XXXII. Мир, такой, каков он есть

 

Это было весьма своеобразно.

Оболочки из кожи, не так ли, весьма влагонепроницаемые, где каждый существовал в своем собственном и уютном уголке с телефоном, голосовыми связками и справочниками поездов на пневматическом ходу, чтобы общаться сквозь стены с другими стенами, вооружась телефоном, которые общались с другими телефонами и, несколькими улыбками, нарисованными на дверце, так что все было продырявлено, как дуршлаг. Но никогда ни один циклон не производил подобного разрушения! Потому что упавшие стены поднимают, но как поднимешь распластавшееся ничто? Распластан весь словарь Лярусса, все справочники поездов не пневматическом ходу и неспешное перемещение ДНК от отца к сыну. Нарушена вся программа.

И что означает ДАН 0622 на МОЛ 3029? Алло-алло! Что? Стены были, очевидно, нетронуты, все было нетронуто, но больше не существовало ничего, кроме ветра внутри, такого ветра!

Ветер огромной силы, беззвучный.

Одновременно раскрылись четыре миллиона ртов.

Студент на скамье уронил свой учебник " Естественных" наук. Он был первым, кого коснулся белый прилив.

-- Скажи-ка, Александр...

-- Что? -- сказал Александр.

-- Ээ...что? -- сказал Леон.

-- Но что-что? -- сказал Александр.

И что-что-что и что-что-что?

-- Это неестественно, -- сказал наконец Леон.

И все студенты уронили свои книжки на миллионах и миллионах скамей на всех языках. Разом это стало фантастической тайной школой. При изучении географии. Атлантический океан принялся бушевать у подножья отвесных прибрежных скал, как будто ты там и находился, и маленькие белые медведи бесцеремонно скользили по припою. Невозможно было ни о чем сказать, чтобы это тут же не оказалось бы тут, или чтобы ты сам не перенесся бы туда. Это была ожившая география. Это была Истина. Е если чего-то там не было -- значит этого не существовало. В боковом зале застыл, подняв мел, преподаватель математики, являя своим видом законченную асимптоту: там ничего не было, кроме ветра.

-- Что это значит? -- сказал он.

Он взял свою шляпу и вышел из класса, он все забыл.

" И что это значит? -- вопрошал преподаватель химии, " Что это значит? " -- вопрошал преподаватель галактики, и эти галактики вернулись в лоно черных дыр, которые представляли собой гигантский белый коридор всех времен: " Что это значит?..." Везде-везде раздавалось " Что это значит? ". Президент республики повесил свой цилиндр на вешалку и повернулся лицом к стоявшим кружком министрам, чтобы... чтобы что? Он вновь надел цилиндр и был таков. Секретарь мэрии уронил свою ручку, аббат стремглав сбежал с кафедры посреди Нотр-Пэр, парикмахер остался стоять с поднятой вверх расческой перед белокурой прической, любовавшейся собой в зеркале и, потрясенный, увидел выходящую из своего кресла маленькую собачку. " Но что это значит? "

Серые колонны остановились.

Они посмотрели друг на друга.

Дыра мировой памяти.

-- Но Боже мой! Что же это такое? -- воскликнул Александр.

Он ощупал карманы, ощупал голову. Больше ничего не осталось. И вдруг, он вспомнил уголок Исландии с маленьким озерцом и каменистым дном, и мальчика, сидевшего, подперев щеку ладонью, который наблюдал. Это было все, что осталось. Он был там. Не осталось больше ничего, кроме того, что у каждого в сердце.

Не осталось больше ничего, кроме того, что существовало.

Того, что не существовало, больше не было.

И электрическая рампа обрушилась на голову йогу, у которого искры из глаз посыпались.

И тогда действительно началось фантастическое представление перед глазами Гринго и Рани, и обычного студента, который держался за свой уголок озера, как за путеводную нить: были там и те, у кого не было подобного уголка, никакого, ни в какой части их существа, ничего, кроме очень важных вопросов и целых библиотек -- плюх! -- они внезапно проваливались в штанины своих брюк. Небольшая кучка брюк на бульваре. Тысячи и тысячи пустых брюк.

Возникла паника.

А затем внезапно появился невероятный зверинец. Из оставшихся брюк начали выскакивать крысы, маленькие кролики -- множество крыс. Дикобразы, бульдоги, померанские шпицы, перепуганные курочки, с кудахтаньем бежавшие через бульвар, и уйма змей всех цветов. Это было совсем поразительно. Обезьяны -- О! -- множество различных обезьян; и попугай, мгновенно превратились все в подобие гигантской вольеры -- каждый превращался в то, чем он являлся. Все вымершие и вновь ожившие виды, передвигающиеся на двух или четырех лапах.

Это был мир, как он есть.

И несколько оставшихся стоять людей, издававших звук ззи-ззи-ззт, ощупывающих карманы и отыскивающих старого забытого бумажного змея в глубине своего сердца.

Вопрос демографического взрыва разрешен в один момент.

Никто не умер: весь мир вернулся к себе домой, в облике канарейки или зебу, совершенно довольный быть тем, что он есть.

Что до остальных, это были забытые брюки.

Крысы вернулись в канализацию.

Каждый обрел свой истинный облик.

Другие ушли, распевая во все горло, тогда как таможенники рассматривали этих странных сынов оков среди полей: " Но что это значит? " И великий Имам отправился обрезать бороду.

Рани притопывала ногами, стоя на месте.

Гринго улыбался.

Тогда из " Кругосветного путешествия за двадцать четыре минуты" вышел Вриттру, он посмотрел по сторонам, большим указательным пальцем оттянул свой фальшивый нос и принялся хохотать и хохотать так, как он никогда в жизни не хохотал. И внезапно, он принял облик индюка, пыжащегося, стоящего на двух лапах, и трясущего своим красным воротником. Ему больше было нечего караулить, весь мир покинул тюрьму.

-- А если мы вернемся к себе? -- предложила Рани.

Каждый возвращался к себе.

Маятники остановились.

Люди вглядывались в мечту, которой им предстояло жить.

Потому что грезы -- это было все, что осталось.

У каждого была своя собственная греза, красная и черная, в виде слона или мака-самосейки.

Это было началом Эпохи Истины, где никто не мог быть тем, кем он не являлся.

И тюрьмы распахнулись в полете белых голубей. Мать улыбнулась.

-- Подожди, ты еще не там.

И Она исчезла.

Студент уселся на край тротуара, посреди забытых брюк и принялся наигрывать на флейте.

 

 

XXXIII. Племя

 

Он взял Рани за руку. Они пропутешествовали вместе сквозь множество эпох и стран, и быть может, других планет тоже, они любили, искали, страдали, стучались во столько дверей, прошли сквозь столько казнящих костров и тюрем, смеялись и все начинали вновь; и каждый раз легкий ветер стирал морщинки и воспоминания, это было всегда вновь и всегда так же, в облике брюнета или блондина, смех, слезы, в тунике или без туники, в голубом джинсовом костюме или короне одинокого короля, тот же взгляд на красные пески, который теряется в огненном вихре, или на этот маленький водоем с белым песком, тот же отблеск неба, то здесь, то там, на великой реке всех жизней, всех стран, как и на поверхности маленького игапо, где взмывала, ввысь песнь сверчков. Но что же смотрит? Какая же она, эта сказка, всех сказок, грустных или веселых, откровенных или безвкусно разукрашенных. Чем она кончается? И что еще не найдено, что заставляет всегда начинать с начала с другими горестями, но с тем же взглядом в глубине, подобно взгляду ребенка, на этом или другом пляже, который вслушивается в крик чаек под плеск прибоя или там далеко, за туманами -- в клич диких гусей -- всегда крик, всегда взгляд.

Но что же это кричит; чего еще там нет, когда мы уже все изобретем, разрушим и вновь изобретем, пробежимся вместе с маленьким котенком или нырнем в морскую зыбь вместе со всеми чайками мира -- Ах! -- чего же еще не достает?

Ведь Гринго всего этого недостаточно.

Может быть это был крик Земли во имя своей абсолютной радости.

Земля, для чего она нужна, если она не движется к радости?

Он вошел в белый коридор вместе с Рани, а в это время студент на тротуаре монотонно наигрывал на флейте, выискивая одну ноту, другую, как бы на ощупь в лучах грез, выискивая ту самую ноту, которая внезапно заискрилась, неопровержимая, и рассыпалась зарей маленьких заколдованных искорок в его сердце и во всем мире. Он искал песнь нового мира.

С рассветом Гринго вступил в высокий стрекочущий лес.

Он держал белую руку с маленькими сиреневыми жилками.

Мать лежала с широко открытыми глазами в похожем на лодку гамаке. Она смотрела на него без слов, без какого-либо выражения на лице, такая неподвижная, и из глубины этих глаз, подобных озеру, вздымались великие века пламени и тишины. Это было почти невыносимо. Гринго чувствовал, что такое же пламя поднимается в его сердце, и поднимаясь, наполнялось золотом, наводняло его тело жидким, плотным пламенем, как будто все вот-вот должно было вспыхнуть. Нечто в нем собиралось раскачиваться, ему казалось, что он вот-вот вырвется наружу сквозь все поры своего тела или мгновенно распластается, как бы расплющенный этой ужасающей плотностью.

Она не двигалась, ничто не двигалось. То, что наблюдало, не было существом. Что это было? Может быть те вечности, заключенные во взгляде, которые прошли сквозь любое пламя, сквозь все скорби, все смерти, все пустыни и ветры ночи и сквозь пространства и еще пространства, во взгляде, который внезапно попадает в плен застывшего света и пламени, чтобы заглянуть еще дальше за тяжелую неподвижную дверь грядущего. И это нечто толкало дверь в сердце Гринго или в сердце мира. Ему казалось, что он вот-вот упадет в обморок.

Она улыбнулась. Все остановилось.

Невыносимое чудо замерло. Гринго остался на пороге Тайны.

Это было похоже на великолепный перезвон золотых колоколов за дверью.

Тогда гигантские двойные флейты вновь затянули свой жалобный речитатив из двух нот: старый круговорот смерти вновь заполнил поляну вместе с криком попугаев ара и шепотом людей.

-- Я еще приду этой ночью, -- сказал он.

Она слабо кивнула головой.

Сердце Гринго сжалось, он так хотел сказать что-нибудь, запечатлеть это мгновение навсегда

-- Мать...

Он поцеловал маленькую руку с сиреневыми жилками и вышел.

Брюжо разразился проклятиями. Гринго пересекал поляну напрямую, никуда не глядя. Вриттру ринулся к нему и вцепился в горло. Гринго смотрел не видя. Руки Вриттру упали, как будто его поразило бессилие. Подбежала Рани с мачете в руке. Она остановилась. Все племя наблюдало в молчании.

-- Шайка трусов! -- крикнула Рани. Никто не шелохнулся.

Псилла с прической, украшенной пером тукана, выступила вперед.

-- Но ведь тебе говорят, что Она умерла, Гринго. Полно тебе, будь разумным.

Гринго смотрел, не понимая. Рани смотрела, колеблясь: если она шевельнется, они тут же убьют Мать и его.

-- Ты хочешь занять место Матери? -- вновь заговорила Псилла своим негромким холодным голосом. -- Ты хочешь властвовать?

-- Ну же, Гринго, -- прозвучал голос из толпы, -- раз уж тебе говорят, что она умерла; знахарь это сказал. Ты хочешь всех разозлить?

-- Позови Ее, -- предложила Псилла.

Гринго посмотрел вокруг, он был, как затравленный зверь среди этой толпы, которая хотела смерти и верила в смерть, только в смерть. Ни звука не сорвалось с его губ.

Вриттру сделал шаг вперед, большие пальцы рук заткнуты за пояс:

-- Мы достаточно долго терпели этого пришельца и мятежника, -- сказал он. Я предлагаю вынести тело Матери, чтобы все могли посмотреть, потом мы для него выроем большую могилу на поляне и воздадим ему почести, как должно.

На поляне воцарилось молчание.

-- Но Она не умерла! -- глухо проговорил Гринго.

-- Ну хорошо, пусть Она выйдет! Ах! Довольно этого, Гринго. Я предлагаю, чтобы этот ничтожный лжец и разрушитель, который желает будоражить умы и преступать Закон, был изгнан из племени.

Сзади Псиллы подошел Брюжо:

-- Может быть, он хочет нас разделить, хочет основать новое племя? Украсть у нас наши земли, наши богатства?

Никто ничего не сказал.

Все было фальшиво и все становилось истинным.

Приблизился один из старейшин племени:

-- Не причитайте больше. Кюрюпира велик, он спасет нас. Он взял нашу Мать в свою обитель.

Гринго огляделся вокруг. Он оглянулся еще раз на маленькую хижину позади амаранта. На прогалине заклекотал орел.

Гринго повернулся спиной и зашагал в лес.

 

 

XXXIV. Флейта Киньо

 

Рани молчаливо шла с ним, она не подпрыгивала. Лес закрылся за ними, как занавес. Гринго не знал, куда он шел: он шагал, а направо или налево, на севере или на юге была все та же скорбь. Неожиданно жизнь стала путешествием в никуда. Не было прошлого, не было будущего: деревья впереди, деревья сзади и этот единственный шаг в настоящем, как и в миллионах деревьев до этого. Мир стал нулевым мгновением, которое передвигалось. Этот нуль был почти подавляющим. И однако она двигалась. Двигалась для чего? На мгновение ему захотелось остановиться и распахнуть свои огромные глаза небытия... но если бы он остановился хотя бы на одну секунду, он знал, что он не сможет больше сдвинуться с места, навсегда уподобившись мху или камню. Эта скорбь -- нужно было, чтобы она имела какой-то смысл, иначе это было страшно. Рани шагнула раз, другой, она подобрала один орех, другой орех на дороге. Она скрывала свою скорбь за обыденными движениями, и иногда ее молнией пронзала мысль, как стрела в сердце: " Я должна была его убить." Тогда, ее большие черные глаза останавливались на мгновение на тропинке, на молодом зеленом мхе, и в них было столько боли, что это было невыносимо. Гринго ничего не видел; ему представлялась маленькая белая фигурка в лодке из языков пламени, широко раскрытые потусторонние глаза, которые видели... что? Он еще ощущал это вздымавшееся пламя, это золотистое вторжение в свое тело, а потом... что? Дерево, другое дерево, еще одно дерево, и так вечно. Они уходили в жгучее ничто, как два обычных человека в начале всех времен или в конце, под таким же высоким сводом леса, сопровождаемые стрекотанием насекомых, как сверло, которое вот-вот пронзит насквозь... что? Потому что единственным временем было " сейчас", и навсегда здесь. Они добрались до отсутствия времени, до подавляющего места. И что же? В десятках миллионов лет или в тысячах черных или голубых глаз, под другими светилами или под другой говор и жесты, что в них заключалось бы такое другое, которое являлось бы действительно другим?

Он взял маленькую руку Рани: она была ледяной.

--Подожди, -- сказала она, -- здесь есть зерна для попугайчиков, это вкусно.

И она нырнула в кусты, как раненая птичка.

Послышался шум водопада.

Тогда они побежали, как будто этот водопад внезапно обрел рассудок, дружелюбие. Это было знакомо, сердце хранило его шум, и свежесть, и тепло. Они взобрались на черные базальтовые глыбы, заставив броситься врассыпную орущих попугайчиков и ящерок. Это было там. Слепящее небо над высоким зеленым приливом, который катился и струился со всеми ущельями теней и своими мягкими вершинами, подобный гигантскому изумрудному кипению с примесью золота, вплоть до моря, там, вдалеке, ровного и сверкающего, подобного обрывку бесконечности, зацепившемуся за скалы Земли.

И свежая прозрачная вода для старой человеческой раны -- быть человеком среди мира: ни зверем, ни птицей, ни ящерицей, ни маленьким листиком. И что же? Если бы он был " тем", чем он является на самом деле, человек обрел бы на все времена и везде всех тех малышей настоящего, которые идут и приходят, и уходят, и вновь приходят, никогда не останавливаясь ни на единую позолоченную секунду, подобную отражению Солнца в маленькой круглой капле?

-- Маленькая повелительница... Она сказала: " Существует человек после человека." Если мы найдем это, может быть мы найдем расположение, ты понимаешь, то место...

Она погрузила пальцы в прохладную воду. Там танцевали маленькие водоросли.

-- То место, -- проговорила она, покачав головой. -- Но если Ее там нет, то нет и места.

Она высоко подняла голову, оглядела лес, деревья, столько деревьев, как зеленое наводнение, с маленьким Гринго, маленькой Рани, подальше, еще подальше, и это всегда было здесь.

-- Ты думаешь. Она еще пойдет с нами?

-- Но существует какое-то место, маленькая повелительница, я не знаю... какое-то место, где это должно быть " всем". А если это " все", то Она, само собой разумеется, там. Неужели, ты думаешь, нигде нет ни одного такого места?

Он смотрел и смотрел на гигантскую зыбь. Она смотрела и смотрела. Они смотрели, быть может, миллионы и миллионы лет подряд тысячами и тысячами глаз людей, которые открывались, угасали, вновь открывались и никогда всерьез не раскрывались, на то единственное нечто, единственного маленького судью, единственный маленький побег, на... то единственное, что могло навсегда поменять цвет этих голубых или черных глаз, их восторг навеки, их умиротворенную улыбку каждому листочку и каждой капле, журчащей в огромном потоке. Тогда больше никогда это не закроется вновь, потому что они будут обладать сокровищем мира в своем сердце, как маленькая птичка в ложбинке гнезда, как зеленая водоросль в ложбине волн, как зачарованные минуты и минуты в ложбине неизменной нежности.

Где же она была, та самая минута, то самое зачарованное место? Это там -- в вечности.

Они услышали звук флейты.

Пониже у водопада, внезапно появилась всклоченная голова. Невысокий человек уселся на краю скалы. Это был Киньо.

Он играл для водопада, или ни для чего. Он наигрывал блестяще исполненные капельки нот, чтобы быть вместе с водопадом, с ничем и со всем, со своим сердцем, которое хотело творить. Он растворился в маленьком потоке песни, и это означало -- здесь, сейчас означало всегда; звук его флейты взмывал и взмывал ввысь, вместе с пронзительным криком удода, погружался и окунался в долину теней, где скользит зеленая змея и стрекочет под листиком одинокая саранча, и затем вновь отправлялся в путь одним взмахом крыла, оставляя дождик нотных капель на поле растерзанной лазури.

Затем все смолкло.

Наступила та самая минута.

Это еще дрожало в отдалении, за зыбью и за белым сверканием, в глубине " здесь", которая, казалось, растворялась в глубинах " там" и наслаивалась сквозь огромную нежную память, как бесконечное арпеджио на время прекратившегося снега.

И казалось, Мать улыбалась.

Но это была лишь греза. Но какая греза!

Гринго поднял камешек и, прицелившись, метнул его над головой Киньо.

-- Эй! Киньо!

Он обернулся, оторопевший. Он, смеясь, взобрался вверх вдоль водопада.

-- Но что ты тут делаешь?

-- А ты?

Они смеялись, и так хорошо было смеяться вместе.

-- Возьми, -- сказала Рани, -- у меня есть зерна и орехи для всех. Они поели и снова рассмеялись.

-- Пойдем вместе? -- спросил Гринго.

-- Куда?

-- Ах! Если бы я знал!

Киньо посмотрел перед собой, на лес вдалеке и вокруг.

-- Это здорово... А что мы будем есть?

-- Ну, хорошо, у тебя есть орехи. Будем есть, что найдем.

-- Это немного... А где ты будешь спать?

-- Не знаю, на деревьях.

-- Там водятся звери.

-- Ты боишься?

-- Н-нет, -- выдавил Киньо, почесывая голову. -- Но вы не знаете, куда идете.

-- А ты, оставаясь здесь, куда ты идешь?

-- Ну, ладно...

Рани наблюдала за всем этим, безотчетно веселясь.

-- Ты хочешь остаться вместе с Вриттру, вместе с Псиллой, вместе со всеми этими людьми?

-- Но куда ты хочешь идти? Там никого нет. Туда никто никогда не ходил.

-- Тогда послушай, -- сказал измученный Гринго, -- ты можешь в течение двух тысяч семисот тридцати семи лет оставаться с племенем, которое расколется на меньшие племена, как и те в свою очередь. А потом, если Мать вернется, они ее убьют снова.

-- Но это Закон, -- защищался Киньо, совершенно ошеломленный.

-- Мне надоел Закон. Послушай, Киньо, я не хочу тебя заставлять идти с нами.

Киньо внезапно побледнел, он прижал флейту к сердцу, он не знал, куда идти, он знал только страну звуков своей флейты. Рани сжалилась.

-- Послушай, Киньо, остаешься ты или идешь, это все равно, мы тебя любим. Ты будешь время от времени приходить сюда играть, к водопаду, и будешь думать о нас. Может быть однажды мы вернемся... туда.

Крупные слезы заструились по щекам Киньо, он был расстроен...

-- Помнишь, Гринго, ты хотел летать... А я летаю, играя на флейте.

Их разделило молчание. А водопад все низвергался вниз с раскинувшейся над ним радугой.

Гринго встал. Он посмотрел на Запад, на Север, на Юг.

-- Там лес; там тоже лес; там горы... Киньо смотрел на него со щемящей тоской.

-- Мы пойдем туда, -- сказал Гринго, указывая на саванну и море.

Затем он собрал кое-какие водоросли и камешки в русле потока.

Он взял Рани за руку.

Они отправились на Восток.

А маленькая фигурка долго смотрела на водопад.

 

 

XXXV. Фиолетовое ущелье

 

Они шли дни, месяцы, идя по округлым склонам горной цепи или углубляясь, время от времени, в глубокие ущелья, где ревели бурные реки; они пересекали сине-зеленые болота, неподвижные, как колдовство; внезапно выходили на неистовствовавшие поляны, где всегда пищали обезумевшие птицы; размеренно бежали, шли, опять шли под бесконечным и теплым дождем, как сквозь серые водоросли, как во имя веков погибели в безграничной мешанине запахов, иногда разрываемой криком попугая-ара; они слушали ночь, слушали день, опять ночь, посвистывающую, поскрипывающую, одинаковую, и глухой грохот гигантских валящихся деревьев: это было подобно бездне; и тишину, которая погружается в еще более величественную ночь, неподвижную, немую, раскрывающую дырявые глаза на свою собственную тайну. Это было без конца и без начала, без вчера и завтра, без там и тут, -- шли и шли два обычных человека. Незачем? Они больше ничего не говорили, больше ничего не хотели, они шли до бесконечности, шаг, еще шаг, деревья и другие деревья, крики и другие крики, на Восток, все время на Восток, как два маленьких белых факела во чреве тысячелетий.

И вдруг Гринго сел.

Его нога раздулась, он больше не мог идти.

Он больше не пойдет на Восток, он больше никуда не пойдет.

Его путешествие пришло к концу. К концу чего?

К концу ничего.

Рани смотрела на него огромными, как ночь, глазами.

В глубине фиолетового ущелья слышалось ворчание реки.

Она зачерпнула немного воды ладонями, чтобы освежить его пылающую ногу. Он слегка качнул головой. Она взяла последнюю оставшуюся маленькую водоросль, слегка смочила ее, добавив туда немного порошка.

-- Ешь.

Он покачал головой.

Тогда она села, положив ладони на колени, устремив взгляд прямо перед собой. Она долго смотрела перед собой. Гринго больше ничего не видел, он прислушивался к тому, как жар поднимается в его теле и стучится, как в тысячи маленьких дверок боли. Затем перед его глазами замелькали образы, или, лучше сказать, он стал жить жизнью этих образов, целой вереницей маленьких Гринго, прыснувших отовсюду, окрашенных в один цвет, другой цвет, и каждый со своим маленьким живым образом: Гринго на берегу реки, усеянной белыми голубями; Гринго, сидящий около моря, где кружатся чайки; Гринго верхом в абиссинском ущелье, наблюдающий за улетающим орлом; Гринго с обритым черепом перед жертвенным огнем; Гринго на тротуаре, щеки в ладонях, и люди, которые проходят мимо; Гринго, держащий белую и нежную руку, пересеченную тонкими сиреневыми жилками: " В этот раз? " Затем еще люди, четверка за четверкой и странный изможденный Гринго, с номером на груди и широко раскрытыми вечными глазами. Глаза, глаза, которые вглядываются, вездесущие глаза -- голубые, всегда голубые, как море -- откуда вот-вот стремглав вылетит с криком чайка, всегда с криком.

-- Мать... -- выдохнул Он.

Она была там, улыбающаяся, так же.

-- Ну вот, как же долго я ждал тебя!

-- Мать, я вот-вот умру.

-- Умрешь? -- сказала Она, как бы разговаривая с ребенком.

-- А ты, маленькая повелительница, тоже вот-вот умрешь?

-- Я пойду вместе с ним. А что это такое, умирать?

-- Аа! -- протянула Она. Подожди, я тебе сейчас покажу. Она взяла руку Рани, руку Гринго, и они направились к фиолетовому ущелью, где рокотала река.

 

 

XXXVI. Сеть

 

Они вошли в фиолетовое ущелье.

Оно было очень глубоким, обрамленным огромными папоротниками; там царил оглушительный шум. Они казались такими крошечными, все трое, и такими белыми на фоне этот гигантского сдвига горных пород, покрытого сиреневыми лишайниками. С криком улетел орел. Гринго поднял голову и огляделся. И в то же время здесь было очень тихо, как будто ты входил в какой-то обряд. В конце ущелья освещенный сверху водопад казался колонной света. Они все втроем продвигались вперед, как по светоносным коридорам Феба и по другим коридорам в конце длинного перехода, когда время рассыпается в прах и становится нежным, как лапка -- птицы на белом песке.

Они подошли к подножью водопада. Две огромных черных глыбы брызгались струями пены и выгибали дугой спины, как неподвижные стражи. Мать отпустила руки детей, обогнула скалу. Вода стекала белой и гладкой завесой, можно было подумать, что это зеркало.

-- Следуйте за мной!

Она прострела руки и прошла сквозь жидкое зеркало.

Гринго взял Рани за руку, она была очень нежной.

Они прошли сквозь жидкое зеркало.

Шум, казалось, исчез за какой-то стеной. Бледный свет озарял гигантский сброс базальта, как бы высеченный ударом молнии; блестели острые края. Мать шла впереди, почти светящаяся в сумерках. Гринго больше не чувствовал своей ноги, не чувствовал боли: все в его теле было странно неподвижным и спокойным, настолько спокойным, что он, как ему казалось, ничего не весил -- вес был его всего лишь старой вибрацией. В нем больше не было вибраций, в нем было только медленное и нежное передвижение, как лебедь, скользящий по водам и медленно растворяющийся в собственной белоснежности. И далеко, очень далеко, в тишине такой глубокой, что, казалось, она проникала сквозь вечности кристалла, слышался глухой звон колокола. Разлом сузился. Мать остановилась. Теперь это было похоже на непрозрачную вуаль, с трудом угадывались слабые отблески на гранях базальта. Гринго почувствовал, что что-то холодное и липкое, как сеть, обволакивает его тело. Рани очень сильно сжала его руку.

-- Теперь ты находишься у границ своего тела, -- сказала Мать безразличным голосом.

Гринго попытался выпутаться из этой липкой ткани.

-- Не пытайся, -- сказала Мать, -- это делается не так... Видишь, ты хорошо обмотан, -- добавила она со своей легкой иронией, которая ей никогда не изменяла. -- Ты просто толкаешь и двигаешься вперед.

Гринго толкал и продвигался вперед, шаг за шагом.

Внезапно появился Вриттру, весь в черном и угрожающий.

-- Ты не пройдешь, у тебя нет права пройти.

Гринго смерил его взглядом:

-- Ты можешь убираться к черту!

-- Покажи мне свою власть. Неужели ты сильнее Закона?

И Вриттру, казалось, становился все более и более громадным, по мере того, как он говорил, а Гринго слушал.

-- Ты знаешь, что как только ты пройдешь, ты тотчас умрешь?

-- Я не боюсь умереть.

-- А ты, змееныш? -- спросил он, обращаясь к Рани.

-- Ты мерзок, -- просто ответила она.

-- Ну, хорошо, попытайтесь же. Вы остались совсем одни. Мать покинула вас, вы находитесь в иллюзии.

И Мать исчезла.

Теперь стало совершенно темно, дышалось с трудом; Гринго мог нащупать руками холодные грани и эту сеть вокруг. Разлом закрылся сам по себе. Рани задыхалась. А звон колокола, казалось, усилился.

Гринго и Рани толкали, не продвигаясь вперед. Они толкали, а сеть возвращалась обратно, как резиновая Это было удушающе.

-- Каково, -- усмехался Вриттру, -- ты хочешь уйти из племени...

-- Это ты меня изгнал...

-- Ты хочешь уйти из-под власти Закона, " с тебя хватит быть человеком? "

-- Да.

-- Но отсюда не уходят, малыш, -- сказал он почти любезным тоном. -- Ты умрешь, и потом -- конец; и потом все начинается вновь. Что касается тела, оно разлагается. Ты когда-нибудь видел летающую игуану?

-- Я никогда не видел, но я знаю.

-- Ты когда-нибудь видел, чтобы птица вылетала из человека?

-- Я никогда не видел, но я знаю.

-- Чем же ты хочешь стать?

-- Я не ведаю, но я знаю.

-- И где же тот путь, который выведет отсюда? Ты знаешь дорогу? Существует только одна дорога.

Гринго не ответил.

Вновь воцарилась тишина, и приближался звон колокола. Он едва ощущал руку Рани.

Этот путь... Что это за путь?

Он толкал это клейкое и черное нечто, а оно возвращалось назад.

-- Мать! -- воскликнул он.

Никто не ответил.

-- Ах! Ты прекрасно видишь, -- сказал голос в ночи. -- Она умерла, и она тоже.

-- Это неправда! -- сказала Рани, и такая сила заключалась в этом негромком голосе, что Вриттру замолчал и на минуту смолкло все.

-- Вы совсем одни внутри иллюзии, -- вновь заговорил он.

-- Ладно, я предпочитаю лучше умереть среди этой иллюзии, чем жить в твоей достоверности, -- ответил Гринго.

-- В самом деле?... Тогда увидите, куда ведет ваше безумие.

И он исчез.

Путь, что это за путь? -- повторял Гринго

-- Рани!

Она не отвечала, он ощущал ее ледяную руку.

Гринго толкал и толкал это нечто, которое было как клетки его собственного тела: " Но ты тут же умрешь, если выйдешь из этого, она тут же умрет." Тогда Гринго остановился, больше не было пути, больше не, было ничего, кроме этого удушающего давления и звона колокола, который взмывал и взмывал в ночи. Он был на границе жизни.

-- Мать! -- вскрикнул он еще раз.

Никто не ответил. " Она умерла. Она умерла, -- раздавалось у него в ушах, -- на границах ничего не существует кроме смерти, смерти на границах..." Он.задыхался, его тело покрылось холодным потом. " Ты уверен, что не хочешь вернуться к свету дня? Ты помнишь кузнечиков над игапо, помнишь? "

Тогда Гринго больше не шевелился, больше не пытался освободиться из этих клеток. Он весь сжался вокруг этого трепетания, которое еще билось внутри, вокруг этой ложбинки тепла в глубине.

Это напоминало горячее золото в черной и холодной оболочке. В его сердце больше не осталось ни желания, ни надежды, ни мольбы; или мольбой было само это золото, путем или его отсутствием было само это золото лишь это золото, это было все, что осталось в мире: слабое трепетание золота под холодным покровом ночи, а Мать, Рани были всего лишь слабым вздохом в глубине, без слов, без надежды, без отчаяния, без ничего определенного и без чего-нибудь путного. Маленький огонек, который жжет, пылающее “ничего особенного", и даже в глубине преисподней это было там, это было то единственное, что есть.

Гринго просочился туда.

Он распрощался с жизнью, распрощался с Матерью, распрощался с Рани. Он распрощался с Солнцем и со всеми светилами.

И это было, как Солнце, совсем крошечное Солнце в глубине.

Это было горячо и целостно.

Как солнечный луч в маленькой капле существа.

Оно обладало почти устрашающей плотностью. И было неподвижным.

Все остановилось там.

Тогда Гринго закрыл глаза, он распрощался с Гринго. И внезапно это стало бесконечно спокойным. Он услышал как будто голос ребенка, который произнес в отдалении с такой чистой нежностью и очарованием, звонким, как сама очевидность, тоном, как улыбка в конце: " Все прекрасно."

И затем больше ничего не было, кроме этой красоты, там.

Это было прозрачно, это было легко.

Это ни о чем не спрашивало, ничего не брало.

Это было.

Это было как любовь.

Чистая. Ни за что. Безо всего.

Это вглядывалось огромными глазами бесконечности.

Это было невинно.

Это не имело формы, не имело размера, не имело величины. Это было просто трепетание, золотистое трепетание, но не из золота; подобное безукоризненной безупречности. И такое легкое, что это было везде, такое прекрасное, что было подобно любви во всем, простой и очевидной: несметное число маленьких золотистых трепетаний, которые увеличивались, высвобождались, чтобы любить везде, обнимать все, танцевать повсюду, бесконечно быть бесконечностью маленьких чистых радостей ни за что, потому что это прекрасно -- быть, это очаровательно -- быть, и быть еще, и, везде, и всегда. Больше не было Гринго, была уйма маленьких плотных шариков, как будто столько же, сколько и маленьких солнышек радости, которые двигались, увеличивались, проходили сквозь все, улыбались всему, распускались с бесконечной радостью, как если бы это дышало через тысячи пор радости, таяло везде, как миллионы золотистых колибри внезапно выпущенных в ветви вишни.

И Гринго прошел сквозь ткань.

Зазвучал безбрежный золотой перезвон.

Мать была там. Рани была там.

Перед ними находилась золотая дверь.

-- Ну хорошо, ты не умер! -- приветствовала Она его в своей обычной насмешливой манере. -- Ну-ка, сейчас я вам покажу новый мир --О! -- не такой уж и новый, он довольно стар, но, в конце-концов, это не заметно.

И рассмеявшись, Она распахнула золотую дверь. Ей не было нужды ее открывать: она отскочила, как пробка из бутылки с шампанским.

-- Уф! Мне жарко, -- сказал Гринго.

-- Это вся ложь, которая прилипла к тебе, -- пояснила Мать. " Закон", как говорит Вриттру. Законная и неопровержимая ложь. А теперь раскрой глаза и созерцай!.... С какой стороны ты хочешь начать? С конца, с середины, с начала? Потому что все это -- одновременно! Пошли, не корчи такую рожу.

И затем Она принялась хохотать, как-будто Она что-то увидела:

-- Однажды я их всех высвобожу, как тебя. Ну и забавные же рожи они скорчат!

 

 

XXXVII. Минута небытия

 

Они вошли в пространство пьянящего воздуха из солнечного света. Дышать было радостно, идти -- вновь означало дышать. Дышало все тело: не только легкие, но и бессчетные маленькие разрастания радости, как будто у каждой клетки было свое особое наслаждение, дышащая, действительно подобная неисчислимому множеству крошечных солнышек, образовавших шарики во всем теле, и какая радость! Тело радости. Гринго слегка подскочил, закрыв глаза, но, может быть, лань подскакивала так же, с этой же радостью, и маленькая бегущая ящерка, и гагара, стоящая на одной лапке тоже, и змея, свернувшаяся спокойным кольцом, все, все... Гринго вздохнул всем телом первый раз за тысячи лет заточения, закрыв глаза, он подпрыгнул в порыве безграничного легкого наслаждения. И потом, ему было не нужно смотреть теми глазами, что проверяет окулист, закрепленными в своей дырке и с ограниченной остротой зрения, там им не было нужды смотреть вовсе! Это было увидено (прожито) всеми, залитыми Солнцем, порами, ощущено бесчисленными маленькими вибрирующими антеннками, которые всасывали воздух и пейзаж, как пестики цветов на деревьях, когда дни цветут. И, гоп! Рани взяла его за руку и они оба побежали, как дети нового мира, полями радости.

Мать, улыбаясь, наблюдала за ними.

Они играли, наверное, долго: время было не более, чем вспышкой радости. Это измерялось радостью, и когда они вволю наигрались, это там затянулось, как хорошо закрытый бутон, окутанный своим ароматом. Там этого больше не было ни для кого. Вот так.

-- Мать! -- воскликнула Рани с раскрасневшимися щеками и растрепавшимися волосами.

-- Мы вволю повеселились. Я хочу пить.

-- Прекрасно, пей. Они стояли у подножия водопада.

Раи встряхнула головой, поднесла палец к носу с таким видом, как будто хотела сказать... Она погрузила руки в воду, чтобы увериться.

-- А Гринго?

И тут же он очутился там, в своей одежде из лыка, опоясывавшей его по бедрам, тоже весь раскрасневшийся. Расстояний не существовало: это измерялось небытием. А как то, чего нет, может существовать? Этого не существует, вот и все. Рани задумчиво почесала в затылке, взглянула на Гринго, но взглянула... может быть, именно так, как облако глядит на дождь, вместе с уймой маленьких капелек внутри?

-- Ты красивый, -- просто сказала она.

-- Что?

⇐ Предыдущая1234Следующая ⇒

Поделиться: