том, что культура включает в себя и весь набор антисоциальных форм поведения и сознания. Ведь люди ведут не только социально-положительный, но и антисоциальный образ жизни. И если антисоциальные формы существуют и каким-то образом социально регулируются (а они, безусловно, регулируются), то тем самым представляют собой феномены культуры. Ибо все, что социально регулируется, – есть культура, включая и «прирученную» часть природы. Культура в большой мере является совокупностью способов использования природы в интересах человека. Включая биологическую природу самого человека.

Вместе с тем, интересы человека не всегда совпадают с интересами людей. А часто и вступают в противоречие. И это не полное совпадение и противоречие очерчивает границы полезности культуры. Ибо культура постоянно приносит человека в жертву людям, постулирует ограничения индивидуальных потребностей на благо коллективных. Культуру можно определить и как систему ограничений человеческой индивидуальности в интересах коллективного общежития. Здесь намечаются границы антропологической полезности культуры.

Но помимо ограничений индивида культура несет в себе определенные ограничения для всего человечества. Например, препятствует объединению человечества в единый социальный коллектив, тормозит динамику его развития. Культуру можно назвать опредмеченной формой этнической разделенности человечества и привязанности локальных сообществ преимущественно к этническому опыту их существования (что и называется «национальной культурной самобытностью»). Обладает ли это абсолютной социальной полезностью?

Попытаемся поподробнее рассмотреть и то, и другое.

Культура как репрессия в отношении индивида.

Во-первых, культура на протяжении всей истории ведет неустанную борьбу с биологической природой человека, преодолевает его животное начало во имя утверждения социального начала. Об этом писали многие. Хотя множество видов животных тоже ведет стадный образ жизни, и отсутствие абстрактного мышления и высокой духовности никак этому не препятствует, культура почему-то провозгласила, что животное начало – главный оппонент социальности человека. Т.е. человеком социальным (предназначенным для жизни в сообществе себе подобных), подлинным sapiеns'ом можно стать, только «выдавив из себя» животное, грязного homo. Конечно, культура – это наиболее общее проявление социальности человека. Но противоречит ли социальности его биологичность?

Мы как-то забываем, что обедаем и размножаемся не как высоко духовные sapiеns'ы, а как грязные homo. В качестве homo мы и в туалет ходим, и моемся под душем, и умираем. Разве можно представить себе духовного sapiеns'а в гробу, в туалете, или, не приведи Господи, в интимных отношениях с женщиной? Такими гнусностями занимается только грязный homo. За это его можно и на костре поджарить в ознаменование чистоты высоких идеалов sapiеns'а. Впрочем, изживание грязного homo в культуре всегда было преимущественно символическим. Ведь нельзя же ради самой прекрасной идеи истребить жизнь в ее натуральном воплощении. Таких задач даже культура перед собой не ставит, хотя нельзя не отметить, что жизнь постоянно противоречит высоким культурным идеалам.

Ничто так не препятствует культуре, как жизнь. За это культура ее и не любит. Ведь культура стремится к гармонии, к эстетическому равновесию. А жизнь – это априорно неравновесное состояние материи, сохраняющей свою формальную устойчивость только в динамике. Как самолет, держащийся в воздухе только в полете. Достижение равновесия и прекращение движения – это смерть. По этой причине смерть – более устойчивый и удобный объект для взаимодействия с культурой, чем жизнь. И более любимый.

Мы как-то редко задумываемся над тем, что смерть по своей сути «культурней» жизни. Она более традиционна и стационарна, нежели капризная, изменчивая жизнь. Она более «ритуальна», что и нужно культуре.

Тем не менее, символическое преодоление животного начала прежде всего затрагивает проблему смертности человека. При этом смерть преодолевается виртуально, в религиозных и художественных образах. Вероятно, больше всего сказок человек насочинял именно на эту тему. Хотя задолго до Дарвина стало понятно, что смерть отдельных организмов – необходимое условие сохранения и эволюции вида в целом. Но культура не желает смириться с законами природы и не стремится к сохранению человечества как вида. Она ведь по сути своей «надприродна». Об этом подробнее в конце.

Далее, культурой ограничиваются стремления человека к восполнению энергозапаса, что выражается в пафосе аскезы в еде и отдыхе. При этом голодный традиционно всегда «духовней» сытого, а усталый – «духовней» отдохнувшего. Почему? Никакой экзистенциальной логики здесь не просматривается. Только комплекс вины сытого перед голодным. А еще явно просматривается комплекс живых перед мертвыми, что ведет к некоторой некрофилии, в той или иной форме присутствующей во всех культурах. Согласно установкам любой культуры, мертвый всегда прав, а живой – всегда виноват. «Сограждане! Простите нас за то, что мы до сих пор живы. Мы больше не будем».

Но более всего отвращение культуры обращено к формам реализации инстинкта размножения. Во все эпохи культура выступала постоянной сексуальной репрессией; большая часть регулятивных установок культуры вытекала, да и вытекает до сих пор из ограничений именно в области секса. Особенно для женщин. Стало быть, мужчинам можно, а женщинам нельзя? А как без помощи женщин мужчины смогут реализовать свою потребность? Догадываетесь? Сейла Бенхабиб в свое время удачно назвала женское тело доской, на которой записан моральный кодекс общества[3]. В рамках этого кодекса платоническая любовь всегда воспевалась, как нечто, более достойное, чем любовь плотская. Почему? В эпоху куртуазных романов Европа страдала от кризиса перенаселенности? Наоборот. Детская смертность превышала 50%. Но восполнять недостаток людей считалось грехом. Любопытно, что многодетность воспевалась как универсальное благо, а сексуальность осуждалась как тотальное зло. К сожалению, другого способа стать благостно многодетным культура нам не предлагает. В конечном счете, во всем этом опять просматривается мотив культурного отвращения к жизни. Вывод: «Заклеймим грязного homo! Он совершенно некультурен, ест, пьет и занимается любовью. Даже (о, ужас! ) с женщинами».

Хорошо известно, что подобная «дезабилогизация» человека, может быть, и хороша для его социализации, но очень вредна для человеческой психики. Этой проблеме в большой мере было посвящено научное творчество Зигмунда Фрейда.

Во-вторых, культура осуществляет постоянное обобществление человека, подчиняя его индивидуальность общественным интересам. Ведь культура – это набор социальных конвенций, «растворяющих» индивида в обществе, требующих от человека, что он был «как все» и своем поведении и самореализации подчинялся общепринятым правилам.

Уровень культурности человека в существенной мере воплощается в уровне его социализированности. Наиболее культурный человек – это человек общественный, соблюдающий все условности, символизирующие общественное благо. А тех, кто напоминает нам о том, что многие из этих условностей уже давно устарели, утратили практическую функциональность и социальную актуальность и ничего не символизируют, кроме собственных глубоких исторических корней, принято относить к культурным маргиналам. Экстравагантный индивидуал, демонстративно не соблюдающий условности, олицетворяет собой явную некультурность, пренебрежение общественным благом. Тем более, что общественное благо, по меткому наблюдению Александра Никонова, – это то, что дозволено видеть детям[4]. А детям нельзя видеть жизнь в ее непубличных проявлениях. Отсюда и общественное благо равно публичности.

Культурный человек пишет слово «хорошо» обязательно через «о». Что, в этом есть какая-то техническая необходимость? Через «а» это было бы уже не хорошо? Нет. Просто когда-то мы так договорились. Договорились называть человека «человеком», хотя дословно это означает существо, имеющее голову (чело). В таком случае, почему муха не человек? Она тоже имеет голову. И даже мозги в ней. То есть понятно, что слова, которыми мы оперируем, не отражают сущность понятий, а только условно их обозначают. Потому что мы так договорились. И вся культура – это собрание наших договоренностей, многие из которых давно уже потеряли свою актуальность и уж тем более – осмысленность.

Если, здороваясь, протягивают правую руку, чтобы показать, что в ней нет оружия, то зачем при этом снимают шляпу? Чтобы показать, что под ней не лежит кирпич? Видимо, прекрасные дамы кирпичей под шляпками не носят (о, загадочная женская душа! ), и они освобождены от обязательства обнажать голову. Откуда взялись эти условности? Их происхождение теряется в глубине веков. Но соблюдение их является демонстрацией нашей лояльности по отношению к обществу его нравам.

Таким образом, культура – это набор условностей, соблюдая которые человек демонстрирует свою социальную лояльность. Быть культурным – значит быть лояльным к общественному мнению, подчинять себя его установкам, не задумываясь по поводу их целесообразности. Самый культурный человек соблюдает самые немыслимые условности, и в этом этикетном консерватизме заключается особый лоск. Все это лишний раз свидетельствует о том, что культура – это механизм власти общества над индивидом, что очень хорошо показал в своем «Порядке дискурса» Мишель Фуко[5].

Разумеется, далеко не все условности устарели. Их совокупность позволяет поддерживать порядок в социальной жизни. Культура – это наш «внутренний милиционер», следящий за социальной упорядоченностью нашего поведения. Но, не будем забывать, что всякий порядок порождает и нарушителей этого порядка. Потому что не всем такой порядок нравится. В основе антисоциальности лежит стремление отдельных индивидов к преодолению действующих социальных и культурных ограничений человека в его действиях по удовлетворению своих пожеланий (возвращаемся к Фрейду). Ибо не всякие индивидуальные пожелания совпадают с общественными интересами (и их нельзя показывать детям). Это, конечно, не оправдывает нарушителей, но показывает культурный генезис любых нарушений. Антисоциальность – это такое же дитя культуры, как и положительная социальность. Каждому Авелю неизбежно сопутствует и Каин. Это диалектика.

Но и самые замечательные культурные установки далеко не всегда технически исполнимы. Для примера вспомним «итальянскую забастовку». Суть ее в том, что бастующие не прекращают работать, а исполняют свои обязанности со скрупулезным соблюдением всех инструкций во всех деталях. То есть ведут себя предельно «культурно». И получается, что отправить поезд по расписанию невозможно, потому что в восьмом вагоне среди припасов проводника не хватает одного пакетика чая, а в двенадцатом вывешен не полный рулон туалетной бумаги. По устранении этих мелочей, выявляются следующие и так без конца. И пока поездная бригада не закроет глаза на третьестепенные мелочи, поезд с места не тронется. Так устроена наша жизнь.

Конечно, закрывать глаза на мелочи – это совершенно бескультурно, но по-другому жить не удается. У жизни постоянные сложности с культурой, потому что культура хочет очень многого. У нее высокие идеалы, а жизнь не поспевает и закрывает глаза на мелочи. Человеку приходится жить, постоянно преодолевая собственную культуру и ее ограничения. Получается, что жить абсолютно «культурно» технически невозможно. «Заклеймим грязного homo, потому что он завел себе блудную сожительницу – жизнь, с которой изменяет законной культуре».

Культура как консервативная тенденция общественной жизни.

Не будем спорить о том, хорош консерватизм или плох. Это всегда ситуативно. Но во всех случаях консерватизмом мы называем позицию противостояния новациям. И культура по своим социальным целям и генезису противостоит новациям, хотя делает это не всегда последовательно. Ведь культура – это совокупный социальный опыт, традиции, технологии, адаптированные к обстоятельствам вчерашнего дня и упорно сопротивляющиеся давлению обстоятельств дня сегодняшнего. Культура по определению всегда вчерашняя. Сегодняшний день еще не вошел в фонд социального опыта, а соответственно и в культуру. Понятие «современная культура» совершенно условно. Сегодняшний день еще не породил культуру, а только социальные практики – в области экономики, искусства, обмена информацией и пр. Это завтра при ретроспективном взгляде на сегодняшние практики их назовут культурой 2008 года. Потому что культура – это отрефлексированный вчерашний день. И мы еще не знаем, какие из сегодняшних практик останутся в памяти завтрашнего дня, будут отрефлексированы и войдут в его культурные нормы.

А настоящее с его новыми обстоятельствами постоянно нарушает плавное исполнение вчерашних культурных предписаний, все время мешает культуре, все время раздражает ее. Вчерашняя культура находится в неустанной борьбе с сегодняшним днем, с неустойчивостью его спонтанных проявлений, со странными правилами и приоритетами, которые он предлагает. Получается, что развитие – это последовательное преодоление существующей культуры. А по-настоящему культурный человек – «вечно вчерашний», консерватор, опутанный поведенческими нормативами, традициями и моралью вчерашнего дня. Человек, «пришедший из истории», с «глазами на затылке», борец за нетленные ценности вчерашнего дня.

Если наши знания по истории можно считать виртуальным присутствием прошлого в настоящем, то культура – это материализованное, опредмеченное прошлое. А это значит, что Министерство культуры можно смело переименовывать в Министерство вчерашнего дня. Оно ведает нашими воспоминаниями, нашими представлениями о прошлом и переживанием его, но в известной мере и управляет ими, внедряя эти отблески прошлого в сегодняшние социальные практики. Культура фактически предсказывает нам наше прошлое, диктует ту интерпретацию истории, которая вытекает из базовых идейных установок.

Любимым детищем культуры, как известно, является памятник – материализованная память о том, чего уже нет. И это не случайно. С памятью о том, чего уже нет, можно проделывать все, что угодно. Собственно вся культура – это и есть постоянные кульбиты с нашей исторической памятью, с той или иной интерпретацией прошлого. Культура паразитирует на прошлом, постоянно снимает свои проценты с депозита нашей исторической памяти.

Но возникает вопрос: это культура диктует людям те или иные воззрения на прошлое или она лишь эксплуатирует эти воззрения? Представляется, что обе тенденции диалектически сочетаются.

Нет сомнения в том, что актуальные интерпретации прошлого диктуются обществу господствующей идеологией, которая в свою очередь является манифестацией господствующей культуры. Всем известна сентенция, гласящая, что актуальная интерпретация истории – это сегодняшние политические проблемы, опрокинутые в прошлое. Конечно, культура не может изменить события прошлого. Но она может умолчать о них, рассказать неправду, сместить акценты. В конце концов, все, что мы знаем о прошлом – это информация, передаваемая по каналам культуры. А кто владеет информацией, тот владеет миром.

Но культура еще и кормится за счет прошлого. Она провоцирует эмоциональный ажиотаж общества вокруг собственного прошлого (например, патриотическую истерию), а потом снимает с него сливки. Если бы не культура, мы бы так и не узнали, какие мы хорошие. Ведь нам хочется быть хорошими? И культура самоотверженно убеждает нас в этом. Особенно хороши мы были вчера. Но и сегодня тоже ничего, поскольку равняемся на правильные вчерашние образцы.

Таким образом, получается, что культура в известном смысле – это и есть те самые «глаза на затылке». По-настоящему культурная позиция – это укоризненный взгляд из совершенного прошлого на несовершенное настоящее. «Ай-яй-яй, какие же вы хулиганы, дорогие современники. Страшно подумать, изобрели паровоз. А если это увидят дети? ».

Человечество постоянно разрывается между сатанинским искушением прогресса и стабильной, вчерашней культурой. Человечество может двигаться вперед, только преодолевая собственную несвободу, запечатленную в культуре. Ведь наша культура – это наша конвенционально нормированная несвобода. Мы несвободны потому, что так договорились жить. А культура – это систематизированная совокупность наших несвобод.

Другое дело, что культура по природе своей диалектична и, удерживая человека в рамках вчерашних установок морали, социальности, традиции, вынуждена адаптироваться к меняющимся условиям и, тем самым, развиваться, накапливать новый социальный опыт. Необходимость в адаптации спасает нас от вечной стагнации в рамках культурной традиции, а наличие «тормозов» в виде культуры спасает автомобиль прогресса на крутых поворотах истории. Можно сказать, что давление внешних обстоятельств – это двигатель истории, а культура – ее тормозная система. Собственно об этом писали еще Шпенглер и Тойнби[6], а тормозную функцию культуры они называли словом «цивилизация». Отсюда всякая культурная революция – это возвращение к «хорошо забытому старому», хотя и преподносимому в новой форме. Об этом стоит подумать.

Таким образом, получается, что наш homo только вчера был культурным. А каким он стал сегодня, мы еще посмотрим завтра.

Второй сюжет: «культура и человечество». В свое время Станислав Лем назвал культуру «локальной стратегией выживания»[7]. И действительно применительно к отдельным этносам их культура, как отрефлексированный социальный опыт их бытия в ниспосланных судьбой природных условиях и социальном окружении, несомненно, является исторически выработанной стратегией выживания.

В науке уже несколько десятилетий идет спор: реален ли этнос? [8] Или это только идеологическая конструкция, придуманная политиками для разжигания националистического ажиотажа? Представляется, что этнос реален настолько, насколько эмпирически наблюдаема локальная самобытность его культуры. А она, безусловно, наблюдаема. Этнические черты проявляются прежде всего в самобытности культуры; мы можем наблюдать этнос, только выделяя самобытные черты его культуры. И этническая разделенность человечества выражена именно в его культурной множественности и разнообразии.

Но является ли этническая разделенность обязательным условием существования человечества? На том этапе, когда люди полностью зависели от природных условий бытия, видимо, адаптация к местным природным условиям была неизбежной необходимостью. От этого зависела трофическая (пищевая) устойчивость существования коллектива. Потом адаптацию к природным условиям стала вытеснять адаптация к социальным обстоятельствам бытия. Внешним, называемым «международные отношения», и внутренним, называемым «социальные противоречия». Процесс адаптации сообществ к локальным природным и социальным условиям их существования принято называть словом «история». А совокупность выработанных ходе истории способов адаптации к этим условиям, те самые «локальные стратегии существования» (по Лему) называются «культурами». Но является ли сохранение подобной локальности в стратегиях существования обязательным в будущем?

Ведь от природных условий люди зависят все меньше (городская культура и есть пример стратегии существования, относительно автономной от природных условий). Зависимость сообществ от социального окружения тоже постепенно понижается по мере развития ненасильственных форм согласования интересов. Зависимость от внутренних социальных противоречий преодолевается в процессе демократизации и нахождения классовых компромиссов. Остается преодолеть лишь психологическую зависимость людей от культурной традиции, которая диктует приоритет локальности над всеобщностью. Стоит надеяться, что когда-нибудь будет преодолена и эта зависимость. Так что возникшую по необходимости и теперь постепенно преодолеваемую разделенность человечества на народы с большим сомнением можно отнести к числу абсолютных социально полезных достижений культуры. Впрочем, культура сама является продуктом такой разделенности. А не означает ли это, что культура исторически преодолима в процессе социального объединения человечества?

Вы можете возразить, сказав, что при этом будет преодолена не культура-вообще, а локальная культурная разобщенность, проявляющаяся в этнической, социальной, конфессиональной и иных формах, как исторически частный случай существования культуры. А какой другой частный случай мы еще знаем? Никакой. И боюсь, что культуры-вообще не может быть в принципе. Бывают только культуры локальных сообществ. История свидетельствует именно об этом.

Подойдем к вопросу и с другой стороны. Применимо ли лемовское определение культуры в масштабе видовой устойчивости всего человечества? Интегрируется ли социальный опыт отдельных народов в общечеловеческую сокровищницу? Разумеется, каждый народ многому учится у соседей, многое заимствует из их культур. Сейчас по ходу сложения глобальной информационной сети такого рода взаимообучение разрослось до планетарных масштабов и получило название «глобализации». Многое в этом процессе нам может не нравиться, но то, что за этим кроется тенденция к сложению единого общечеловеческого фонда социального опыта, несомненно.

Но это дело будущего. Пока что планетарной культуры как видовой стратегии выживания всего человечества не существует. Исторически всегда существовали и существуют сегодня только локальные культуры. Вероятность формирования единой общечеловеческой культуры зависит от такого количества «если», что говорить об этом всерьез трудно. Существующий уровень развития теории культуры не позволяет нам что-либо прогнозировать на этот счет. Более того. Человечество существовало и существует поныне в режиме противостояния локальных культур, ибо политическое соперничество, в конечном счете, есть форма неприятия одним народом социального опыта другого народа. И это постоянное балансирование между отторжением в целом и заимствованием отдельных элементов чужой культуры всегда было нормой взаимоотношений между соседями.

Но будет ли существовать потребность в таком культурном разделении и в будущем? Говоря иначе, неизбежна ли культура? По всей видимости, да. Пока нам не понадобится «дружить против кого-то». До этого момента культура не то, чтобы неизбежна, но неизбывна, безусловно.

Культурное многообразие и вытекающая из него культурная самоизоляция в определенных пределах лежат в основе исторической устойчивости каждого сообщества в отдельности, но остаются главным препятствием для социального объединения всего человечества. Выживание Homo sapiens как вида связано с преодолением локальных установок отдельных культур, а национальные интересы, наоборот, требуют их сохранения. Что важнее?

Понятно, что глобализация не ставит перед собой осмысленной задачи нивелирования культурного многообразия человечества. Но на самом деле к тому все и идет. Традиционные культуры уже не могут сохраниться вне самоизоляции в культурно-информационных резервациях. И вспышка религиозного фундаментализма в наши дни является свидетельством того, что потребность в такого рода резервациях стала высоко актуальной. К примеру, исламская революция в Иране – это и есть создание подобной резервации для традиционной культуры. Усама Бен Ладен – не просто террорист, а борец за культурную самоизоляцию исламского мира. Выступления радикалов в Русской православной церкви, требующих разрыва с экуменическим движением, – это призыв к созданию православной резервации. Можно сказать шире: любой традиционализм – это признание социальной неконкурентоспособности данной культурной тенденции и призыв к созданию охранительной резервации для нее. Традиция – это резервация для того, что уже неконкурентоспособно.

Подведем итоги. Невольно приходишь к выводу, что культура – страшный изверг рода человеческого, извечный оппонент свободы и прогресса, угнетатель личности, препятствие к видовому объединению человечества. Жизнененавистническая тенденция. Собрание вчерашних истин. Тормоз истории. Тотальное «ни-изя».

Культура – это не жизнь. Культура – это текст. Мечта о том, какими хорошими мы должны быть. И миф о том, что когда-то мы такими были, но потом почему-то испортились. Быть живым – это некультурно. Культурно – быть текстом (т.е. назидательной памятью о себе).

Разве такой ракурс понимания культуры невозможен? Кто доказал, что культура всегда во благо? Это мы договорились считать культуру универсальным благом (на нее могут посмотреть даже дети), но это не значит, что так оно и есть на самом деле.

Хотелось бы быть правильно понятым. Я вовсе не утверждаю, что культура – абсолютное зло. Но она и не абсолютное добро. Ее социальная полезность всегда ситуативна. Впрочем, добро и красота тоже полезны ситуативно. Ведь благими намерениями вымощена дорога, известно куда. Но… красота не спасет мир. Люди не дадут. Не бойтесь.

Итак, если мы посмотрим на проблему социальной полезности культуры с позиций известной сентенции «культура – это наше все», то все упирается в то, какой смысл мы вкладываем в слово «мы». Мы – самодостаточные индивиды, мы – этнос или мы – человечество? Совершенно очевидно, что культура – это механизм существования прежде всего локальных исторических сообществ – народов, этносов. Именно их культура сплачивает, укрепляет, задает им исторически оправдавшие себя модели жизнедеятельности, воспроизводит эти модели в следующих поколениях. Ради устойчивости этноса культура ограничивает отдельного человека в его индивидуальных проявлениях. Ради сохранения этносов культура препятствует объединению человечества в единый социальный коллектив. Культура оберегает этносы от натиска человека, которому уже тесно в этнических границах, и человечества, которое уже устало от этнической разделенности.

Но является ли этничность самой лучшей и единственно возможной формой самоорганизации человечества? Этносы возникли под давлением внешних условий существования локальных групп людей. Когда-нибудь мы начнем формироваться и структурироваться под воздействием обстоятельств внутренних, общечеловеческих. Настанет по-настоящему антропно-детерминированный мир. Понадобиться ли ему культура, репрессирующая грязного homo?

Так что хватит защищать культуру от человека. Пора защищать человека от культуры. И заодно – человечество. Защитим homo от sapiens’a. Потому что культура – это наше не все. И в этом надежда.

2008

ПОСТМОДЕРН КАК ПОИСК НОВОЙ КУЛЬТУРЫ

(Статья)

Постмодерн – это очень сложное и многоаспектное направление мировосприятия и мироотражения, проявляющее себя в философии, социальных и гуманитарных науках, искусстве, публицистике, которое содержательно можно свести к новому ракурсу понимания феномена культуры, новому методу ее структурирования и выстраивания ее функций, новому осмыслению ее роли в жизни человека.

Термин «постмодерн» представляет собой одновременно и обманку, и двусмысленность. Для российского культуропотребителя, воспитанного на том, что культура=искусству, слово «постмодерн» неразрывно связано с понятием «модерн» – художественным стилем рубежа XIX-XX вв., отрицавшем классические каноны искусства и искавшим новые формы и смыслы его проявления. Тот прежний модерн еще не был новым мировоззрением (по крайней мере, на рефлексируемом уровне), и только сейчас начинает осмысливаться в этом масштабе[9]. И хотя основные идеи, приведшие к рождению нового мировоззрения, – теория относительности А.Эйнштейна, психоанализ и либидозная теория З.Фрейда и, возможно, лингвистическая философия Л.Витгенштейна, – зарождались именно во времена модерна, но фактический переход к новому взгляду на мир, на космическое и земное бытие человека пришелся на период после окончания I мировой войны и русской революции. Собственно модерн к этой смене парадигм мироощущения имеет весьма косвенное отношение и как художественный стиль еще не отразил ее.

В 1920-30-е гг. то, что у нас называлось художественным авангардом, на Западе называлось модернизмом. Но это тоже не было новым мироощущением (разве что для художников – новым мировидением).

В этом отношении нынешний постмодерн – явление совершенно иного порядка. Это именно новое мироощущение, сформировавшееся в ходе культурной бифуркации 1960-70-х гг. Хотя постмодерн тоже имеет свое художественное воплощение, но, по моему субъективному мнению, оно качественно уступает научно-философскому. При всем моем уважении к прозе У.Эко и М.Павича, архитектуре Р.Вентури и др., я полагаю, что только фильмы П.Гринуэя можно качественно поставить в один ряд с научными работами Ж.-Ф.Лиотара, Ж.Дерриды, М.Фуко, Ж.Бодрийяра и прочих постмодернистов-ученых и философов.

В отличие от нашего, для западного культуропотребителя никакой связи между художественным модерном рубежа XIX-XX веков, модернизмом 1920-30-х гг. и нынешним постмодерном в осмысленном виде не существует. Для западного человека постмодерн – это именно «постсовременность» (postmodernity).

И вот здесь начинаются вопросы. Где пролегают границы между прошлым, современностью и постсовременностью? Что такое постсовременность как таковая?

На первый из них ответить несложно. Прошлое заканчивается каким-то последним исторически важным событием. Например, для России – это было падение Советской власти и распад СССР в начале 1990-х гг. (т.е. нашей современности чуть больше 15 лет). Для Запада, очевидно, – это внедрение в массовый обиход компьютера, изменившего всю систему информационных взаимосвязей и процессов управления; «молодежная революция», радикально либерализовавшая нормы современной культуры (прежде всего на ее социально-бытовом уровне); и переход к постиндустриальной стадии развития. Все это произошло на рубеже 1960-70-х гг., и с этого времени начинается западная современность, которой примерно 35 лет. Если наш вчерашний день заканчивается перестройкой М.С.Горбачева, то западный – «битломанией».

А с чего начинается постсовременность и вообще, что это такое? Система прогнозов на будущее? Но постмодернисты этим не занимаются. Зона их интересов – это средневековое (У.Эко) и барочно-классицистское (М.Фуко и Ж.Делез) прошлое или актуальное настоящее (Ж.Ф.Лиотар, Ж.Лакан, Ж. Деррида, Ж.Бодрийяр и др.). Прогнозами на будущее занимаются ученые, поддерживающие идеи глобализации (С.Хантингтон, Ф.Фукуяма, З.Бжезинский, Э. Тоффлер и др.) или критикующие их (Э.Гидденс, З.Бауман и пр.).

Термин «постмодернизм» впервые был употреблен в работе Р.Паннвица «Кризис европейской культуры» в 1917 г.[10] В 1947 г. А.Тойнби в своей книге «Постижение истории» придает термину «постмодернизм» культурологический смысл: для Тойнби он означает конец западного господства в религии и культуре (т.е. то, что ныне называется мультикультурацией)[11]. Однако широкое распространение этого понятия начинается с рубежа 1960-70-х гг. (т.е. в момент завершения прошлого и наступления настоящего западной цивилизации), когда, возродившись в 1950-х годах как обозначение новых стилевых течений в архитектуре и литературе (Р.Вентури, К.Воннегут), термин постмодернизм начал все чаще применяться для характеристики новаций в мировоззрении новой «интеллектуальной элиты» (скорее научной, чем художественной). В 70-е годы ХХ века, когда 50-60-е годы еще воспринимались как современность, обозначение нового мироощущения в качестве постсовременности было совершенно естественным. Другое дело, что уже в 80-е годы этот термин перестал соответствовать временным градациям. Новое мироощущение стало современностью, но термин постмодернизм остался.

Ведущие западные теоретики общественного развития (Д.Белл, З.Бауман, Э.Тоффлер) понимают под постмодернизмом просто культуру постиндустриального общества, выразившуюся во всеобщем конформизме и эклектизме[12]. И действительно, начавшееся на переходе от индустриальной стадии к постиндустриальной доминирование массовой культуры, некоторые авторы рассматривают как побочное дитя постмодернизма[13].

Но я полагаю эту точку зрения несостоятельной. Во-первых потому, что постмодерн не имеет никакой генетической связи с «информационной революцией» рубежа 1960-70-х гг. Они просто совпали по времени. Такая связь прослеживается скорее с «молодежной революцией» этого же времени, отметившей кризис «классического либерализма» и повлиявшей на мироощущение западноевропейских интеллектуалов. Во-вторых потому, что постмодерн является одним из самых сложных интеллектуальных течений ХХ в. и не несет в себе никаких проявлений конформизма. Напротив, он является одним из наиболее острых проявлений культурного нонконформизма наших дней (в отличие от массовой культуры). И с основными социальными проявлениями постиндустриальности на ее ранней стадии – политкорректностью, феминизмом, мультикультурализмом, глобализацией, «сексуальной революцией» и т.п. – он никак не связан. И, наконец, в-третьих, постмодерн не имеет ничего общего с массовой культурой, будучи очень сложной идеологией наиболее продвинутой части интеллектуальной элиты, совершенно непонятной для массовой культуры откровенно малообразованных слоев, и ни с какой стороны на нее не влияет. Постмодерн – это философия и парадигма мировосприятия, на десятилетия упреждающая развитие социальной практики и уж тем более культуры трудящихся масс.

К рассуждению о «постсовременности» можно подойти и иной стороны. Например, в рамках вопроса Понтия Пилата «Что есть истина? ».

В первобытную эпоху истина была одна, и она была белая и пушистая. Истиной была практическая польза. Слово «естественно» разлагается на «есть» и «ественно», т.е. – съедобно. Да и слово «истина» некоторые исследователи возводят к глаголу «исть», т.е. «есть». Истинно то, что съедобно.

В аграрную эпоху истин стало две: белая и черная, «добро и зло», «Бог и дьявол», «инь и ян» и т.п. Человек уже сам вправе выбирать между ними, быть правоверным или грешником. Грешника, безусловно, уничтожали. Но он сам выбирал свою судьбу. Это была эпоха дуалистической ист

Предыдущая 1 2 3 4 5 6 7 89Следующая