Другое время, другое место. Специальный агент Дейл Купер (Кайл Маклохлан) и Человек Из Другого Места (Майкл Андерсон) в Красной Комнате

 

 

А как вы можете описать фигуры па ваших картинах?

Ну, они похожи на части тела или что-то вроде. Я не могу охватить фигуру целиком и не знаю почему. Бэкон мог нарисовать тело целиком, а у меня не получается. Иногда я рисую фигуру почти полностью, и тогда большая часть подлежит уничтожению.

Иногда эти части будто перемещаются по картине и словно торопятся покинуть холст. Непохоже, чтобы они собирались там оставаться. Вы согласны?

Ну да. Может, у них проблемы, я не знаю. У этих картин тревожное настроение, но и юмора в них достаточно. Но в конечном счете, я полагаю, их центральная идея, ну понимаете, — это жизнь во тьме и сумбуре, и я сам на них тоже присутствую — во тьме и сумбуре.

Знаете, на что похожи собаки в комнате? Они на самом деле выглядят так, будто им весело. Они гоняют мячик, жуют что ни попадя, вывалив язык от счастья. Вот и человеческие существа такие же. Мы должны быть довольно счастливыми. И я не знаю, почему это не так.

Темнота и сумбур когда-нибудь сходят на нет или,, наоборот, сгущаются? И они до сих пор необходимы для ваших работ?

Они исчезают. Они оставляют каждого из нас. Я действительно верю, что они не будут длиться вечно. Не знаю, зачем обязательно теряться в этих тьме и сумбуре, но иногда от них получаешь настоящее удовольствие. Но потом, когда заболеваешь, или тебя начинают мучить, или вдруг подстрелят, — это уже не смешно. Или когда сердце разобьется, или дом сгорит.

В своей работе вы способны упорядочить тьму и сумбур — чего обычно не получается в реальной жизни?

Да-да, точно. Фильмы и картины — это те вещи, которые можно контролировать. Взять идею и перевести ее во что-то материальное — это прекрасный процесс. Душа трепещет! Кто знает отчего? И это, по мне, самое лучшее, что ты можешь сделать.

Фигуры на картинах можно назвать неуклюжими: у них тоненькие ножки, они угловатые доходяги. Кажется, простейшее действие для них уже проблема. Напоминает определенные сцены из ваших фильмов, например из «Твин-Пикс», где Лейлу Куперу и шерифу Трумэну никак не справиться с вращающимися креслами, когда они навещают в больнице Ронетт Пуласки.

Ну, один из моих любимых фильмов — это «Лолита», а одна из самых сильных сцен там — с раскладушкой. Коридорный вместе с Джеймсом Мейсоном пытаются ее разложить, пока Сью Лайон спит в той же комнате, а они не хотят ее будить. Некоторые люди ничего не соображают в технике, а некоторые машины с виду простые, но сложны в эксплуатации. Это абсурд какой-то. Когда мы снимали эту сцену в «Твин-Пикс», кресла там были, но потом сюжет получил развитие. Куперу и шерифу Трумэну надо было не шуметь, Ронетт в тяжелом состоянии, и это вносит в сцену напряжение и одновременно долю абсурдного юмора. На самом деле в жизни ведь так и происходит — некоторые вещи по-дурацки сконструированы, с ними сложно обращаться — надо сообразить, что с ними делать, а они не поддаются.

С фигурами на ваших картинах и персонажами ваших фильмов кажется, что жизнь для них — это сложный акт удержания равновесия. Иногда даже буквально, у них походка расшатанная. Как у Бобби из «Твин-Пикс», например.

Да. Мы все стремимся к балансу, я думаю. Вот конечная цель. А это непростая штука, знаете ли, — идеальное равновесие. Я думаю, когда его достигаешь, чувствуешь что-то вроде эйфории. Иногда вещи валятся друг на друга, и в этом тоже присутствует некое равновесие, но скоротечное. Придет день, когда оно наконец установится насовсем. И мы окажемся в абсолютно другом месте. А здесь люди очень неуравновешенные. Все вокруг трясется, пытаясь дотянуться до того другого места, но так и не дотягивается. И я думаю, это потому, что люди неадекватны и постоянно противо -действуют, особо не задумываясь зачем. Большей частью это эмоциональные реакции, и поэтому все вечно превращается в какой-то дурдом.

Учитывая, как важен для вас «баланс», можно ли сказать, например, что характер Джеффри Бомонта достигает равновесия в конце «Синего бархата»?

Это просто вроде неполного портрета. На самом деле у Джеффри Бомонта миллион других мыслей, которые не показаны в фильме, — целый ряд иных разбродов и шатаний. Невозможно осветить сразу все. Но можно сказать, что он кое-чему научился, ну, сделал шаг на пути к чему-то. Но и все на этом. Он пережил некий опыт и что-то извлек из него.

На картинах также проблема с источником света. Кажется, что на них запечатлены темные, нелюбимые миры. Это так?

Это значит, что чем темнее, тем мне кажется красивее. Наверное, я не учился писать светлые стороны жизни таким образом, чтобы мне это нравилось, хотя я думаю, что это возможно, — у Руссо[8]это получалось и у Ричарда Дибенкорна[9]тоже, до некоторой степени. Но все мои картины — это натуральные, жестокие комедии.

Им нужно быть жестокими, примитивными и грубыми, и для этого я пытаюсь дать природе рисовать вместо меня.

Но тут присутствует взаимодействие форм, одних с другими, от которого получаешь удовольствие. А само слово «удовольствие» переводит разговор на тему любви. Если что-то нам действительно нравится, мы говорим: «Я люблю». Это нас волнует так или иначе. Так что даже если речь о темной стороне — там происходят очень привлекательные вещи, и для меня это не обсуждается, потому что они ведь и должны быть такими, понимаете, чтобы я и в самом деле любил их.

На картинах мы часто видим отдельные буквы, вырезанные и составленные в предложения. Это снова напомнило мне «Твин-Пикс» и те буквы, которые Убийца Боб засовывал под ногти своих жертв. И конечно, это отсылка к вашей первой короткометражке «Алфавит». Чем так привлекают вас буквы и слова?

Слова на картинах иногда очень важны, чтобы заставить вас думать о том, что на них происходит. А зачастую слова восхищают меня просто своей формой и из этого что-то может вырасти. Я часто вырезаю эти маленькие буковки и наклеиваю. Они так здорово выглядят в строчку — на зубы похожи. Я приклеиваю их этой штукой, которая напоминает мне мазь. Слова меняют ваш способ восприятия того, что происходит на картине. И неплохо уравновешивают все остальное, что на них творится. А иногда превращаются в названия.

Слово — это тоже фактура. Когда едешь на машине, то видишь телеграфные столбы, облака, синее небо или туман и множество слов и образов. Видишь знаки и странные огни, а люди просто исчезают. Человек не так важен. Люди подавлены. А вот этого я сильно не люблю. Мне нравятся разреженные пространства. И неорганизованные. Но это как с цифрами — убогая комнатенка под номером 2. А потом, когда приводишь туда кого-то, этот человек определенно крепкая семерка, 7. Вдруг начинаешь замечать, как меняется его лицо, как он двигается — как в «Голове-ластик». «Дикие сердцем» более нагруженный фильм. Я конструировал что-то вроде мании, сумасшествия в мире. Вот о чем там было.

Вы говорите, слово может быть фактурой. Вас всегда притягивали разные фактуры, да?

Да. Я одержим ими. Нас окружает такое количество винила, что я постоянно ловлю себя на гонке за другими на ощупь и на вид поверхностями. Я один раз побрил мышь, чтобы посмотреть, как она выглядит, — очень красиво.

У вас есть картина под названием «Я вижу себя». Выглядит как две стороны одной медали. Одна фигура там темная, а другая белая и похожа на скелет. Похоже, что они смотрят друг на друга сквозь разделительную линию. Что происходило с вами, когда вы писали эту картину?

Ну, у всех нас есть, как минимум, две стороны. Говорят, наш жизненный путь имеет целью достичь Божественного разума с помощью знаний и опыта как единства противоположностей. Вот такой у нас путь. Мир, в котором мы живем, состоит из противоречий. Примирить эти две стороны и есть главный фокус.

Они противоречат друг другу в том смысле, что одна хорошая, а другая плохая?

Ну, так должно быть. Не знаю почему (смеется), но... э-э-э... Я понятия не имею, Крис, что вам сказать на это! Они просто противоречат друг другу, понимаете, и все. И это означает, что есть что-то посередине. И середина эта вовсе не компромисс, а сила обеих сторон.

Людей часто тревожат темные стороны собственной психики. А вы, кажется, вполне комфортно уживаетесь со своими. Как это у вас выходит?

Ума не приложу. Я всегда таким был. Мне всегда нравилось то и другое, и я был уверен: чтобы оценить одну, нужно познать и другую, — чем больше тьмы ты постиг, тем больше увидишь и света.

Когда эта ваша темная сторона вылезает наружу или находит выражение в ваших работах, иметь дело с такими вещами сложно для вашей семьи?

Понимаете, проблемы-то возникают только от беспокойства. Да, я в курсе, но я просто делаю свою работу, и это круто. Человек счастлив, когда занят любимым делом и в состоянии им заниматься. А всякие побочные эффекты скорее смешны. Потому что они вроде зоопарка.

 

 

«Я вижу себя» (1992).

Холст, масло, смешанная техника, 72 х 76 см

 

 

Но это довольно рискованное занятие — творчество, если иметь в виду реакцию окружающих.

Ну, тут есть на что посмотреть, когда что-то презентуешь. А сам открыт множеству вещей. Работаешь, конечно, не для этого, но это все равно происходит. И никаких других побочных эффектов. Понимаете, я из Миссулы, штат Монтана, так ведь? Я нормальный парень.

То есть вы имеете в виду, что в Миссуле, штат Монтана, все нормальные по определению?

(Смеется.) Ну, если вы говорите, что вы из Монтаны, окружающие начинают волноваться, потому что Унибомбер[10]оттуда. И масса людей там уходит в леса, ну, таких, знаете, у которых планка упала. Вот место — лес, куда можно уйти, чтобы жить по-своему, вдалеке от людей, которые могут вмешаться, от правительства, налоговых служб и т. п.

Вас в шутку называют «Джимми Стюартом с Марса», что в некотором смысле означает очевидную разницу между вашей работой и вашим публичным образом. Многие считают вас противоречивой личностью. Правы эти людиу как вы считаете?

Ну как бы да, потому что у всех есть внешняя и внутренняя стороны, и вот они время от времени противоречат друг другу — у всех так, у любого человека вообще.

Но у некоторых эта разница заметнее. Вы же как раз из таких у разве нет?

Ну может быть. Дикая разница! Засела в нервных окончаниях!

Эта характеристика часто всплывает по отношению к Дэвиду Кроненбергу. Он выглядит и говорит как нормальный, уравновешенный парень, а потом снимает тревожные, кошмарные фильмы. Отсюда вопрос: он псих по натуре и для дела притворяется нормальным? Или он в душе нормальный, но ему просто необходимо самовыражаться вот таким нарочитым образом? Какой он на самом деле?

Разный. Просто так бывает. То, что лезет из тебя в твоих произведениях, я думаю, больше похоже на правду, чем твои проявления в обычной жизни, когда ты просто погулять вышел. Гуляет только верхушка айсберга и в большинстве случаев не имеет ничего общего с тем, что происходит внутри.

Если подумать про эту малую часть, которая видна, то вот другая ваша картина — «Билли находит книгу загадок прямо у себя на заднем дворе» — сразу напоминает, как Джеффри нашел ухо на пустыре в «Синем бархате». Что вас так поражает в этом сюжете про внезапную находку по соседству?

Ну представьте, что вы действительно нашли книгу загадок и могли бы начать их разгадывать, а они оказались по-настоящему сложными. И эти тайны привели бы вас в трепет. Мы все находим эту книгу загадок, и вот что происходит. Мы вроде можем их разгадать. Проблема в том, что эти разгадки внутри нас и, даже если вы кому-то о них расскажете, вам не поверят или вряд ли поймут вас правильно. Вы вдруг понимаете, что коммуникация происходит не на сто процентов. Есть масса подобных вещей, они случаются в жизни, а слова вас подводят.

В фильмах же что самое крутое? Они могут сообщать кое-что о той стороне вещей, о которой слова умалчивают. Но фильм не расскажет историю целиком, поскольку в мире так много догадок и предположений, что они сами складываются в тайну, а всякая тайна означает, что существует пазл, который нужно сложить. Вдруг начинаешь думать, будто ты уцепился за найденный смысл. И в жизни есть масса путей, где разбросаны маленькие подсказки к разгадке тайны. Мы получаем мелкие подтверждения — не слишком значительные, — но благодаря этим мелочам продолжаем действовать.

Знать, что тайна рядом, — это огромное потрясение. В действительности происходит гораздо больше, чем заметно глазу, и это бередит нервы. Скажем так: видишь одно, а принимаешь это за другое — видишь ночью в окно человека с чем-то там в руке. Может, ты видел именно то, о чем подумал, и образ в точности соответствует происходящему. Но чаще всего нет: если спуститься посмотреть, что там такое, выяснится, что действительность уступает плодам твоего воображения. Так что я думаю, фрагменты вещей довольно интересны. Можешь додумывать остальное. И тогда ты становишься соучастником. Мы знаем, что случается всякое. Не в каждом доме, но в некоторых. Такие вещи порой происходят, мы едва представить себе можем. А они где-то с кем-то происходят. Потому-то столько всех этих ток-шоу на ТВ. Люди собираются и рассказывают о такого рода вещах. Происходит что-то вроде дезинфекции. Ну вроде как ты всегда был в курсе, а теперь они называют все своими именами и демонстрируют. Но из-за этого изрядная доля тайны испаряется.

Но ведь это почти уже превратилось в новую банальность. Все кому не лень вспоминают, как их обижали в детстве. Так ведь, почти все?

Да уж, но теперь считается, что пациенту самому нужно думать, будто дело зашло гораздо дальше. Хотя никуда дальше оно не заходило. Это так или иначе выскакивает наружу и разрушает семьи. И никто не верит, что ничего не было, потому что сейчас так принято: люди верят в худшее.

Не тянет ли в такой ситуации режиссера или актера изображать зло совершенно невообразимым или экстремальным, вроде Фрэнка Бута в «Синем бархате»?

Я думаю, это толкает тебя двигаться дальше за пределы. Или вглубь. Или ты находишь другой ракурс.

Учитывая, что вы начали заниматься живописью еще в детском возрасте и до сих пор продолжаете, считаете ли вы эту область деятельности для себя приоритетной, от которой отталкивается все остальное?

Считаю. В живописи заключены вещи, которые справедливы вообще для всей жизни. Вот что такое живопись. Музыка тоже из этого разряда. Существуют вещи, которые словами не выскажешь. И живопись как раз о них. И кино для меня тоже большей частью о них. Есть слова, и есть истории, но то, о чем можно рассказать фильмом, не расскажешь словами. Только прекрасным языком кино. И для этого нужно использовать время и сопоставление и все правила, существующие в живописи. Живопись — это одна из тех вещей, которая пронизывает все остальное.

Вам не кажется, что о живописи вы знаете больше, чем о кино?

Да я не особо осведомлен ни в том ни в другом на самом-то деле. Существует что-то вроде понимания, и наряду с ним существует еще интеллектуальное знание. Я не из тех, кто может выступить перед аудиторией с объяснениями, как это делается. Для меня это не работает таким вот образом. Когда сидишь напротив недописанной картины, она начинает разговаривать с тобой, а ты реагируешь и действуешь. Чисто интуитивно. И вещи раскрываются. То же самое со сценой из фильма: она есть в сценарии, но когда она маячит перед тобой, то обволакивает. Когда линия не работает, ты ее выравниваешь — видя, что она должна выглядеть таким вот образом. Ты видишь, что свет должен быть направлен под определенным углом и ритм должен быть определенный. Они взаимодействуют с тобой. К сожалению, только когда все элементы собраны вместе, они по-настоящему говорят с тобой. Так что ты должен вытягиваться в струну. Ты должен быть начеку. Ты должен пребывать в том мире.

Вот почему «Голова-ластик» для меня так хорош — у меня была возможность погрузиться в тот мир и жить в нем. Там и не было никакого другого мира. Я иногда слышу песни, про которые говорят, что они были очень популярны в то время, а я совсем не в курсе, я просто был там. Это самая прекрасная вещь на свете — потеряться в каком-то мире. А теперь из-за денег и этого вечного подхлестывания происходит натуральная катастрофа. Снимающих кино торопят. Многие картины лишь скользят по касательной. В них нельзя зарыться поглубже, потому что, когда несешься на водных лыжах со скоростью пятьдесят миль в час, ты просто не в состоянии проникнуть дальше поверхности. Но если лодка останавливается или хотя бы замедляет ход, ты падаешь глубоко под воду. А именно там и находятся все самые хорошие идеи.

В предыдущих интервью вы часто говорили, что сложно рассуждать об определенных идеях, потому что они «слишком абстрактны». Что вы имели в виду?

Люди хотят, чтоб ты с ними говорил, и я где-то их понимаю, но разве все вокруг не болтают об одном и том же? Невозможно выразить, как именно происходят определенные вещи. Ну и другая проблема в том, что можно заболтать что-то вусмерть. Начинаешь думать, как бы выразить мысль, вдруг видишь эту вещь как она есть, и в какой-то степени волшебство уходит. Тут все очень непросто. Когда говоришь о чем-то — только если ты не поэт, — большие вещи становятся меньше.

Или как с критикой — как только заводишь некую тему, сразу слышишь: «Ну да, мы в курсе». Но необходимо озвучить ее, чтобы воплотить в реальность. А с другой стороны, определения очень ограничивают свой предмет. Он перестает выходить за рамки сказанного. А мне нравятся вещи, которые могут быть шире рамок. Как в случае с уже умершими авторами: ты читаешь его книгу, а ему больше нельзя задать вопрос, и получаешь от книги просто уйму всего. Не важно, что он думал. Это, может, и интересно, но на самом деле не важно. Все, что я могу сказать вам о моих намерениях насчет собственных фильмов, — все это к делу не относится.

Сложно представить два более противоположных занятия, чем живопись и коммерческие съемки фильмов. В живописи имеешь абсолютный контроль в рамках определенного пространства. И это индивидуальная работа, а не в группе.

Они разные, но у них много общего. Занимаясь живописью, я вовсе не держу все под контролем — это процесс действия и противодействия, получения и отдачи. А когда работаешь с группой людей, с которыми тебе надо сделать фильм, в начале у них ровно ноль идей по этому поводу. Потом они прочитывают сценарий. И делают шаг навстречу. А потом приносят реквизит и ты говоришь: «Нет-нет, все это никуда не годится, потому-то и потому-то». А они говорят: «Ох! » Но теперь они в теме и приносят что-то получше и ты просишь выбрать. И вы выбираете одно и то же. Они настроились на твою волну. И шаг за шагом они потихоньку начинают въезжать. То есть это, конечно, не идеальное понимание, но близко к нему. А потом уже не важно, сколько там у вас людей на площадке: все делают одно и то же кино, и попадаешь в атмосферу, которая совершенно отлична от всего остального мира, а ты существуешь в каком-то другом мире. Это круто.

Живопись по сравнению с кино — более частная вещь. Для вас это в большей степени личный вопрос? Вы делаете попытки ее показывать?

Это действительно непросто, потому что довольно скоро понимаешь: картина, которая волнует тебя, вовсе не обязательно так же волнует и других. И все равно испытываешь некий зуд показать ее кому-нибудь. Это опыт большей частью разрушительный, негативный и унизительный. И вроде как видишь чужое восхищение, но его всегда недостаточно по сравнению с твоими ожиданиями. То же самое и с кино. Если затеял все это ради денег или пытаешься снять коммерческое кино, то, скажем, просто по сборам тебе понятно, насколько ты преуспел. Но если задачи были другие, то очень нервничаешь, предъявляя свою работу.

 

Действие и противодействие.

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: