Формирование современной научной картины мира

⇐ ПредыдущаяСтр 2 из 17Следующая ⇒

К началу ХХI в. информационная революция охватила своим воздействием практически все стороны социальной действительности. «Введение компьютерной техники, – отмечал в начале 90-х гг. Д. Белл, – коренным образом изменило весь производственный процесс, машиностроение, архитектуру, книгопечатание, информационную систему, медицинское обслуживание. Компьютер в сочетании с экраном начинает менять образ нашего мышления, способ получения информации, характер деловых связей» [242, s. 28–29]. Современные методы автоматизации производства, где предмет труда подчас уже полностью обрабатывается технологической системой, действующей без прямого участия человека, а также проникновение информационно-коммуникационных технологий в сферы управленческой деятельности, обслуживания, образования и научных исследований знаменуют становление качественно нового этапа социально-экономического развития человечества, который получил название информационного общества. По мнению доктора экономических наук М.А. Игнацкой, этот этап имеет переломный характер: он неотделим от процессов компьютеризации как одной из основ информатики, то есть от производства, накопления, переработки, распространения и потребления информации – ведущей составной части принципиально иной системы научно-технических производительных сил (см.: [89, c. 14–15]).

Термин «информационное общество», введение которого в научный оборот связывается, в частности, с публикацией в начале 60-х гг. работы американского исследователя Ф. Махлупа [358], посвященной анализу наукоемких производств, занимает одно из ключевых мест в категориально-понятийном аппарате современных социально-политических теорий и концепций постиндустриализма, где рассматриваются варианты перехода к новой фазе исторического развития, приходящей на смену цивилизации индустриального типа. Внедрение и совершенствование технологий передачи и обработки информации, стремительное увеличение удельного веса «четвертичного», информационного сектора экономики позволяет, как подчеркнул в начале 90-х гг. [c.39] Д. Белл, говорить о том, что «постиндустриальное общество – это не проекция и не экстраполяция уже существующих в западном обществе тенденций развития, а новый принцип социально-технической организации жизни, …такой же, как индустриальная система, …заменившая собой аграрную» [242, s. 34].

Главным признаком становления информационного общества является постоянно возрастающая роль информационно-коммуникационных технологий во всех сферах жизнедеятельности людей. По словам М. Кастельса, происходит «трансформация нашей материальной культуры через работу новой технологической парадигмы, построенной вокруг информационных технологий» [96, c. 49]. Известный специалист в области информационного менеджмента У. Мартин, возглавлявший во второй половине 80-х гг. кафедру информационных исследований Королевского университета в Белфасте, считал, что под информационным обществом следует понимать «развитое индустриальное общество», центрами становления которого в то время выступали Япония, США и Западная Европа. Отличительными характеристиками такого общества, по мнению исследователя, являются пять наиболее существенных критериев: технологический, социальный, экономический, политический и культурный. Ключевым из них выступает технологический фактор – информационные технологии получают широкое применение на производстве, в учреждениях, системе образования и в быту. В социальной сфере расширение доступа к информации становится важнейшим стимулятором изменения «качества жизни», формирования и утверждения «информационного сознания». В экономике информация приобретает значение базового фактора дальнейшего развития, выступая в качестве ресурса, услуг, товара, источника добавленной стоимости и занятости. В области политики свобода распространения и получения информации способствует значительному росту участия граждан в политическом процессе и достижению консенсуса между различными социальными группами и слоями населения. Культурный критерий состоит в признании ценностного характера информации, исходя из ее роли в развитии как отдельного индивида, так и общества в целом (см.: [360, p. 14–15]). В информационном обществе, как утверждал У. Мартин, «качество жизни, так же как перспективы социальных изменений [c.40] и экономического развития, в возрастающей степени зависят от информации и ее использования. В таком обществе стандарты жизни, формы труда и отдыха, система образования и рынок находятся под значительным влиянием достижений в сфере информации и знания» [360, p. 42].

Среди теоретических концепций и подходов, рассматривающих информационно-коммуникационные технологии в качестве главного источника преобразований, происходящих в экономической, социальной, политической и культурно-духовной сферах жизни современного общества, заметную роль играют представления Д. Белла о третьей в истории развития человечества технологической революции, а также идея о «новом промышленном перевороте» или «второй промышленной революции», которую еще до публикации получивших широкую известность работ Р. Арона, Г. Маркузе и У. Ростоу одним из первых среди ученых Запада выдвинул Н. Винер.

Исходя из сути технико-технологических и структурных преобразований в экономике промышленно развитых стран, Д. Белл предложил называть глубокие изменения, связанные с генезисом и развитием постиндустриального общества, очередной, третьей по счету технологической революцией. Первая из них совпадает по временным рамкам с началом во второй половине XVIII в. промышленного переворота и тесно связана с именем Дж. Уатта, открывшего путь к практическому использованию силы пара. Эта технологическая инновация, как считает Белл, вызвала к жизни принципиально новое понятие – «производительность труда», положив тем самым иной, «мирный» путь получения прибылей, умножения богатства, повышения благосостояния, избранный обществом как самый выгодный из всех других известных ранее. «Больше прибылей с меньшими затратами» – таковы, по мнению Белла, главный девиз и цели последующего экономического развития. Вторая технологическая революция совершилась в конце XIX в. и связана с двумя инновациями – электричеством и химией, благодаря которым стали возможными передача энергии на расстояние, создание телефона, радио, синтетических материалов. В основе нынешней, третьей технологической революции, ассоциирующейся главным образом с компьютерами и телекоммуникацией, лежат четыре инновационных процесса: [c.41]

– переход от механических, электрических и электромеханических систем к электронным, давший возможность редуцировать значительное число конструктивных элементов и значительно увеличить скорость передачи энергии и сообщений;

– «миниатюризация», то есть существенное изменение величины, «сжатие» конструктивных элементов, проводящих электричество или преобразующих электрические импульсы, и в этом плане изобретение транзистора, позволившее передать микропроцессору множество контрольных, регулирующих, разрешающих и накопительных функций, «сравнимо по значимости с открытием силы пара»;

– «дигитализация», или дискретная передача информации посредством цифровых кодов, стирающая традиционные различия в коммуникационном секторе между телефоном (звук), телевидением (изображение), компьютером (данные) и телефаксом (текст), которые с помощью цифрового преобразования получили материальную взаимосвязь, стали совместимыми и превратились в унифицированный союз, известный под названием телетрансмиссии;

– программное обеспечение – «ключ» к широкому распространению персональных компьютеров в быту и на малых производствах, ибо отныне для быстрого и одновременного решения различных прикладных задач от пользователя более не требуется владеть каким-либо специальным языком программирования (см.: [242, s. 29–33]).

Решающим обстоятельством в выделении каждой технологической революции выступает, по мнению Белла, тот момент, что вводимые инновации «служат источником и базой преобразований, пронизывающих все сферы жизни общества и по-новому организующих старые отношения» [242, s. 33]. Однако при подобной постановке вопроса выделение именно трех технологических революций представляется, на наш взгляд, отнюдь не свободным от определенных логических противоречий. Если понятие технологической революции соотносится с теми инновационными преобразованиями, которые приводят к наступлению очередной, качественно отличной от предшествующей, стадии развития общества или другого, в терминологии Белла, «принципа социально-технической организации жизни», то данному критерию удовлетворяют первая и третья «технологические [c.42] революции», знаменующие, соответственно, начало индустриальной и постиндустриальной стадий, тогда как второй «технологический переворот» не приводит к «новой организации старых отношений» в обществе, остающемся, несмотря на всю важность и значимость инновационных преобразований, на индустриальной стадии своего развития. Таким образом, предлагаемая Беллом концепция «трех технологических революций» содержит, на наш взгляд, излишнее «промежуточное звено» и не позволяет в должной степени раскрыть сущностную сторону глубинных изменений, происходящих в современном обществе.

По сравнению с данной концепцией более убедительным представляется подход к пониманию особенностей научно-технической революции и ее возможных социальных последствий, предложенный Н. Винером. Еще в начале 50-х гг. основоположник кибернетики стал обосновывать тезис о «второй промышленной революции», ибо, как он особо подчеркивал, «уже однажды в истории машина вторглась в область человеческой культуры, оказав на нее чрезвычайно большое влияние» [54, c. 136]. Характерной чертой первой промышленной революции, начавшейся более двухсот лет назад и завершившейся во второй половине XIX в., он называл использование технологических новшеств, которые развивались «за исключением значительного числа изолированных примеров… по линии замены человека и животного как источника энергии машинами, не затрагивая в какой-либо значительной степени другие человеческие функции» [54, c. 154], в то время как начало научно-технической, или «второй промышленной» революции открыло путь к использованию техники в сфере интеллектуальной деятельности людей.

Поворотным пунктом в развитии промышленного производства Винер, как и Белл, считал изобретение паровой машины, которая первоначально «нашла свое практическое применение в качестве замены одной из наиболее отвратительных форм использования труда человека или животного: откачки воды из шахт» [54, c. 140]. Однако он вовсе не был склонен характеризовать открывшийся путь «получения большей прибыли с меньшими затратами» как исключительно гуманный и мирный. Рассматривая текстильные фабрики как типичную модель для анализа развертывания промышленной революции в начале XIX в., Винер отмечал, что в [c.43] действительности этот процесс сопровождала «эксплуатация детского и женского труда… в таких размерах и в такой жестокой форме, что в настоящее время это трудно представить», и потому «эта фаза имела скорее техническое, чем моральное значение» [54, c. 140, 141]. Именно технико-экономические детерминанты, а отнюдь не гуманизм обусловливали в то время, по мнению ученого, развитие крупного производства: «…Использование первых паровых машин было более экономично скорее в широком, чем в небольшом масштабе. По сравнению с машиной-двигателем текстильные машины – ткацкий или прядильный станки – являются сравнительно легкими машинами и потребляют немного энергии. Поэтому экономически выгодно было собрать эти машины на крупных фабриках, где много ткацких станков и веретен приводится в движение одной паровой машиной» [54, c. 141].

Начало промышленного использования электрических двигателей в третьей четверти XIX века Винер отмечает как событие, имевшее важные последствия, но не сопоставляет его, подобно Беллу, по революционной значимости с изобретением Дж. Уаттом паровой машины двойного действия. Несмотря на то, что переход от механических систем к электрическим обеспечивает такой способ распределения энергии, при котором снимается необходимость подключения всех рабочих машин к единому двигателю, «электромотор… является не чем иным, как еще одним механизмом для приведения в движение существующей промышленной техники» [54, c. 144]. Следовательно, применение электрической энергии знаменовало собой только завершение промышленного переворота, поскольку, как подчеркивал Винер, техника по-прежнему выступала «исключительно в качестве альтернативы человеческим мускулам» [54, c. 136], не вторгаясь при этом в сферу интеллектуальной деятельности людей.

В первой половине ХХ в. достаточно отчетливо обозначилось противоречие между необходимостью эффективного управления целым рядом быстротекущих производственных процессов и уже не обеспечивавшими требуемой эффективности ограниченными психофизиологическими возможностями человека. Освоение новых промышленных технологий, в частности в химии, нефтепереработке и сопряженных с ними отраслях, где для соблюдения жесткого технологического регламента нередко [c.44] требовалась оперативная реакция на одновременное изменение значительного числа параметров, актуализировало задачу создания технических средств, способных воспроизводить не только физические функции человека, но и некоторые стороны его мыслительной деятельности, в известной мере беря на себя функции управления. В то время, как отмечал Винер, «…стало ясно, что человеческий мозг служит своего рода показателем того, на что способна автоматическая машинерия, …что цифровая вычислительная машина – машина более логическая, нежели арифметическая, и что она может быть приспособлена к управлению производственными процессами» [53, c. 18].

Появление таких машин стало возможным благодаря изобретению триггеров – электронных элементов, выполняющих простые логические операции. Первая цифровая вычислительная машина, использующая двоичную систему исчисления и работающая с алгеброй логики, была представлена в 1940 г. на съезде Американского математического общества в Дортмуте. Вскоре после окончания второй мировой войны, в феврале 1946 г., сотрудники вычислительной лаборатории Пенсильванского университета впервые публично продемонстрировали быстродействующую машину универсального типа ENIAС ^*. «После войны, – писал Винер, – развитие этих вычислительных машин шло очень быстро. Для большой области вычислительной работы они проявили себя гораздо более быстродействующими и более точными, чем человек-вычислитель. Их скорость давным-давно достигла такого уровня, что исключается какое-либо вспомогательное вмешательство человека в их работу. Таким образом, эти машины создают ту же самую потребность замены человеческих способностей машинными способностями…» [54, c. 151-152]. В этом и состоит, по мнению Винера, отличительная особенность «второй промышленной революции», области проникновения которой «являются очень широкими и включают всякий труд, выполняющий решения низкого уровня, почти также, как вытесненный машиной предыдущей промышленной [c.45] революции труд включал любые стороны человеческой энергии» [54, c. 160].

Подобно промышленному перевороту конца XVIII – середины XIX вв. научно-техническая революция, очевидно, так же должна охватывать собой целую эпоху, которая, по всей видимости, и сегодня еще далека от завершения. Современное общество по сути находится на этапе, во многом сравнимом, по мысли К. Ясперса, с тем периодом далекого прошлого, когда «человек изобрел орудия труда, научился пользоваться огнем и внезапно обрел в своем существовании совершенно новые возможности» [230, c. 114]. Действительно, подобно тому как около двухсот лет назад промышленная революция положила начало высвобождению людей из сферы тяжелого физического и монотонного ручного труда, революция информатизации только лишь начинает избавлять человека от видов деятельности, связанных с постоянным выполнением простых и однообразных умственных операций, которые также представляют собой, как подчеркивал Винер, «на самом деле труд, не свойственный человеку» [55, c. 270].

По оценкам автора «Кибернетики», высказанным в 50-е гг., вычислительным машинам потребовалось бы «от десяти до двадцати лет, чтобы занять подобающее им место» [54, c. 161]. В отличие от утопистов прошлого, он не стремился дать детальное описание грядущего «общества коммуникации», или, если использовать современное понятие, информационного общества, в котором «развитию обмена информацией между человеком и машиной, между машиной и человеком и между машиной и машиной суждено играть все возрастающую роль» [54, c. 12]. Тем не менее, социально-политические идеи Винера стали свего рода основой альтернативы традиционным теориям. Этот момент представляется особенно важным для понимания современного значения политической коммуникации и объясняющим отчасти успех концепции «человеческого использования человеческих существ», в рамках которой было предложено создание новой модели общества без конфликтов и антагонизма. Как отмечает Э.Ф. Макаревич: «Посредством обмена информацией, влияния на общественное сознание и настроение, использования различных методов воздействия на политические, экономические силы [c.46] общественные связи способствуют разрешению, преобразованию конфликта» [194, c. 22].

Политические идеи Винера во многом противоречивы. С одной стороны, он критикует «слишком большие», с его точки зрения, государственно-территориальные образования, ибо «небольшими сообществами» значительно легче управлять. С другой стороны, он указывает на возможность создания мирового государства, но исключительно в функциональном смысле, лишь отчасти созвучном современным концепциям глобализации. «…Великие империи, – отмечал Винер, – …существовали благодаря улучшенным средствам связи. Сердцем Персидской империи была царская дорога и эстафета скороходов, которые передавали царский приказ. Великая Римская империя была возможна только вследствие достижений Рима в деле строительства дорог. Эти дороги служили не только для передвижения легионов, но и для передачи письменных распоряжений императора. С появлением самолета и радио слово правителей достигает самых отдаленных точек света, и очень многие из тех факторов, которые раньше препятствовали созданию “мирового государства”, теперь устранены. Можно даже утверждать, что современные средства связи… делают “мировое государство” неизбежным» [54, c. 99].

Тем не менее, несмотря на неоднозначное отношение к идее «мирового государства», следует все же признать: Винер в своих прогнозах на будущее, ставшее для нас современностью, оказался прав по крайней мере в том, что одной из важнейших характеристик современного общества становится уровень его информационного обеспечения, оказывающего влияние на все процессы общественного развития. Социально-экономическая, политическая, правовая, научно-техническая, экологическая и иная информация не только выступает важнейшим компонентом, обеспечивающим полноценную жизнедеятельность как ее конечных пользователей – граждан, так и государств и мирового сообщества в целом, но и порождает новые виды массовой деятельности, сопряженные с многообразными способами оперирования информационными массивами и потоками. Homo sapiens, «человек разумный», превращается в Homo communicans – «человека коммуникационного», для которого, как подчеркивал [c.47] Винер, «действенно жить – это значит жить, располагая правильной информацией» [54, c. 14].

«Человек коммуникационный» – это отнюдь не виртуальное, а вполне реальное существо, жизнь которого во многом предопределяется не только и не столько вещественно-энергетическим, сколько информационным обменом с окружающей средой. Мир, в котором он живет, напоминает, по мысли основоположника кибернетики, «…некий организм, закрепленный не настолько жестко, чтобы незначительное изменение в какой-либо его части сразу же лишало его присущих ему особенностей, и не настолько свободный, чтобы всякое событие могло произойти столь же легко и просто, как и другое. Это мир, которому одинаково чужда окостенелость ньютоновой физики и аморфная податливость состояния максимальной энтропии или тепловой смерти, когда уже не может произойти ничего по-настоящему нового. Это мир Процесса, а не окончательно мертвого равновесия, к которому ведет Процесс, и это вовсе не такой мир, в котором все события заранее предопределены вперед установленной гармонией» [55, c. 284].

Картина «мира Процесса», предложенная Винером, напоминает скорее эскиз, чем законченный образ окружающей действительности. Ее существенное отличие от прежних моделей мироздания состоит в том, что однонаправленность времени проявляет себя лишь в диалектическом единстве со случайностью. Только тогда, когда некоторая термодинамическая, биологическая, социальная или любая иная сложная система ведет себя достаточно случайным образом, в ее описании возникает различие между прошлым и будущим, а следовательно, и однонаправленность времени, которая может выражаться как в тенденции к достижению все большей однородности в рамках данной системы, так и в спонтанном возникновении в ее пределах более сложных структур, обладающих относительной устойчивостью. Тем самым в этой модели «снимается» – в гегелевском понимании данного термина – противоречие между «термодинамическим» и «биологическим» временем, казавшееся неразрешимым с позиций постклассической картины мира второй половины XIX – начала ХХ вв. [c.48]

Случайность как ключевая характеристика вероятностно-стохастической концепции мироздания «вводится» следующим образом. Как известно, в классической модели динамической системы, содержащей сравнительно небольшое количество тел, – например, в Солнечной системе, где «планеты и даже Солнце по сравнению с расстояниями между ними являются настоящими точками…, а при рассмотрении взаимного притяжения планет вполне можно считать, что их массы сосредоточены в центрах и постоянны», – ньютоновские начальные условия для решения задачи динамики (положения, массы, скорости и ускорения тел в любой момент времени) устанавливаются с исключительной точностью, а «их будущие и прошлые положения вычисляются легко и точно – хотя бы в принципе, если не всегда на практике» [51, c. 85]. В отличие от этой модели, для любой реальной сложной динамической системы, состоящей из значительного числа тесно связанных между собой элементов, взаимодействием которых – в отличие от взаимодействия планет – пренебрегать не представляется возможным, точное определение ньютоновских начальных условий для всех элементов на практике неосуществимо. Следовательно, с самого начала вместо точных значений всех параметров динамической задачи мы располагаем лишь определенными диапазонами их возможных значений, или, говоря иначе, «мы знаем не все начальные условия, а только кое-что об их распределении» [54, c. 7].

Однако это наше знание в действительности соотносится не с каким-нибудь конкретным состоянием системы, а с множеством возможных ее состояний, которые совпадают с данным только лишь в части некоторой выборки из некоторого множества начальных условий. Но тогда, основываясь на ньютоновской или какой-нибудь иной системе причинно-следственных связей, любой исследователь, в том числе и политолог, сможет предсказать на будущий момент только распределение вероятностей для возможных состояний изучаемого объекта. Таким образом, как подчеркивал Винер: «При решении этого вопроса ученый вынужден рассматривать вместо одной-единственной вселенной множество различающихся между собой миров, причем каждый из них имеет лишь некоторую определенную вероятность совпасть с тем, в котором он живет. Он не в состоянии с уверенностью сказать, что же будет [c.49] происходить отныне и вовеки, а может только объяснить, что, по всей вероятности, произойдет в какое-либо определенное время, при каких-то определенных условиях» [55, c. 27]. Причем «возможность даже и этого предсказания уменьшается с течением времени» [51, c. 84].

В вероятностной картине мироздания Винер видел продолжение и развитие идей Дж. К. Максвелла, Л. Больцмана и Дж. У. Гиббса, которые, значительно опередив свое время, еще на рубеже XIX и ХХ вв. рассматривали мир «не просто как находящийся в соответствии с собственными законами в единственном состоянии, но как вероятностное распределение возможных состояний, включая и возможные предшествующие состояния» [418, p. 247]. Характеризуя свою позицию такими спорными, на первый взгляд, определениями, как «неполный детерминизм» [54, c. 9] или «закономерный индетерминизм» [55, c. 89], основоположник кибернетики в действительности лишь противопоставлял новую точку зрения классическому подходу Ньютона – Лапласа. Статистическая закономерность, присущая вероятностному миру, по сути выступает как особая форма причинной связи, указывающая, подобно другим ее формам, на невозможность существования беспричинных явлений, но при которой данное состояние системы определяет ее последующие состояния только с определенной вероятностью, являющейся объективной мерой возможности реализации имеющихся в системе внутренних тенденций к изменению: «Причинность есть нечто, могущее присутствовать в большей или меньшей степени, а не только просто быть или не быть» [55, c. 280].

«Тепловая смерть» в вероятностной модели мира мыслится как предельное, асимптотическое состояние Вселенной, «к которому она, быть может, стремится при неограниченном увеличении времени» [55, c. 284], то есть в бесконечности. Но тогда в отдельных частях Вселенной, подчиняющейся в целом стохастическим закономерностям, в любой момент времени возможно возникновение упорядочивающих флуктуаций, и в подобных «локальных мирах направление развития, по-видимому, противоположно направлению развития вселенной в целом, и в них наличествует ограниченная и временная тенденция к росту организованности» [54, c. 10]. В таких условиях вследствие процессов спонтанной самоорганизации могут возникать сложные [c.50] структуры, в том числе и способные стать предшественниками форм жизни, устойчивость и дальнейшее развитие которых объясняется существованием «двух видов естественного отбора: через разрушение “непригодного” и через слишком поспешное прохождение по неустойчивому» [52, c. 312]. С этих позиций в рамках вероятностной картины мироздания интерпретируется не только биологическая эволюция, одним из результатов которой стало появление человека, но и всемирно-исторический процесс, сопровождающийся разрушением «неустойчивых» или «непригодных» форм социально-политической организации.

Вместе с тем вероятностный мир, который, безусловно, материален, развиваясь по стохастическим законам, не имеет однозначно предопределенного пути перехода к своему гипотетическому «конечному состоянию». Это позволяет человеку, познавая окружающую действительность, воздействовать на происходящие события и процессы в свою пользу, управлять ими, властвовать над ними, препятствовать мировой тенденции к уменьшению упорядоченности, количественно выражающейся в росте энтропии, посредством ее погашения противоположной по знаку информацией, извлекаемой в результате коммуникации, то есть направленного и осмысленного взаимодействия с внешней средой. С данной точки зрения власть рассматривается как некое созидательное начало, основанное именно на обладании информацией, на знании, постоянное совершенствование которого влияет на понимание целесообразности и своевременное изменение существующего порядка. Тогда, основываясь на вероятностно-стохастических представлениях современной картины мира, следует согласиться с А.И. Соловьевым в том, что «гипотетичность, неочевидность поддержания постоянных контактов между властью и обществом в сфере власти превратили политическую коммуникацию в своеобразный эпицентр политики, ключевое условие и одновременно источник репродуцирования данной формы социальной жизни в целом» [182, c. 10]. В этой связи понятия «информация» и «коммуникация», приобретающие на рубеже ХХ и XXI вв. в результате философско-мировоззренческой интерпретации общенаучный характер и тем самым оказывающие определенное влияние на способы и приемы формирования современных социально-политических теорий, заслуживают отдельного рассмотрения в политологическом контексте. [c.51]

ПРИМЕЧАНИЕ

^* ЕNIAC – Electronic Numeral Integrator and Automatic Calculator, т.е. «электронный численный интегратор и автоматический вычислитель».

1.3. Политика и политическая деятельность:

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒