XXVII. Вокруг Света За Двадцать Четыре Минуты

 

Его потащило с головокружительной скоростью, он ощущал свист ветра в ушах, и, наконец, грубо низвергся на дно дыры.

Все было черно, как в подземелье. Он дотронулся до стен, ощупал все вокруг, чтобы вырваться из этого удушья. Он обнаружил плиту. Эта плита под его пальцами наполнилась пламенем: черным светом. Он находился перед черной дверью, которая распахнулась одним движением, и его швырнуло в завывание саксофона посреди пышущей солнечным зноем широкой улицы, жаркой, кишащей людьми, а тем временем мелодия саксофона взмывала все выше и выше, раздирала воздух, разражалась пронзительным мяуканьем, оттеняемым ударами кимвалов, металлических тарелок, подобно удару кулака.

Гринго попал в совершенно безумный мир.

Он шел там естественным образом. Рани подпрыгивала рядом с ним, она была одета в джинсовый костюм и покачивала увенчанной " конским хвостом" головой, обсасывая мороженое.

-- Эй! -- воскликнула она. -- Мы войдем?

Теперь гам достиг своего апогея. Человек, опоясанный ремнем с большим кассовым ящиком, потрясая металлическими тарелками, продолжал свои разглагольствования:

-- Входите, входите, дамы и господа, это не дорого, путешествие вокруг света за двадцать четыре минуты. Всего пять франков.

И, бамм! Удар кимвалов.

Гринго поколебался минуту.

-- Скажи, Гринго, мы идем туда? Кругосветное путешествие за пять франков, это не дорого из расчета за километр.

Они вошли.

Президент Республики с цилиндром на голове как раз произносил свою речь на расположенной посредине трибуне. У него был очень изысканный вид. Во всяком случае, у него был красивый галстук.

-- Граждане и гражданки, подводя итог, -- говорил он, -- настал важный момент, мы подходим к одному из тех поворотных моментов Судьбы, когда надо выбирать...

Удар кимвалов.

--... Выбирать, эээ, между Мократической Истиной права людей свободно распоряжаться наследием своих отцов... которое, заметьте, священно...

Сельский полицейский с красным носом вышел вперед с тремя балеринами. Он держал патриотический флаг и мегафон. Небольшой кордебалет: " Ах! Мократия, Мократия, Мократи...", -- пируэты и кимвалы. Президент продолжал:

--... Или вот постыдное выражение покорности в антимократические силы, которые закрывают бюджетный и духовный горизонт человечества...

-- Браво, -- воскликнул спиритуалист.

-- Соответственно, имеется три миллиона новых долларов, чтобы сделать последний, да, я сказал, последний, окончательный шаг, кислородную супербомбу, которая разом метет всех...

И, бамп! Точно рассчитанным движением какой-то анархист швырнул бомбу, снесшую голову Президенту с плеч.

Всеобщее оживление.

Однако, неукротимый, он продолжал свою речь: для этого здесь голова была не нужна.

Гринго был сыт этим по горло. Они перешли к соседней трибуне.

-- Я уже говорил, господа присяжные, что этот человек, в силу основопоглащающих положений Закона, предусматривающих, что никто не может отговариваться незнанием...

Генеральный прокурор оттянул вниз свой воротничок, становилось очень жарко.

--... Я утверждаю, что этот человек, посягая на человеческое достоинство, покусился на сами основы общества, расшатал нравственность и...

-- Что он сделал? -- выкрикнул голос из толпы.

Прокурор побагровел, как сельский полицейский, который как раз в этот момент вернулся на сцену вместе с флагом и балеринами. Маленькая труппа вновь повторяет: " Ах! Мократия, Мократия, Мократи..." Пируэты и тумак.

-- Господа, -- вновь взял слово Прокурор, -- этот человек без определенных занятий, без диплома, без социального страхования и без цели в жизни, наконец, в жизни, не так ли...

-- Браво! -- воскликнул подручный мясника.

-- В этой священной жизни, которую нам дали наши отцы, чтобы... хм, чтобы... в конце-кон-цов, чтобы продолжать, как и наши отцы, продвигаться вперед в плане денежного и интеллектуального обращения человечества...

-- Браво! -- выкрикнул критик " Литературной скучищи", как раз там присутствовавший.

-- Таким образом, я утверждаю, что этот человек, бесполезный, бездействующий и безвинный, будет неполноценным идиотом...

Боевик ФМЯ[18] схватил резиновую гранату и точно рассчитанным жестом выбил ею зажим, державший воротник прокурора, что привело к падению его галстука, тоги и рубашки. Всеобщее потрясение.

Прокурор, невозмутимо продолжал: для этого ему не нужна была рубашка.

-- В конце концов, ярко выраженным чурбаном. Вот так. Это вопрос совести, не так ли, наконец, да, высшей совести.

-- Браво! -- воскликнул Аббат.

-- Высшей, вот так-то. И внезапно Прокурор скрылся в штанинах своих брюк. С Гринго было довольно.

-- Послушай, маленькая повелительница, что мы здесь делаем?

-- Ты чудак, Гринго, если ты будешь продолжать в том же духе, тебя укоротят на голову. Или засадят в палату для буйно помешанных.

Они миновали третью опору фронтона. Это была трибуна последней Церкви после Словесного анализа и Гексагона /шестиугольника/ достойной последовательницы Пенты, придерживающейся Тетры: Церкви врачующей и принуждающей.

Человек в белом занимался изотопированием упирающегося пациента, в то время как биолог в ермолке растирал какую-то молекулу. Но поскольку с этого времени все были канцерогенными, это не играло большой роли: это был вопрос времени. Закон предусматривал 63 года и 3 дня для среднего гражданина -- больше, чем нужно, чтобы четырежды в день съездить на машине к себе в бюро.

С Гринго было откровенно достаточно.

-- Эй, там! -- вскричал биолог, указуя угрожающим перстом на Гринго.

-- Что вы там делаете, именно вы, у вас же прямой нос, дорогой мой!

-- А то как же..., -- пробурчал Гринго, зажав в кулак свой греческий придаток.

-- Но это устарело! Это ведь анахронизм и является противозаконным. Что до меня, я вам заявляю, я это все сейчас же устрою путем небольшой хирургической хитроумной перестановки хромосом. Гринго сделал три шага назад. Рани чуть не уронила свое мороженое.

--... Я вам мгновенно наделаю маленьких долихоцефалов, с крючковатым носом и блондинов. И не задыхающихся.

Гринго вновь обрел хладнокровие, которое в какой-то момент ему изменило.

-- Но я не хочу малышей! Я не хочу долихоцефалов и я не хочу... Я хочу отсюда выйти.

-- Ну вот! Молодой человек, и не мечтайте об этом. -- Выйти отсюда? Но отсюда не выходят

-- Полноте! -- кроме как через дверь электрического крематория или путем разрушения планеты. И так... это вечная и бесконечная премудрость.

-- Хорошо, -- сказал Гринго, схватив Рани за руку, -- а для меня премудрость -- это слишком мудрено. Я предпочитаю разрушать уравнения. А что, если мы отправимся посмотреть экзотическое побережье?

-- Ты шутишь, - сказала Рани, вновь принимаясь за свое мороженое.

-- Святотатец! Отступник! -- выкрикивал биолог, потрясая пальцем. Гринго возвел глаза к небу и испустил вздох.

" Свобода--равенство--спасайся--кто--может".

Это не было начертано на небесах, но это всегда было так. Они проходили под сводами в то время как цимбалы отбивали балеринам такт: " Ах! Мокартия, Мокартия, Мокартия...", -- голова приговоренного к смерти катилась под раскаты зловещего хохота.

Миновав трибуны недоразвитых стран, переразвитых стран и дезодорированной Атлантики, Гринго и Рани хотели сесть в сквере. Там как раз был один совсем новый с пластиковой травой и нежной музыкой и несколькими насущными объявлениями, ни то, ни се: " Голосуйте за Леона, кандидата угнетенных масс, он освободит вас, дав такого тумака, который стоит двух". И поскольку было много народу -- это был такой мир, где народу было много -- Гринго и Рани с большим трудом отыскали местечко на скамейке между двумя парами влюбленных, целовавшихся в губы. " Внимание, внимание! -- прокричал сельский полицейский в свой мегафон, -- вы приняли свою пилюлю? Обязательную пастеризованную пилюлю -- больше двух не собираться, иначе вас засадят в кутузку."

Гринго сказал: " Хорошо, я не буду делать детишек.

-- Ты атисоциален, -- вздохнула Рани, ты плохо кончить.

-- А ты? Ты знаешь, где это кончится?

-- Ну, ладно...

Она поднесла палец к кончику носа, огляделась вокруг. По правде говоря, здесь было слишком людно.

-- Вон там я видела шикарную трибуну, -- сказала она, -- пойдем здесь.

Путь Проходил через крайнюю правую, экзотическую. Они миновали трибуну Кока-йога, Экспресс-Ашрама, Нового трансцендентного и Нисхождения с максимальной скоростью и пришли к трибуне... Освобождения. Ах! Это было не так уж плохо.

Туда входили с соответствующим обстоятельствам выражением лица. Под деревом из папье-маше сидел йог. Он был весь в белом, как положено. Он глубоко медитировал, предварительно заткнув каждое ухо ватным шариком. За барьером ватных шариков было очень тихо. Там также имелся балдахин, и электрическая рампа под ним. Все было очень мрачно, ожидали часа освобождения. Это было немного долго, но окончательно. Гринго сел, скрестив ноги, поскольку в такой позе освобождаться быстрее. Вдали слились голоса смуглых балерин из делегации среднеразвитой страны: " Ах! Святоти, Святотия, Святоти...", -- поскольку, наконец, ты находился в священной стране. Все было очень торжественно и бесповоротно..., -- когда вдруг из репродукторов послышался голос:

-- Скажи на милость. Марсель, генератор вышел из строя.

-- Так точно, -- повторил Марсель, поднимая руки, -- освещение дало осечку.

Всеобщее уныние.

Все встали. Это был еще один марксистский переворот.

-- С меня хватит, хватит, хватит! -- закричал Гринго. -- Убираемся отсюда.

-- Но, Гринго, куда выйти?

-- Ну, хотя бы через дверь.

Он схватил Рани за руку и стал проталкиваться через толпу. Появился сельский полицейский со своим красным носом и президентским цилиндром, чудом уцелевшим при катастрофе.

-- Хе-хе! -- воскликнул он. -- Хе-хе! Я вас на этом поймал, добрый молодец, вы хотите отсюда выйти! Хе?... Но отсюда не выходят, мерзавчик, отсюда совсем не выходят, весь мир подобен этому, хе! "

И балерины подняли ноги в такт.

У Псиллы в волосах красовалось перо какаду и у нее также был красный нос: раз-два, раз-два, раз-два...

Удар цымбалов и саксофон.

-- За 24 минуты ты все увидел, -- сказала Рани в своей негромкой, уверенной манере. Это стоит пять франков, признайся?

-- И так, куда мы идем?

-- Ну, хотя бы и никуда, мы уже пришли.

-- Ладно, -- сказал Гринго, -- я пойду жаловаться к Генеральному Прокурору. Я дойду до Президента, если понадобится.

-- Но, Гринго, все на ярмарке, и Президент тоже.

-- Тогда, что же делать? -- растерянно спросил Гринго. Они уселись на край тротуара.

Сельский полицейский вновь их догнал: это был Вриттру с красным носом и двухцветным поясом.

-- Хе-хе! -- проговорил он, засовывая руки за пояс.

-- Я вам объявляю, что генератор вновь запустили: автобусы, почтовые отделения, автоматические дверцы и освещение -- все на ходу!

-- Хорошо! -- сказала Рани.

-- Итак, куда выходим?

-- Это, сказал Вриттру, оттягивая свой фальшивый нос, -- это не важно, поскольку все на ходу, это все, что нужно... Вы можете сесть в автобус и вернуться завтра: мы никогда не закрываемся.

-- Хорошо, -- сказала Рани, -- тогда сядем в автобус.

-- Чтобы ехать куда? -- спросил Гринго.

-- Ах! -- проговорил Вриттру, разводя руками. -- Это повсюду одинаково, отсюда не выходят, чего же вы хотите?

И он водрузил на прежнее место свой фальшивый нос.

 

 

XXVIII. Люди-брюки

 

Больше ничего не оставалось, как ждать, чего -- неизвестно. Гринго неосознанно искал глазами автобус, который бы куда-нибудь ехал.

-- А если мы возьмем билет на самолет до Гонолулу? -- сказала Рани.

-- А там на какой автобус мы сядем?

У Рани перехватило дыхание.

Это случалось редко.

" Если бы у меня, по крайней мере, был бы фальшивый нос" -- подумал Гринго, -- я бы, может быть, сумел бы привыкнуть."

-- Скажи мне, маленькая повелительница, можно ли создать трибуну подлинных носов?

-- Что?

Он отказался объяснить. Кроме того, его бы тут же изотропировали и занесли в экзотическую картотеку. Это было очень удобно: у каждого своя этикетка на спине, невозможно ошибиться.

-- В следующий раз, -- сказал Гринго, -- я бы возродился в облике кенгуру.

-- Как? "

Она попыталась представить себе Гринго с длинным хвостом.

-- Но это вымерший вид, Гринго, ты не сможешь этого сделать. Сейчас не существует никого, кроме людей.

Потом он подумал, что кенгуру были тоже занесены в картотеку -- здесь ничего не поделаешь, ты был зарегистрирован со всех сторон. Фальшивый нос был, вероятно, лучшим способом дышать.

-- Они все прокомментировали, -- заметил Гринго, -- здесь больше ничего не сделать.

-- Тогда пойди, найди мне мороженое, и подождем.

Они ждали.

Час, год, век, неизвестно. Время от времени происходили Государственные перевороты, но все было одинаково, все начиналось снова, с другого цилиндра.

-- Я сыт по горло, -- сказал Гринго.

-- Тогда иди, поищи мне мороженое, -- сказала Рани, -- жарко.

И они ждали еще на краю тротуара.

Проходили люди-брюки, еще брюки -- день, час, век. Гринго положил подбородок на руки и локтями уперся в колени: он смотрел и смотрел на эти брюки. Время от времени какой-нибудь безумец крушил все без разбора, но все было похоже, все продолжалось другими.

Тогда Гринго начал беспокоиться.

-- Время -- это долго, -- произнес он.

-- Для чего оно нужно, это время? -- поинтересовалась Рани.

-- Ну, хотя бы... измерять.

-- Измерять что?

-- Не знаю, может быть, брюки?

-- Тогда оно не нужно.

И она оперлась локтями на колени.

-- Может быть, чтобы достичь границ времени? -- задумчиво добавила она.

-- Нет, пока будут существовать брюки и глаза, наблюдавшие за брюками, их будет нужно измерять.

-- Ах! -- воскликнула Рани.

-- Тогда уберем наши брюки и закроем глаза.

Гринго еще колебался: серые колонны возносились к горизонту брюк. Были слышны саксофоны и цимбалы, сопровождаемые, время от времени, энергичным тромбоном.

" Зачем она нужна, эта музыка", -- подумал Гринго. Это начинало его немного волновать.

-- Но почему они продолжают! -- воскликнула Рани. Внезапно над ним склонились брюки.

-- Будьте любезны. Сударь, который час?

Гринго посмотрел налево, посмотрел направо, колонны и колонны, саксофон отдалялся с пронзительным мяуканьем. Он покачал зажатой в ладонях головой:

-- Мои часы стоят.

-- Ах! -- вздохнул человек. -- Тогда я опоздаю. -- И он снова занял свое место в колонне брюк.

Гринго посмотрел еще. И ему захотелось разрыдаться -- почему он не знал. Это было душераздирающе -- но что терзало его душу, было неизвестно. Дыра скорби.

" Может быть, это из-за моего настоящего носа, -- подумал он... Может быть, это из-за того, что они все надевают фальшивый нос? Это чтобы скрыть печаль."

Тогда Гринго встал, поймал человека-брюки, руку: -- Который час, Сударь?

-- 17 часов, 22 минуты, 34 секунды.

-- Я так и знал. Спасибо Сударь.

-- Гринго покачал головой, еще немного посмотрел на горизонт: " Тридцать пять секунд, тридцать шесть секунд, тридцать семь секунд..." И он спросил себя, почему этот счет не идет в другую сторону: " Тридцать шесть секунд, тридцать пять секунд, тридцать четыре секунды...", а затем, в конце, это бы кончилось. Но нет! Это всегда возрастало. " Тридцать девять секунд, сорок секунд, сорок одна секунда..." навсегда-навсегда, эры и эры времени брюк, которые все прибавлялись: " Сорок девять секунд, пятьдесят секунд..." Гринго посмотрел направо, налево, перед собой... Там не было ни единой птички: брюки и брюки, которые шли туда, к чему? Это стало удушающим, но что удушало, неизвестно. " Пятьдесят одна секунда, пятьдесят две секунды..." Пришел час, который час -- неизвестно. Час чего? Там не было часа, никакого часа, не было стороны, никакой стороны, никогда, никогда, ты не прибудешь ни с какой стороны секунды -- время было мертво! География была мертва, автобусы были мертвы. Ты сидишь здесь, на тротуаре, на веки вечные... ах!

Гринго испустил слабое " ах! ", как слабый крик птицы.

Все стало белым.

" Мать" -- вымолвил он так же, как перед тем, как поплыть, произносят “буль".

Она была там, улыбающаяся...

Гринго замигал.

-- Который час? -- спросил он.

-- Тот самый час, -- ответила Мать.

-- Ах! -- вздохнул Гринго.

-- Открой глаза и смотри.

 

 

XXIX. Щелк

 

Он открыл глаза и вгляделся.

Все было неизменно: колонны и колонны.

Мать стояла рядом с ним, очень величественная: казалось. Она возвышалась над толпой. Но никто не видел Ее. Она была облачена в белый свет.

-- Я ничего не вижу, -- сказал Гринго, -- это продолжается.

-- Совсем нет, малыш, просто ты смотришь, как привык.

-- Ах!

Гринго всмотрелся еще, слегка изогнув шею. Прилив продолжался; Внезапно он ощутил себя в голове брюкочеловека: там раздавалось " щелк- щелк..." Затем он проскользнул в голову другого брюкочеловека: там раздавалось " щ-щелк, щ-щелк..." Тогда, подобно обезьяне в ветках дерева, он принялся перескакивать из головы в голову: с-счелк, с-счелк, щ-щелк, счелк, счелк, щ-щелк... Это был гигантский и пустой зал вокзала, с метрономом, щелкавшим в замогильной тишине, все громче и громче, все громче и громче: щелк, щелк, щ-щелк. А затем, время от времени, оживал громкоговоритель, и очень неторопливый голос, тоже замогильный, без тембра: 17 часов сорок одна секунда... щелк, щелк, щ-щелк. И это передвигалось, доходило до горизонта, до китайского Туркестана до Камчатки, без особых языковых различий: сцолк, с-сцолк, сцолк, с-сцолк... Время от времени в маленьком уголке головы из затерянной страны наблюдалась небольшая поломка: там раздавалось ззи-ззи-ззт... как будто птице перерзали горло, хлоп! Должно быть это был потерявшийся человек или дефект производства, ззи-ззи-ззт-хлоп... или некто, кто не очень хорошо прочел утреннюю газету. И Гринго перескакивал с ветки на ветку. Порою ему встречалась целая свихнувшаяся колонна: щ-щелк-сцорк, очерк. Должно быть, это была смена правительства или военная чистка или, может быть, религиозный кризис. Но очень быстро все вставало на свое место: счелк; щ-щелк... В общем, это все было не особо смешно. Гринго вернулся в свою собственную голову. Он остановился немного сверху, чтобы посмотреть, щелкало ли в ней, но маятник не двигался: потерянный человек.

Мать насмешливо смотрела на него.

-- Ну, ладно, -- сказал Гринго, -- это совсем не забавно. Как долго это будет продолжаться таким образом?

-- Не знаю, -- ответила Мать.

-- Так долго, как они захотят.

-- Тогда, -- заключила как всегда практичная Рани, -- не пойти ли тебе поискать нам кружку пива и пару мороженных, пока ждем?

-- Послушай, Рани, это не смешно.

-- Мать сказала: " Так долго, как они захотят", -- итак... По крайней мере, пока здесь не наступит всеобщее помешательство?... Пока ждем, можно и провизией запастись -- принеси нам еще и бутерброды.

Гринго был измучен, все это было совсем не смешно.

-- Но Мать, -- воскликнул он, -- неужели это все не изменится!

-- Это щекотливая процедура, -- сказала Она.

-- Но можно попытаться. Ох! Как давно я пытаюсь... Но ты видишь, они издают счелк, щ-щелк, по-японски, на хинди, согласно марксизму и ашраму, и в Сорбонне и в... Весь список целиком.

-- Да, это я видел, или, вернее, слышал. Ты не можешь остановить маятник? Каково, ноль времени для всего мира? Это было бы неплохо. Что до меня, с меня довольно.

-- А довольно ли с них?

-- Быть может, они не знают, что это может быть по-другому? Они хотят всего лишь усовершенствовать маятник. Они не представляют себе времени без маятника... Я, кстати, тоже, но мне надоело.

-- Надо будет, чтобы им всем " надоело", как ты говоришь. Надо будет, чтобы они призвали нечто другое. Возможно ли это сделать вопреки им?

-- Послушай, -- раздраженно сказал Гринго, -- никто не просился выходить из молекулы ДНК, не так ли?... Небольшая перестановка молекул? -

-- Нет, малыш, не перестановка молекул: они переделывают маятники из других молекул. Нет, это проще, чем ты думаешь.

-- Но, черт возьми! -- вспылил Гринго, который не отличался терпением, -- с молекулами или без них, надо остановить этот чертов маятник! Ты посылаешь небольшую белую волну: это останавливается.

-- Ты их ошарашишь. Ты увидишь просто марксиста, не знающего больше своего катехизиса, простого ашрамиста, не знающего больше своего катехизиса, водителя автобуса, хирурга-стоматолога, не знающих своих катехизисов: никто больше не помнит своего катехизиса: валятся цилиндры и фальшивые носы, трибуны и архиерейское митры, шапочки Ганди и шлемы летчиков, судейские шляпы и все головные уборы...

-- Ух, -- воскликнула Рани, -- это будет потрясающе забавно!

-- У тебя больше не будет бутербродов и мороженого, -- отрезал Гринго.

-- Послушай, малыш...

Мать обернулась к Гринго; Ее бриллиантовые глаза сверкали, как звезды в ночи.

-- Я здесь не для того, чтобы творить неразумные чудеса...

-- Разумные -- на них наплевать! Они -- часть их катехизиса Мать, надо остановить маятник! Срочно!

-- Покажешь мне 172 человека -- столько же, сколько существует стран --которые д е й с т в и т е л ь н о хотят остановить маятник?

-- Я слышал несколько слабых ззт-ззт то там, то здесь. Ты сама, ты сказала мне, что это тот самый час, это в этот самый раз.

Затем Гринго остановился, его речь иссякла. Он вновь увидел двор в свете белых прожекторов, винтовки здесь, повешенных там, эти тюрьмы и тюрьмы во всех катехизисах мира, эту гигантскую гигиеническую и математическую тюрьму с мороженым и саксофоном, множеством серых колонн, поднимающиеся на штурм неба, без единой птицы с кое-какими шлемами и кабинами космических кораблей, чтобы изменить Луну и запустить свой метроном под другими ионосферами: щ-щелк, щелк на Венере и на Нептуне, и в потухшем созвездии Лебедь.

Тогда Гринго испустил крик:

-- Мать! Это невозможно, это невозможно!

И это было, как крик всей Земли в одиноком маленьком человеческом сердце. Ох, такой ничтожный!

Мать улыбнулась и погладила Гринго по волосам.

-- Мне был нужен один крик, малыш, один-единственный истинный крик, чтобы победить созданное ими колдовство. Я ведь не делаю чудес: только разрушаю то, что они прибавили.

Затем Она позволила взгляду поблуждать над этой толпой.

-- Я покажу тебе не магию, мир без магии, такой, как он есть.

И Она взяла Гринго и Рани за руки.

 

 

XXX. Однажды

 

Они вошли в парк. Там еще росли настоящие каштаны. Ребятишки играли на куче желтоватого песка, похожей на остров. Они дрались: " Потому что я тебе говорю, что это мое, мое! " И толпа, толпа повсюду. Студенты на скамейках постигали тайны эвклидовой геометрий или секреты гликогенного обмена печени, наконец, все премудрости ходьбы строем.

-- Но нет же! Говорю Тебе это, счлок-счлок, а не счлюк-счлюк. Экзамен...

Гринго шел среди всего этого и выискивал птицу в кроне каштанов. Он сжимал Эту руку в своей. Мать наблюдала за ним краем глаза.

-- Для начала, малыш, оставь свой отвратительный серьезный вид, это и есть самая сильная магия.

Гринго наморщил лоб, улыбнулся левым уголком рта, правым. Это срабатывало плохо. Рани подпрыгивала, как ни в чем не бывало.

-- Улыбаться чему? Это не смешно.

-- Но малыш, если бы я тебя мгновенно перенесла в Амазонит с прекрасными деревьями и птицами... и москитами, ты бы поулыбался три минуты, а потом... это стало бы " не смешно", как ты говоришь, ты бы продолжал задавать вопросы, ты прошел бы насквозь через деревья, как через дверь метро или ограду парка. Итак, что происходит здесь, и что происходит там, что?

-- Мне надоело быть человеком.

-- Но ты еще не человек! Ты всего лишь ученая обезьяна -- уистити.

-- Это не плохо! -- заметила Рани, не знавшая ничего о происхождении видов.

-- Ты знаешь только свое слабое щ-щелк, заложенное в твою черепную коробку и в хромосомы; ты ничего не видишь, ни на Борнео, ни здесь, ты видишь только зеркало своего щ-щелк. Но это, малыш, суть старая магия. За исключением тех моментов, когда время от времени твой вопрос пылает немного более сильно, ты проходишь насквозь. Там ты испускаешь слабый крик.

-- Да, но это становится совсем белым. Я хотел бы пройти насквозь с широко открытыми глазами.

-- Но ты не можешь пройти насквозь с твоими фальшивыми глазами, воробышек! Если пройдет насквозь, обладая глазами воробья, то и увидит он не больше воробья. Ну, не логично ли?

-- Ох! Я, знаешь ли, эти " видения"... Я не ощущаю себя Святой Терезой ни в одном из уголков хромосом.

-- Но это не " видение", мое мальчик! Это не значит видеть другую вещь, которая находится там: это в и д е н и е, видеть то, что на самом деле там, без всяких щелканий и надуманной геометрии, и надуманной физиологии.

-- Но физиологию не надумывают! Ты в ней существуешь.

-- Вот именно: ты в ней существуешь, вы находитесь внутри надуманной реальности.

-- Выведи меня из этой надуманности.

Рани наблюдала за ними обоими, приложив палец к носу.

-- Мать, расскажи нам красивую сказку, -- попросила она, -- Гринго, он немного...

Мать улыбнулась. Она увлекла их за собой по аллее парка, и они все втроем уселись под каштаном. Она положила руки среди складок своего белого одеяния и закрыла глаза.

-- Однажды жила-была красивая чайка...

Гринго поднял глаза, и вдруг возникло что-то такое знакомое, как будто он ощутил свист ветра в ушах и аромат морских водорослей. Он улыбнулся.

--... Она вила себе гнездо среди отвесных прибрежных скал огромного фьорда, высоко-высоко, и она ничего не любила так, как бросаться в порыв ветра и одним движением развернуть крылья опрокинувшись в небе, с восхищенным криком, или лучше парить там, в струях теплого ветра, а затем плыть, подобно вспышке молнии, в зеленых водах, где мерцали чешуей шпроты. Это было так свежо, так упоительно ощущать воду и ветер на гладких перьях и нырять или летать, как бы заключая в объятья эту голубизну или мириады маленьких соленых пузырьков. А иногда, она оставалась спокойно на одной лапке среди белых песков, чтобы бесконечно слушать откровенный плеск фьорда, подобный потоку журчащего света, который затихает и позволяет прозвучать маленькой шелестящей волне ракушек. Должно будто эта чайка была отдаленным предком Гринго, потому что она принялась " вглядываться" во фьорд, вместо того, чтобы плавать среди вод и вбирать в себя прохладную голубизну, благоухавшую лавандой и пеной. Больше не существовало ни голубизны, ни зеленых вод, ни легких морских водорослей, плывущих среди утесов. Невидимая сеть пала на ее крылья... Это была первая в мире геометрия и первый крик птицы, попавшей в ее сети: птицы-Гринго, птицы-я, но больше никогда-никогда не будет ни птицы, ни чайки, взмахнувшей крылом среди волн.

-- Ты меня этим не удивляешь, -- спокойно заметила Рани., -- Ты думаешь...

-- Итак, красивая чайка с каждым взглядом и с каждым слабым изумленным вскриком обнаруживала, что ее опутала вторая сеть, третья сеть, целая уйма тонких голубых или розовых сетей различных оттенков, водоросли для нее самой и других чаек.

Потом однажды стало черно от сетей, наложенных одна на другую, чайка больше не могла двигаться, она была пленницей маленькой лужицы угасшего света и, стоя то на одной лапке, то на двух, со всех сторон осматривала все кругом в своей сети. Это был уже иной Гринго, весьма продвинувшийся в познании физики мира: он знал все звезды, которые измеряются ячейками сети, и страны света, чтобы заменить непосредственный полет и гладкое скольжение в огромных словоохотливых пассатах. И, наконец, они набросили гигантскую сеть на карту мира, и Земля осталась пригвожденной к своей эклиптике, как аист на крыше. Это тогда был открыт закон Ньютона, закон функционирования поджелудочной железы и все незначительные законы для измерения закономерностей их сети.

-- Это грустная сказка, -- сказала Рани.

-- Это всего лишь начало сказки. Теперь посмотри -- как раз изобрели сеть, чтобы " кто-то" наблюдал... А в конце сказки, в один прекрасный день, маленький Гринго, два маленьких Гринго, несколько маленьких Гринго, затерявшихся то там, то здесь, начали вспоминать приветливый фьорд среди туманов и крик чайки, который раздавался и раздавался там, вне множества сетей, подобно отверстию света на окрыленном пространстве. Они проделали первое отверстие в ячейках сети, и это было ослепительно и белоснежно, потому что их глаза пещерных жителей не помнили больше блеска серебристого вала наветренными бурунами, а их руки не в состоянии были радостно, с восторженными криками заключить в объятия столь обширный мир. А затем все умудренные жизнью утки беспременно хотели их удержать под защитой своей благоразумной сети -- но это была всего лишь утиная благоразумность, или, не важно, чья, из тех, кто передвигается на двух конечностях и ходит в брюках или вооружившись геометрией.

-- А сейчас пробил час! -- воскликнула Рани.

-- Да, пробил час, смотри!

Тогда они широко раскрыли глаза и увидели самую прекрасную из сказок фей в мире. Только это были не феи, это были маленькие Гринго, маленькие Рани, все настоящие... простые люди на двух ногах, которые вновь обрели свою чуткую память и изменившуюся карту мира.

 

 

⇐ Предыдущая1234Следующая ⇒

Поделиться: