Глава семьдесят первая Самоубийство и новорожденный

Полчаса спустя Самуил ехал легкой рысцой по дороге в Гейдельберг.

Он ехал, не спеша, так, как обыкновенно едут домой, а не стараясь скрыться.

Подъезжая вечером к своей гостинице, он встретил на пороге ожидавшего его старого слугу.

Он взглянул на него и припомнил, что это был человек, лет двадцать пять служивший у барона Гермелинфельда.

— Что тебе надо, Тобиас? — спросил он слугу.

— Господин Самуил, — ответил тот. — Господин барон Гермелинфельд приказал мне поспешить к вам. Он не написал по известной причине, что он велел передать вам, но он поручил мне сказать вам слово в слово то, что он сам мне сказал, причем предупредил меня, что мне самому в это вникать не следует и что даже я хорошо сделаю, если по передаче вам его слов, тотчас же позабуду их.

— Говори, — сказал Самуил.

— Итак, господин барон приказал передать вам следующее:

«Я был в Ашафенбурге, я все знаю, я могу все доказать, вы в моих руках и, если в течение двенадцати часов вы не выедете из Германии!..»

Вот дословно все, что велел мне выучить наизусть барон в передать вам.

Слова эти, произнесенные без выражения и как бы механически, произвели на Самуила странное действие.

— Признаюсь, что все это достаточно ясно для меня, — сказал Самуил. — Ты передашь от меня господину барону благодарность, Тобиас.

— Еще барон велел спросить у вас, что если вам нужны деньги, то он посылает со мной…

— Довольно, — перебил его Самуил. — Скажи ему, Тобиас, коли ты такой хороший посол, что я тебя перебил, когда ты заговорил о деньгах, и не позволил тебе даже договорить.

— А вы уедете, сударь? И об этом также я спрашиваю у вас от имени господина барона.

— Он узнает потом. Я посмотрю. Я еще не решил окончательно, поэтому не могу сказать ни да, ни нет.

— Следовательно, я исполнил данное мне поручение и теперь могу отправляться домой.

— Счастливый путь, Тобиас. Тобиас поклонился и ушел. Самуил отправился к себе в комнату.

Там он опустился на стул, поставил локти на стол и сжал обеими руками голову.

Почти очевидное вмешательство бога в его планы несколько удручало его.

Он думал:

— Что теперь делать? Где я нахожусь?

— Постараюсь-ка подвести итоги моей жизни. Итог не важный!

Барон выдаст меня, это ясно, как день. Ясно и то, что на этот раз судьба моя в его полной власти. Соблазнитель Гретхен мог еще запугать соблазнителя своей матери. Но убийство, посягательство на коронованную особу отдает меня неизбежно в руки правосудия. Это первая невыгодная сторона моего положения. А с другой стороны, вместо того, чтобы возвыситься в глазах Тугендбунда, я, скорее, унизился. Эти узколобы в случае успеха преклонялись бы передо мною, но я потерпел поражение, и они уже относятся ко мне с пренебрежением. Я видел это по всему: и по тому, с какой поспешностью они разошлись, и по их презрительным взглядам, брошенным на меня при прощании. С этой стороны моя цель, вероятно, никогда уже не будет достигнута. Вот итог моих движений.

Ввиду этого, посмотрим, есть ли у меня хоть какой-нибудь сердечный интерес? Никто меня не любит, и я никого не люблю. Этот баран Юлиус и этот пудель Трихтер в настоящую минуту потеряны для меня навеки. А что касается женщин, то я испытал любовь, это выражение бесконечности человеческого рода, во всех самых невоображаемых проявлениях ее. Я хотел вызвать ее подобно тому, как из кремня высекают огонь, — из насилия и ненависти. Бесполезные усилия и преступления! Ах, я устал от всего этого, и мне просто делается скучно!

Разве убежать куда-нибудь? … Неужели я, Самуил Гельб, дошел до того, что вынужден бежать? Да и куда бежать? Мое самое надежное убежище, как и самое величавое изгнание, была бы именно пасть волка: Париж. Париж, современная столица мира, этот Рим всех великих умов, этот новый Urbs всегда манил меня к себе. Это настоящая арена для моих действий. Да, но какую роль мне там играть? Роль ученого? Так ведь у меня спросят диплом. Политика? Но я там чужестранец. Хоть начинай жизнь с самого начала! А уж это куда как скучно и тошно!

А, вот что! Разве взять, да самому себя и выдать? Это бы ужасно озадачило барона, а, может быть, и самого императора. Кто знает, не помилует ли меня Наполеон, чтобы представить в глазах Германии Титом или Августом? Он, вероятно, не стал бы казнить человека, который сам себя выдал. И честный барон оказался бы пристыженным. Нет! Пожалуй они велели бы меня задушить в тюрьме. Да, кроме того, я сам захочу ли, чтобы помиловали? Захочу ли я еще остаться жить из милости? Может быть, Наполеон предал бы меня суду? Тогда мой процесс прогремел бы на весь мир, и перед Европой встали бы два человека: Наполеон и Самуил Гельб.

Тоже недурное честолюбие! Служить объектом внимания идиотской толпы! Разве в этом заключается цель моей жизни? Оно противно мне, это хваленое человечество, девяносто девять процентов которого всю жизнь только и делает, что старается заработать как можно больше денег и думает, что цель земной жизни человека состоит в том, чтобы скопить в банке или в сундуке известное количество некоего металла!

И стоит ли даже думать о том, чтобы произвести на этих людей какое-нибудь впечатление? Очень долгое время потребуется для их развития, да, в сущности, что может сделать один человек! Я еще понимаю роль реформатора или цивилизатора, если бы можно было сразу создать будущность. Но от мечты до действительности целая пропасть. И зачем пускаться в путь, раз знаешь заранее, что не достигнешь цели? Разве Христофор Колумб сел бы на корабль, если бы знал, что умрет на второй день своего путешествия? Не стоит и начинать дело с тем, чтобы другие его продолжали! Я, пожалуй, решусь сдвинуть гору, если даже она и придавила меня, но совсем не желаю перевозить ее по горстям на тачке. Цивилизаторы-то именно и есть такие каталы! Я решительно отказываюсь от этой роли!

Самое верное, простое и решительное средство — это взять, да и перерезать себе горло. К этому средству прибегали римляне, и до некоторой степени оно имело даже свое величие! Итак, перережу-ка я себе горло.

Мысль о самоубийстве всегда улыбалась мне. Невольная, вызванная необходимостью роковая смерть мне всегда казалась противной. Подойти к могиле, как бык к бойне, это уже что-то похожее на скотство. Нет, свободно и гордо уйти из жизни, как уходишь со скучного вечера, когда чувствуешь, что все уже надоело и больше там нечего делать, когда устал, пресытился всем, — вот такая смерть действительно достойна порядочного человека.

— Посмотрим-ка сперва на всякий случай, не забыл ли я чего, не жаль ли мне чего-нибудь, не привязывает ли меня что-нибудь к жизни? Нет. Ну, любезный друг, извольте сию же минуту, без всяких отсрочек, рассуждений и составлений завещаний, перерезать себе горло.

И этот странный человек спокойно подошел к своему туалетному столику, взял бритву и принялся острить ее. Вдруг раздался писк в алькове.

Он перестал точить и с удивлением взглянул в тот угол. Писк повторился.

— Что это значит? — сказал он.

Он быстро подошел к кровати и отвернул занавеску. На его постели лежал новорожденный младенец, кое-как завернутый в пеленки, по-видимому, наспех.

Глава семьдесят вторая На Париж!

При виде ребенка, словно упавшего с неба, Самуил отшатнулся.

Ого! Что это такое? — сказал он сам себе. — Какой дьявол положил сюда ребенка? Очень хорошенький, настолько, разумеется, насколько можно назвать красивой человеческую рожицу, в которой еще не отражается душа. А! Это девочка. Странное приключение!

На минуту он задумался. Рой мыслей кружился в его голове.

— Что это такое: глупая ли шутка приятеля? Или это сделала какая-нибудь мать в минуту отчаяния? Уж не мой ли это ребенок? А вдруг это и вправду мой ребенок?

И он опять задумался, пораженный тем впечатлением, которое вызвала у него эта мысль.

— Да нет, — проговорил он, — этого быть не может. Сообразим-ка! Ребенок явился на свет вчера, а может быть, даже и сегодня. Для Гретхен слишком поздно, а для Христины слишком рано. Я бы знал об этом, да и барон не пощадил бы меня в таком случае. Впрочем, все равно, раз ничего не узнаешь, так бесполезно и допытываться. Скорее море может определить какой реке принадлежит каждая его струйка. Нет, я ребенку не отец! Ну да все равно! Эта девочка все же прехорошенькая.

И так как ребенок плакал, вероятно, от голода, то Самуил растворил в воде с молоком кусочек сахару и ложечкой влил ему это питье по капельке в рот.

— Самуил Гельб в роли кормилицы! — думал он. — Ах, то-то бы посмеялись товарищи, если бы видели меня сейчас!

Но вдруг он гордо выпрямился и сказал с достоинством, словно в ответ на действительные насмешки:

— Собственно говоря, что же в этом смешного? Только одни дураки считают меня каким то чудовищем, потому что я истинный человек, цельная личность, независимый, не ищущий связей и выше предрассудков. Это не мешает мне, видя страдания маленького, слабого, покинутого существа, помочь ему, как помогал угоднику Венсан де Поль, с тем, однако, преимуществом перед этим святым, что я не спекулирую на райском блаженстве. Все же, хотя я способен одинаково и на хорошее, и на дурное, до сих пор, я делаю больше зла, чем добра. Виновата в том сама судьба. При случае могло бы быть и наоборот. И я рискую сделать еще один дурной поступок, если отправлю этого ребенка в приют.

Он осторожно положил ребенка обратно на постель и спустился вниз, чтобы расспросить служащих гостиницы.

Оказалось, что Самуила не спрашивал никто. Люди не видели, чтобы кто-нибудь брал ключ от его комнаты и входил к нему.

Самуил вернулся к себе наверх.

— Напрасные вопросы! — думал он. — Вероятно, слуга, открывший мою комнату, был щедро оплачен, или мать ребенка поручила проделать все это очень смелому и ловкому человеку. Следовательно, я ничего не могу разузнать. Может быть, это ребенок Шарлотты? Я поссорил ее с Трихтером за то, что она пробовала помешать ему пить, вот она, со своей стороны, и постаралась навязать мне на шею своего ребенка. А может быть, какой-нибудь студент захотел выразить благоговение перед своим королем, принеся мне свое исчадие? Впрочем, не все ли равно? Из-за того, что рождаются дети, вовсе не следует еще, что мужчины не должны умирать. Напротив. Итак, я отправляю этот эскиз женщины в приют, а сам буду продолжать начатое занятие.

Ребенок снова заплакал. Самуил дал ему еще выпить.

— Спи, малютка, первым сном жизни, а мне дай уснуть последним сном.

Дитя успокоилось и действительно заснуло. Самуил посмотрел на него.

— Бедное маленькое созданьице! А все же и в этой маленькой головке есть ум. Эта хрупкая жизнь, эта капелька, в которой вмещается целый океан, эта поденка-бабочка, в которой заключается целая вечность, … и что только выйдет из всего этого? Гамлет философствовал над черепом, то есть над прошлым, над смертью, над концом. Но неизмеримо больше приходится думать о новорожденном существе, в котором заключается будущее, жизнь, неизвестность!

Сейчас судьба этого ребенка, явившегося в мир в то время, как я собираюсь уйти из него, зависит от меня. Я могу также и воспитать и любить ее, одним словом, спасти. А разве попробовать? Но ведь я только что собирался умирать, стоит ли из-за этого беспокоить себя?

В сущности, для меня все едино, что жить, что умереть. Да зачем мне умирать? Разве только потому, что мне нечего больше делать на этом свете? А если я захочу, то вот мне и интерес к жизни. Чего еще более желать? Я вовсе не создаю этим предлог для того, чтобы остаться в живых, и не позирую. Но просто чувствую, что моя жизнь была бы незаконной, что моя роль злого Рока не была бы выполнена в совершенстве, что моя прометейская натура не достигла бы своего идеала, если бы у меня не было постоянно в руках этого мягкого и ценного воска воспитания, мысли, жизни ребенка. Какое наслаждение и могущество! Месить, как тебе вздумается, делать, что угодно, лепить по своему капризу эту божественную глину: живую душу.

Что же я сделаю из этого ребенка? Демона ли погибели, или ангела добродетели? Дездемону или леди Макбет? Смотря по тому воспитанию, которое я дам малютке, смотря по тем чувствам, которые я внушу ей, смотря по тому облику, который я придам ей, она будет представлять собой свет или тень, невинность или порок, ангела или демона. Я все добивался узнать, не отец ли я ей, если не отец, то могу быть отцом. Плоть ли она от плоти моей или нет, это все вздор, самое главное, это то, что она будет выражением моих мыслей! Это куда лучше! Поэты и скульпторы возвеличивают себя тем, что изображают какие-то неощутимые тени в книгах и бездушные формы на пьедесталах. Я же выше всех этих Шекспиров и Микельанджело: я поэт и скульптор живых человеческих душ!

Итак, решено! Младенец, я тебя усыновляю! Мне скучно одному начинать жизнь сызнова. Мне будет интересно начать ее вместе с тобой. Я было швырнул свою жизнь за окно, а ты очутилась тут как тут и подняла ее. Так бери ее, я отдаю ее тебе.

И Самуил спокойно положил бритву обратно в чехол, спустился вниз и приказал подать себе лошадей на завтра в половине восьмого утра.

— В семь часов начинается льготный срок, по словам Тобиаса, данный мне бароном. Мне очень интересно убедиться, посмеет ли отец Юлиуса на самом деле арестовать меня? Да мне и не совсем пристало спасаться бегством. Если в половине восьмого ничего не случится, то я уеду.

На следующий день минула половина восьмого, а барона не было и в помине.

В это время у Гермелинфельда была забота поважнее.

Самуил отправился взять себе паспорт у ректора, который подписал его с удивительной услужливостью, счастливый тем, что освободился, наконец, от такого студента.

Когда подали лошадей, Самуил взял свой скромный капитал, мешок и чемодан и сел в экипаж с ребенком в руках, завернув его в свой плащ.

— На Париж! — крикнул он ямщику таким тоном, каким Наполеон скомандовал: на Москву!

⇐ Предыдущая 23 24 25 26 27 28 29 30 3132