Глава тринадцатая. Делает ли религия людей лучше?

⇐ ПредыдущаяСтр 12 из 17Следующая ⇒

Чуть больше века прошло с тех пор, как Джозеф Смит пал жертвой собственноручно развязанного безумия и насилия. В Соединенных Штатах послышался голос нового пророка. Молодой чернокожий пастор по имени Мартин Лютер Кинг начал проповедовать, что его народ (потомки того самого рабства, которое горячо одобрял Джозеф Смит и все остальные христианские церкви) должен быть свободным. Даже атеиста вроде меня глубоко трогают его проповеди и съемки его выступлений; иногда до слез. «Письмо из Бирмингемской тюрьмы», написанное Кингом группе белых христианских священников, призывавших его проявить сдержанность и «терпение», — другими словами, знать свое место, — эталон полемического текста. Оно дышит ледяной вежливостью, великодушием и неискоренимой убежденностью, что мириться с мерзостной несправедливостью расизма больше нельзя. Три тома великолепной биографии Кинга, написанной Тейлором Бранчем, называются «Расступитесь, воды», «Огненный столп» и «На краю Ханаана».

Риторика Кинга, обращенная к его сторонникам, осознанно перекликалась с прекрасно известной им всем историей — той, в начале которой Моисей первый раз говорит фараону: «отпусти народ Мой»{В английском варианте «Let my people go». — Прим. пер.}. Из речи в речь Кинг воодушевлял угнетенных и клеймил угнетателей. Постепенно он настолько пристыдил религиозную элиту страны, что она приняла его сторону. Раввин Авраам Гешель вопрошал: «Где еще в сегодняшней Америке можно услышать голос, подобный голосу пророков Израиля? Мартин Лютер Кинг — знак, что Бог не оставил Соединенные Штаты Америки».

Если следовать повествованию о Моисее, наиболее сверхъестественное впечатление оставляет проповедь, прочитанная Кингом в последний вечер его жизни. Его задача изменить общественное мнение и сломить упрямство правительств Кеннеди и Джонсона была почти выполнена, и он находился в Мемфисе, штат Теннесси, чтобы поддержать продолжительную и ожесточенную забастовку городских мусорщиков; на их плакатах были написаны простые слова «Я человек». Стоя за кафедрой церкви «Мей-сон Темпл», он подвел итоги затянувшейся борьбы последних лет, а затем внезапно сказал: «Но теперь мне это уже не важно». Слушатели молча ждали продолжения. «Потому что я уже поднимался на вершину горы. И я не грущу. Как любой человек, я хотел бы жить долго. Что плохого в долгожительстве? Но сейчас меня это не волнует. Я просто хочу выполнить волю Господа. Он позволил мне подняться на вершину. И я смотрел с вершины. И я видел Землю Обетованную. И даже если я не войду в нее вместе с вами, я хочу, чтобы вы знали, знали сегодня, что наш народ непременно войдет в Землю Обетованную! » Все, кто был с ним в тот вечер, запомнили эти слова на всю жизнь, и осмелюсь предположить, что их не забудут и те, кто видел бесценную сьемку этого возвышенного мгновения. Чтобы представить это ощущение, лучше всего послушать, как в ту ужасную неделю Нина Симон пела «Погиб Король Любви». Тот драматический вечер объединил восхождение Моисея на гору Небо с мучительной ночью в Гефсиманском саду. Тот факт, что Кинг особенно любил эту проповедь, уже не раз произносил ее и прибегал к ней по необходимости, едва ли умаляет ее воздействие.

На наше общее счастье, примеры Кинга из книги Моисея были метафорами и аллегориями. Важнейшей темой его проповедей было ненасилие. В его версии Моисеевой истории нет варварского возмездия и истребления целых народов. Нет в ней и жестоких заповедей, предписывающих забивать камнями детей и сжигать ведьм. Он не обещал своему народу, преследуемому и презираемому, чужих территорий и не посылал его грабить и убивать другие племена. Сталкиваясь с бесконечными провокациями и грубой силой, Кинг умолял своих сторонников стать именно тем, чем на какое-то время они действительно стали: учителями нравственности для Америки и мира за ее пределами. В сущности, он заранее простил своих убийц: единственное, что могло бы сделать его последнее публичное выступление еще безупречней и совершенней, — прощение прямым текстом. Но разница между ним и «пророками Израиля» едва ли могла быть очевидней. Если бы американцы выросли на «Анабасисе» Ксенофонта и рассказах о том, как после долгого, изнурительного и опасного пути греки, торжествуя, увидели море, сгодилась бы и эта аллегория. Но так уж вышло, что «Слово Божие» оказалось единственной книгой, которую знали все.

Своим возникновением христианский реформизм обязан умению его адептов противопоставлять Новый Завет Ветхому. Бог древнееврейских писаний, собранных в кучу, получался вздорным, безжалостным, кровожадным, провинциальным и, пожалуй, внушал больше страха, когда бывал в хорошем настроении (классический признак диктатора). В то же время беспорядочный набор писаний двух последних тысячелетий содержал пассажи, за которые мог зацепиться надеющийся. В них попадались упоминания кротости, прощения, агнцев, овец и т. п. Различие это скорее кажущееся, чем настоящее, поскольку лишь в прямой речи Иисуса впервые появляется ад и вечные кары. Бог Моисея, не церемонясь, обрекал целые племена, включая свое любимое, на чуму, резню и даже поголовное истребление. Но после того как его жертвы оказывались в могиле, он, по большому счету, оставлял их в покое — если только ему не приходило в голову проклясть их потомство. Лишь с приходом Агнца Божьего мы впервые слышим о гнусной идее распространить наказания и пытки на мертвых. Сын божий, предвосхищенный в злобных проповедях Иоанна Крестителя, как выясняется, предаст адскому огню любого, кто не проявит должного внимания к более мягким его словам. Эти пассажи на века обеспечили чтением садистов в рясах; они же смачно живописуются в исламских тирадах. Кинг (на одной фотографии он сидит в книжном магазине и спокойно ждет прихода врача, а у него из груди торчит нож маньяка) ни единого раза даже намеком не пригрозил своим мучителям и хулителям, что на этом или том свете их поджидает какое-либо возмездие или наказание — кроме последствий их собственного первобытного эгоизма и глупости. Даже его призыв к прощению, на мой скромный взгляд, был сформулирован более обходительно, чем того заслуживали прощаемые. Христианином Кинг был лишь в номинальном, а не истинном смысле этого слова.

Все это ни в коем случае не умаляет его великих проповедей, как не умаляет их и то, что, подобно всем нам, он был млекопитающим и, скорее всего, списал свою докторскую диссертацию, а его пристрастие к выпивке и женщинам гораздо моложе его жены стало притчей во языцех. Остаток своего последнего вечера он посвятил буйному загулу, и я не виню его за это. (Такие подробности, разумеется, беспокоят правоверных. На самом деле, они должны обнадеживать: безупречная мораль, похоже, не является обязательным условием великих нравственных достижений.) Но, раз уж пример Кинга нередко используют для демонстрации того, что религия дарит радость и свободу, давайте взглянем на вещи пошире.

Если мы обратимся к истории чернокожей Америки, мы увидим, во-первых, что порабощенные были в плену не у какого-нибудь фараона, а у нескольких христианских государств и обществ, которые долгие годы поддерживали трехстороннюю «торговлю» между западным побережьем Африки, востоком Северной Америки и европейскими столицами. Эта гигантская и чудовищная индустрия существовала с благословения всех церквей и долгое время не вызывала абсолютно никаких религиозных протестов. (В Средиземноморье и Северной Африке работорговлю открыто одобряли и практиковали во имя ислама.) В XVIII веке отдельные американские меннониты и квакеры, а также некоторые просвещенные мыслители, в том числе Томас Пейн, начали выступать за отмену рабства. Отмечая, что рабство развращает и ожесточает и господ, и тех, кого они мучают и эксплуатируют, Томас Джефферсон писал: «Воистину, я содрогаюсь от страха за свою родину при мысли, что Бог справедлив». Высказывание столь же замечательное, сколь и нелогичное: при наличии такого чуда, как справедливый бог, содрогаться, в долгосрочной перспективе, было бы незачем. Как бы то ни было, Всевышний как-то терпел происходящее, пока несколько поколений не прожили жизнь под плетью, и пока рабовладение не стало настолько невыгодным, что избавляться от него начала даже Британская Империя.

Это подстегнуло возрождение аболиционизма. Иногда он принимал христианские формы, и здесь стоит особо отметить Уильяма Ллойда Гаррисона, великого оратора и основателя газеты Liberator. По любым меркам, г-н Гаррисон был прекрасным человеком, но нам, пожалуй, повезло, что его ранние религиозные взгляды остались без внимания. Поначалу его позиция основывалась на опасном стихе из Книги пророка Исайи, призывающем правоверных «выйти из среды их и отделиться» (этот же стих служит теологической основой дремучего пресвитерианства Иана Пейсли в Северной Ирландии). По мнению Гаррисона, и Союз, и Конституция Соединенных Штатов были «сговором со смертью» и подлежали уничтожению: по сути дела, он призывал к выходу из Союза еще до того, как это сделали конфедераты. (Позднее, открыв для себя труды Томаса Пейна, он растерял проповеднический запал и стал более успешным аболиционистом, а также одним из первых сторонников избирательного права для женщин.) Но потребовать безо всякой апокалиптической риторики, чтобы Соединенные Штаты сдержали обещание всеобщего равенства, содержащееся в Декларации независимости, впервые пришло в голову Фредерику Дугласу, автору едкой и меткой «Автобиографии». Того же требовал и величавый Джон Браун. И он поначалу был свирепым кальвинистом, но позже взял на вооружение труды Пейна, принимал вольнодумцев в свою крошечную армию, сменившую целую эпоху, и даже составил и напечатал для порабощенных новый вариант Декларации 1776 года. На практике это требование было и более революционным, и более реалистичным. По признанию Линкольна, оно подготовило почву для Прокламации об освобождении рабов. Отношение Дугласа к религии было неоднозначным: в своей «Автобиографии» он замечает, что самые жестокие рабовладельцы получаются из самых набожных христиан. Точность этого наблюдения стала особенно очевидна, когда Конфедерация вышла из Союза и взяла себе латинский девиз «Deo Vindice», т.е., по сути «С нами Бог». Как отметил Линкольн в своей крайне неоднозначной второй инаугурационной речи, так утверждали обе стороны свары (по крайней мере, устами священников), и обе стороны имели привычку громогласно цитировать Священное Писание.

Сам Линкольн не решался отстаивать свою позицию подобным образом. Более того, хорошо известно его высказывание, что надо не призывать бога на свою сторону, а, напротив, самому стремиться быть на его стороне. Он видел, что вера питает обе стороны спора, и, когда на христианском съезде в Чикаго его призвали немедленно подписать Прокламацию об освобождении, сказал: «Мы, однако, не живем во времена чудес, и вы, полагаю, согласитесь, что я не могу рассчитывать на божественное откровение». В тот раз он умело уклонился. Когда ему, наконец, хватило решимости подписать Прокламацию, он объяснил тем, кто еще колебался, что дал себе такое обещание — при условии, что при Энтитеме бог дарует победу войскам Союза. Никогда столько людей не гибло за один день на территории США, как во время этого сражения. Возможно, Линкольн, хотел каким-то образом освятить и оправдать чудовищное кровопролитие. Порыв благородный, если забыть, что, следуя такой логике, иной исход того же кровопролития задержал бы освобождение рабов! Линкольн признавался сам: «Боюсь, солдаты восставших молятся более истово, чем наши собственные войска, и верят, что Бог благоволит им. Один наш солдат, побывав в плену, рассказывал, что более всего его удручала явная искренность молитв, которые он слышал вокруг себя». Если бы военная удача при Энтитеме улыбнулась конфедератам, президент, не исключено, решил бы, что бог окончательно охладел к борьбе с рабством.

Нам неизвестны частные религиозные взгляды Линкольна. Он любил ссылаться на Всевышнего, но при этом так и не стал прихожанином никакой церкви, а в начале его политической карьеры священство и вовсе встречало его в штыки. По словам его друга Херндона, Линкольн внимательно читал Пейна, Волни и других вольнодумцев и в частной жизни был законченным атеистом. Это представляется маловероятным. С другой стороны, было бы неверно считать его и христианином. Многое свидетельствует о том, что он был скептиком, мучился сомнениями и склонялся к деизму. Как бы то ни было, единственная похвала, причитающаяся религии в связи с отменой рабства, сводится к следующему: лишь после многих сотен лег, затянув решение проблемы до тех пор, пока корыстные интересы не привели к страшной войне, она сумела искупить незначительную часть тех бед и страданий, что сама же и причинила.

То же относится и к эпохе Кинга. Церкви Юга после Реконструкции взялись за старое и благословили новые институты сегрегации и дискриминации. Лишь после Второй мировой войны, в разгар деколонизации и борьбы за права человека вновь раздался призыв к эмансипации чернокожего населения. Ответом ему стали новые вердикты (в Америке, во второй половине XX столетия) о том, что смешение разношерстных потомков Ноя противоречит божьему замыслу. Это тупоголовое варварство имело реальные последствия. Ныне покойный сенатор Юджин Маккарти рассказывал мне, как однажды уговаривал сенатора Пэта Робертсона, отца известного телепророка, поддержать умеренный проект закона о гражданских правах. «Я бы с радостью помог цветным, — услышал он в ответ, — да Библия запрещает». По собственному определению, «Юг» состоял из белых христиан. Именно это придавало Кингу его моральный авторитет. Он победил Юг его же оружием. Но если бы религия не пустила столь глубокие корни, Кингу вообще не пришлось бы нести эту тяжелую ношу. Тейлор Бранч пишет, что среди ближайшего окружения и помощников Кинга были и неверующие коммунисты, и социалисты. Десятки лет они удобряли почву для движения за гражданские права и помогали таким отважным добровольцам, как Роза Парке, планировать акции массового гражданского неповиновения. Впоследствии Кингу не раз вменяли в вину эти «атеистические» связи, особенно с церковных кафедр. Что уж говорить, если одним из последствий его кампании стала «ответная реакция» белых христиан-консерваторов, которая по сей день остается столь влиятельной силой южнее линии Мейсона-Диксона.

В 1517 году тезка доктора Кинга приколотил свои тезисы к дверям Виттенбергского собора и решительно объявил: «На том стою и не могу иначе». Его поступок — выдающийся пример интеллектуальной и нравственной смелости. Чуть позже, однако, Мартин Лютер (чей религиозный путь начался с того, что в него едва не ударила молния и страшно его напугала) пополнил ряды мракобесов и гонителей: он бредил избиением евреев, вопил о чертях и призывал немецких князей расправиться с бунтующей беднотой. Произнося историческую речь на ступенях мемориала Линкольна, доктор Кинг, в сущности, тоже занимал вынужденную позицию. Но он действовал как истинный гуманист, и никто никогда не сможет использовать его имя для оправдания угнетения или насилия. Именно по этой причине наследие Кинга, имеющее очень мало общего с его заявленной теологией, по-прежнему актуально. Чтобы заклеймить расизм, не требовалось ничего сверхъестественного.

Таким образом, всякий, кто оправдывает участие религии в общественной жизни, ставя в пример Мартина Лютера Кинга, должен принять все неизбежные следствия своей логики. Даже краткий обзор истории вопроса говорит в пользу американских вольнодумцев, агностиков и атеистов. Весьма вероятно, что к обличению рабства кого-то вели светские убеждения или вольнодумство. А вот шансы на то, что религиозные убеждения могли подвигнуть кого-то из верующих против рабства и расизма, были статистически ничтожны. В то же время вероятность того, что религиозной верой мог руководствоваться сторонник рабства и расизма, была чрезвычайно высока. Имея это в виду, нетрудно понять, почему победа элементарной справедливости потребовала столько времени.

Насколько мне известно, во всех странах, где до сих пор существует рабство, его так или иначе оправдывают Кораном. В этой связи уместно вспомнить отповедь, которую в самые первые годы американской независимости получил Томас Джефферсон. Рабовладелец Джефферсон явился с визитом к посланцу Триполи в Лондоне, чтобы спросить, по какому праву в Гибралтарском проливе он и его братья-берберы имеют дерзость захватывать и продавать в рабство матросов и пассажиров американских судов. (По современным оценкам, с 1530 по 1780 год таким образом пропало более 1 250000 европейцев.) Вот отрывок из доклада Джефферсона Конгрессу:

Посланник отвечал, что основой тому Законы Пророка, что так написано в их Коране, что все народы, им не подчинившиеся, суть грешники, и что их право и долг вести с ними войну при всякой возможности, а всех пленников продавать в рабство.

Далее посланник Абдрахаман назвал сумму выкупа, стоимость защиты от похищения, и, что не менее важно, свою личную комиссию с этой деловой активности. (Опять религия не может скрыть свое человеческое нутро.) Он, кстати говоря, был совершенно прав в отношении Корана. Восьмая сура, открывшаяся в Медине, немало говорит о праведной военной добыче и подробно останавливается на «муках огненных», уготовленных поверженным неверным по ту сторону могилы. Именно этой сурой всего лишь через два столетия Саддам Хусейн оправдает массовые убийства и переселение курдского народа.

Освобождение Индии от колониального владычества — другое великое историческое событие, в котором часто усматривают благотворную связь между этикой и религиозной верой. Как и в героической борьбе доктора Кинга, на самом деле все было примерно наоборот.

После ослабления Британской империи в результате Первой мировой войны и, что еще важней, после печально знаменитого расстрела индийской демонстрации в городе Амритсар в апреле 1919 года даже тогдашним хозяевам полуострова Индостан стало очевидно, что конец британского правления — всего лишь вопрос времени. Если бы этого не произошло, кампания мирного неповиновения была бы обречена. Иными словами, Мохандас Карамчанд Ганди (иногда именуемый Махатмой в знак признания его статуса индуистского старейшины), в некотором смысле, ломился в открытую дверь. Ничего постыдного в этом нет, но святость Ганди компрометируют его религиозные убеждения. Вкратце: он хотел, чтобы Индия, как и прежде, была по преимуществу сельским и примитивным обществом «духа»; он сильно усложнил создание совместного правительства с мусульманами; он был не прочь лицемерно использовать насилие, когда это его устраивало.

Вопрос о независимости Индии был тесно связан с вопросом единства: станет ли бывшая британская колония независимой страной в тех же границах, сохранив территориальную целостность, и сможет ли она при этом называться «Индией»? В определенных мусульманских кругах однозначно отвечали «нет». При британском владычестве крупное мусульманское меньшинство имело если и не привилегии, то, во всяком случае, определенные гарантии, и некоторые мусульмане не желали вместо этого становиться крупным меньшинством в преимущественно индуистском государстве. Поэтому примирение крайне осложнялось уже тем, что в Индийском национальном конгрессе, игравшем ключевую роль в движении за независимость, тон задавал истовый индуист. Существует мнение (и я его разделяю), что непримиримость мусульман в любом случае сыграла бы разрушительную роль. Но уговорить рядовых мусульман выйти из Конгресса и вступить в Мусульманскую лигу, выступавшую за раздел Индии, было тем проще, чем больше Ганди разглагольствовал об индуизме и чем больше часов он демонстративно посвящал ритуалам и вращению своего прядильного колеса.

Это колесо — сегодня его можно увидеть на флаге Индии — стало символом отрицания современности, которое декларировал Ганди. Он носил собственноручно сшитые лохмотья, ходил в сандалиях, опирался на посох и враждебно относился к машинам и новым технологиям. Он пел гимны индийской деревне, где жизнь человека диктуется извечным круговоротом жизни животных и злаков. Если бы его призывы были услышаны, миллионы людей умерли бы от голода, и миллионы людей продолжали бы поклоняться коровам (изобретательные священники назначили их «священными», чтобы во время засух и голода несчастное невежественное население не могло забить и съесть единственное, что у него было). Ганди заслуживает уважения за критику бесчеловечной кастовой системы, обрекавшей людей низшего сорта на отвержение и презрение, которая, в некоторых отношениях, была еще более абсолютной и жестокой, чем рабство. Но как раз в том момент, когда Индия больше всего нуждалась в современном светском лидере нации, она получила факира и гуру. Этот прискорбный факт стал очевиден в 1941 году, когда армия имперской Японии, захватив Малайю и Бирму, подошла к индийской границе. Полагая (ошибочно), что дни британских сахибов сочтены, Ганди решил бойкотировать политический процесс и направил британским властям печально знаменитый призыв «уйти из Индии». Ее следовало предоставить, как добавил Ганди, «Богу или Анархии», что в сложившихся обстоятельствах означало примерно одно и то же. Тем, кто наивно считает Ганди убежденным или последовательным пацифистом, хорошо бы спросить себя, не хотел ли Махатма переложить свою войну на японских империалистов.

Помимо многих других негативных последствий, решение Ганди/Конгресса выйти из переговоров позволило сторонникам Мусульманской лиги сохранить свои министерские посты. Когда пришло время независимости, это дало им дополнительные козыри, и их намерение осуществить ее в форме расчленения и ампутации, отрезав от страны Западный Пенджаб и Восточную Бенгалию, стало реальностью. Кровавый след тех событий тянется до сегодняшнего дня: еще одна братоубийственная война между мусульманами в 1971 году в Бангладеш, рост агрессивного индуистского национализма, а также конфронтация в Кашмире, которая остается наиболее вероятной причиной термоядерной войны.

А ведь с самого начала имелась альтернатива, а именно светская платформа Неру и Раджагопалачари, которые были готовы выторговать у британцев обещание послевоенной независимости в обмен на союз Индии и Великобритании против фашизма. Именно Неру, а не Ганди, все-таки привел свою страну к независимости, пусть даже и ужасной ценой раздела. На протяжении десятилетий светские и левые активисты Британии и Индии единым фронтом выступали за освобождение Индии и в конце концов одержали победу. Не было никакой необходимости привлекать к борьбе за независимость религиозного обскурантиста, который лишь затормозил и извратил ее. Дело было выиграно без этого допущения.

Каждый день приходится жалеть, что с нами больше нет Мартина Лютера Кинга. Американской политике явно не хватает его авторитета и мудрости. Что до Махатмы, убитого фанатиком-иццуистом за недостаток набожности, я жалею лишь о том, что смерть помешала ему увидеть горькие плоды своих усилий (и с облегчением вспоминаю, что она не дала ему воплотить в жизнь его вздорную прядильную программу).

Утверждение, что религия делает людей лучше, а общество цивилизованней, обычно идет в ход в последнюю очередь, когда других аргументов не осталось. Нам как будто говорят: хорошо, мы не будем настаивать на Исходе (к примеру) и непорочном зачатии. Не будем настаивать даже на распятии и «ночном полете» из Мекки в Иерусалим. Но что стало бы с людьми, если бы не было веры? Разве не погрязли бы они в эгоизме и вседозволенности? Разве не прав был Честертон, когда сказал, что, перестав верить в бога, люди не теряют веру вовсе — они просто начинают верить во все подряд?

Начнем с того, что добродетельность верующего никак не доказывает истинности его веры. Допустим, чисто теоретически, что я вел бы себя великодушней, если бы верил в рождение Будды из разреза в бедре его матери. Но в таком случае у моего великодушия было бы довольно зыбкое основание. Следуя той же логике, если один буддийский монах прикарманивает все подношения, которые оставляет в храме простой народ, я не стану утверждать, что буддизм дискредитирован. Кроме того, мы забываем, до какой степени все это дело случая. С тысячами религий, которые могли зародиться в пустыне, случилось то же, что с миллионами потенциальных биологических видов: лишь одна ветвь случайно уцелела и разрослась. После древнееврейских мутаций, уже в ее христианском виде, эту ветвь принял на вооружение император Константин из политических соображений. Он сделал ее государственной религией, а из множества бессвязных и противоречивых книг постепенно получился единый канон, который можно было насаждать. Что до ислама, он стал идеологией головокружительных завоеваний и удачливых правителей и, в свою очередь, обзавелся каноном, имевшим силу закона во всех исламских владениях. Одно-два поражения (как могло случиться с Линкольном при Энтитеме) — и мы, жители Запада, никогда не стали бы заложниками деревенских склок, бушевавших в Иудее и Аравии еще до появления первых серьезных летописей. Мы могли стать адептами совсем другой веры — быть может, веры индусов, ацтеков или Конфуция, — но и тогда нам говорили бы, что истинность нашей веры не так уж важна, коль скоро она помогает учить детей отличать добро от зла. Иными словами, вера в бога — один из знаков готовности верить во все подряд. Неверие в бога, напротив, вовсе не означает неверия ни во что.

Однажды я смотрел дискуссию профессора Альфреда Айера, автора знаменитой книги «Язык, истина и логика» и выдающегося гуманиста, с неким епископом Батлером. Вел дискуссию философ Брайан Маги. Обмен мнениями протекал в довольно вежливой форме, пока Айер не заметил, что не видит никаких оснований верить в какого-либо бога. Услышав это, епископ сказал: «Но тогда я не понимаю, что мешает вашему полному моральному разложению». В ответ на это «Фредди», как называли Айер друзья, изменил своей привычной обходительности и воскликнул: «Это, извините, совершенно возмутительная инсинуация! » Надо сказать, что Фредди совершенно точно нарушил большинство синайских заповедей, касающихся сексуального поведения. Он, в некотором роде, даже славился этим. Но в то же время он был великолепным преподавателем и любящим отцом, а значительную часть досуга посвящал борьбе за права человека и свободу слова. Назвать его жизнь безнравственной значило изрядно погрешить против истины.

Из множества авторов, иначе иллюстрирующих то же самое, я выбрал Ивлина Во. Он исповедовал одну веру с епископом Батлером, а в прозе своей всячески демонстрировал действие божьей милости. В его романе «Возвращение в Брайдсхед» есть одно меткое наблюдение. Главных героев, Себастиана Флайта и Чарлза Райдера (первый принадлежит к старинному католическому роду), навещает отец Фиппс, полагающий, что все молодые люди должны страстно любить крикет. Убедившись в обратном, он смотрит на Чарлза «с выражением невинного изумления, какое я позже встречал у религиозных людей, не понимающих, как можно подвергать себя опасностям этого мира и в то же время отказываться от его утешений».

Вернемся к вопросу епископа Батлера. Не признавался ли он в своей наивности, что сам, освободившись от пут религии, избрал бы «полное моральное разложение»? Разумеется, хотелось бы верить, что это не так. Но немало эмпирических свидетельств говорят в пользу такого предположения. Когда священники пускаются во все тяжкие, они пускаются действительно в самые тяжкие, и совершают преступления, от которых бледнеют рядовые грешники. Можно было бы списать это на подавление сексуального влечения, а не на то, чему, собственно, учит церковь, но ведь церковь учит подавлять сексуальное влечение... Одно от другого отделить невозможно, и сколько существует религия, столько все миряне рассказывают нескончаемые анекдоты на эту тему.

Биография Во была запятнана преступлениями против целомудрия и трезвости в гораздо большей степени, чем биография Айера (хотя преступления эти, похоже, приносили меньше счастья первому, чем последнему), поэтому Во часто спрашивали, как его частная жизнь сочетается с его публичными убеждениями. Его ответ стал знаменит: он предложил друзьям представить, насколько хуже он вел бы себя, если бы не был католиком. В устах человека, верившего в первородный грех, это похоже на перевод стрелок, но главное не в этом. Даже беглый обзор жизни Во показывает, что за самые неблаговидные ее моменты отвечает как раз его религиозная вера. Что там жалкие излишества на ниве пьянства и супружеской неверности] Одной разведенной знакомой, повторно вступившей в брак, Во послал свадебную телеграмму, в которой писал, что ее брачная ночь добавит бесприютности Голгофе и станет лишним плевком в лицо Христа. Он поддерживал фашистские движения в Испании и Хорватии, а также гнусное вторжение Муссолини в Абиссинию, потому что их поддерживал Ватикан. В 1944 году он писал, что только Третий рейх стоит меж Европой и варварством. Эти нравственные язвы одного из моих любимейших писателей возникли не вопреки его вере, но благодаря ей. Безусловно, в его частной жизни было и милосердие, и раскаяние, но милосердие и раскаяние с тем же успехом мог проявить и человек безо всякой религии. За примерами далеко ходить не надо: полковник Роберт Ингерсолл, виднейший американский безбожник второй половины XIX века, доводил оппонентов до белого каления, поскольку был необычайно щедр, преданно любил жену и детей, всегда оставался галантным офицером и обладал тем, что Томас Эдисон, простительно преувеличивая, назвал «суммой качеств совершенного человека».

Я не так давно живу в Вашингтоне, но мой телефон уже разрывался от звонков мусульман, непечатно обещавших покарать всю мою семью, потому что я не поддержал вакханалию лжи, ненависти и насилия против демократической Дании. С другой стороны, когда моя жена забыла крупную сумму денег на заднем сиденье такси, водитель из Судана потратил немало времени и средств, чтобы выяснить, кому принадлежат эти деньги. Он приехал прямо ко мне домой, чтобы вернуть их — все до единого цента. Когда я вульгарно предложил ему 10% от суммы, он тихо, но твердо объяснил, что не ждет награды за исполнение своего исламского долга. Какая из этих двух версий религии ближе к действительности?

В определенном смысле, на этот вопрос нет однозначного ответа. Я предпочел бы сохранить полку с книгами Ивлина Во в ее нынешнем виде, понимая при этом, что без мучений и пороков писателя не было бы и его романов. Если бы все мусульмане вели себя, как тот мужчина, отказавшийся от недельного заработка ради правильного поступка, я мог бы не обращать внимания на причудливые проповеди в Коране. В моей собственной жизни, если начать вспоминать благородные поступки, выбор не особенно велик. Вот разве что однажды в Сараево, трясясь от страха, я снял с себя бронежилет и дал его еще более испуганной женщине, которой мы помогали добраться до безопасного места (не только мне довелось быть атеистом в окопах). В тот момент мне казалось, что я должен сделать для нее хотя бы это, да я и не мог сделать ничего другого. Из орудий и снайперских винтовок палили православные сербы. Православной сербкой была и она.

В конце 2005 года я оказался на севере Уганды, в реабилитационном центре для угнанных в рабство детей племени ачоли, живущего на северном берегу Нила. Вокруг меня апатичные, ожесточенные маленькие мальчики (и несколько девочек) с пустыми глазами. Их истории удручающе однообразны. Банда, состоящая из таких же похищенных детей, хватала их прямо дома или в школе. Кому-то было тринадцать, кому-то восемь. Их угнали в джунгли и заставили «принять присягу» одним из двух возможных способов (или сразу двумя). Кому-то предстояло «замазаться» участием в убийстве. Другим выпала продолжительная, жестокая порка — до трехсот ударов («Дети, которые пережили жестокость», — сказал один из старейшин народа ачоли, — «умеют быть жестокими».) Эта армия несчастных детей, превращенных в зомби, принесла стране неисчислимые страдания. Она уничтожала целые деревни. Она породила огромную массу беженцев. Она уродовала людей и пускала им кишки. Она (это злодеяние стоит особняком) продолжала похищать детей, чтобы ачоли не принимали жестких ответных мер, опасаясь убить или поранить одного из «своих». Их банда называлась «Божья армия сопротивления» (Lord's Resistance Army, LRA). Возглавлял ее человек по имени Джозеф Кони, в прошлом мальчик-алтарник, ныне горевший желанием установить по всему региону власть Десяти заповедей. Он крестил нефтью и водой, проводил свирепые церемонии наказания и очищения и страховал своих сторонников от смерти. Он проповедовал фанатичное христианство. Так случилось, что реабилитационный центр, в котором я находился, тоже содержали христиане-фундаменталисты. Побывав в джунглях и насмотревшись на труды «Божьей армии», я разговорился с человеком, пытавшимся вернуть детей к нормальной жизни. Как узнать, спросил я, чье христианство настоящее? Кто прав — он или Джозеф Кони? Прилаживать протезы, предоставлять детям убежище и оказывать «психологическую помощь» могла бы любая светская или государственная организация. Но для того, чтобы стать Джозефом Кони, требовалась настоящая вера.

К моему удивлению, он не отмахнулся от моего вопроса. Он согласился, что своим авторитетом Кони был отчасти обязан тому, что родился в семье христианских священников. Он согласился также, что многие люди верят в магические способности Кони, потому что он обращается за помощью к миру духов и дает своей пастве гарантию от смерти. Даже те, кто сбежал из его армии, иногда божились, что видели, как он творит чудеса. Миссионеру оставалось лишь пытаться показать людям другое лицо христианства.

Прямота этого человека впечатлила меня. Он мог бы предложить и другие аргументы в свою защиту. Совершенно очевидно, что Джозеф Кони далек от христианского «мейнстрима». Во-первых, деньгами и оружием его снабжает циничный исламский режим, правящий в Судане и использующий его, чтобы создать головную боль правительству Уганды, которое, в свою очередь, поддерживало суданских повстанцев. В определенный момент Кони объявил грехом выращивание свиней и употребление свинины. Если только на старости лет он не сделался евреем-ортодоксом, все это очень похоже на знак благодарности исламским хозяевам. Суданские убийцы, в свою очередь, уже долгие годы ведут войну на уничтожение не только христиан и анимистов южного Судана, но и неарабов, исповедующих ислам. Ислам, конечно, не делает официального различия между расами и нациями, но дарфурские мясники — мусульмане-арабы, а их жертвы — мусульмане-африканцы. Рядом с этим кошмаром «Божья армия сопротивления» — всего лишь горстка красных кхмеров с христианской начинкой.

Еще более кровавый пример — Руанда, ставшая в 1992 году новым синонимом геноцида и садизма. Эта бывшая бельгийская колония — самая христианская страна в Африке, с самым высоким процентом церквей на душу населения. 65% жителей Руанды исповедуют католицизм; еще 15% принадлежат к различным протестантским церквям. В 1992 году, получив сигнал к действию, бандиты-расисты из организации «Власть хуту» по наущению государства и церкви занялись массовым истреблением своих соседей из народа тутси.

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 111213 14 15 16 Следующая ⇒