Воображаемое. Симулякр. Порнография

Регистр Воображаемого всем хорошо знаком. Этот спо­соб конституирования лежит в основе того, что принято называть социальной действительностью. Воображаемое, " ряд фикций, для отдельного индивида принципиально не­устранимых", является проблемой не само по себе (это обычная, нормальная жизнь, работа, общение), а лишь в тех случаях, когда в качестве артефакта изолирует, отчуж­дает субъекта от его собственного уникального внутренне­го опыта. В равной степени это касается и процессов иска­жения действительности (психологические защиты и т.п.).

Впервые специфику такой воображаемой подмены опи­сал еще Фрейд в работе " Утрата реальности при неврозе и психозе" (1924). Позднее Лакан с раздражением говорит о типичной ошибке психоаналитиков и психиатров, отож­дествляющих психоз с засильем воображаемого, а не с от­сутствием этого регистра: " Проблема состоит не в потере реальности, а в силе, вызывающей к жизни то, что засту­пает ее место. Но что проку говорить с глухими {психоана­литиками классического толка — Н.К. ) — проблема ведь у них уже решена: склад бутафории находится внутри, и по мере надобности ее достают оттуда" [33, с.98].

Невроз у Фрейда представлен попыткой субъекта заме­нить потерю реальности воображаемыми объектами фан­тазии и идеализированными нарциссическими отноше­ниями. Лакановскую теорию Воображаемого в какой-то степени можно вывести из представлений о неврозоподобном характере культуры и морали [79]. Однако идеи, высказанные Фрейдом в " Недовольстве культурой", в структурном психоанализе подверглись радикальным из­менениям.

По мнению постмодернистов, стратегия подмены, ими­тации, симуляции является главной осью современного

[238]

общества. Человеческая жизнедеятельность почти не представляет Реальному возможностей для проявления, а большая часть наших социальных занятий и обязаннос­тей описывается категорией гиперреального. Последнее, как пишет Ж.Бодрийяр, состоит из призраков реальнос­ти, которые он называет симулякрами. Симулякр — это замена реальных вещей (или чувств) подделками, причем область фальсификации затрагивает скорее смысловую сторону вещей и событий, нежели их онтологию.

Например, типичным для нашего социума проявлени­ем супружеской любви являются подарки (цветы, парфю­мерия, драгоценности). Если муж дарит все это жене вместе со своей любовью, выражая и символизируя (оз­начивая) ее таким способом — перед нами естественная форма отношений. Если же он делает такие подарки вме­сто подлинного чувства, это симулякр. Любой психотера­певт неоднократно слышал подобные жалобы и взаимные претензии супругов.

Симулякры обладают определенной властью, прежде всего в сфере регулирования ценностей. Бодрийяр пишет:

" Симулякры — это не просто игра знаков, в них заключе­ны также особые социальные отношения и особая инстанция власти... Имеется тесная связь между иезуитской покорнос­тью души (perinde ас cadaver) и демиургическим замыслом избавиться от природной субстанции вещей, заменив ее суб­станцией синтетической. Как и подчиненный организации человек, вещи обретают при этом идеальную функциональ­ность трупа. Здесь уже заложена вся технология и технокра-тия — презумпция идеальной поддельности мира, которая находит себе выражение в изобретении универсального веще­ства и в универсальной комбинаторике веществ" [7, с. 116].

В сфере душевной жизни симулякр особо сильно стре­мится представить себя более реальным, чем сама реаль­ность. Главное здесь — не столько имитация, сколько претензия на бытие. Истерические личности сплошь и рядом непомерно раздувают " мифы об истоках" и знаки (стигматы) реальности, осуществляют бешенную эскала­цию вторичной истины, объективности и аутентичности. Терапевтическая конфронтация не всегда может остано-

[239]

вить, пресечь симуляционное моделирование, ибо, как уже говорилось, в нашем обществе симуляция широко­масштабна, обычна и типична.

Настолько, что сама реальность вынуждена совпадать с моделями симуляции. Симулякры уже давно более реаль­ны, чем вещи, более значимы, чем слова. Они ценятся больше, чем действительность, и более желанны, посколь­ку просто люди (ценности, желания, чувства) далеко не так красочны, престижны и вездесущи, как рекламируе­мые повсюду симулякры. У естественного, природного че­ловека нет потребности в абсолютно свежем дыхании. Бо­лее подробно о таких вещах можно прочесть хотя бы у В. Пелевина в " Generation П."

Одним из наиболее массовых симулякров современно­сти (наряду с поп-искусством, рекламой, дайджестами и т.п.) служит порнография. Первоначально порнографию объясняли как результат сублимации сексуальных ин­стинктов, однако место, занятое ею в современной куль­туре, заставляет пересмотреть эту слишком простую тео­рию. По мнению постмодернистов, основной фантазм, реализующийся в порнографии (Сьюзен Зонтаг исполь­зует понятие " порнографическое воображение" ), — не фантазм секса (Реального), а поглощение его гиперреальностью, симулякром. Вуайеризм ⁴⁸ порнография, говорит Бодрийяр, — это не сексуальный вуайеризм, но вуайеризм представления и его утраты, головокружение от ут­раты сцены и вторжения непристойного:

" Непристойность выжигает и истребляет свои объекты. Это взгляд со слишком близкого расстояния: вы видите то, чего никогда не видели, — вы никогда не видели, как функ­ционирует ваш пол; вы не видели этого со столь близкого расстояния, да и вообще не видели — к счастью для вас. Все это слишком правдиво, слишком близко, чтобы стать прав­дой. И как раз это-то и зачаровывает: избыток реальности, гиперреальность вещи" [5, с.333].

Лакан помещает порнографию среди феноменов Реаль­ного, вписанных в психотический дискурс. Поскольку " бесполезно заниматься поисками того, какие фантазмы

[240]

(перверсивные ⁴⁹, фетишистские, первосцены) таятся в порнографии, ибо они блокированы ею же вследствие пе­реизбытка реальности", порнографию можно рассматри­вать как вторжение реальной сексуальной экзистенции в регистр Воображаемого — по аналогии с перверсией, кото­рая есть вторжение сексуального в Символическое. В рабо­те " Перверсия, влечение и дискурс" (1963) Лакан пишет:

" Перверт — структуралист в глубине души, ибо он посто­янно пытается привнести себя в сексуальную сферу Другого, символизирующего не только закон, но и любовь. Преобла­дание в садомазохистских отношениях униформы, сценариев и договоров выражает желание перверта отнести собственную сексуальность на уровень социо-Символического порядка, бросая вызов существованию Другого.

Перверсии, реализуя стремление выполнять роль отца, чаще всего используют эротизацию закона и языка. Можно сказать, что садист на Символическом уровне пытается подтвердить за­ключение: " Это я — Другой закона и желания" [114, р.171].

Иными словами, порнография — это " ручная" первер­сия, которую может себе позволить нормальный (невро­тический, а не психотический) субъект. В своем эссе, по­священном порнографическому воображению, Сьюзен Зонтаг определяет порнографию " как общепринятый симптом сексуальной ущербности либо отклонения у ее производителей и потребителей" [22, с.65]. Поэтому встреча с элитными образцами психотического конститу-ирования, которые могут проходить по ведомству порно­графии (например, романы Ж.Батая или " Мальдорор" Лотреамона) оборачивается для " нормального невроти­ка" не удовольствием, а культурным шоком.

В отличие от порнографических или рекламных симулякров (часто совпадающих друг с другом) символизиро­ванное Реальное — та же порнолатрическая (блудопоклонническая) проза Ж.Батая или повести М-Лейриса — только начинают вторгаться в постсоветское культурное пространство. Так что фантазм как форма символическо­го конституирования по-прежнему продолжает ассоции­роваться с психической патологией, а психотерапевты все еще путают его с симптомом.

[241]

Фантазм в терапии

Способы истолкования в психоаналитических словарях термина " фантазм" выпукло отражают историю развития исследований психических реалий бессознательной ду­шевной жизни. В англо- и немецкоязычных глоссариях этого слова нет вообще, зато Лапланш и Понталис начи­нают соответствующую статью следующим образом:

" Французское слово fantasme было заново введено в упо­требление психоанализом, и потому оно более нагружено собственно психоаналитическими смыслами, нежели не­мецкое Phantasie, причем это слово не соответствует не­мецкому в точности и имеет ограниченное употребление: fantasme — это особый продукт воображения, а вовсе не мир фантазий и не деятельность воображения в целом" [37, с.551-552].

Действительно, структурные психоаналитики широко используют слово " фантазм", помещая его в такие со­блазнительные контексты, как " фантазм первоначаль­ный, фантазм первоначал, первоначало фантазма", " фан­тазм как опора действительности", " фантазм: молчание женского наслаждения" и т.п. Чего стоят одни только на­звания работ — " Логика фантазма", " Возлюби свой симптом", " Все, что Вы хотели знать о Лакане, но боя­лись спросить Хичкока"!

Фантазм — это бессознательный сценарий получения удовольствия, план и способ удовлетворения желаний Ре­ального, о которых субъект ничего не знает. Простейшая иллюстрация психологической природы фантазма — лю­бое аутоэротическое удовольствие: автоматическое дейст­вие, вполне невинное (ковыряние в носу, в ушах, поче­сывание, пощипывание губы и т.п.). Почему эти бесцельные (с виду) действия приятны и успокаивают, так что люди машинально выполняют их в затруднитель­ных ситуациях жизни? А самое главное — почему чело­век конфузится и краснеет, если обратить на них внима­ние, спросить, зачем он это проделывает?

[242]

Ответ достаточно прост. Все эти ковыряния и почесы­вания на самом деле — всецело сексуальные действия, приносящие субъекту аутоэротическое удовлетворение. Поэтому он краснеет, будучи публично застигнут в мо­мент сексуального акта. Он знает, что делает (знает бес­сознательное), но сама связь с базовым уровнем полиморфно-перверсной сексуальности, в котором укоренены аутоэротические действия, вытеснена. Даже у тех, кто смутно понимает, что природа упомянутого поведения суть онанизм. Таким образом, даже простейший аутоэротический фантазм позволяет нам, что называется, и не­винность соблюсти, и капитал (удовольствие) приобрести.

Конечно же, большинство наших фантазмов более сложны. Существует огромное множество воображаемых событий, посредством которых (в более или менее иска­женном психологическими защитами виде) исполняются бессознательные желания, желания Реального. Фан­тазм — как бы окошко, открытое в Реальное, это своеоб­разный компромисс между принципом удовольствия и принципом реальности, посредством которого человек может хоть что-то узнать о своих подлинных желаниях.

Многие фантазмы относятся к самым ранним этапам психического развития (первоначальный фантазм), они по­вествуют о желаниях, которые человек не способен вспом­нить, но в то же время и не может забыть (первосцена, детские фантазмы о совращении). Фантазм и перверсия сходны друг с другом, только извращение — это вторже­ние Реального в Символический порядок, а фантазм — экспансия Символического в экзистенцию Реального.

В этом — корни привлекательности фантазма. Он зача­ровывает и обольщает, поскольку (на какое-то время) возвращает взрослого человека в давно утраченный, бла­женный рай нарциссического удовольствия. Будучи про­дуктом воображения, фантазм противостоит воображае­мой феноменологии социальной жизни, красочно описанной Лаканом: " Он (человек — Н.К. ) примет дея­тельное участие в этом общем деле своим повседневным трудом и заполнит свой досуг всеми щедрыми благами культуры, которые — от детектива до исторических мему-

[243]

аров, от общеобразовательных лекций до ортопедии груп­пового общения — дадут ему все необходимое, чтобы за­быть о своем существовании" [36, с.51].

Лакановский вариант аналитической психотерапии ос­новывается на фантазме. Последний присутствует в лю­бых формах терапии, но крайне редко становится предме­том изучения и осмысления. В какой бы форме не выражался сознательный запрос, бессознательное взаимо­действие терапевта и клиента основывается на фантазме. Фантазм — это особый продукт Воображаемого удовле­творения посредством символизации запроса, обращенно­го к аналитику-Другому. Содержание запроса, обус­ловленное аналитической фрустрацией, символически приравнивается к успешной попытке означить желание.

Приведу пример достаточно простого фантазма в тера­пии. Одна из моих клиенток, госпожаТ., на очередном се­ансе захотела обсудить со мной сексуальные претензии ее мужа. Она подробно рассказала о его запросах, подчерк­нув, что сексуальные аппетиты мужа намного превышают норму. В частности, г-жа Т. с возмущением заявила, что муж настойчиво уговаривает ее заняться сексом втроем. " Приведи какую-нибудь свою подругу, и ты увидишь, как это замечательно. А мне не нужно будет идти к любовни­це всякий раз, когда захочется чего-нибудь необычного".

Пересказывала это все клиентка очень эмоционально, то и дело подчеркивая, насколько такое поведение для нее неприемлемо, а желание мужа — попросту чудовищ­но. В какой-то момент я поняла, что фактически г-жа Т. бессознательно, но весьма настойчиво уговаривает меня поучаствовать в проекте ее супруга. В рассказе звучали вожделение и страсть, она, что называется, прямо обли­зывалась.

Соблазняющий характер ее поведения открылся мне в тот момент, когда я почувствовала, что и у меня тоже пол­ный рот слюны. Почему я бессознательно откликнулась на это нехитрое совращение? Ведь мои фантазмы (на­сколько я их знаю) не включают идею " menage a trois".

[244]

Фантазм госпожи Т. попросту индуцировал мой собст­венный. Я представила себе, как буду описывать все это — и соблазнение свершилось.

Предложив клиентке интерпретацию случившегося, я с трудом остановила ее расспросы. Как, у меня тоже есть фантазии? И такие необычные? Пришлось предпринять специальные усилия по восстановлению стандартной си­туации аналитической фрустрации.

Последняя имеет место в случае, когда позиция анали­тика маркирована избытком означающих, тогда как кли­ент испытывает их недостаток. Деятельность терапевта фактически представляет собой конструирование фантаз­ма. Поскольку фантазм представляет собой не действие и не событие, а эффект смысла ⁵⁰ в чистом виде, то разли­чие целей участников терапии проходит не в плоскости Воображаемого и Реального, а в семиотических стратеги­ях, определяющих желание.

Аналитик в ходе терапии занимает то место в Симво­лическом, с которым клиент отождествляется. Это поло­жение, из которого субъект видит себя таким, каким ему хочется, чтобы его видели другие. В качестве места про­екции Я-вдеала он может понять желание клиента и обеспечить ему доступ к этому пониманию — за счет эф­фектов смысла, обусловленных интерпретирующей ре­чью. " Когда субъект приносит свое желание в жертву идеалу (аналитическая фрустрация — Н.К. ), когда он пол­ностью подчиняется символической идентичности, когда надевает на себя символическую маску, то именно в этой маске и можно разглядеть его желание" [59, с. 26].

Идеал, посредством которого присваивается Символи­ческий Другой — это и другой желания субъекта. Или, как пишет Ж.-А.Миллер, " то, что субъект скрывает, и то, по­средством чего он это скрывает, является и формой ра­зоблачения скрываемого" [118, р. 37]. Любой опытный психотерапевт хорошо ориентируется в таких маскирую­щих стратегиях дискурса клиента и видит за истерически­ми проявлениями — вытесненное ядро бессознательной сексуальности, эдиповы проблемы, за навязчивостями — анальную симптоматику и т.п. И конечно же, свободно

[245]

плавающее внимание аналитика, выделяющее в путанице образов сновидения или цепи свободных ассоциаций па­тогенное ядро, опирается прежде всего на собственные ощущения и переживания — в качестве трансферентного объекта желания клиента.

В качестве универсальных " отмычек" Лакан описывает также метафору и метонимию — лингвистические тропы, посредством которых вытесненный объект желания озна­чивается в дискурсе. Метафора: (вытесненное означаемое связано сходством с означающим, похоже на него ). На­пример, вся фрейдовская — фаллическая и вагинальная — символика сновидений. Метонимия: (означаемое и означающее связаны, но не сходством, а смещением, они рядом ). Лакановский пример — " я вижу тридцать парусов на горизонте" (вместо " тридцать кораблей с парусами" ). Природу метафоры имеет также и симптом: он похож на объект желания. Лакан пишет:

" Двойной спусковой механизм метафоры и есть тот меха­низм, с помощью которого получает определенность симп­том (в аналитическом смысле). Между загадочным означаю­щим сексуальной травмы и термином, заменившим ее в цепочке означающих, пробегает искра, фиксирующаяся в симптоме — а он представляет собой метафору, включающую плоть или функцию в качестве означивающего элемента — значение, недоступное для субъекта, обладающего сознани­ем, у которого симптом этот можно снять" [36, с.75, перевод отредактирован мною — Н.К. ].

Интересно, что инициатором включения фантазма в терапевтический процесс почти всегда бывает клиент. Собственно, именно клиенты, продуцирующие много­численные фантазмы, побуждают терапевта обратить внимание на эти специфические феномены душевной жизни. Разумеется, это не значит, будто терапевты не со­здают фантазмов — наоборот, лучшие из них занимают почетные места в анналах психотерапии. Фрейдовская " История болезни Доры", " Пигля" Д.В.Винникотта, " Че­ловек из Февраля" Милтона Эриксона, блестящие рабо­ты К.Ясперса, посвященные Стринбергу и Ван-Гогу, — этот список можно продолжать до бесконечности ⁵¹. Но

[246]

обычно именно фантазмы клиентов имеют приоритет — в том смысле, что они чаще становятся объектом анали­за и размышлений.

Одна из клиенток, госпожа Щ., в ходе длительного те­рапевтического анализа периодически возвращалась к дет­скому воспоминанию о серии разрозненных эпизодов, в которых она играла с песком, а затем оказывалась погре­бенной под ним. Я много раз пыталась интерпретировать это воспоминание в различном ключе — как иллюстриру­ющее динамику терапии, имеющее отношение к первосцене, трансферентное, покрывающее и т.п. Ни одна из ин­терпретаций не была ассимилирована, и я сама чувствовала, что дело здесь совсем в другом. К тому же па­мять клиентки не сохранила почти никаких подробностей.

На одном из сеансов, когда у меня возникло хорошо знакомое многим аналитикам ощущение тоскливой не­подвижности анализа и полного застоя в терапии, я по­просила г-жу Щ. рассказать мне что-нибудь другое. " Нет уж, — возмутилась она, — теперь Ваша очередь". Я со­бралась было в очередной раз мягко объяснить клиентке, кто кого анализирует и кто кого должен слушать, но вме­сто этого вспомнила рассказ из книги Итало Кальвино " Незримые города" и почти дословно пересказала его госпоже Щ. Рассказ этот короткий, так что я позволю се­бе привести здесь его полностью:

Аргия совершенно отличается от других городов тем, что в ней вместо воздушного пространства — земля. Ее улицы полно­стью похоронены под землей, комнаты в домах до самого потол­ка засыпаны мелкой глиной, на каждую лестницу, словно нега­тив, накладывается лестница из земли, а вместо неба с облаками ее крыши придавлены каменистыми слоями почвы. Не­известно, удается ли жителям передвигаться по городу, расши­ряя прорытые червями ходы и трещты, из которых пробивают­ся корни растений: влага изнуряет тело, и вряд ли у них есть много сил; должно быть, они неподвижно лежат в темноте.

Наверху, где мы находимся, не видно никакого следа Аргии; однако есть такие, что говорят: " Это здесь, под нами", и им приходится верить, потому что эти места пустынны. По но­чам, приложив ухо к земле, можно услышать, как внизу захло­пывается дверь ⁵² [26, с.161].

[247]

Утром на следующий день г-жа Щ. позвонила и попро­сила ее немедленно принять; мне с трудом удалось угово­рить ее прийти к полудню, когда у меня закончились за­нятия в университете. Она торопилась рассказать мне свое сновидение:

Мне снится старый пейзаж из моего детства, дорога от кирпичного завода к дому. Это крутой спуск в довольно глубо­кую балку, а затем — более пологий подъем. Невдалеке — дом моей первой учительницы, в сновидении он сдвинут ближе к за­воду, чем на самом деле. Примерно в первой трети спуска есть пещера с глиняным полом, даже скорее щель, но довольно боль­шая. Я не то чтобы иду или нахожусь в этой пещере, а скорее знаю, что она там, и вижу, как она устроена.

Дальше Вы предлагаете мне нарисовать топографическую карту этой пещеры, а я отвечаю, что лучше, чтобы это был рекламный буклет на глянцевой бумаге, и начинаю рассказы­вать, что в нем должно быть. И тут во сне пещера как-то сливается с образом Каменной Могилы — археологического па­мятника эпохи верхнего палеолита, который находится в окре­стностях города. Я там бывала несколько раз.

Рассказывая, я вижу на стенах пещеры наскальные изобра­жения, очень четкие — могу нарисовать их хоть сейчас: круги, звезды, фигуры людей и животных. Там еще есть нечто, похо­жее на ассирийскую клинопись, осколки керамики, птичьи сле­ды на глине... Кое-что из этого всего действительно есть на Каменной Могиле, но никак не в пещере, которая снится, и я это хорошо знаю. Я думаю, что все это надо умело соста­вить — и тогда все будет в порядке.

И тут я начинаю ощущать неудобство из-за того, что дом учительницы так близко. И еще понимаю (там, во сне), что могу застрять в пещере и чувствую, как ноги вязнут в глине. Это очень страшно, как в детстве, когда меня засыпало пес­ком в большой яме.

Я вхожу в пещеру и вижу, что ее пол как-то разрастается, он тоже глиняный, и на нем появляются следы, но не такие, как в буклете и на стенах, а человеческие — следы босых ног, маленькие, женские, и след мужской обуви — размера 45-го. Босые следы — это точно мои, и я снова пугаюсь, так как по­нимаю, что была в этой пещере, когда ее еще не было (? ) Это Глиняная Могила, думаю я, и назад мне уже не выбраться. И тут появляется надежда, что придет тот мужчина, который

[248]

оставил следы обуви. Он действительно входит (я вижу силу­эт на фоне освещенного входа в пещеру), я не знаю точно, кто он, но знаю, что — не тот. Это самое ужасное место в сно­видении. Последнее ощущение, очень смутное — я же не смогу убить его, у меня в руках только буклет, бумажный листок. Проснулась я в тягостной тоске и сразу стала Вам звонить, чтобы рассказать все это.

Я не стала интерпретировать это сновидение в рамках какой-либо традиционной схемы анализа, а вместо этого объяснила клиентке лакановские представления о страхе смерти в Реальном (см. выше, с. 217 настоящей книги). " Концовка сновидения, — сказала я, — иллюстрирует из­вестную мысль Лакана о том, что последнее слово чело­века в отношениях с неведомой ему речью — это смерть".

После этого случая у госпожи Щ. исчезла мучившая ее до этого клаустрофобия (боязнь замкнутых помещений). Совершенно неожиданно я на собственном опыте поня­ла, что представляет собой знаменитый лакановский итог терапии — " исчезновение симптома как сюрприз". Он достигается за счет конструирования фантазма на месте симптома. Обычно терапевт предлагает клиенту другой сценарий получения удовольствия, символически удовле­творяя и реально фрустрируя его желание быть объектом желания Другого (=аналитика). В данном случае боль­шую часть работы выполнило мое Символическое, вовре­мя " вспомнившее" подходящую историю, и бессозна­тельное клиентки, трансформировавшее ее симптом в исцеляющий фантазм. Интересно, что анализ после это­го продолжался куда более динамично. Г-жа Щ. смогла рассказать на терапии о своем страхе смерти — это и бы­ло ее основной проблемой.

Специфика фантазма как психического феномена оп­ределяется также его чрезвычайной динамичностью, по­движностью. Он не только " с легкостью покрывает рас­стояние между психическими системами, переходя от сознания к бессознательному и обратно" (14, с. 285), но и способен легко смещать, изменять позицию клиента, предоставляя множество возможностей для символичес­кого конституирования. Поэтому клиент склонен идеали-

[249]

зировать терапевта, использующего конструирование фантазма, приписывая ему всемогущество и всезнание. Такая позиция ощутимо модифицирует трансферентные отношения и становится объектом анализа уже в самом конце терапии, на стадии сепарации-индивидуации, ко­торую Лакан называет " переходом за грань желания".

⇐ Предыдущая78910111213141516Следующая ⇒

Поделиться:

Популярное:

1. Баланс доминирования. Патриархат и матриархат.
2. В день суда – а он неизбежен – каждый будет отвечать перед Богом за себя лично.
3. В любой позиции – число рождения, дополнительное число или код года.
4. Вина и стадии преступной деятельности
5. Глава 25. Любовь и секс в человеческой жизни
6. Глава 6. Структурно-аналитический подход в терапии
7. Глава II. Основы квалификации преступлений (Особенная часть)
8. Глава III. КВАЛИФИКАЦИЯ СОСТАВОВ ПРЕСТУПЛЕНИЙ
9. Глава VI. Преступления против мира и безопасности человечества
10. Глава одиннадцатая Мутные истоки религии
11. Глава одиннадцатая. Мутные истоки религии