Наши последние дни в Константинополе

Т очно в девять часов утра на следующий день я стучался в двери сэра Уоми.

Каково же было мое изумление, когда вместо работы я нашел сэра Уоми в дорожном костюме и в прихожей увидел увязанный чемодан.

В комнате был капитан, подававший сэру Уоми билеты на пароход. Он, очевидно, незадолго до меня пришел. Лицо его было очень бледно, как будто он всю ночь не спал. А я, по обыкновению вечером провалившийся куда-то в глубоком сне, ничего не знал о том, как мои друзья провели ночь.

Заметив мой расстроенный вид, сэр Уоми погладил меня по голове и ласково сказал:

— Как много разлук, где ты был или давно привязан, или успел вновь привязаться, пришлось тебе пережить, Левушка, за последнее время. И все их ты пережил и переживаешь тяжело. С одной стороны, это показывает твою любовь и благодарность к людям. С другой — отсутствие ясного знания, что такое земная жизнь человека и как он должен ценить свой каждый день, не тратя его на слезы и уныние.

— Скоро, через несколько дней, ты уедешь с И. в Индию. И новые страны, через которые ты будешь проезжать, кое-где останавливаясь, и новые люди, их неведомые тебе обычаи и нравы, — все поможет расшириться твоему сознанию, толкнет твою мысль к новому пониманию вещей.

Пройдет несколько лет, мы с тобой увидимся, и годы эти — твои счастливейшие годы — мелькнут как сон. Многое из того, что ты увидел и услышал за это короткое время, лежит сейчас в твоем подсознании, как в запасном складе. Но ты не только поймешь все, что там копишь, но и перенесешь большую часть оттуда в свое творчество.

— На прощанье, мой дорогой секретарь, возьми от меня вот эту цепочку, надень на нее очищенный силой любви камень Браццано и носи на груди, как знак вечной памяти о милосердии, обет которого ты сам добровольно принес. Где только возможно, будь всегда милосерден и не суди никого. Любовь знает помощь, но она не знает наказаний и осуждения. Человек сам создает всю свою жизнь, а любовь — когда кажется, что она внешне подвергает человека наказанию, — только ведет его к высшей форме жизни.

Завет мой тебе: никогда, нигде и ни с чем не медли. От кого бы из нас ты ни получил весть, — выполни тотчас же приказ, который она несет, не вдавайся в умствующие рассуждения и не жди, пока у тебя где-то внутри что-то станет готовым. Эти замедления — только доказательство неполной верности; и ты видел, к чему привели размышления Анны, как разъели ее сомнения весь мост, ею же самой выстроенный, к уже сиявшему ей новому пути освобождения.

Этот камень, принесший людям столько горя и слез, очищен такой же силой любви и сострадания, какая бросила тебя в объятия гада и заставила задрожать слезу в его, не знавших в своей деятельности пощады, глазах. Твой поцелуй принес ему привет закона вечности: закона пощады.

— На этой цепочке, кажущейся тебе такой великолепной работы, сложены слова на языке, которого ты еще не знаешь. Они значат: «Любя побеждай». Я вижу, — засмеялся сэр Уоми, — что ты уже решил изучить этот язык.

— Ах, сэр Уоми, среди каши в моей голове и огорчений — одно из которых очень горькое, — разлука с вами, я ясно сознаю, как я невежествен. Я уже дал себе слово однажды изучить восточные языки, когда ничего не понимал в речах Али и Флорентийца. Теперь этому моему слову пришло новое подкрепление, — и я подставил шею сэру Уоми, надевшему мне камень с цепочкой собственной рукой.

— Этот камень был украден у Флорентийца. На остром углу треугольника были еще крест и звезда из изумрудов. Когда ты приобретешь полное самообладание и такт, ты, по всей вероятности, получишь их из рук самого Флорентийца. Теперь же он просил меня надеть камень милосердия тебе на шею. Моя же цепь пусть связывает тебя со мной.

Каждый день, когда тебе будет казаться, как трудно воспитать себя, как недосягаемо полное бесстрашие, коснись этой цепочки и подумай о моей любви и верности тебе. И сразу увидишь, как, единясь в красоте и любви, легко побеждать там, где все казалось непобедимо.

Он обнял меня, я же едва сдерживал слезы и был полон такой тишины, мира и блаженства внутри, какие испытывал минутами только возле Флорентийца.

В комнату вошли И. и Ананда. Лица их были совершенно спокойны, глаза-звезды Ананды сияли, как и подобает звездам; и оба они, казалось, совсем не были расстроены предстоящей разлукой с сэром Уоми.

Этого я никак не мог взять в толк. Поглядев на капитана, я увидал на его лице отражение своей собственной скорби о разлуке с сэром Уоми. Как я ни ценил своих высоких друзей, но с капитаном я всегда чувствовал себя как-то в большем ладу, чем с ними. Мне казалось, что непреступаемая грань лежит между мною и ими, точно стена иногда отделяла меня от них, а между тем никто из них преград мне не ставил ни в чем.

Ананда взглянул на меня — опять точно череп мой приподнял — и смеясь сказал:

— Стена стене рознь.

Я покраснел до волос, И. и сэр Уоми улыбнулись, а капитан с удивлением смотрел на меня, не понимая ни моего смущения, ни реплики Ананды, ни улыбки остальных.

Глубоко растроганный напутствием сэра Уоми, я не сумел выразить ему ничем своей благодарности вовне. Я приник устами к его маленькой, очаровательно красивой руке, мысленно моля его помочь мне сохранить навек верность всему, что он сказал мне сейчас.

Вошел слуга сэра Уоми, сказав, что князь прислал спросить, может ли он видеть его. Сэр Уоми отпустил нас всех до двенадцати часов, прося зайти к нему еще раз проститься, так как в час его пароход отходит. Он приказал слуге просить князя, с которым мы и столкнулись в дверях.

Мне было тяжело, и я инстинктивно жался к капитану, сердце которого страдало так же, как мое. Среди всех разнородных чувств, которые меня тогда раздирали, я не мог удержаться, чтобы не осуждать равнодушия моих друзей к разлуке с сэром Уоми.

Как мало я тогда понимал и разбирался в душах людей! И как много позже я понял, какую трагедию победило сердце Ананды в это свидание с сэром Уоми. И какой верной помощью, забывая о себе, был и он, и И. моему брату во все время моей болезни в Константинополе и до самого последнего вечера, когда столкновение с Браццано дошло до финала у Строгановых.

И. ничего не говорил мне, что погоня за нами все продолжалась и концы ее были в руках Браццано и его шайки. Как потом я узнал, ночь перед отъездом сэра Уоми все мои друзья провели без сна. Они отдали ее капитану, наставляя его к его будущей жизни, а также объясняя ему, где и как он должен оставить Браццано.

И. не сказал мне ни слова, а самому мне было и невдомек, как тревожила его дальнейшая жизнь Жанны и Анны, и всей семьи Строгановых, так как своим участием во всем этом деле он брал на свои плечи ответ за них.

— Ничего, Левушка, не смущайся. Ты уже не раз видел, как то, что кажется, вовсе не соответствует тому, что на самом деле есть, — сказал мне И.

Я посмотрел ему в глаза — и точно пелена упала с глаз моих.

— О, Лоллион, как мог я только что почувствовать какое-то отчуждение от вас? И я мог подумать, что в вашем сердце было равнодушие к сэру Уоми?

— Не равнодушием или порывами горечи и уныния движется жизнь, а радостью, Левушка. Той высшей радостью, где нет уже личного восприятия текущей минуты, а есть только сила сердца — любовь, где ни время, ни пространство не играют роли. Любовь не судит — она радуется, помогая. Если бы я не мог забыть о себе, а стонал и горевал бы о том, что разлука с сэром Уоми лишает меня общества любимого друга и его мудрости, я бы не имел времени думать о тебе, твоем брате, Жанне, княгине и еще тысяче людей, о которых ты и не подозреваешь в эту минуту.

Живой пример великого друга сэра Уоми, который ни разу за все время моего знакомства с ним не сосредоточил своей мысли на себе, который сам делал все, о чем говорил другим, вводил меня в тот высокий круг любви активной, где равнодушие, уныние и страх не существуют как понятия.

Капитан с Анандой свернули в сад, мы же с И. пошли к себе. Я рассказал ему все, что говорил мне сэр Уоми, и показал ему подаренную им цепочку, которую он сам, продев в нее камень, надел мне на шею.

— Вот тебе, Левушка, наглядный пример, какая разница между тем, что кажется людям видимой справедливостью, и тем, что на самом деле идет по истинным законам целесообразности. Чтобы получить такую цепочку, тысячи людей затрачивают годы жизни. Иногда они всю жизнь добиваются победы над собой в каких-то качествах, мешающих им двинуться дальше, трудятся, ищут, падают, борются — наконец достигают, как кажется им и их окружающим. А на самом деле перед истинными законами жизни стоят на месте. Ты, мальчик, ничем — по законам внешней справедливости — не заслужил того счастья, которое льется на тебя, как из рога изобилия. Ты и сам не раз за это время, окруженный высшим счастьем, считал себя одиноким и несчастным, — ласково говорил И.

К нам вошел капитан, но, заметив, что у нас идет серьезный разговор, хотел уйти к себе.

— Вы не только не помешаете, дорогой капитан, но я буду рад, если вы побудете с Левушкой до прихода парохода сэра Уоми. Ни вам, ни ему не следует провожать его, так как он еще многих должен принять, а для Хавы, которая останется здесь еще несколько дней и, быть может, поедет на вашем пароходе обратно, у него останется только несколько минут пути от дома до набережной. Я не сомневаюсь, что обоим вам это тяжело, но ведь вы оба достаточно осчастливлены. Берегите свое счастье и уступите немного его другим.

И. вышел, и мы остались вдвоем с капитаном.

Обоим нам было одинаково тяжело, что мы не проводим сэра Уоми и не будем видеть его милого лица до последнего мгновения. Капитан курил папиросу за папиросой, иногда ходил по комнате и ерошил свои и без того торчавшие ежиком волосы.

Мы молча приводили себя внутренне в порядок, как бы совершая свой духовный туалет перед последним свиданием с сэром Уоми в двенадцать часов, как им было нам назначено.

Наконец я решился прервать молчание и сказал:

— Капитан, дорогой друг, не сердитесь на меня, что я нарушаю молчание, хотя и вижу, что вам совсем не хочется говорить. Но мне надо поделиться с вами, какими мыслями я сейчас жил и как я нашел в них успокоение.

Каждый из нас получил от сэра Уоми так много. Лично мне одно его присутствие давало даже физическое состояние блаженства. Не говоря уже о совершенно особенном внутреннем мире, когда все кажется понятным, ничего не нужно, кроме следования за ним. Я понял сейчас, что следовать за ним смог бы только тогда, когда самостоятельно решу свои жизненные вопросы. Когда научусь твердо стоять на собственных ногах, не ища помощи со всех сторон для их решения, как я это делаю сейчас.

Должно пройти какое-то время, где я выясню себе свой путь творчества, найду сил крепко держать себя в руках, — тогда я могу быть нужен сэру Уоми, как ему нужны сейчас И. и Ананда.

Я рад, что первое легкое испытание меня больше не расстраивает. То или иное время пройдет до нового свидания с сэром Уоми, я думаю только об одном: достойно прожить каждую минуту разлуки с ним, не потеряв ни мгновения попусту.

— Ты совершенно прав, друг; надо быть достойным всего того, что получено от сэра Уоми, Ананды и И. Но ты теряешь только первого из них, а я теряю не только их всех троих, но и тебя. С кем могу я теперь, после того как я понял глубочайший смысл жизни, поделиться своими новыми мыслями? Я и до сих пор был всегда замкнут и носил прозвище «ящик с тайнами». Кому же теперь я могу высказывать свои мысли и как искать тот путь единения, о котором говорят мои новые друзья?

— Я, конечно, ничего еще не знаю и мало что понимаю, капитан. Но я видел, как для вас стал понятен язык музыки. У вас есть теперь новая платформа для понимания и Лизы, и ее матери. И вы сами как-то говорили мне, что думаете много о Лизе и написали ей письмо.

Это раз. Второе — разве между вами, мною и еще сотней простых людей и нашими высокими друзьями лежит пропасть? Хоть раз вы видели, чтобы они показали людям свое превосходство? Чтобы они презирали кого-то? Или обошли своею помощью там, где могли помочь? Хоть раз видели вы их тяготящимися той или иной встречей? Так и мы: сколько можем, должны стараться следовать их примеру.

Третье, если я теряю сэра Уоми и Ананду, сохраняя близость И., то из опыта потерь, разлук, разочарований и горя последних месяцев я понял только одно: люби до конца, будь верен до конца, не бойся до конца, — и жизнь посылает вознаграждение, какого не ждешь и откуда не ждешь.

— Мальчишка мой, милый философ! Пока я еще ни разу не любил до конца, не был верным до конца и не был храбрым до конца, а утешение от твоей кудрявой рожицы уже получил, — весело расхохотался капитан. — Ну, вот что. Скоро одиннадцать часов. Поедем-ка в садоводство и привезем цветов, Левушка.

— Ох, капитан, у сэра Уоми в его собственном саду такие цветы, что лучше уж нам и не срамиться.

Капитан напялил мне на голову шляпу, мальчишески засмеялся и потащил на улицу.

Очень быстро мы нашли коляску и покатили к его другу садоводу. Подгоняемый монетами, кучер забыл свою константинопольскую лень, и вскоре мы стояли перед самим садоводом.

Капитан оставил меня у деревца с персиками, где хозяин любезно предложил мне есть их, сколько хочется, а сам ушел с ним в оранжерею.

Не успел я еще и насладиться пречудесными персиками, как он уже вышел, неся цветы в восковой бумаге. Хозяин уложил их в корзиночку с сырой травой, обвязал и подал мне. Она была довольно тяжелая.

Когда мы ехали обратно, я спросил моего спутника, почему он не показал мне цветов, точно это завороженная красавица.

— Цветы эти и есть красавицы. Они очень нежны и так чудесны, что ты немедленно превратился бы в «Левушку — лови ворон», если бы я тебе их показал. А у нас времени в обрез.

— Ну хоть скажите, как зовут ваших таинственных цветочных красавиц? — спросил я с досадой.

Капитана рассмешила моя раздраженность, и он сказал:

— Философ, их зовут фризии. Это горные цветы, их родина Индия. Но если ты будешь сердиться, они станут из белых черными.

— Ну, тогда вам придется подарить их Хаве; сэру Уоми еще черных красавиц не надо. Довольно и одной, — ответил я ему в тон.

Капитан весело смеялся, говорил, что я все еще боюсь Хавы и что, наверное, мое «не бойся до конца» относится к обществу Хавы.

— Очень возможно, — ответил я, вспоминая письмо Хавы, которое я получил в Б. — Но, во всяком случае, если она когда-нибудь и будет жить в моем доме, то я буду ее бояться меньше, чем вы боитесь сейчас Лизы и всего того, что должно у вас с нею произойти, — брякнул я, точно один из тех попугаев, которых разносят в Константинополе, они вытаскивают билетики «судьбы» и подают любопытным их будущее в виде свернутого в трубочку лотерейного билетика.

Удивление капитана превратило его в соляной столб.

Не знаю, чем бы это кончилось, если бы мы не подъехали в эту минуту к дому и не встретились с Анандой и Хавой, шедшими к сэру Уоми.

— Возьмите ваших красавиц, — сказал я, подавая капитану цветы.

— Каких красавиц? — спросил Ананда.

— Белых, для сэра Уоми, если они еще не почернели, — очень серьезно сказал я. — Если же почернели, то...

— Замолчишь ли ты, каверза-философ?! — закричал капитан.

Хава очень была заинтересована, каких еще красавиц не хватало сэру Уоми.

— Горных, — шепнул я ей.

— Нет, это невыносимо! Неужели вы притащили ему козленка? — смеялась она, обнажая все свои белые зубы.

— Вот-вот, из самой Индии, если только этот козленок не позавидовал вашей черной коже и не сделался черным.

— Левушка, ну есть же границы терпению, — воскликнул капитан, начиная чуть-чуть сердиться.

Ананда погрозил мне, взял из моих рук корзинку и развязал ее. Вынув цветы из бумаги, он сам издал восклицание восторга и удивления.

— Фризии, фризии! — закричала Хава. — Сэр Уоми очень хотел их иметь, чтобы развести у себя в саду! Это ему будет очень приятно. Да они в горшках, в земле и во мху! Ну кто из вас выдумал такого козленка, тот счастливец. Если бы умела завидовать, непременно позавидовала бы удачнику.

— Пожалуйста, не завидуйте, а то вдруг они и вправду почернеют, — сказал я, любуясь никогда не виданными роскошными цветами. Белые, крупные, как восковые, точно тончайшим резцом вырезанные, необычной формы колокольчики наполнили прихожую ароматом.

Капитан взял один горшок, дал мне другой. Когда я отказывался, уверяя, что идея и находка — его, он улыбнулся и шепнул мне:

— Одна фризия — я; другая — Лиза. Вы шафер. Идите и молчите наконец.

— Ну, уж Лиза фризия, — куда ни шло. Но вы, вы ужасно любимая, но просто физия, — так же шепотом ответил я ему.

— Эти китайчата будут до тех пор разводить свои китайские церемонии и топтаться на месте, пока не опоздают, — сказал Ананда с таким веселым юмором в голосе, что мне представилось, будто его тонкое, музыкальное ухо уловило наш шепот. Я не мог выдержать, залился смехом, которому ответил смех сэра Уоми, отворившего дверь своей комнаты.

Увидав наши фигуры с горшками цветов, имевшие, вероятно, довольно комичный вид, сэр Уоми сказал:

— Да это целая свадьба! — он ласково ввел нас в комнату, взял у каждого из нас цветок и обоих нас обнял, благодаря и говоря, что разведет по клумбе фризий в своем саду, присвоив каждой название морской и сухопутной.

Очень внимательно осмотрев цветы, сэр Уоми позвал своего человека и вместе с ним упаковал их в нашу же корзинку, обильно полив водой и цветы и прикрывавшую их траву и приказав завернуть корзинку в несколько слоев бумаги и в грубое мокрое полотно. Слуга исполнил приказание и вместе с вынырнувшим откуда-то Верзилой, взявшим чемодан, пошел вперед на пристань.

Много народа было в комнате. Были и такие лица, которых я совсем не знал; кое-кого видел мельком, а из хорошо знакомых мне были только турки, Строганов и князь.

Для каждого у сэра Уоми находилось ласковое слово. Мне он сказал:

— Ищи радостно, — и все ответит тебе. Цельность чувства и мысли скорее всего приведут тебя к Флорентийцу. О брате не беспокойся. Выработай ровное отношение к нему. Наль — не Анна.

Я приник к его руке, ошеломленный его словами, как бы ответом на самые затаенные мои мысли.

Все проводили сэра Уоми до коляски, и сели в нее И., Ананда и Хава. Я спросил И., не навестить ли нам с капитаном Жанну, на что он ответил одобрением, сказав, что зайдет с Анандой за нами к ней.

Экипаж завернул за угол и скрылся из глаз всех провожавших. Вздох сожаления вырвался у всех, а князь плакал как ребенок. Я подошел к нему и предложил пойти с нами к Жанне, говоря, что туда приедут И. с Анандой, как только проводят сэра Уоми.

Он согласился, попросил подождать его несколько минут и, видимо, обрадовался случаю не быть сейчас дома. Я понимал его состояние, потому что у самого горла ощущал рыдание и подавил его с большим трудом. Как ум ни говорил мне, что надо сделать над собой усилие и перейти в иное, не унылое настроение, — ощущение мое снова было близко к тому, которое я испытывал у камина в комнате брата, сжигая письма.

— Какая страшная вещь — разлука, — услышал я голос капитана, как бы отголосок собственной мысли.

— Да. Надо что-то понять, какой-то еще неведомый нам смысл всего происходящего. Научиться воспринимать все так, как говорит и делает сэр Уоми: «Не тот день считай счастливым, который тебе что-то принес приятное; а тот, когда ты отдал людям свет сердца». Но для меня это еще так далеко, — сказал я со вздохом.

— Для вас далеко, — задумчиво ответил мне капитан, — а для меня, боюсь, и вовсе недоступно.

Князь вышел к нам, извиняясь, что задержал, и мы пошли по знойным, как раскаленная печь, улицам, ища всюду тени, но это мало нам помогало.

В магазине мы нашли обеденный — или, вернее, связанный с жарой, как всюду в Константинополе, — перерыв. Анна сидела внизу у шкафа, в кресле за работой, а Жанна все еще лежала наверху, хотя уже поднималась ненадолго и пыталась работать.

Анна была бледна, похудела. Но в глазах ее уже не было убитого выражения и того отчаяния, какое я видел в них здесь же, во время ее разговора с сэром Уоми.

На низкий поклон капитана она приветливо улыбнулась ему и протянула левую руку, говоря, что не может оставить зажатых в правой руке цветов.

Он почтительно поцеловал эту дивную руку со сверкавшим на ней браслетом. «Боже мой, — думал я. — Как страдание и соприкосновение с людьми, одаренными высшими силами знаний, меняют людей! Еще так недавно я видел эту гордую красавицу возмущенной откровенным мужским восхищением капитана. И он, стоящий сейчас в таком уважении, с кроткими и добрыми глазами перед ней, — куда же девались капитан-тигр и Анна с иконы? Тех уже нет, нет до основания, а живут новые, — вместо тех, умерших».

Я превратился в «Левушку — лови ворон», мысли закипели в моей голове, наскакивая друг на друга, одна другую опрокидывая, не доходя ни в чем до конца, — и все точно решая вопрос, лучше ли, надо ли, так меняясь, умирать людям, превращаясь в совершенно другие существа. Зачем?

Мне казалось, я вижу и слышу вопли и стоны тысяч душ, носящихся в хаосе и оплакивающих свои заблуждения, непоправимые ошибки и молящих о помощи.

— Левушка, что с вами? — услышал я нежный и слабый голосок Жанны.

— Ах, это вы, Жанна? — вздрогнул я, опомнившись. — Я хотел к вам подняться, да, по обыкновению задумался и заставил вас спуститься сюда, — ответил я, здороваясь с Жанной.

— О, это ничего. Князь мне помог сойти. Ах, Левушка, как же вы переменились после болезни. Вы ничуть не похожи на господина младшего доктора, который утешал меня на пароходе. Дети спят, а то, пожалуй, они бы вас сейчас не узнали. Вы совсем, совсем другой, только я не умею сказать и объяснить, в чем перемена, — говорила Жанна, усаживая меня и князя в углу магазина.

— Каждому кажется, что переменились люди, которых он видит, потому что в самом себе перемену замечает человек с трудом. И только тогда, когда что-нибудь огромное входит в его жизнь, — только тогда он отдает себе отчет, как он сам переменился, как выросли его силы и освободился дух.

Мне вы, Жанна, кажетесь не только изменившейся, но вся вы точно сгорели; и вместо прежней Жанны я вижу страдающее существо. Что с вами, дорогая? Ведь нет никаких причин вам так тосковать и плакать, — нежно целуя крохотную, детскую ручку Жанны, сказал я.

— Ах, если бы вы знали, вы бы не поцеловали этой руки, — отирая катившиеся слезы, ответила мне Жанна. — И перед князем я виновата, и перед Анной, и перед И. Ах, что только я наделала, и как теперь мне все это исправить? — сквозь слезы бормотала бедняжка. — Я бы уже была здорова, если бы мысли раскаяния меня не ели. Я нигде не нахожу себе покоя. Только когда лежу в кровати, точно от полога, которым доктор И. закрыл мой уголок, веет на меня успокоением. Когда мне бывает очень плохо, я прижмусь к нему лицом — и станет на сердце тихо!

Я случайно взглянул на Анну и поразился перемене в ней. Склонившись вперед, глядя неотрывно на Жанну, точно умоляя ее замолчать, она сжимала в руках работу, а слезы капали на ее грудь одна за другой. Я понял, какая мука была в ней, как она оплакивала ей предназначенный и не полученный хитон, наш отъезд без нее и свои неправильные сию минуту поступки.

— Анна! — крикнул я, не будучи в силах выдержать ее муки. — Отсрочка — не значит потеря. Анна, не плачьте, я не в силах видеть этих слез, я знаю, что значит в тоске безумно рыдать, видя себя точно на кладбище.

Не думайте сейчас о себе. Думайте об Ананде, о том огромном горе, разочаровании и ответе его за вашу ошибку, которые легли на него, — упав перед ней на колени, говорил я.

Скоро, сейчас, Ананда и И. придут сюда. Неужели возможно встретить их таким убийственным унынием после того, как они проводили сэра Уоми?! Неужели любовь, благодарность и радость, что они живут сейчас с нами, могут выражаться только в слезах о себе.

— Встаньте, Левушка, — обнимая меня, сказала Анна. — Вы глубоко правы. Только горькая мысль об одной себе заставила меня опять плакать. А между тем я уже все поняла, и все благословила, и все приняла.

Сядьте здесь возле меня на минуту, дружок Левушка. Поверьте, я уже утихла внутри. Это отголосок бури, который вы вовремя помогли мне прервать. Много лет я думала, что в сердце моем живет одна светлая любовь. Я убедилась, что там еще лежала, свернувшись, змея ревности и сомнений.

Слава Богу, что она здесь развернулась и раскрыла мне глаза. Ананда получил удар, но все же мог удержать меня возле себя так, чтобы я не выпустила его руки из своей. Вы напомнили мне, что мои слезы задевают все его существо, что он их чувствует как слезы гноя и крови. Я больше плакать не буду; благодарю за ваши слова — они помогли мне.

Она отерла глаза, подошла к Жанне и, нежно ее обняв, вытерла ее слезы платком сэра Уоми.

Надрыв, который я пережил, почти лишил меня чувств. Я неподвижно сидел в кресле; сердце мое билось как молот; в спине, по всему хребту, точно бежал огонь; я с трудом дышал и, как мне казалось, падал в пропасть.

— Левушка, ты всех здесь напугал, — услышал я голос Ананды и увидел его возле себя. — Выпей-ка вот это; я думал, что ты сильнее, а ты все еще слаб, — и он подал мне рюмку с каплями.

Вскоре я совсем пришел в себя, спросил, где И., и, узнав, что он прошел к Строганову и вскоре тоже придет сюда, совсем успокоился.

Я обвел всех глазами, заметил, что Хава пристально смотрела на меня, а все остальные имели смущенный вид. Я взял руку Ананды, неожиданно для него поднес ее к губам и сказал:

— Простите мне, Ананда. Я немного половиворонил, чем всех расстроил и привел в такое состояние, что они похожи на утопленников. Вот, вы тоже думали, что я крепче, и я обманул ваше доверие. Это мне очень больно, я постараюсь быть силь-нее. Но ведь это все пошло от вашей дервишской шапки, — улыбнулся я.

— Нет, мой мальчик, ты ничьего доверия не обманул. И никто здесь не мог обмануть и не обманул меня. Все, что вышло не так, как я предполагал, совершилось только потому, что я был в старинном долгу у людей и хотел поскорее вернуть мой долг сторицей. Я не заметил, что не надо было так усиленно двигать людей вперед. Зов дается однажды; я же дал его дважды, за что и понесу теперь ответ.

Я не все понял. Какой, когда и зачем дается зов? Но я понял, что он дал его вторично Анне и что этого не надо было делать.

Голос Ананды, — и всегда неповторимо прекрасный, — нес в себе на этот раз такую нежность, утешение, такую простую доброту, что все утихли, всем стало легко, чисто, радостно. Лица у всех прояснились и стали добры. Каждый точно вобрал в себя кусочек энергии самого Ананды, и когда через некоторое время вошли И. и Строганов, ни на одном лице уже не было ни клочка уныния и слез.

Разбившись кучками, я и Жанна, князь и И., капитан и Строганов, Анна и Ананда, — все как будто окрыленные и обновленные, обменивались простыми словами, но слова эти получили какой-то новый смысл от нового сияния и мира в каждом сердце.

— Друзья мои. Через день нас покинут капитан и Хава. Завтра мне хотелось бы, прощаясь с ними, угостить их музыкой. Можно ли располагать вашим залом, Анна? — спросил Ананда.

— Как можете вы спрашивать об этом? Для всех ваши песни и игра несут столько счастья! Мне же сэр Уоми велел играть и петь людям как можно больше. А уж о своем восторге играть с вами я и не говорю, — ответила она.

Перерыв в работе кончился. Радуясь завтрашней музыке, мы покинули магазин, где с его хозяйками остался только Борис Федорович.

И. с Анандой и князем не смущались зноем и шли довольно быстро, оставив нас с капитаном далеко позади. Я еле двигался; зной, к которому я еще не привык, меня всего истомил, а капитан отстал вместе со мной, желая что-то сказать. Когда расстояние между нами и нашими друзьями увеличилось настолько, что расслышать нас было нельзя, он сказал:

— У меня к вам просьба. Я получил сейчас из дома так много денег, что их мне девать некуда. Я хочу часть их отдать Жанне с тем условием, чтобы она никогда не узнала, кто их ей дал. Я знаю, что И. обеспечил ей первые годы работы, знаю и то, что княгиня, до некоторой степени, позаботилась о детях. Но мне хотелось бы влить уверенность в это бедное существо, которое страдает, страдало и — не знаю почему, как и откуда, но я ясно это сознаю, — будет еще очень много страдать.

За свою скитальческую жизнь я видел такие существа — по каким-то, неуловимым для моего понимания законам, — страдающие всю жизнь, когда даже нет особых, всем видимых причин.

Сам я не успею уже положить в банк на ее имя деньги, так как эта операция займет не менее двух часов. А дел у меня, так как я прогулял почти весь день сегодня, будет масса.

Вторую же часть денег я прошу вас взять в свое распоряжение. И если встретите людей, которым сможет прийти моя помощь вашими руками, — я буду очень счастлив.

Ну, вот мы и у калитки. До свидания, дружок Левушка. По всей вероятности, мы увидимся только завтра вечером у Анны. Возьмите деньги.

Он сунул мне в руки сверток, довольно небрежно завернутый в бумагу, и мигом скрылся.

В комнате я застал И., рекомендовавшего мне освежиться душем. Но я чувствовал такое сильное утомление от зноя, что еле добрел до кресла и сел в полном изнеможении, нелепо держа сверток в руках и не зная, что с ним делать.

На вопрос И., почему я не положу свой сверток куда-нибудь, я рассказал ему, что это деньги капитана и какое назначение им он приказал мне дать. При этом я передал все, что думал капитан о Жанне.

— Молодец твой капитан, Левушка. Что касается денег для Жанны лично — то он предупредил желание сэра Уоми, который велел мне обеспечить ее. Как капитан угадал мысль сэра Уоми о фризиях, так и вторую его мысль привел в действие, никем к тому не побуждаемый!

Что же касается денег, отданных в полное твое распоряжение, думаю, что капитан хотел их подарить тебе, дружок, чтобы и ты чувствовал себя независимым в дальнейшем, пока сам не заработаешь себе на жизнь.

— О, нет, дорогой И. Капитан в очень простых отношениях со мною. И если бы он хотел дать их лично мне, он поступил бы как молодой Али, оставив их в письме. У меня нет сомнений в этом, и лично себе я бы их не взял никогда. Я думаю, что я так малоопытен и, быть может, не сумею распорядиться ими как следует. Но при вас и это отпадает. Одно ясно мне, что деньги эти я употреблю — во имя Лизы и Анны — на покупку инструментов талантливым беднякам-музыкантам, если таких встречу до нового свидания с капитаном. Если же не встречу или вы не укажете мне иного их применения — деньги вернутся к нему. И я очень хотел бы, Лоллион, услышать об этом ваше мнение.

— Поступи как знаешь сам, дружок. Запрета здесь нет никакого. Но почему ты решил, что лично себе не оставишь этих денег? Разве твой брат не мог бы нуждаться в них?

— Мой брат — мужчина и чрезвычайно благородный человек. Если он решил жениться — значит, он не настолько беден, чтобы не иметь возможности обеспечить жену. А если бы я узнал, что он нуждается, то пошел бы в какую угодно тяжелую кабалу, но послал бы ему только то, что смог бы заработать сам. Я и так в бесконечном долгу у вас, у Флорентийца и у молодого Али. Конечно, я в долгу и у брата. Но если я могу еще рассчитывать возвратить ему свой долг, то уж вам я никогда не смогу вернуть и сотой доли.

— Все это предрассудок, Левушка. Человек закрепощает себя в долгах и обязанностях. Иногда он так утопает в мыслях о своих нравственных долгах, что положительно похож на раба, подгоняемого со всех сторон плеткой долга. А смысл жизни — в освобождении. Только то из доброты человека и его добрых дел достигает творческого результата, что сделано легко и просто.

Принимай все, что посылает лично тебе жизнь, совершенствуйся, учись и рассматривай себя как канал, как соединительное звено между нами, которых ты ставишь так высоко, и людьми, которым сострадаешь. Передавай, разбрасывай полной горстью всем встречным все то, что поймешь от нас и через нас. Все высокое, чего коснешься, неси земле — и выполнишь свою задачу жизни. Но то будет не тяжкий и скучный долг добродетели, а радость и мир твоей собственной звенящей любви.

— Далеко еще, Лоллион, мне до всей той мудрости, которую я слышу и вижу в вас. Я самых простых вещей не умею делать. Все раздражает меня. Иногда даю себе слово помнить о вас, о Флорентийце, поступать так, как будто бы вы стоите рядом, — и при первой же неприятности споткнусь, разгорячусь — и все полетело вверх дном.

— Пока ты будешь повторять себе — от ума, — что я рядом с тобой, всегда твое самообладание будет пороховой бочкой. Как только ты почувствуешь, что сердце твое живет в моем и мое — в твоем, что рука твоя в моей руке, ты уже и думать не будешь о самообладании как о самоцели. Ты будешь его вырабатывать, чтобы всегда быть готовым выполнить возложенную на тебя задачу. И времени думать о себе у тебя не будет...

И. помолчал, думая о чем-то, и продолжал:

— Сегодня мы с тобой не будем обедать с князем, которому надо очень обо многом переговорить с Анандой. Если ты отдохнул, мы можем с тобой поехать к нашему другу кондитеру, заказать ему пирог к завтрашнему вечеру и у него же поесть. Но предварительно мы заехали бы в банк; у меня там есть один знакомый, который быстро сделает нам все, и уже завтра Жанна будет извещена, что она владелица какого-то сокровища. При ее французской, буржуазной психологии ей это будет огромным облегчением в жизни.

Я был очень благодарен И. за его неизменную доброту ко мне. У меня вертелся на языке вопрос о Генри, о Браццано, хотел бы я спросить кое-что и о Хаве, — но ни о чем не спросил, побежал в душ, и вскоре мы уже были в огромном зале банка, где сотни спускающихся с потолка вращающихся вееров не могли умерить жары.

Одна часть денег была положена на имя Жанны, с правом пользоваться ею как угодно. Вторая была переведена на мое имя по адресу, указанному мне И., с какими-то мудреными индусскими названиями, никогда мною не слышанными.

Пока мы сидели в банке, ожидая исполнения нашего заказа, я поделился с И. своей печалью, что ничего не могу подарить капитану, давшему мне на память такое великолепное кольцо.

— Не горюй об этом. Капитан очень счастливый человек. Он получил от Ананды кольцо, как залог их вечной дружбы. Ананде капитан вернул вещь, имеющую для него очень большое значение. Вообще теперь путь капитана не будет одиноким, и Ананда подаст ему всегда помощь.

Тебе же я могу дать платок сэра Уоми, точно такой же, какой он дал Анне. Если хочешь, — подари его ему и заверни в него книжку, которую я тоже дам тебе для него. Ты можешь написать ему письмо и положи все к нему на стол. Он вернется и будет радоваться твоему подарку больше, чем всем драгоценностям, которые ты мог бы ему подарить.

Я от всей души благодарил И., сказал ему: «Опять все от вас! »

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 6 7 8910 11 Следующая ⇒