Глава первая Песня во время грозы

Александр Дюма

Ущелье дьявола

Глава вторая Видение

Перед ними стояла молодая девушка с распущенными волосами, с голыми ногами и руками, с черной накидкой на голове, которую раздуло ветром так, что она образовала круглую шапку, и в короткой красной юбке, цвет которой казался еще ярче при свете молнии, — существо, исполненное странной и дикой красоты, и рядом с ней какое-то рогатое животное, которое она вела на веревке.

Таково было видение, представившееся двум молодым людям по ту сторону пропасти.

Но молния потухла, а с ней исчезло видение.

— Ты видел, Самуил? — спросил Юлиус нерешительным тоном.

— Конечно, черт побери! Видел и слышал!

— А знаешь, если бы образованному человеку было позволительно верить в колдуний, мы смело могли бы решить, что перед нами одна из таких особ.

— Да, наверное, так оно и есть! — вскричал Самуил. — Ты видел ее? Чего ей не хватает, чтобы быть колдуньей? Даже козел при ней! Как бы то ни было, а ведь ведьмочка не дурна. Эй, милочка! — крикнул он.

И стал прислушиваться с видом человека, столкнувшего камень в бездну. Но на этот раз никакого ответа не последовало.

— Клянусь чертовой пропастью! — воскликнул Самуил. — Я не дам себя провести!

Он схватил повод, вскочил на коня, и, не слушая предостережений Юлиуса, обскакал галопом вокруг пропасти. В одну минуту он был на том самом месте, где явилось видение. Но как он ни искал, он ничего там не нашел, ни девушки, ни животного, ни ведьмы, ни козлища.

Самуил был не такой человек, чтобы этим удовлетвориться. Он заглянул с пропасть, обшарил кусты и заросли, разглядывая все и всюду, кидался взад и вперед. Юлиус умолял его бросить эти бесполезные поиски, и Самуил, наконец, внял ему и вернулся недовольный и угрюмый. Он обладал одним из тех упрямых нравов, которые всегда идут до конца, до самой глубины, до дна всех вещей, у которых сомнение вызывает не раздумье, а раздражение.

Они снова двинулись в путь.

Молнии помогали им распознать дорогу и минутами освещали перед ними чудные картины. Бывали мгновения, когда леса на вершинах гор и в глубине долины обдавались пурпурным светом, в то время как река внизу, у их ног, приобретала мертвенный стальной цвет.

Юлиус добрую четверть часа ехал молча, и Самуил один разражался выходками против постепенно замиравшей грозы. Вдруг Юлиус остановил коня и крикнул:

— Ага!.. Вот это нам на руку!

И он указал Самуилу на развалины замка, возвышавшиеся вправо от них.

— Развалины? — сказал Самуил.

— Ну да. Там найдется какой-нибудь уголок, где можно будет приютиться. Переждем грозу или, по крайней мере, хоть дождь.

— Да!.. И в это время одежда высохнет у нас на теле, и мы схватим доброе воспаление легких, оставаясь долгое время мокрыми и без движения… Ну да что же делать. Давай взглянем, что это за развалины.

Сделав несколько шагов, они добрались до развалин, только войти внутрь их было не так легко. Замок был покинут людьми, но после них на него совершили нашествие растения. Вход был закупорен представителями той флоры, которая особенно любит ютиться по развалинам, по обвалившимся стенам. Самуил заставил коня продраться сквозь эту заросль, усиливая уколы шипов и колючек ударами шпор.

Юлиус следовал за ним, и друзья очутились во внутренности замка, если только эти слова — замок и внутренность — можно было приложить к развалинам, со всех сторон раскрытым.

— Ты хочешь, чтобы мы укрылись здесь от непогоды? — сказал Самуил, подняв голову. — Но ведь для этого нужен же какой-нибудь потолок или кровля? Тут же, к несчастью, нет ни того, ни другого.

И в самом деле, от этого замка, когда-то, быть может, могущественного и славного, время оставило только жалкий скелет. Из четырех стен осталось только три, да и те были разрушены, а на месте окон в них образовались громадные бреши. Четвертая же стена разрушилась до основания. Кони спотыкались на каждом шагу. Корни и стволы кустарников приподняли и исковеркали пол из плит. Всевозможные ночные птицы вихрем кружились в этой открытой зале, в которой отдавалось каждое дуновение урагана и каждое рокотание грома. Птицы отвечали на это своими ужасными криками. Самуил рассматривал всю эту картину с каким-то особенным, ему одному свойственным вниманием.

— Ладно, — сказал он Юлиусу, — если тебе нравится мысль дожидаться здесь утра, так я со своей стороны согласен. Тут чудесно, можно сказать, почти так же хорошо, как и на открытом воздухе, да еще с той выгодой, что ветер тут воет гораздо бешенее, чем снаружи. Тут мы будем сидеть, так сказать, в самой воронке грозы. А филины, а совы, а летучие мыши! Черт возьми, ведь это еще добавочный номер к программе удовольствий. Добрый приют, нечего сказать. Погляди-ка на эту сову, что пялит на нас свои раскаленные глаза. Не правда ли, какая красавица! А вдобавок ко всему, мы еще можем потом похвастаться, что ездили верхом по обеденной зале.

Проговорив все это, Самуил дал шпоры коню и пустил его в ту сторону, где не было стены. Но не успел он сделать и десяти шагов, как лошадь взвилась на дыбы и повернула назад. В то же время какой-то голос крикнул: — Остановитесь! Тут Неккар.

Самуил посмотрел вниз. Оказалось, что он повис верхом на коне на высоте 25-ти саженей над зияющей рекой. Его конь, делая поворот на задних ногах, передней половиной тела описал полукруг над бездной.

В этом месте гора была прорыта отвесной промоиной. Замок был построен над самой бездной, что, очевидно, входило в расчеты строителя как оборонительный мотив. Ползучие растения, цепляясь за неровности гранита, покрывали развалины своими гирляндами, и старый замок, веками разрушавшийся и валивший свои обломки в реку, теперь, казалось, весь готов был рухнуть туда, и как будто бы только и удерживался от этого тонкими ветвями плюща. Сделай конь еще один лишний шаг, он погиб бы вместе со своим всадником.

Что же касается Самуила, то он, по своему обыкновению, остался совершенно спокоен, и страшная опасность, которой он только что избежал, внушила ему только одну мысль.

— А ведь это тот же самый голос, — заметил он.

В голосе, крикнувшем «остановитесь» Самуил распознал голос молодой девушки, которая подсказала ему название пропасти.

— О, на этот раз будь ты самая могучая ведьма, я тебя из рук не выпущу! — вскричал Самуил.

И он, пришпорив коня, помчался к тому месту, откуда исходил голос. Но и на этот раз напрасно он искал, и напрасно ему светила молния: он не нашел и не увидел никого.

— Ну, ну, Самуил, — сказал Юлиус, который теперь спешил выбраться из этих развалин, наполненных криками, торчащими плитами и ямами, — будет тебе! Поедем дальше, мы и без того потеряли много времени.

Самуил тронулся за ним, все еще осматриваясь кругом, с выражением досады на лице, которую нельзя было распознать в потемках.

Они выбрались на дорогу и поехали дальше. Юлиус был серьезен и молчалив, Самуил же и смеялся, и ругался, как разбойник Шиллера.

Внезапное открытие подало Юлиусу некоторую надежду. При выходе из развалин он увидел тропинку, которая полого спускалась к реке. Тропинка эта, без всякого сомнения, вела к какой-нибудь деревне или, по крайней мере, к какому-нибудь жилью, потому что казалась крепко протоптанной и свежей. Но через полчаса пути они все еще не добрались до реки, а только следовали вдоль ее быстрого потока. Нигде не видно было никаких следов жилья. Все это время дождь лил не переставая. Одежда обоих путников промокла насквозь, лошади были совершенно изнурены. Юлиус давно выбился из сил, да и сам Самуил начал утрачивать свою бодрость.

— О, черт возьми! — вскричал он. — Дело принимает очень скучный вид. Уже минут десять, как мы не видим молнии и не слышим грома. Один ливень и больше ничего. Гадкая выходка со стороны небес. Я люблю сильные ощущения, но терпеть не могу скуки. Ураган насмехается надо мной. Я призывал его для того, чтобы он в меня метал молнии, а он вместо этого посылает мне насморк.

Юлиус ничего не отвечал.

— Эх! — вскричал Самуил, — попробую-ка я совершить вызывание.

Громким и торжественным голосом он продолжал:

— Во имя чертовой бездны, откуда мы видели тебя выходящей! Во имя козлища, твоего неизменного друга! Во имя воронья, летучих мышей и сычей, которые изобиловали на пути нашем с момента блаженной встречи с тобой! О, миленькая колдунья, которая уже дважды подавала мне голос, заклинаю тебя! Во имя бездны, козлища, воронья, летучих мышей и сычей явись, явись, явись! И скажи нам, нет ли где поблизости человеческого жилья?

— Если бы вы заблудились, я предупредила бы вас, — раздался во тьме ясный голос молодой девушки. — Вы едете по дороге, следуйте по ней еще десять минут, и тогда у вас вправо, позади липовых деревьев, будет дом, в котором вы можете остановиться. До свидания!

Самуил повернул голову в ту сторону, откуда слышался голос и увидал какую-то тень, которая, как казалось ему, двигалась в воздухе на расстоянии десяти футов над его головой. Тень эта скользила по скату горы. Ему показалось, что она сейчас должна исчезнуть.

— Стой! — крикнул ей Самуил. — Мне надо у тебя еще кое-что спросить.

— Что? — ответила она, останавливаясь на верхушке скалы, до такой степени узкой, что за нее, казалось, не могла зацепиться нога, будь то хоть нога самой ведьмы.

Самуил осматривался, стараясь распознать, как бы ему до нее добраться. Но тропинка, по которой они следовали, была протоптана людьми и предназначалась для людей. Колдунья же шла по козьей тропинке. Видя, что ему не добраться до молодой девушки на своем коне, он хотел добраться до нее своим голосом и, обращаясь к своему спутнику, он сказал:

— Ну, мой милый Юлиус, час тому назад я пересчитал тебе все гармонии этой ночи: бурю, мои двадцать лет, вино, реку, град и гром. Я забыл про любовь. Любовь, которая содержит в себе все другие гармонии, любовь — истинная юность, любовь — настоящая гроза, любовь — истинное опьянение.

Потом, заставив свою лошадь сделать прыжок в ту сторону где находилась молодая девушка, он крикнул ей:

— Люблю тебя, прелестная колдунья! Полюби и ты меня, коли хочешь, и мы сыграем великолепную свадьбу. Готов хоть сейчас. Когда выходят замуж царицы, то пускают фонтаны и палят из пушек. А нам, в нашу свадьбу, небо льет дождь и стреляет громовыми раскатами. Я вижу, что ты держишь там настоящего козла, и потому считаю тебя за колдунью, но все-таки зову тебя. Я отдаю тебе свою душу, отдай мне свою красоту!

— Вы богохульствуете и не благодарны мне, — сказала молодая девушка, исчезая с глаз.

Самуил еще раз попробовал догнать ее, но на скат горы не было никакой возможности подняться.

— Ну, будет, будет, — урезонивал его Юлиус.

— Да куда же нам ехать-то? — отозвался Самуил в самом дурном расположении духа.

— Туда, куда она указала.

— А ты ей и поверил? — возразил Самуил. — Наконец, если такой дом и существует, так кто тебе сказал, что это не притон головорезов, куда эта милая особа имеет поручение заманивать путников?

— Ты слышал, что она сказала, Самуил: ты человек неблагодарный и богохульник.

— Ну, пожалуй, поедем, коли хочешь. Я ей не верю, но если это может доставить тебе удовольствие, изволь, сделаю вид, что верю.

— Ну вот, смотри сам! — сказал ему Юлиус, после того, как они молча проехали десять минут.

И он показал своему другу на группу лип, о которой говорила молодая девушка. Свет, сверкавший сквозь их листву, показывал, что позади деревьев стоит жилой дом. Они проехали под липами и достигли решетки. Юлиус протянул руку к звонку и позвонил.

— Держу пари, — сказал Самуил, кладя свою руку на руку приятеля, — держу пари, что нам откроет никто иной, как девица с козлом.

Открылась дверь в дом, и какая-то человеческая фигура с глухим фонарем в руке подошла к решетке.

— Кто бы вы ни были, — сказал Юлиус, обращаясь к этой фигуре, — примите участие в нашем положении. Четыре часа пробродили мы под ливнем среди пропастей. Дайте нам приют на ночь.

— Войдите, — сказал голос, уже знакомый молодым людям, голос девушки, которую они встретили у развалин и у дьявольского ущелья.

— Ты видишь, — сказал Самуил Юлиусу, которого проняла дрожь.

— Что это за дом? — спросил Юлиус.

— Что же вы не входите, господа? — ответила молодая девушка.

— Конечно, войдем, черт возьми! — отозвался Самуил. — Я готов войти хоть в ад, лишь бы привратница была хорошенькая.

Глава третья Майское утро

На следующее утро, когда Юлиус проснулся, он некоторое время не мог понять, где он очутился. Он открыл глаза. Веселый луч солнца врывался в комнату сквозь щель в ставнях и весело играл на чистом деревянном полу. Веселый концерт птичьих голосов служил дополнением к веселому свету.

Юлиус вскочил с кровати. Для него было приготовлено утреннее платье и туфли. Он оделся и подошел к окну. Едва открыл он окно, как в комнату одновременно хлынули и пение птиц, и аромат цветов, и солнечный свет. Окно выходило в прелестный сад, полный цветов и птиц. За садом виднелась долина Неккара, а вдали горизонт замыкался горами. И надо всем этим сияло майское утро, и кипела свежая весенняя жизнь.

Буря разогнала всякие следы облаков. Весь свод небесный сиял тем спокойным глубоким голубым цветом, который давал некоторое представление о том, какова должна быть улыбка божества.

Юлиус испытывал несказанное ощущение свежести и благоденствия. Сад, освеженный ночным дождем, блистал и благоухал. Воробьи, малиновки и щеглы словно праздновали конец бури и на каждой ветке устраивали целый оркестр. Капли дождя, которые солнце зажгло своим светом и высушивало, превращали каждую былинку в изумруд. Виноградная лоза словно пыталась заглянуть в окно и сделать Юлиусу дружеский визит.

Но вдруг виноград, птицы, роса на траве, пение в ветвях и горы вдали, и красота неба — все это исчезло для Юлиуса. Он перестал все это видеть и слышать.

Его уха коснулся молодой и чистый голос. Он высунулся из окна и в тени жимолостного куста увидел прелестнейшую группу. Молодая девушка, которой было едва ли более пятнадцати лет, сидела на скамье, держа на коленях пятилетнего мальчика, и учила его читать.

Эта молодая девушка была грациознейшим в мире созданием. Ее голубые глаза дышали кротостью и умом. Белокурые волосы с золотистым оттенком были у нее так пышны, что тонкая шейка, казалось, с трудом держала их на себе. Но что особенно прельщало в ней — это ее юность и свежесть. Вся ее фигура была словно ода невинности, гимн ясности духа. И между этой молодой девушкой и этим утром была какая-то невыразимая гармония. Это были словно картина и ее рама.

Она была одета по-немецки. Белый корсаж плотно охватывал ее талию. Юбка, тоже белая, с фестонами внизу, несколько коротковатая, так что из-под нее виднелась красивая ножка, спускалась по ее фигуре и как бы покрывала ее прозрачной волной.

Мальчик, которого она держала на коленях, был свеженький, розовенький, с пепельными кудрями. Он учил свой урок с необычайным вниманием и важностью. Водя пальчиком по книжке, он называл одну за другой крупные буквы. Сказав название буквы, он с беспокойством поднимал головку и вглядывался в лицо своей учительницы, сомневаясь, не ошибся ли он. Если он говорил неверно, она поправляла его, и он продолжал дальше. А назвав букву верно, он улыбался и весь сиял.

Юлиус не мог вдоволь наглядеться на эту милую сцену. Эта чудная группа в этом чудном месте, этот детский голосок среди этого птичьего щебетания, эта красота молодой девушки среди красот природы, эта весна жизни среди этой жизни весны составляли такой контраст с жесткими впечатлениями минувшей ночи, что он был взволнован и погрузился в сладостное созерцание.

Он был быстро выведен из этого состояния, почувствовав прикосновение чьей-то головы к своей голове. Это был Самуил. Он только что вошел в комнату и подкрался на цыпочках, чтобы увидеть, на что засмотрелся Юлиус.

Юлиус просительным жестом предупредил его, чтобы он не поднимал шума. Но Самуил, натура не очень сентиментальная, не внял этой просьбе. Он протянул руку и отодвинул ветку винограда, которая мешала ему видеть.

Шелест листьев заставил молодую девушку поднять голову. Она слегка покраснела. Мальчик тоже взглянул на окошко и, увидав чужих, уставился на них и забыл свою азбуку. Он начал очень рассеянно называть буквы. Девушка казалась раздосадованной, но, быть может, более этими взглядами посторонних людей, чем ошибками мальчика. Спустя минуту она спокойно закрыла книгу, спустила на землю своего ученика, встала, прошла под окном Юлиуса, ответила на поклон молодых людей и вместе с мальчиком вошла в дом.

Раздосадованный Юлиус оборотился к Самуилу и сказал ему:

— Ну зачем ты их спугнул!

— Ага, я понимаю, — сказал Самуил насмешливым тоном, — копчик напугал жаворонка. Можешь быть спокоен. Эти птички ручные, они вернутся. Ну, так как же, не убили тебя в эту ночь? Судя по всему, этот вертеп разбойников довольно гостеприимен. Я вижу, что твоя комната не хуже моей. Твоя даже лучше моей, потому что в ней есть картины из священной истории.

— Мне кажется, что я видел сон, — сказал Юлиус. — В самом деле, вспомним-ка все происшествия этой ночи. Ведь открыла нам, в самом деле, та самая девушка с противным козлом, не правда ли? Она нам сделала знак, чтобы мы не шумели. Она указала нам конюшню, куда поставить коней. Потом повела нас в дом, на второй этаж, в эти две смежные комнаты, потом зажгла вот эту лампу, потом раскланялась с нами и, не прибавив ни слова, исчезла. И мне показалось, Самуил, что ты был так же ошеломлен всем этим, как и я. Ты хотел идти за ней, я тебя удержал, и мы порешили лечь спать. Правда, все так было?

— Твои воспоминания в высшей степени точны, — сказал Самуил, — и, по всей вероятности, вполне соответствуют Действительности. И я держу пари, что теперь ты мне простил, что я вчера увлек тебя из гостиницы. И ты все еще будешь продолжать клеветать на грозу? Разве я был не прав, Утверждая, что зло ведет к добру? Гром и ливень доставили нам две превосходные комнаты, превосходную местность, на которую стоит полюбоваться, да вдобавок знакомство с прелестной молодой девушкой, в которую мы, ради вежливости, оба должны влюбиться, и которая сама ради вежливости должна оказать нам гостеприимство.

— Ну, опять ты понес! — заметил Юлиус.

Самуил только было собирался ответить на это новыми насмешками, как дверь отворилась, и вошла старая служанка, неся высушенные и вычищенные одежды двух приятелей и хлеб с молоком им на завтрак. Юлиус поблагодарил ее и спросил, кто приютил их. Старуха отвечала, что они в церковном доме в Ландеке, у пастора Шрейбера. Старушка оказалась болтливой и, возясь с уборкой камина, говорила:

— Жена пастора умерла пятнадцать лет тому назад, когда разрешилась фрейлин Христиной. А потом опять, через три года после этого, у пастора умерла старшая дочка Маргарита, и вот теперь он остался один со своей дочкой, фрейлин Христиной, и внуком Лотарио, сыном Маргариты. Сейчас пастора нет дома: он ушел в деревню по своим делам. Но к полудню, к обеду, он вернется и тогда повидается с вами, господа.

— Но кто же нас впустил в дом? — спросил Самуил.

— А, это Гретхен, — сказала старуха.

— Прекрасно. Теперь объясни нам, пожалуйста, кто такая Гретхен?

— Гретхен? Это пастушка, коз пасет.

— Пастушка! — сказал Юлиус. — Вот оно в чем дело. Это объясняет многое, а в особенности объясняет козла. Где же она теперь?

— Она вернулась к себе в горы. Зимой и летом в непогоду она не может оставаться на ночь в своей дощатой хижинке, и тогда она ночует у нас в кухне, в каморке рядом с моей. Только подолгу она у нас не остается. Такая чудачка. Ей душно в четырех стенах. Она любит быть на свежем воздухе.

— Но какое же она имела право ввести нас сюда? — спросил Юлиус.

— Никакого тут нет права, а есть долг, — отвечала служанка. — Господин пастор приказал ей каждый раз, когда она встретит в горах усталого или заблудившегося путника, приводить его сюда, потому что в наших местах гостиниц нет, и он говорит, что дом пастора — дом божий, а дом божий — дом для всех.

Старуха ушла. Молодые люди позавтракали, оделись и вышли в сад.

— Погуляем до обеда, — сказал Самуил.

— Нет, я устал, — сказал Юлиус.

И он сел на скамейку в тени жимолости.

— Устал! — сказал Самуил. — Да ведь ты сейчас только встал с постели. Но вслед за тем он разразился хохотом.

— Ах да, я понимаю! На этой скамейке сидела Христина. Ах, бедняга Юлиус! Ты уже готов!

Явно недовольный и расстроенный Юлиус встал со скамьи.

— В самом деле, давай ходить. Успеем еще насидеться. Посмотрим сад.

И он принялся рассуждать о цветах, об аллеях, словно спеша отвести разговор от предмета, на который его направил Самуил, т. е. от скамейки и от дочери пастора. Он не знал почему, но имя Христины в насмешливых устах Самуила начинало действовать на него неприятно.

Они ходили целый час. В конце сада был виноградник. Но в это время года он тоже был не более, чем сад. Яблони и персики представляли собой пока еще только громадные букеты белых и розовых цветов.

— О чем ты думаешь? — внезапно спросил Самуил Юлиуса, который впал в задумчивость и не говорил ни слова.

Мы не осмелимся утверждать, что Юлиус был вполне искренен, но он ответил:

— Я думаю об отце.

— Об отце! По какому же случаю задумался ты об этом знаменитом ученом, скажи, пожалуйста?

— Эх!.. Да думаю о том, что завтра в этот самый час у него, пожалуй, уже не будет сына.

— Ну, милый человек, не будем заранее писать завещания, — сказал Самуил. — Завтра ведь и мне предстоят те же опасности, что и тебе. Завтра об этом мы и подумаем.

— Будь спокоен, — сказал Юлиус, — моя воля и мое мужество не ослабнут перед лицом опасности.

— Я в этом и не сомневаюсь, Юлиус. Но если так, оставь ты свой угрюмый вид. Вон я вижу, идут пастор с дочкой. Эге, я вижу с ними к тебе вернулась и улыбка. Значит, она тоже вместе с ними ходила в церковь.

— Экий ты злой, — сказал Юлиус.

Пастор и Христина вернулись домой. Христина пршила прямо в дом, а пастор поспешил к своим гостям.

Глава тринадцатая Лотта

После ухода Трихтера Самуил сказал Юлиусу: — Ну так мы вот как сделаем: сначала пройдем по той улицу, где живет Лотта, потом, чтобы ничего не менять б наших привычках, в университет на лекцию, а потом в Большую Бочку.

Они вышли. Внизу слуга передал Самуилу письмо.

— Э, от кого бы это? Уж не от одного ли из наших молодчиков? — произнес Самуил.

Но письмо было от профессора химии Закхеуса, который приглашал Самуила к завтраку.

— Скажи профессору, что сегодня мне нельзя придти, а могу придти только завтра.

Слуга ушел.

— Бедняга, — сказал Самуил. — У него вышла какая-нибудь закорючка с его химией. Не будь меня, как бы он читал свои лекции.

Они вышли из гостиницы и пошли к Хлебной улице. В нижнем этаже одного из домов они увидели Шарлотту, которая сидела и шила у окна. Это была живая, очень стройная брюнетка с блестящими волосами, на которых кокетливо сидел хорошенький чепчик.

— Вон видишь шагах в тридцати отсюда стоят трое фуксов, — сказал Самуил. — Они все увидят и передадут Риттеру. Подойди же и поболтай с девочкой.

— Да о чем я с ней буду разговаривать?

— Да не все ли равно. Надо только, чтобы видели, что ты разговаривал.

Юлиус неохотно подошел к окошку.

— Вы уже встали и сидите за работой, Лолотточка, — сказал он молодой девушке. — Вы вчера не были на коммерше фуксов?

Лотта вся расцвела от удовольствия, когда Юлиус заговорил с ней. Она встала с места и высунулась из окошка, держа свою работу в руках.

— О нет, герр Юлиус, я никогда не хожу на балы. Франц так ревнив. Здравствуйте, герр Самуил. Но вы, я думаю, и не заметили моего отсутствия на коммерше, герр Юлиус?

— Я не осмелюсь сказать, что да, ведь Франц так ревнив.

— Ну вот еще! — сказала девушка с вызывающей гримаской.

— А что это вы шьете, Лолотточка? — спросил Юлиус.

— Сатиновые душистые подушечки.

— Они прелестны. Не сошьете ли и мне такую же?

— Какое странное у вас желание! Зачем вам?

— На память о вас, красавица, — сказал Самуил. — Однако, какой ты храбрый юноша, несмотря на свой боязливый вид.

— Вот у меня есть готовая, возьмите, — расхрабрилась Лотта.

— А вы пришейте к ней ленточку, — попросил Юлиус.

— Боже, какая пылкая страсть! — с комической ужимкой воскликнул Самуил.

— Ну вот, хорошо, — сказал Юлиус, принимая подушечку. — Благодарю вас, моя добренькая и хорошенькая Лолотточка.

Потом Юлиус снял со своего мизинца колечко и, протягивая его девушке, сказал:

— Возьмите это в обмен, Лолотточка.

— Но… я не знаю… право…

— Полноте, возьмите!

Лотта взяла перстенек.

— Теперь нам надо распроститься, Лолотточка. Мы идем на лекции. Уже и так опоздали. Я еще повидаюсь с вами на обратном пути.

— Вы уходите и не хотите даже пожать мне руку, — сказала девушка. — Наверное, вы очень боитесь Франца.

— Скорее, — потихоньку сказал Юлиус Самуилу, — фуксы идут в нашу сторону.

И в самом деле, трое фуксов как раз в эту минуту проходили мимо дома Шарлотты и видели, как Юлиус целовал руку у хорошенькой швеи.

— До скорого свидания! — сказал Юлиус, уходя вместе с Самуилом.

Когда они пришли в университет, лекции давно уже начались. Занятия в Гейдельберге очень схожи с нашими парижскими курсами. Десятка два студентов, хотя и не записывали ничего, но, по крайней мере, внимательно слушали. Остальные же потихоньку разговаривали или просто сидели молча и не слушали профессора, а иные даже позевывали. Некоторые устроились в самых странных позах. На конце одной из скамеек лежал на спине какой-то фукс, задрав ноги вверх и протянув их по стене. Другой, наоборот, улегся на живот и, оперевшись локтями о скамью, а руками подперев голову, с увлечением читал какую-то книжку.

Ни Франца, ни Отто не было на лекции. Когда она окончилась, Самуил и Юлиус вышли из аудитории в толпе других студентов. Было девять с половиной часов, как раз время заявиться в Большую Бочку, где предстояли любопытные дела и вакханического и трагического свойства.

Главный зал, куда вошли Самуил и Юлиус, был переполнен студентами. Их появление произвело сенсацию.

— Вот и Самуил! Трихтер, вот пришел твой senior! — кричали студенты.

Очевидно, их ждали. Но общее внимание, которое сначала обратилось на Самуила, было мгновенно перенесено на Юлиуса, когда увидали, что Франц Риттер, весь бледный, отделился от толпы и двинулся прямо навстречу Юлиусу.

При взгляде на него Самуил едва имел время шепнуть Юлиусу:

— Будь как можно уступчивее. Постараемся устроить так, чтобы вся вина свалилась на наших противников, и чтобы в случае какого-нибудь несчастья свидетели могли показать, что не мы, а нас вызвали.

Риттер остановился перед Юлиусом и загородил ему дорогу.

— Юлиус, — сказал он, — тебя видели разговаривающим с Шарлоттой сегодня утром, когда ты шел в университет.

— Очень может быть. Я спрашивал у нее, как ты поживаешь, Франц.

— Я тебе не советую шутить. Люди видели, как ты целовал ей руку. Знай, что это мне не нравится.

— Знай, что это ей вовсе не нравится.

— Ты балаганишь, чтобы вывести меня из себя?

— Я шучу для того, чтобы тебя успокоить.

— Единственная вещь, которая может меня успокоить, дражайший мой, это прогулка в компании с тобой на гору Кейзерштуль.

— Да, это правда: хорошее кровопускание в такую жару очень освежает. Я тебе его устрою, если хочешь, мой милейший.

— Через час?

— Через час.

Они разошлись. Юлиус подошел к Самуилу.

— Ну, мое дело устроено, — сказал он.

— Ладно, а свое я сейчас устрою, — сказал Самуил.

РАСПОРЯЖЕНИЯ ОБЩИЕ.

Статья 1. Принимая во внимание, что в Ландеке гостиниц не имеется, все жилые дома оного обращаются в гостиницы.

Статья 2. Принимая во внимание за всем тем, что жилых домов Ландека недостаточно для нашей компании, в лесу под сводом небесным будет раскинут лагерь, снабженный всеми удобствами жизни, как-то: палатками из древесных ветвей, постелями из травы, кушетками из соломы и диванами из сена. Одни только женщины, дети и больные, признанные таковыми медицинским советом, будут обитать в презренных домах со штукатуркой и полами.

Статья 3. Наемная плата за помещения и деньги за всякого рода покупки, будут выдаваемы, смотря по обстоятельствам, либо из общественной кассы, либо из личных средств, за исключением всех тех товаров, какие обыватели Ландека приобретут в Гейдельберге. Все продукты, происходящие из подверженного остракизму города, будут конфискованы. За этим единственным исключением всякое покушение на частную собственность равно, как и на личности, будет сурово караемо дисциплинарными мерами, принятыми в студенческом общежитии.

Правило это относится только к студентам, благородным же обитателям Ландека предоставляется свобода — сей высший дар человеческого существа — поступать по своему благоусмотрению и не возбраняется местным обывателям одалживать кому угодно все, что им заблагорассудится.

РАСПОРЯЖЕНИЯ ВРЕМЕННЫЕ.

Конец сего первого дня употреблен будет на обзор местности и на водворение в ней.

Завтра две отдельные афиши укажут: одна программу бегов, другая — программу разных развлечений, которые будут устроены на сей обетованной Ландекской земле, дабы скрасить студентам печаль и горести жизни.

Сегодня вечером Юлиус предложит своим бывшим товарищам пунш-монстр в лесу.

Дано в Ландеке 10-го августа 1811 года.

Самуил I. С подлинным верно: — Трихтер.»

Чтение было встречено криками «браво». Особенный успех имело извещение насчет пунша. Когда Трихтер окончил, раздался настоящий гром торжественных одобрений.

В эту минуту пришел Пфаффендорф, ведя с собой того единственного человека, который изображал собой всю Ландекскую милицию.

Самуил взял их с собой и вскричал:

— Женщины, лошади и всякая кладь пусть следуют за мной!

В сопровождении бургомистра и милиционера, которые являлись представителями власти и избавляли его от необходимости прибегать к насилию, он разместил по деревенским домам всех женщин, все картонки для шляп и всякую иную кладь.

Потом он вернулся к мужчинам и сказал им:

— Ну а вы, любящие больше небо, чем потолок, и звезды больше, чем свечи, следуйте за мной.

УНИВЕРСИТЕТ В ЛАНДЕКЕ. Курсы в августе 1811 года.

«Принимая во внимание, что одни только удовольствия влекут за собой пресыщение и скуку, и что труд есть основа жизни, мы, ректор лесного университета в Ландеке, постановили устроить ежедневные курсы, дабы ими с выгодой заменить лекции гейдельбергских профессоров. Лекции будут следующие:

По политической экономии.

Профессор — Самуил Гельб. — Он докажет, что политическая экономия есть наука ничтожества, арифметика нолей и экономична только для экономистов.

По богословию.

Профессор — Самуил Гельб. — Он докажет, что богословие ведет к сомнению в существовании бога и обеспечивает, главным образом, только существование богословов.

По химии.

Профессор — Самуил Гельб. — Он будет трактовать великую алхимию природы, каковая ищет абсолютное благо, которое так же невозможно отыскать, как золото, т. е. — человека.

По еврейскому языку.

Профессор — Самуил Гельб. — Он будет переводить библию с первоначального текста и путем сопоставления ошибок переводчиков и добавлений толкований покажет, что под видом Божественного Откровения, человечество верит в собственную ложь.

По правоведению.

Профессор — Самуил Гельб. — Он добросовестно изучит основы права, т. е. человеческую несправедливость, самомнение и жадность».

Вся афиша была в таком тоне. Медицина, литература, анатомия, история, — все кафедры занимал Самуил Гельб. Этот странный всеобщий профессор замыслил представить все науки навыворот. Единственный курс, задуманный им в положительном направлении, была психология, в этой области он обещал разобрать свою любимую тему — теорию воли.

Но все хорошо знали, что несмотря на веселый и насмешливый нрав, он был глубокий ученый, и потому ни один из студентов не пожелал пропустить лекции этого многостороннего профессора, задумавшего в одном себе сочетать все факультеты.

Лекции читались среди дня от двух до шести часов. Утренние часы до обеда, назначенного в час, посвящались прогулкам по реке и лесу.

В то утро, например, была устроена прогулка в лодках по Неккару. Толстый и веселый Пфаффендорф, еще с вечера предупрежденный студенческим королем, собрал барки и лодки со всего побережья, и когда экскурсанты явились на условленное место, их ожидала целая флотилия парусных и гребных судов. Тут же был и сам Пфаффендорф, одетый в свой самый блестящий костюм: бурый фрак, белый галстук, квадратная шляпа, шелковые панталоны и чулки и башмаки с пряжками. Вчерашний внезапный набег студентов застал его врасплох, и ему показалось, что обычная одежда, в которой его застали, не могла внушить надлежащего почтения к его особе. Он и решил отыграться и ослепить своих молодых друзей. Он не побоялся даже помять свое великолепное нарядное платье и подвергнуть свои дивные чулки брызгам воды. Почтенный бургомистр уселся в барку Самуила и довел свою снисходительность до такого предела, что даже сам взялся за весло, чем и вызвал ожесточенное рукоплескание Трихтера.

Прогулка вышла прекрасная. Неккар — это Рейн в малом виде. Тут те же черные замки и крепости, висящие на вершинах скал, словно орлиные гнезда, те же веселые деревеньки, угнездившиеся в цветущих долинах, те же тесные и дикие ущелья, похожие на преддверье ада, но которые открываются на цветущие поля, напоминающие рай. Вот те чудесные и разнообразные картины, которые в течение нескольких часов развертывались перед глазами студентов в то время, как их весла ритмично опускались в воду, а их патриотические песни отдавались эхом в прибрежных пещерах и горах.

Юлиус сначала хотел было после прогулки уйти домой. Но тут как раз подоспело время лекций, а ему, как и всем прочим, хотелось послушать профессора Самуила. Поэтому он остался обедать с веселой компанией, а затем слушать лекции. Они были таковы, каких и следовало ожидать от ученой иронии профессора-скептика. Не раз по всей его аудитории пробегал трепет при той или другой его ужасной выходке. Ученый лектор обращался к Создателю с той неограниченной смелостью мысли и критики, которую даже и в те суровые времена правительства Германии терпели и допускали гораздо свободнее, чем в настоящее время в нашей демократической Франции.

Лекции окончились, было шесть часов. Юлиус раздумывал, стоит ли ему теперь идти домой или остаться до ночи? Вечер обещал достойным образом довершить веселый день. По программе значился «ужин при свете факелов и концерт в лесу». Христина знала, где находится муж, и ей нечего было беспокоиться. Наконец, можно было и предупредить ее. Он написал ей записку, извещая, что вернется поздно, и просил прислать к нему двух его слуг.

Ужин под деревьями, состоявшийся при разноцветном освещении, вышел самый интересный и веселый. Во время ужина двое слуг Юлиуса, которые оба были искусные трубачи, забрались в чащу леса и оттуда перекликались между собой гармоническими звуками. После ужина те из студентов, которые владели каким-нибудь музыкальным инструментом, присоединились к театральному оркестру, который Самуил выписал из Мангейма. Импровизировался прекрасный концерт, в котором были исполнены лучшие пьесы Моцарта, Глюка и Бетховена.

Юлиус, наконец, не без сожаления подумал о том, что пора отправляться домой.

— Ты помнишь, на завтра назначена большая охота, — сказал ему Самуил.

— Я знаю, — ответил Юлиус.

Ему начало казаться неловким, что он так долго оставляет Христину одну.

— Скажи, как ты думаешь, — спросил он у Самуила. — Конечно, было бы неловко Христине принимать участие в прогулке по реке или в наших ужинах. Но почему бы ей не присутствовать на охоте, верхом или в экипаже? Это развлекло бы ее.

12 3 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒