XV. Маленькая Повелительница

 

На этот раз его ноги приняли решение в пользу мангового леса. Рани, подпрыгивая, как агути около дикого ореха, следовала за ним, останавливаясь, задирала нос к небу, внюхивалась в аромат какой-то травки и с восторженным смехом скрывалась в лесных зарослях.

-- Уфф!

-- Что, маленькая повелительница?

-- Посмотри-ка на этого...

Она сидела на корточках перед большим темно-зелеными василиском[16] с выгнутым гребнем, одной поднятой в воздух лапой и разгневанным взором вертящихся, как волчок, глаз:

-- Что до меня, я обещаю, что у последующих племен не будет места повадкам василиска, и вас покарает огромный голубой хамелеон... который не существует. И она разразилась громким смехом.

-- Да он уже желтый сейчас.

Гринго пожал плечами и с достоинством продолжал свой путь. Но ненадолго.

-- Гринго, эй! Гринго... а что, дух племен витает между деревьев или где? И что такое, " дух"? Гринго почесал в затылке.

-- Это... говорят, это Курупира[17].

-- А! Курупира, вот что... Она приложила палец к носу, покачала головой.

-- А это что такое? Она подняла с земли орех.

-- Это орех шавари.

-- А шавари -- это что?

-- Это орех.

-- Тогда это орех, а шавари -- это дух ореха. Для чего он нужен, этот шавари?

-- Послушай, маленькая повелительница...

-- Ну, нет! Говорю тебе, орех есть орех, зачем ты хочешь приделать ему хвост? Ты когда-нибудь видел орех с хвостом? Ты видел когда-нибудь Вриттру... с хвостом игуаны?

Она смеялась и смеялась.

Гринго был озадачен.

-- Хорошо, не сердись; все что я об этом сказал, это чтобы набежать сложностей. Теперь я понял -- каждый раз, когда я чего-то не знаю, это Курупира, вот.

Она остановилась на мгновение, покрутила прядку волос.

-- А если я объемся орехов, то это Курупира будет болеть у меня в животе.

Сказала она и снова принялась подпрыгивать, бормоча сквозь зубы: " Неужели нужно всюду примешивать Курупиру? "

Она была очень упрямая.

Они пришли к водопаду, вместо мангового леса. Как? Гринго не знал, тем более, что его ноги своего решения в дороге не меняли.

-- Как здесь чуд-но! -- воскликнула Рани.

И она обхватила себя руками за плечи.

По склонам горной цепи открывалась осыпь черного диорита, омывая пеной, кипящая светом в обрушивающемся реве низвергающейся воды, пронзаемом криками птиц, затем, подобная длинной, гладкой скатерти, она проваливалась в гигантскую, потрескивающую зыбь зелени, до саванны внизу, обрамленной серебром, и до моря.

Гринго сел, у него перехватило дыхание, ему почудилось, что он проник, наконец, в свою безграничную страну.

Рани покачала головой, приложила палец к кончику носа, как будто это было очень, очень... бесконечным, быть может. Она посмотрела на Гринго, потом еще на саванну, еще на Гринго; можно было подумать, что ее взгляд следует по невидимой дорожке между его сердцем и этим потоком света. И впервые ее сердце пронзила острая боль, как перед опасностью, большей, чем Вриттру.

-- Подожди, -- сказала она, -- спусти ноги в воду.

Вода была ледяной, обжигающей.

Она принялась обмывать его раны.

-- Ты хочешь есть? Хочешь орех... шавари? Гринго покачал головой. Он слушал бесконечный грохот скатывающейся воды, пронзаемой криками колибри, подобными протяжному нежному свисту, не предназначенному для чьего-либо уха, или, быть может, предназначенному для бесконечности, пылающей светом в конце всех путей.

-- Маленькая повелительница, -- вымолвил он наконец, -- что будет после человека?

-- После человека?

Она была ошеломлена.

Гринго опять тихо заговорил:

-- После леса начинается море, после моря начинаются облака, -- а что будет после человека?

Она надолго застыла, созерцая, подперев ладонью щеку, и этот образ жег его сердце.

-- После Гринго я всегда хочу Гринго.

-- Всегда двуногого, всегда голодного? И потом младенцы Гринго, и потом Гринго, Гринго в лесу леса... навсегда?

Она долго смотрела на него, и ее глаза терялись в конце всех этих маленьких Гринго.

-- С двуногим, с трехногим, я связана с Гринго. После облаков и дождя я люблю еще лес.

Он ласково пригладил ее взъерошенные волосы.

--... Куда идешь ты, туда и я, ты -- мой огромный лес.

-- Послушай, маленькая повелительница, я не знаю. Мне пятнадцать лет, и я жил бессчетное число лет до Гринго, всегда Гринго, и это...

Он приостановился как бы над непостижимым пробелом, который зиял посреди этого зеленого переплетения.

-- Существует нечто после леса, нечто после Гринго, нечто, чего я не знаю. После, ты понимаешь? Она покачала головой, встряхнулась:

-- После есть мое сердце, которое бьется всегда. И Гринго остался с этим своеобразным пробелом внутри, который вызывал к жизни белое пламя, брешь ненасытного огня.

-- Ты знаешь дверь пламени? Совсем белого пламени?

Она подскочила.

-- Дверь? Этой ночью, когда ты бежал, я видела гигантское белое пламя. Я бежала вместе с тобой, и мы вошли в белое пламя. Я все забыла.

Она застыла, обратив лицо к небу, как будто она видела... что? -- Быть может, это она и есть, дверь в " после"? -- прошептала она.

Потом она вдруг вскрикнула как раненая птичка:

-- С тобой, всегда-всегда! Через любую дверь!

Тогда Гринго взял ее за руку. Она была такой крошечной, загорелой и замерзшей. Он сжал эту ручку в ладонях, как будто отогревая птичку. Несколько больших капель дождя упали на их руки.

Потом он медленно проговорил нараспев, как бы повторяя ежевечерний речитатив для сновидений:

-- Вместе мы пройдем через белую дверь и войдем в страну " после".

И обрушился дождь, огромный, теплый, обволакивающий и водопад, и лес, и две маленькие съежившиеся фигурки, как молитва Земли в безграничном зеленом шуршании.

 

 

XVI. Сюкюри!

 

Дождь низвергался днями, неделями, а Гринго не покидал все то же вопрос -- когда хочешь есть, это ли не проблема. Жизнь, казалась, так или иначе, вошла в свою колею, и все маленькие существа, живущие сами по себе, не замечали, как пролетают дни. Человек же был, в первую очередь, тем, кто отмеряет время, как будто что-то вечное было там, впереди... чего? Как будто там чего-то не было, и хотелось узнать, чего же?

Маленькая памба. свернувшаяся в листьях, безусловно была там, так же, как и удод, разлинованный коричневыми и белыми полосками.

Они " делают", и затем это сделано. Мы делаем, и это никогда не делается.

И что же это такое, что не делается, никогда не находится там, и... ничего не сделано.

Гринго вскарабкался на высокие переплетающиеся корни мангрового леса: он смотрел на полузатопленные тропические деревья с воздушными корнями, на черный ил, исполосованный струями дождя, где время от времени мелькал зеленый лист кувшинки. Он смотрел на нескончаемый дождь, на обвивавшуюся вокруг корня молчаливую змею, которая то ли двигалась, то ли нет, высовывая заостренный маленький язычок. Она как бы слилась совсем: ни змея, ни корень, ни эта капля света, блиставшая на листке кувшинки. Он мог бы охотиться, ловить рыбу и снова охотиться, и заполнять дни тысячами успокоительных жестов, а потом... что потом?

Стало тяжело, и он обернулся.

Сюкюри, анаконда, изукрашенная черно-золотым мрамором рисунка, скользнула к нему.

В этих запутанных дебрях корней бежать было невозможно, а плавала Сюкюри даже лучше, чем ползала. Она медленно приближалась, подобно живой волне.

Гринго выпрямился. Он был обнажен и загорел: его мокрое тело казалось пламенем среди этот гигантского копошения. Он смотрел на Сюкюри со всей силой пламени, которая была заключена в его глазах.

" Убирайся, " -- произнес он звонким, бесстрастным голосом.

Сюкюри остановилась. Она смотрела на Гринго.

Все было неподвижно, без малейшего колебания.

Анаконда была толстая, как ствол баньяна.

" Убирайся". -- повторил Гринго, отчеканивая каждый слог. И внезапно он понял, почувствовал, что Сюкюри сжимает свои длинные мускулы -- Мать! -- вскрикнул Гринго.

Вспышка белого света. Гринго отшатнулся, чуть не упал навзничь в болото. Сюкюри развернула свою плоскую голову и уползла прочь сквозь корни, беззвучная, как ручей смерти.

Гринго обернулся: Она была там, на краю мангрового леса. вся в белом и неподвижная. Тогда он прыгнул в воду и поплыл к Ней.

-- Мать!

Он бросился к Ее ногам.

-- Встань, малыш. Не годится человеку склоняться.

Она ласково потрепала его волосы: он посмотрел на Нее так, как погружаются в чистый источник, как погружаются в сверкание вод на краю саванны. И все остановилось. Это было неподвижное время, где все цельно.

-- Послушай, малыш...

Она улыбалась, и стало так покойно в свете Ее улыбки и так уверенно, как будто все эпохи были уже прожиты.

-- Скоро я умру...

-- Нет-нет, нет еще!

-- Они устарели от меня, я им надоела, они возвращаются к обычному ходу истории. Они уже ропщут.

-- Что я буду без Тебя делать?

-- Когда меня с тобой больше не будет, надо, чтобы ты находил меня там, где я есть всегда.

-- Ох! Мать, земля ускользает у меня из под ног, я не знаю Пути.

-- Твой зов проложит верную дорогу, так же, как жажда приводит к реке.

-- Но почему Ты должна умереть? Разве Ты не можешь их остановить вспышкой света, как Сюкюри?

-- Могу, -- промолвила Она... И как бы тень грусти набежала на ее улыбку.

-- Но кто среди обыкновенных людей останется стоять на ногах? Я не повелительница запуганного народа.

-- Но почему они Тебя не любят? Почему?

-- Все, что изменяет Закон, это для человека зло. Они не хотят изменять Закон, и если меняют его, то только для того, чтобы на его место принять новый. Они хотят охотиться, ловить рыбу, спать... или помечтать немного, поиграть на флейте, как Киньо.

-- Мать, Сюкюри следовала закону, а каков же закон человека?

-- Он состоит в низвержении закона, малыш. Человек -- это тот, кто может изменять закон. Сюкюри не может.

-- Как же мне разрушить череду этих дней с их голодом и их вереницей снов.

-- В вопросе уже содержится ответ, как в капле воды, которая раскалывает скалы.

-- Мать, ты не могла бы разрушить мою скалу?

-- Я могу, -- ответила она и застыла на мгновение глядя вдаль, как будто перебирая в памяти эти дни и дни, заполненные незначащими жестами и напрасными желаниями.

-- Но умение разрушить скалу -- это уже сама возможность стать чем-то другим.

-- До какого же предела надо будет дойти?

-- До конца всего, когда все пути уже будут пройдены. Послушай, малыш... войди еще раз в белую дверь, и я тебя избавлю от бремени напрасных надежд: то, что еще надеется -- это толща цельной скалы. Когда скала будет разрушена это -- там. И она легко повернулась.

С шумным треском выпорхнул в воздух зимородок.

Там стоял Вриттру со скрещенными перед грудью руками.

-- И помни: враг -- это тот, кто помогает тебе продвигаться вперед по избранному пути, это я поставила его там, чтобы стряхивать твою дремоту, как Сюкюри, с твоего зова. А сейчас иди, нас ждут.

И Она направилась к этому человеку.

-- О, Повелительница... -- сказал он... и вздернул подбородок, слегка расставив свои кривые ноги. Он бы хотел стать повелителем. Но повелителем чего?

-- Ты нам обещала счастливую Землю, и мы следовали за Тобой до сих пор, но где же Твое изобилие? Наши дети поражены лихорадкой, а мой сын скоро умрет. Покажи нам свое могущество. Он заткнул большие пальцы рук за пояс.

-- Пошли, -- просто сказала Она, и какой же Она была хрупкой! И они исчезли за высокими корнями мангров.

 

 

XVII. Зачем?

 

Если умрет сын Вриттру, она тоже умрет.

Она умрет...

Он смотрел на лес, на поваленное дерево, молодые побеги которого вновь устремились к небу, на нескончаемую вереницу рыжих муравьев, нагруженных добычей из листьев. Падать, гнить, пожирать, опять карабкаться -- Закон жизни. И до какого предела изменять Закон, до каких границ? Она умрет, и весь этот лес станет не более, чем враждебным копошением. Смерть, что это такое? Закон жизни или Закон смерти?

Изменить смерть?

Она прожила века. Говорят, Она пришла оттуда, со снегов... Племена и племена, одни и те же, Гринго и Гринго еще с несколькими Вриттру, и маленькие создания, идущие вереницей под крошечной шляпкой -- листком. Тысячу лет так? Зачем же останавливать смерть, если эта жизнь не меняется?

Изменить жизнь?

-- Как бы это сказать, а, маленькая повелительница! Изменить жизнь? Ты это знаешь?

Она посмотрела на него своими огромными миндалевидными глазами, занимавшими пол-лица, сидя на корточках перед вереницей рыжих муравьев, подперев кулачками подбородок и склоняя голову направо, налево.

-- Ты чудак, Гринго... Что до меня, мое сердце полно, и жизнь переменилась.

-- Она умрет.

-- Кто? Мать? -- и она побледнела под слоем золотистого загара.

-- Они тебя убьют.

-- Ах, ты знаешь... жизнь потеряла смысл.

-- Но я, я сначала убью его, -- выдохнула она. Мгновение Гринго смотрел на эту красивую девушку с красной черточкой, проведенной краской из плодов биксы, на лбу -- она была безупречно прекрасной.

-- Там столько маленьких Вриттру...

-- Я их всех поубиваю.

И такое дикое пламя сверкнуло в ее глазах, что Гринго посмотрел на нее так, как будто увидел впервые.

-- Ну что ж, тогда мы будем на Земле совсем одни.

-- А Киньо?

-- Мы будем втроем, это уже кое-что! Ну же, пошли, маленькая повелительница, не будь такой серьезной...

-- Ты можешь говорить все что угодно! -- процедила она сквозь зубы.

-- Ты ведь хотел изменить жизнь, а в твоей голове надо в первую очередь изменить Кюрюпиру!

Гринго рассмеялся, но он был уже не так уверен.

-- А ты, там, в вышине, что ты об этом скажешь? Среди ветвей внезапно появилось лицо Киньо, он выглядел так, как будто упал с Луны: флейта в руках, черные волосы всклокочены, как хвост муравьеда, нос вздернут. Он соскользнул по стволу.

-- Ну, я что?

-- Он, видишь ли, хочет изменить мир, -- сказала Рани.

-- А-а! -- протянул Киньо, открыв рот, как рыба...

-- А зачем? Ты хочешь меда? Там, в вышине, есть целый улей... Но они кусаются, Гринго пожал плечами и снова двинулся вперед. " Зачем? " И он не очень хорошо понимал, почему он был недоволен и этим медового цвета лугом, и этой маленькой повелительницей, которая так славно подпрыгивала. Они подошли к изумрудному озеру.

-- Как здесь чуд-но! -- воскликнула Рани.

Они уселись на скалу около небольшого родничка. Киньо вытащил свою флейту и наиграл пару нот, подобных восхищенному зову суи-манга после того, как она выпила цветок и мгновенно вспорхнула. Гринго сложил ладони лодочкой.

Две ноты звенели и звенели в ушах Гринго.

Это было все.

 

 

XVIII. Крепость

 

Он вошел через огненную дверь.

Это было подобно ветру, пронизавшему его ноги, руки, голову; глаза закрылись и он удалялся в вихре света, омытый одновременно белой и нежной волной, которая определяла границы, разрушала твердую ткань его тела, разрубала нити и непрозрачность в мириаде слабых вспышек света, и доставила его, нагого и легкого, в эту нить самосознания, это трепетание сердца на зеленом берегу, и этот солнечный шепот, как будто он искал воспоминание в бархатистых складках тенистого озера. Потом он раскрыл руки, как бы выпуская на волю птичку... и заскользил в нежном ветре над безмятежным берегом воспоминаний, где склоняются гладкие тростинки, колышущиеся, подобно зыби, на которой не остается следа.

Как бы несомый памятью птицы, он погружался в великие, одетые светом, забытые века, к невесомой стране над полуденными розами; он погружался туда, в глубину времен в безграничной нежности, которая сама была подобна целой стране или спокойной Арктике под белым трепетанием крыла.

Затем он внезапно провалился как бы с большой высоты. Возникли стены, коридор. Все купалось в нежном свете и тишине, такой глубокой, что, казалось, она отражалась вдали на высоком хрустальном гребне и долго трепетала там, как перезвон под облаками.

Его пальцы коснулись стены. Это была квадратная плита. Она, казалось, наполнилась голубым пламенем, как пылающий сапфировый костер. Неожиданно подул ветер; его тело обрело другую плотность, и он толкнул плиту.

Ослепительная вспышка солнечного света.

Он услышал пронзительный гомон чаек и оказался у подножия крепости, воздвигнутой пеной и ветром.

Сидя на скале, он наблюдал.

Море надувалось, как гигантское синее брюхо, и проваливалось одним сокрушительным ударом, брызгая пеной и заполняя гроты.

-- Еще! Еще! -- кричала Рани, хлопая в ладоши.

Ее длинные золотистые волосы развивались на ветру, она высунула язычок, чтобы слизнуть соленые брызги. Гринго, как всегда, был где-то в другом месте.

-- Эй! Гринго, ты пропустишь урок!

Она взобралась выше него на громадный утес, осыпанный укропом.

-- Ты слышишь?

И, фрр! Волна обрызгала Гринго, разбившись взрывом пены. Он чуть-чуть пошевелился.

-- Ох! Гринго, Его Совершенство будет рвать и метать, тебя посадят в тюрьму.

На этот раз Гринго рассмеялся и одним прыжком, как будто его подбросило в воздух, оказался рядом с ней.

-- Я пройду сквозь стены.

-- Хорошо. Но он нашлет на тебя головную боль. Что тогда?

-- Тогда... черт возьми!

Он подтянул свою тунику, взял Рани за руку, затем внезапно остановился.

-- Только что, я видел нечто странное...

Он посмотрел на Рани так, как будто пытался увидеть другое лицо поверх ее собственного. Она была прекрасна, очень стройная в порывах ветра, волосы в беспорядке, и прищуренные, то ли из-за насмешки, то ли из-за брызг, глаза.

-- Ты склонилась надо мной. Это было на берегу озера, окруженного странными зелеными деревьями, похожими на папоротники, ты знаешь, легкими, как кружево из листьев. И ты была полуобнаженной с черной прядью волос на лбу. Ты Смотрела на меня очень напряженно, казалось, тебя что-то печалит, или ты чего-то боишься, я не знаю чего. Киньо тоже был там. Это производило впечатление, в особенности твои глаза... У тебя не черные глаза, и, тем не менее, это были твои глаза, полные... я не знаю чего. И потом, было ощущение, что что-то надо делать быстро-быстро или они Ее убьют...

-- Ох!

-- Но делать что? Что-то было надо делать. Это было очень сильно. Что-то, что могло Ее спасти, или нас спасти, я не знаю. Я был обнажен и внезапно застыл, как если бы я спал или грезил. Однако я все очень хорошо видел.

Она поднесла к кончику носа палец, и на этот раз у нее был серьезный вид.

-- Итак, они хотели Ее убить... Скажи мне, это была не прошлая жизнь?

-- Прошлая? Или будущая? Но у нас был очень первобытный вид.

-- Скажи мне, неужели Ее всегда будут убивать? Неужели Ее всегда убивали?... Ну хорошо, ты просто грезил.

-- Неужели я и сейчас грежу?

Они оба рассмеялись, и ветер хлопал белыми одеяниями, как будто собирался перенести их на другой остров, туда, за крики чаек и брызги, на острова Атлантиды.

 

 

XIX. Его Совершенство

 

Гринго бежал огромными голубыми коридорами Крепости, едва касаясь земли, казалось, он передвигался без усилий. Все здесь было обито странным материалом и залито фосфоресцирующим голубым свечением, как в подводном мире. Он достиг громадной двери -- была ли это дверь? Она была темно-синей, как море, и полукруглой. Он подтянул свою белую тунику, пропустил через пальцы прядь волос и дотронулся до этого синего вещества, которое соскользнуло само по себе, и очутился в рабочем зале. Никто не шелохнулся.

Их было, вероятно, человек двадцать, сидевших по кругу, одетых в синее, как стены, туники, на мягком ковре. Громадный круглый зал был опоясан дюжиной белых колонн, пересеченных синими плоскостями, которые поддерживали купол молочного цвета; посередине на цепи был подвешен гонг. Каждый раз, входя внутрь, Гринго начинал задыхаться, но наконец... Он глянул на свою белую, неуместную здесь тунику, пригладил липкие от брызг волосы, еще раз посмотрел на человека -- волна недовольства и суровости рассеяла чудный солнечный свет, окружавший его. Мгновенно он вошел в свой автоматизм. Автоматическими для Гринго были все эти маленькие холодные и произвольные лучики, из которых состояли вещество и человек. Ведь они находились в стране Атлантов, где некоторые люди овладели силами природы и властью оккультизма, подобному тому, как другие, позже, будут стремиться овладеть силами науки.

Его Совершенство покачал головой и возобновил свою речь. Гринго проскользнул в круг и сел рядом с Книьо.

-- Именно здесь находится источник ритма...

Задержав дыхание, сказал Его Совершенство и дотронулся до области под ложечкой. Он был облачен в тогу темно-фиолетового цвета и восседал на парчовой подушке; он походил на старого грифа с пронизывающим взором: постаревший Вриттру с бородой, скрывающей горестные морщины и жестокий подбородок.

-- Если вы этим овладеете здесь, вы этим овладеете везде: в камнях, в животных или в людях -- поскольку во всем существует один и тот же ритм. Это Ритм, который заключает мир и каждую вещь в свою точную сеть... "

Он встал.

-- Вы видите: это -- тело, это -- материя, как и, неважно какая, другая; но что такое материя?... Это совокупность энергий, собранных вместе в вибрационную сеть -- необходимо уничтожить сеть. Надо воздействовать на определенный Ритм, который и делает каждую данную сеть отличной от другой.

Он проговорил это, задержал дыхание... и медленно исчез, как предмет, который бесследно разлагается, или который мало-помалу перестает отражать свет. Затем опять послышался его жесткий голос:

-- Итак, вы можете дематериализовать, неважно что, неважно кого... Вы -- хозяева жизни. И вы можете также материализовать все путем генерации соответствующей вибрации...

Послышался свист и... черная змея внезапно поползла по ковру среди онемевших учеников. Затем голос продолжал:

-- Непроницаемая материя, из которой вы состоите, -- это просто более тяжелая вибрация, которой соответствует узкий спектр света, улавливаемый вашими глупыми глазами; а еще существует весь остальной спектр.

И он внезапно снова появился на своей золоченой подушке.

Щелкнув пальцами, он послал змею в небытие.

-- И так исчезнут все бесполезные маленькие змеи. Затем он вынул из карманов туники круглый прозрачный предмет.

-- Киньо, подойди сюда. Повтори упражнение.

Киньо позеленел от страха. Он присел перед Учителем, откашлялся, положил руки на колени и задержал дыхание. Вриттру держал предмет на ладони. Киньо же смотрел и смотрел на предмет.

-- Ты боишься, да, ты -- личинка. Зачем ты приходишь сюда?

Это не школа для младенцев. Изволь-ка, убирайся, ты можешь копошиться вместе с другими.

Без слов Киньо встал и вышел из зала. Ладони Гринго стали влажными от гнева.

-- Мы здесь для того, чтобы создать новое человечество, -- вновь заговорил Вриттру. -- Мы хотим выйти из круга страха и голода, и подчинения этому слабому непрозрачному ритму, в который заключены и звери, и существа -- понятно? -- и человечество. Мы желаем иметь новое человечество, свободное.

У него был такой вид, как будто он вонзил зубы в человечество.

Вриттру опять положил свой предмет в карман и повернулся к Псилле. Говорили, что она была его любовницей. Она была красивой, высокой, как статуя, со вздернутым носом, который Гринго не нравился, и блестящими глазами захватчицы.

-- А ты, Псилла, что для тебя означает понятие свободное человечество?

Она подняла голову, задержала дыхание и мгновение смотрела на гонг. Гонг -- медленно начал вибрировать: поднялся глухой, медный рокот, как будто дотронулись до его центра. Затем она отчеканила звонким голосом, как будто разрезая рисовую лепешку:

-- Не зависеть больше ни от чего.

Его Совершенство кивнул головой. Гринго ощутил холодный луч, который только что толкнул его в сердце. Он понял, что наступила его очередь.

-- Ну, господин Мятежник, а ты что скажешь?

Он хотел было ответить " Черт возьми", но сдержался. Нет, он не боялся, Гринго никогда не боялся, но если его выставят, дверь Крепости скроет Ее от него, и он Ее больше не увидит.

-- Свободное человечество?... Гринго стиснул зубы.

-- Летать в поднебесье -- да; больше не зависеть от этой тяжести гравитации -- да. Но быть свободным для чего, если я никого не люблю и никто не любит меня? Вокруг зашушукались.

-- Покажи мне твое мастерство... Что ты можешь сделать, чтобы изменить природу миллионов копошащихся?

-- А ты? -- вопросил Гринго.

-- Кроме умения звонить в гонг и проходить сквозь стены? Вриттру побледнел под своей бородой.

-- Когда все обретут могущество, они вырвутся из своей нищеты.

-- Или они испепелят все, что им не по нраву.

-- Ты не только мятежник, но еще и мракобес. Ты дискредитируешь науку. Ты не достоин оставаться здесь. В последний раз прошу, покажи мне свою силу.

-- Я могу летать, когда мое сердце счастливо.

-- А еще?

Гринго ощутил железный обруч, стиснувший его виски. На секунду он прикрыл глаза. Свободный -- зачем, если никто не улыбается? Могущественный -- зачем, если на сердце тяжело; и пресыщенный -- зачем, если душа алчет?... Он открыл глаза, обвел взглядом всех этих учеников, возмужавших в стенах более толстых, чем стены Крепости -- эти стены. Проходимы ли они для них? Вокруг него сгустилась как бы свинцовая тишина, и он чувствовал себя так странно, так безнадежно...

И так, -- вновь заговорил Вриттру, что еще? Покажи нам свою власть любви.

Гринго медленно встал.

-- Если бы моя сила вас испепелила, вы бы поверили...

-- Еще и нахал, вдобавок.

-- Даже если бы я мог, я бы никогда этого не сделал -- я хочу только любить:

Псилла развернулась к нему, как змея:

-- Кто сказал тебе, что мы не любим? Некоторые пройдут сквозь стены, и мы научим этому остальных. Мы -- первые, а эти люди пребывают в рабстве. Ты хочешь быть рабом вместе с ними?

-- Если любить означает быть рабом, тогда предпочитаю рабство вместе с ними вашему блестящему могуществу.

-- Ага! Вот видишь, ты цепляешься за тьму.

-- Достаточно, -- прервал Вриттру, -- завтра на рассвете ты поднимешься на главную крышу Крепости, и если ты можешь летать, как говоришь, ты... тут же нырнешь в море... или на скалы.

Ну что, полетишь из любви к Ней?

Тогда Гринго понял, что не его хотел уязвить Вриттру, но Ее.

Вриттру встал, заткнул большие пальцы рук за витой пояс. Темно-голубое свечение нимбом окутывало его голову.

-- Решено. Завтра ты проявишь себя.

И одним взглядом он заставил гонг звенеть, как от удара наотмашь.

 

 

XX. Пора людей

 

Полетит ли он? Жизнь была до странности одинаковой, пусть и со способностью летать. Но что же явилось бы тем, что не было бы больше похожим? Что? Да, ты выходишь из клетки, но потом ты туда, возвращаешься, и все опять по-прежнему. Ты проходишь сквозь стены, а потом на твоем пути возникают другие стены. Но мир без стен и клеток? Не изобретем ли мы некое новое средство? Даже животные находят его для исследования своего мира, а какое новое орудие изыщем мы для того, чтобы смести с лица Земли все стены и все клетки? Летать, это означает всего лишь приделать крылья к клетке, Вриттру был известен только секрет улучшения клетки. Средство, какое средство? Нечто, что сделало бы так, чтобы мир больше никогда не был одинаковым.

Гринго смотрел на гигантское вишневое дерево во дворе Крепости, облетающие цветы которого усыпали все вокруг -- розовый водопад, изборожденный нарядными колибри: он смотрел на большое прямоугольное окно над вишней, и все было так безмятежно. Это Она спланировала рисунок двора, поместила под вишней газон и бассейн, в котором журчала вода. И Гринго смотрел и смотрел, так же, как несчастный Киньо сверлил взором кристаллический шар, до боли в глазах.

Это было мучительно, вид этой вишни, быть может он ее больше никогда не увидит, но не в этом дело, а в том, что эта красота, этот розовый водопад, как и море, которое он так любил, вздувающееся пеной и чреватое загробной страной, это было другое. Это было нечто, на что ты глядел для того, чтобы впитать из него цвет и красоту. А затем взгляд утомляется, устремляется на другое, и снова устает. Но что же создаст то, что не будет другим, какое совершенное орудие, которое как миллион вспыхнувших взглядов, подобных миллиону обезумевших колибри на великом дереве мира?

Гринго хотел бы стать вишней, хотел бы стать морем. Жить медленными веками вишни и морской зыби с криками чаек. Где же оно, это средство?

Нет, он не летал этим вечером, он медленно поднимался по ступеням к знакомому окну над вишней: маленькая винтовая лестница, покрытая золотистым мхом.

Она сидела в оконном проеме, выходящем на залив, руки сложены вместе на коленях, глаза устремлены на вишню, которую Она больше не видела. Или видела ее по-другому?

Она была закутана в маленькую накидку из белого шелка, и как всегда при приближении к Ней -- она подняла голову -- эти снежные пространства, как будто ты сливался с медленным взмахом крыла над вереницей вершин.

Мать -- это было великое бесконечное путешествие. Ты погружался в Нее, сквозь нежные, как бы отливающие перламутром столетия.

Гринго взял ее руку. Она была свежей и испещренной маленькими фиолетовыми жилками.

-- Да, малыш, я знаю...

-- Я не боюсь умирать.

-- Жить, вот что трудно.

-- Мать, мне знаком Твой огромный белый коридор. Я открывал нефритовую дверь, выходящую на залитое солнцем озеро. Я открывал дверь пылающего костра, мне известна синяя дверь. Я знаю также снежную дверь, одинокую, в моем сердце. Когда мы постучимся в истинную дверь?

-- Но они все истинные, малыш.

-- Да, но через них выходят. Завтра я выйду через синюю дверь.

-- Тебе не нравится представление? -- спросила Она со своей слегка насмешливой улыбкой.

-- Мать, я многое постиг. Ты меня обучила множеству премудростей, но где же Тайна?

-- Но она растет вместе с тобой, от двери к двери.

-- Разве это полет, дематериализовывать и вновь материализовывать, как Вриттру, проходить сквозь стены и пить из огромного потока Энергий? Я всем этим владею, по крайней мере, немного... я знаю этот фокус -- но то, что не есть фокус, то, что просто, как дыхание, то что есть там всегда-всегда, везде, как будто ни здесь больше не нужны двери, ни там, другие двери: ты есть здесь. Ты здесь навсегда. Это протекает, как жизнь вишни или моря. Мать -- вишня более величественна, чем Вриттру, море тоже, даже былинка хороша в своем облике травинки, и она легче Вриттру. Но этот облик человека? Я не знаю тайны этого облика. Это тюрьма с крыльями из века в век. Неужели Вриттру нашел верный ключ, и он опять пройдет через синюю дверь; а как только ты через нее выходишь, тебя здесь нет!

-- Они скоро отравят Землю своим " фокусом", -- просто сказала Она.

-- И тогда?

Она задумалась на мгновение, как будто Она видела далеко-далеко перед собой и над этой вишней, и над другими вишнями.

-- Они изобретут еще другие " фокусы".

-- Тогда где же дверь, и какая она?

-- Ты не можешь пройти через дверь в одиночку, с какой стати?

-- Нужно, чтобы через нее прошло все человечество?... Но тогда это далеко-далеко... Неужели только Вриттру хочет пройти через истинную дверь?

-- Малыш, ты выпытываешь тайны, которые не принадлежат твоему времени.

-- Я завтра умру.

-- Мой птенчик, ты прекрасно знаешь, что человек не умирает. Если ты захочешь, ты сможешь завтра полететь.

Белая вспышка ослепила Гринго.

-- Ты хочешь? -- спросила Она с улыбкой.

-- Они своей властью скоро сделают мир жестоким и безжалостным.

-- Да...

-- Я не хочу власти: я хочу любить. Я хочу, чтобы это было живым!

-- Малыш... Она взяла его руки, и все стало очень нежными как будто вечным, без " там" и " здесь", без " я хочу" и " не хочу".

-- Одной любви недостаточно. Одной власти недостаточно. Надо соединить меч с любовью.

-- Убить Вриттру?

-- Он возродится снова -- люди любят " фокусы".

-- Ну так что же?

-- Послушай малыш, вот то единственное, что я могу тебе сказать...

Над вишней слышался гомон чаек.

-- Когда мы достигнем черной двери... когда больше не будет других дверей, и все " фокусы" потерпят неудачу, тогда для миллионов и миллионов простых людей настанет час выбора.

-- Какого выбора?

-- Настоятельная необходимость заставит человека лавинообразно измениться, заставит проявить новые свойства, подобно цветам вишни в пору цветения. И это есть пора людей. Существует некая интенсивность живых существ... или она не существует: затем сухие листья опадают. Дерево трясут. Она чуть наклонилась к нему, слегка коснулась его волос.

-- Завтра ты полетишь, если захочешь.

Затем Она добавила со своей легкой усмешкой:

-- По крайней мере, если мы все не взлетим вместе с чайками! И она рассмеялась, как довольная маленькая девочка.

 

 

XXI. Вместе с криком чаек

 

В назначенный час Гринго был готов.

Он пересек двор, еще раз окинул взглядом огромную вишню и окно над ней. На мгновение он замер, закрыв глаза. Лягушки квакали в бассейне. Этот час был ему хорошо знаком, в нем было заложено древнее ощущение этого часа, как будто одинаковые рассвет за рассветом возвращались на круги своя; он мог почти что пощупать все эти свои тела, маленькие и одетые в белое, бредущие с закрытыми глазами: длинная череда мертвецов одинаковым утром, каждый со своим пламенем в ладонях -- пламя, это все то, что остается. Взгляд исполина на ничто, полный нежности.

Гринго поднялся по ступеням Крепости; под его ногами был холодный камень, ветер свыше ласкал его плечи. Его зазнобило. Он не задавался вопросом, полетит или нет: мир обрушился на него, как плащ, как использованная и не очень надежная история: он держал пламя в ладонях, и это было единственной историей, с единственным настоящим из всех бессмысленных трепетаний; это было очень мягким, как птица, горячим и цельным -- миллион жестов ради этого единственного жеста, тысяча дней ради этой минуты... светлой минуты, единственный взгляд в ничто, который везде есть взгляд всех взглядов, страна, которую ищут за тысячью окон. Гринго сжал это пламя в глубине своего сердца, эту единственную трепетавшую и надежную реальность, такую надежную, как согласие всех скорбей, улыбку, которая прошла тысячи шагов ради еще одной встречи в конце пути, и все стало простым и понятным. Тогда он закрыл глаза и подбросил пламя вверх, вверх в огромную спокойную страну, подобную зыби нежности, блестяще исполненной пузырьками и шепотом волн на маленьком пустынном пляже.

Море завивалось барашками на просторе.

Гринго вышел на террасу, где кричали чайки.

Рани была там, развивающиеся по ветру волосы, стройная, как тростинка на фоне неба и моря, как ростра корабля, готовая рассекать пространство. Их глаза на мгновение встретились. Вспышка света.

И затем темный круг. Впереди -- он, его фиолетовая тога трепыхалась на ветру, руки скрещены на животе; онемевшие ученики с перепуганными до смерти сердцами; Псилла, наклонившаяся затем, чтобы увидеть какое-то извращенное наслаждение во взгляде приговоренного.

Он посмотрел на море. О! Такое прекрасное, как миллион серебристых птиц, и сделал три шага. Ветер принес запах укропа.

Рани сделала три шага.

А потом все свершилось очень быстро: он увидел блеск кинжала: она бросилась на Вриттру и пронзила ему сердце. Он осел, ученики закричали, Псилла прыгнула, как тигрица.

Возникла белая вспышка.

Тогда он почувствовал маленькую горячую ладошку, взявшую его за руку в то время, как чудовищный грохот сотрясал Крепость и раскалывал скалу сзади них.

Земля заскрипела, как корабль, который разворачивается, одним махом обрывая все перлини, в кипении плавящегося моря и взрывающихся скал.

-- Идем туда! -- вскричал Гринго.

Они расправили крылья.

Они улетели в порывах ветра, сопровождаемые пронзительными криками чаек и обезумевшей пеной.

 

 

XXII. Дверь Снега

 

1234Следующая ⇒

Поделиться: