Сделать дальневосточный край русским

 «Дальний Восток должен быть русским и только для русских».

Приамурский генерал-губернатор Н.Л. Гондатти[1541]

Поражение в войне заставило правительство и в целом российское общество пересмотреть свои взгляды на Дальний Восток. Россия приостановилась в своем «историческом движении», военно-политическая доктрина империи должна была временно отказаться от наступления «по всем азимутам» и определиться, где же он, русский Восток – на Ближнем или Дальнем Востоке? Причина неудач с геополитических вершин виделась в том, что Россия вышла за пределы очерченного ей историей и географией пространства: «Упустив незанятую Америку, бросились на перенаселенную Азию. Приобретением Порт-Артура хотели повторить «дерзкие поступки» захвата Амура. Но то, что там являлось естественным завершением русского движения в Сибири, здесь было только вторжением в чуждую область»[1542].

В сборнике «Великая Россия», изданном в Москве в 1910 г. стараниями В.П. Рябушинского, Г.Н. Трубецкой провозглашал, что логика ве-щей возвращает нас в Европу, а на Дальнем Востоке политика «наступательного империализма» должна уступить место политике «обеспечения и сохранения того, что у нас там оставалось и прежде всего тех коренных наших владений на берегах Тихого океана, от которых мы не могли и не должны были отказаться»[1543]. Другой автор этого же сборника, полковник Генерального штаба Л.М. Болховитинов[1544], писал, что русское общество в очередной раз разочаровалось в Дальнем Востоке, на дальневосточные владения стали смотреть под тем же приблизительно углом зрения, как смотрели в старое время помещики на свои «пустоши» в отдаленных когда-то Самарской или Саратовской губерниях. «Если наш Дальний Восток приносит одни убытки, если его трудно защищать, – передавал он довольно распространенное пессимистическое убеждение, – так пусть он будет предоставлен собственной участи; ведь эти владения – лишь запас неизвестного будущего»[1545]. Заброшенность края дошла до того, что он сам как бы начал отваливаться от России[1546].

Самодержавие вынуждено было перейти от активной экспансионистской политики в Азиатско-Тихоокеанском регионе к более сдержанным внешнеполитическим акциям. Министр финансов В.Н. Коковцов призывал забыть о широком размахе действий на Тихом океане и «сидеть смирно», соразмеряя намечаемые цели с имеющимися средствами[1547]. Приамурский генерал-губернатор П.Ф. Унтербергер, как вспоминал В.Н. Коковцов, «засыпал правительство и Думу своими телеграммами… настаивая в чисто паническом тоне о том, что война с Японией неизбежна в самом ближайшем будущем»[1548]. Эти телеграммы производили сильное впечатление на главу правительства П.А. Столыпина. Нужно было, по словам Унтербергера, надежно закрыть «наружные двери», чтобы обеспечить мирное решение «внутренних дел»[1549]. Опасность утраты российского Дальнего Востока разделял и начальник Генерального штаба Ф.Ф. Палицын[1550]. Советник германского имперского статистического комитета Р. Мартин утверждал, что Россия – это «маркграфство Европы» в Азии, не только потеряла все шансы господствовать на Тихом океане, но сама оказалась под угрозой распространения желтой расы в Сибири и в течение ближайших пятидесяти лет потеряет большую ее половину[1551].

Впрочем, военный министр А.Ф. Редигер был настроен более оптимистично и полагал, что опасаться новой войны нет оснований, если мы сами не подадим повода. «Я считал, – писал впоследствии Редигер, – что мы должны добросовестно примириться с создавшимся на Востоке положением и жить в мире с Японией, по крайней мере, лет пятьдесят. За это время мы должны заселить Восточную Сибирь и ближе приобщить ее к России, дабы легче было ее защищать...»[1552]. Но и ему положение представлялось «чуть ли не безнадежным», пока не будет построена Амурская железная дорога. Без нее, считал он, укрепление Владивостока будет делом бесполезным, лучше в таком случае отойти от Владивостока к Иману[1553]. Сменивший Редигера В.А. Сухомлинов призывал даже не тратить деньги на укрепление Владивостока (тем самым оставив все надежды на морское значение дальневосточной политики), сосредоточив все усилия на организации сухопутной обороны Никольска-Уссурийс-кого[1554]. Считалось, что при малочисленности судов Тихоокеанского флота Владивостокский порт устроен вполне достаточно, необходимо только создать условия для базирования подводных лодок.

С проигранной войной на Дальнем Востоке восторжествовала континентальная доктрина, соединенная теперь в геополитическом видении перспектив российского Дальнего Востока с его русской колонизацией. После Цусимы Россия превратилась на Дальнем Востоке преимущественно в сухопутную державу[1555]. Мечты о великом морском будущем на Тихом океане, который представлялся имперским романтикам «Средиземным морем будущего», отошли на второй план. Корея, которая могла бы дать значительные экономические выгоды, а также удобный военный и коммерческий порты, была потеряна, хотя Россия сохранила свои позиции в Северной Маньчжурии. Теперь роль флота ограничивалась задачей обороны побережья, чтобы задержать высадку на материке войск неприятеля до сосредоточения российской армии[1556].

Однако моряки продолжали утверждать, что только флот сможет обеспечить целость и неприкосновенность границ России на Дальнем Востоке и действия на побережье Тихого океана по поиску незамерзающего порта нельзя считать авантюрой[1557]. «Как с исторической точки зрения можно посмотреть на приобщение к Российской Империи наших дальневосточных окраин, – полемически возражал в 1908 г. со страниц «Морского сборника» один из защитников новой судостроительной программы А.В. Колчак, – разве походы Хабарова, Пояркова и Атласова не авантюра, разве подвиги Невельского и Муравьева не могут быть рассматриваемы с той же точки зрения постольку, поскольку они не вызывались действительной необходимостью и не определялись до сих пор реальной государственной мощью? Распространение России на берега Тихого океана, этого Великого Средиземного моря будущего, является пока только пророчеством, указанием на путь ее дальнейшего развития, связанный всегда с вековой борьбой, ибо только то имеет действительную ценность, что приобретено путем борьбы, путем усилий. Минувшая война – первая серьезная борьба за берега Тихого океана – есть только начало, может быть, целого периода войн, которые будут успешны для нас тогда, когда обладание этими берегами сделается насущной государственной необходимостью, которая определит обладание не только одной вооруженной силой, не одними стратегическими железными дорогами или флотом»[1558]. Однако речи о необходимости восстановления Тихоокеанского флота, о чем энергично пытались заявить моряки, явно плохо были услышаны теми, кто отстаивал приоритет железнодорожного строительства на востоке страны. Железнодорожные магистрали, призванные «железными стенами» оградить окраинные владения от посягательств врагов, представлялись более надежными, нежели флот, инструментами имперской политики[1559].

Поражение в войне заставило перейти на Дальнем Востоке к оборонительной стратегии. Но по мере того, как стабилизировалось внутриполитическое положение и укреплялось экономическое состояние страны, вновь вспомнили о дальневосточных планах. А.П. Семенов-Тян-Шанский, выступая 22 марта 1908 г. в Клубе общественных деятелей, отметил, что два года назад к его голосу о нуждах российского Дальнего Востока никто бы не прислушался, а теперь «туман рассеивается» и «позволяет нам проницательно и дальновидно взглянуть на Восток, – туда, где России ее географией и историей поставлены наиболее важные задачи, где ей открыто обширное поле для широкой и блестящей будущности»[1560]. Но это наше «блестящее будущее» под угрозой. Поскольку это направление российских интересов столь важно, он предложил даже образовать специальную в Государственной думе постоянную комиссию по дальневосточным вопросам, которая должна тесно сотрудничать с думскими комиссиями по государственной обороне, переселению и бюджету.

Вместе с тем приходит понимание, что Россия переживает на Дальнем Востоке переломную эпоху, когда Приамурский край ожидают крупные события и реформы. Вновь зазвучали призывы не опоздать и не остаться позади других. «…Мы должны, не теряя времени, – призывал Л.М. Болховитинов, – приняться за энергичную работу по укреплению окраины, культурному ее развитию, укреплению там русской государственности», для чего нужно нарастить русские силы, мобилизовать их, систематизировать и объединить усилия[1561]. А.Н. Куропаткин не уставал напоминать о грозящей России и всей Европе «желтой опасности», усилившейся с поражением русской армии, которое воспринималось в Азии как цивилизационная победа азиата над европейцем. Он продолжал настаивать на установлении новой границы, когда северная часть Маньчжурии, Монголия и Синьцзян «отойдут в сферу владения или влияния» России, и ее естественным образом будет отделять от Китая пустыня Гоби[1562].

Поражение в войне с Японией воспринималось как осуществление страшных пророчеств. «И снова, при напоминании о движении желтых рас на запад, взволнованное воображение разворачивает длинный свиток самых жутких картин, – писал в Б.Н. Демчинский в книге, изданной в типографии А.С. Суворина. – Нависают желтые сумерки и, расползаясь прежде всего над азиатской Россией, возвращают назад ее историческое движение, перелистывают страницы ее истории в обратном порядке, как будто весь вековой, накопленный на востоке труд самого великого славянского народа являлся только забавой, только прихотливой игрою теней, разбегающихся при появлении исконных, непризнанных хозяев Азии – желтых рас. Действительно: разразившийся над Россией удар впервые облек эти кошмарные картины реальными контурами и дал право гордиться тем зловещим пророкам, которые предвидели грядущую «желтую опасность»[1563]. Полковник Генерального штаба князь А.М. Волконский предсказывал неизбежность продолжения борьбы на Дальнем Востоке, где решается вопрос о будущем России как великой державы, «ибо миллионы желтых людей не могут не устремиться в пустыни Сибири, как избыток вод не может не течь в низины»[1564]. В аналитической записке «О современном военно-политическом положении России» (1906 г.) он ставил вопрос о способности России «служить передовой заставой белой расы»[1565]. Другой эксперт из Генерального штаба, полковник Л.М. Болховитинов, насчитывал в 1908 г. на русском Дальнем Востоке уже почти 25% «желтых» и предупреждал, что их иммиграция в Россию и есть «мирное завоевание нас», о котором «надо постоянно кричать и напоминать»[1566].

 «Московские ведомости» пугали громадной волной китайских переселенцев, хлынувших через Маньчжурию в Приамурье. Поэтому Амур не может быть границей, он никогда не сможет стать «базой русского дела на Востоке, он служит, наоборот, естественной базой для Китая в борьбе с русским влиянием». Нам нужно, настаивали российские консерваторы, во что бы то ни стало приобрести Северную Маньчжурию, так как это необходимо «для существования нации»[1567]. Пугающим казалось и создание независимого Монгольского государства, что может породить новый «панмонгольский вопрос», обострить внутриимперскую ситуацию, спровоцировав националистические устремления бурят, калмыков и тунгусов[1568].

Экономическое присутствие России в Маньчжурии после некоторой растерянности стало постепенно восстанавливаться. Основу прочности российского положения здесь создавала линия КВЖД с сетью подъездных путей, концессиями, корпусом стражи (Заамурский округ отдельного корпуса пограничной стражи)[1569], насчитывавшим около 21 тыс. солдат и офицеров, бригадой железнодорожных войск численностью 7 890 человек и речной флотилией на Сунгари. Военное ведомство не оставило надежд на «выпрямление» русско-китайской границы за счет присоединения к России Северной Маньчжурии и Монголии, которые могли стать «степным буфером» между Россией и Китаем[1570]. Шанс восстановить утраченные позиции в регионе давали мирные договоренности с Японией и начавшаяся в 1911 г. Синьхайская революция в Китае[1571].

В секретном «Мемуаре о внешней политике России», подготовленном в 1913 г. бывшим российским посланником в Японии бароном Р.Р. Розеном, содержался призыв отказаться от «великой славянской идеи» на западе и вернуться к энергичным внешнеполитическим действиям на азиатском направлении, подчеркивающий, что «Россия не только европейская держава, а прежде всего держава азиатская»[1572]. Со страниц «Нового времени» известный публицист М.О. Меньшиков продолжал вещать в духе «восточников» (ряды которых к этому времени заметно поредели) кануна Русско-японской войны, заявляя, что нам нужен русско-турецкий союз в Европе и русско-китайский в Азии, который станет оплотом «срединных, полувосточных и восточных царств» в борьбе против «насилий, столь откровенных с Запада». Он успокаивал, что «желтая опасность» может грянуть только в далеком будущем, пока же Китай сам является добычей «белой» опасности, «хищничества западно-европейских рас». Но Меньшиков не отказывался и от сотрудничества с Европой, геополитически очерчивая пространство России между Западом и Востоком: «Так как мы, Русские – Арийцы и христиане, то совершенно естественен для нас союз с некоторыми западными собратьями. Так как мы своей территорией на две трети азиатская держава, – естественен для нас союз с азиатскими соседями. В бурю корабль выбрасывает не один якорь. А все, какие у него найдутся»[1573].

С образованием политических партий, со свободой прессы и деятельностью Государственной думы и Государственного совета, предпринимательских организаций влияние общественного мнения на дальневосточную политику возросло. Осенью 1913 г. Дальний Восток посетили члены Государственной Думы кадеты Н.В. Некрасов и Ф.И. Родичев, а также член Государственного совета, председатель Российской экспортной палаты октябрист В.И. Денисов[1574].

Обозреватель «Русской мысли» Л. Гальберштадт заметил разительные перемены в общественных настроениях: «В последнее время все больше и больше говорят о Дальнем Востоке. <...> Новым обстоятельством является то, что русское общество, наконец, ощутило тревогу. С нашей точки зрения это плюс»[1575]. Настало время переоценки значения дальневосточных владений для Российской империи. И снова опасность их утраты, пугающее засилье «желтого труда» и иностранного капитала заставили вспомнить, насколько они богаты и перспективны.

Главную неудачу в освоении природных ресурсов края, громадные расходы и крах дальневосточной политики справедливо считали следствием «наших невозможных порядков»[1576]. Дальневосточная общественность и предприниматели одну из причин забвения Приамурского края видели в пагубном увлечении Маньчжурией и строительством КВЖД вместо Амурской железной дороги. В телеграмме, направленной в Совет министров в 1906 г. от Благовещенской городской думы, было прямо заявлено, что до «потери Дальнего Маньчжурская дорога стремилась к уничтожению Владивостока как своего конкурента»[1577]. К благовещенскому протесту присоединилась и городская дума Хабаровска. В требованиях обновления административной политики на Дальнем Востоке появились новые важные мотивы: «Реорганизуя административный строй Приамурского края, пора положить конец отжившему режиму и каждому ведомству предоставить ведать своей специальностью. Пора покончить со всякими запретами и хищнической вакханалией в эксплуатации местных богатств, очистив поле от иностранных паразитов и предоставив больше места и возможности русскому вести свое хозяйство, а главное, необходимо ослабить канцелярскую опеку Петербурга, расширив полномочия местной администрации и общеземского управления. Наконец, пора перестать содержать окраину как дряхлого пансионера на общегосударственный счет; необходимо вызвать в ней самостоятельную экономическую жизнь, а для этого она имеет много шансов…»[1578].

Земские деятели требовали дать русским людям возможность приступить к самостоятельному и прочному завоеванию края, перестать бояться, что «Сибирь отвалится», с недоверием относиться к земским учреждениям на окраинах. В 1908 г. в крае развернула свою деятельность по оказанию помощи переселенцам Общеземская организация[1579], видную роль в деятельности которой сыграл будущий глава Временного правительства России князь Г.Е. Львов[1580]. Земцы одними из первых обратили внимание на слабую изученность российского Дальнего Востока и, несмотря на противодействие местных и центральных властей, провели самостоятельное комплексное исследование региона[1581]. По его результатам в 1909 г. был издан наполненный различными статистическими сведениями объемистый труд под названием «Приамурье», который подтолкнул правительство к более энергичным действиям по исследованию Дальнего Востока[1582]. Земцам казалось невообразимым организовать эффективное заселение края без выяснения его хозяйственных возможностей. Кроме того, доказывали они, появление земских учреждений снимет у лишенного общественной жизни дальневосточного населения раздражение, которое явно не способствует «привязанности колонии к метрополии»[1583]. Однако вопрос о введении земских учреждений отодвигался на неопределенное время, были разные высказывания об этом в Амурской и Приморской областях (кроме северных уездов)[1584].

Основная причина, сдерживавшая решение земского вопроса на Дальнем Востоке, заключалась даже не в малочисленности и низкой плотности населения, а в отсутствии частной собственности на землю и слабом притоке переселенцев. Существовало опасение, как и в случае с Сибирью, что земские организации в Приамурье, где ведущие позиции займут старожилы и казаки, будут препятствовать устройству новоселов и обеспечению их землей. «Если земство в чем-нибудь себя проявит, – утверждал видный правительственный эксперт по переселенческому делу А.А. Кауфман, – то только в одном: в усиленных стараниях закрыть край для дальнейшего вселения»[1585]. Но было и понимание необходимости выработать какой-то свой региональный тип, порядок решения земских дел, который бы мог стать переходным к земским учреждениям[1586].

После Русско-японской войны лозунг «единой и неделимой России» восторжествовал и в дальневосточной политике. 31 марта 1908 г., выступая в Государственной думе по поводу строительства Амурской железной дороги, П.А. Столыпин убеждал своих оппонентов, что оставить край без внимания «было бы проявлением громадной расточительности». Речь главы правительства имела программное значение и была окрашена имперской символикой. «Наш орел, наследие Византии, орел двуглавый, – напоминал депутатам премьер-министр. – Конечно, сильны и могущественны и одноглавые орлы, но, отсекая нашему русскому орлу одну голову, обращенную на восток, вы не превратите его в одноглавого орла, вы заставите его только истечь кровью»[1587]. Через два месяца, уже в Государственном совете, по этому же поводу он добавил: «Амурская дорога – предприятие, несомненно, культурное, так как оно приближает к сердцевине государства наши ценные колониальные владения»[1588].

Развивая эту тему, но уже по поводу дальневосточного порто-франко, 14 января 1909 г. в Государственном совете выступал товарищ министра торговли и промышленности Н.А. Остроградский. Он заявил, что исполняет свой долг не перед окраинами, а перед «Государством Российским, единым, нераздельным и цельным»: «По моему мнению, это не колония, по моему мнению, этот край представляет собою только одну из областей цельного и нераздельного государства, объединенного одною географическою и политическою чертою. И что нам нужно, что желательно, что необходимо, это то, чтобы черта эта была также и единой культурной границей. Нам нужно, чтобы данная область стала Российской окрайной не только на карте, но и по духу, которым должна быть проникнута вся внешняя и внутренняя жизнь местности»[1589].

П.А. Столыпин в рамках концепции «единой и неделимой России» призывал крепче стянуть рельсами «державное могущество великой России»[1590], а главноуправляющий ГУЗиЗ А.В. Кривошеин целенаправленно стремился превратить Сибирь «из придатка исторической России в органическую часть становящейся евразийской географически, но русской по культуре Великой России»[1591]. В интервью французской газете «Figaro» (4 февраля 1911 г.) он разъяснял: «Хотя крестьянин, переселяясь, ищет своей личной выгоды, он, несомненно, в то же время работает в пользу общих интересов империи»[1592]. В связи с поездкой в Сибирь в 1910 г. П.А. Столыпина бывший чиновник Комитета Сибирской железной дороги И.И. Тхоржевский заметил: «По обе стороны Урала тянулась, конечно, одна и та же Россия, только в разные периоды ее заселения, как бы в разные геологические эпохи» [1593]. Столыпин «чувствовал целостность – военную и живую – всего того огромного и пестрого материка, которым была Россия. Тот же Алтай, как и Уссурийский край, связывался живыми человеческими узлами с далекой (и вовсе не самостийной – ни тогда, ни теперь) Украиной. Но надо было крепче стянуть – и рельсами! – державное могущество великой России. А для этого одной только Сибирской железной дороги было тогда уже недостаточно. Ведь к ее рельсам только и жалось довольно узкой полоской все наше переселение! Помню, как переселенческое управление после передачи из Министерства внутренних дел в Министерство земледелия, полушутя, полусерьезно, умоляло передать его в министерство путей сообщения: «Там наше место». Так тема земли связывалась со второй сибирской темой – железной дороги»[1594]. Столыпин осознанно стремился включить в национальную политику охрану земель на востоке империи от захвата иностранцами, подчинить русской власти сопредельные с Китаем малонаселенные местности, «на тучном черноземе которых возможно было бы вырастить новые поколения здорового русского народа для пополнения полчищ, которым рано или поздно, а придется решать судьбы Европы. Это значение Сибири и Средней Азии как колыбели, где можно в условиях, свободных еще от общественной борьбы и передряг, вырастить новую сильную Россию и с ее помощью поддержать хиреющий русский корень, – утверждал один из его близких сотрудников С.Е. Крыжановский, – ясно сознавалось покойным, и, останься он у власти, внимание правительства было бы приковано к этой первостепенной задаче»[1595].

Эта точка зрения стала доминирующей в формирующейся российской континентальной геополитике, когда будущее России виделось на суше («нашей суше»), а то, что называли колониями, есть только «области, тесно сливающиеся с метрополией и ничем от нее неотделяемые и неотделимые»[1596].

В центре внимания правительства и общественных кругов оказались вопросы, связанные с русской колонизацией дальневосточных земель, строительством Амурской железной дороги, миграцией китайцев, таможенным режимом в регионе и регулированием международных правил рыболовства. Стало ясно, что чисто военные меры (будь то
морские или сухопутные) не решат проблемы безопасности дальневосточных рубежей. Меняется общий взгляд на перспективы развития Приамурского края. На него смотрят теперь не только как на земледельческую колонию, но и как на объект промышленного развития[1597]. Приамурский генерал-губернатор П.Ф. Унтербергер кратко формулировал задачи своей администрации следующим образом: «…Возможно плотная и широкая колонизация края с одновременным развитием и укреплением русской жизни во всех ее проявлениях; сбережение естественных богатств страны, впереди всего рыбных запасов для будущих засельщиков и охрана их от иностранных и своих хищников; ограждение края от натиска азиатских народностей»[1598].

Главным среди этих вопросов, несомненно, виделось скорейшее заселение края русским населением, способным создать действительно прочную основу для превращения Дальнего Востока во «внутреннюю окраину» империи. О здоровом народном колонизационном инстинкте напоминал 5 марта 1908 г. в собрании армии и флота И.П. Табурно, призывая на Дальнем Востоке думать не только о насущном дне[1599]. В этом же духе формулировал цели переселенческой политики и чиновник ГУЗиЗ В.Ф. Романов: «Для нас обширные дальневосточные области представляют первостепенное государственное значение, в особенности потому, что Россия – государство континентальное, с береговой полосой, примыкающей к морям или закрытым, или замерзающим. У нас нет, подобно другим государствам Европы, заморских колоний. При таких условиях Приамурье с его морским побережьем, с береговой полосой, протяжением около 7 000 верст, с портами, дающими выход в открытое море, является жизненно необходимой частью империи»[1600]. Поэтому необходимо приложить особые усилия, чтобы позаботиться «о прочном укреплении русского будущего в этом крае».

Основным отличием России от других мировых держав уже традиционно считалось, что она представляет собой цельный континентальный монолит. У нее нет колоний, отделенных морями или непроходимыми горами, способных развиваться самостоятельно или имеющих право на свою государственную обособленность. Ее колонии – это окраины на Дальнем Востоке, в Средней Азии и на Кавказе. «Подобно тому, как наши южные степи, наша Новороссия, наша южная «украина» некогда представляли запас для русского населения, так теперь наступило время постепенно использовать с этою же целью наши восточные дальние окраины. Чем более населятся они русскою народною массою, тем крепче свяжутся эти страны ядром Русского государства»[1601].

Особую активность при этом, как правило, проявляла дальневосточная администрация. 24 марта 1908 г. приамурский генерал-губернатор П.Ф. Унтербергер представил правительству секретную записку «Ближайшие задачи в деле закрепления за нами Приамурского края». «…Для Российской империи, – подчеркивал он, – не имеющей заокеанских колоний, является единственная возможность пользоваться для избытка населения земельным фондом Сибири и Дальнего Востока. Из этого вытекает, что сохранение Сибири и Приамурья составляет для нас жизненный вопрос, так как в противном случае весь избыток населения будет уходить в иностранные пределы в ущерб нашему собственному государству»[1602]. Однако в геополитической доктрине, которой придерживалась российская военно-политическая элита, дальневосточным землям продолжала отводиться роль резервного демографического пространства. Прогнозировалось, что со временем Дальний Восток будет способен принять около 400 000 крестьян из Европейской России. Решение этой задачи называлось историческим, а кто ее свершит, покроет себя не меньшей, чем Муравьев-Амурский, славой, как «второй завоеватель края»[1603].

На предложенный П.Ф. Унтербергером перечень первоочередных задач откликнулся известный знаток Дальнего Востока, бывший приморский губернатор и будущий приамурский генерал-губернатор Н.Л. Гондатти. В своей 20-страничной программе он определил главные принципы правительственной политики по сохранению и развитию Дальнего Востока. Прежде всего, в духе столыпинской национальной доктрины он настаивал на своем основном тезисе: «Дальний Восток дол-жен быть русским и только для русских»[1604]. Для этого нужно укрепить оборону, быстро заселить край русскими людьми, проложить новые железные и грунтовые дороги, установить регулярные морские связи между различными частями дальневосточного побережья, провести телеграфную линию на северо-восток, отменить порто-франко, которое выгодно прежде всего иностранцам, развить здесь русскую торговлю и промышленность, дать возможность местному русскому населению участвовать в управлении краем через земские учреждения, что повысит их заинтересованность в успехах его освоения.

9 февраля 1909 г. Унтербергер направляет П.А. Столыпину с грифом «весьма секретно» еще одну записку, озаглавленную: «Неотложные нужды Приамурья». Он снова обращает внимание высшего руководства на изменившееся не в пользу России положение в регионе, связанное как с неудачной войной, так и с сохраняющимися агрессивными намерениями Японии, тем, что «начал расправлять крылья» Китай, активно усиливающий свою армию и колонизующий Маньчжурию. Чтобы восстановить нашу обороноспособность на Дальнем Востоке и укрепить пошатнувшийся престиж, предупреждал Унтербергер в очередной раз, «нам не следует упускать ни одного дня в наступившем временном политическом затишье»[1605].

Понимали это и в Петербурге. Так, на заседании Совета министров 23 июня 1909 г. отмечалось: «Созидательная сила русской гражданственности, распространяясь из центра на периферию государства, не проявилась еще на этой отдаленной окраине достаточными результатами. Дальность расстояний и обширность самой территории здесь, как и во многих других частях России, тормозили культурно-экономическое развитие края, обойденного и как бы несколько забытого в зависимости от усиленных забот, уделявшихся правительством за последнее двадцатилетие Западной Сибири, а затем Китайско-Восточным железнодорожным предприятиям. Угрожающее нашим дальневосточным владениям положение, занятое Япониею после минувшей войны, в связи с обнаружившимся стремлением в означенные местности всякого рода иностранных поселенцев белой и желтой рас, указывает, что настало время принять энергичные меры к всемерному закреплению за нами Приамурского края,
дабы иметь возможность отстоять его в случае надобности как от вооруженного нападения, так и от мирного засилия иностранцев»[1606].

На место охранительных и военно-мобилизационных задач в дальневосточной политике вышли колонизационные задачи, призванные «сделать край русским». Переход к свободной колонизации вызвал необходимость изменить принципы переселенческой политики, которая раньше главным образом сводилась к механическому «притягиванию к России далеких громадных пространств земли, на территории которых почти не велось никакой культурно-созидательной работы[1607]. Необходимо было не просто заселить край, а создать из русских переселенцев «крепкую колонию, способную вынести экономическую борьбу с сильными соседями и удержать за собой культурное первенство». И это должно стать заботой всего русского общества, «народной исторической задачей … культурного завоевания края». Задача эта здесь была гораздо сложнее, нежели в Западной Сибири, подчеркивал Г.Е. Львов, ибо «там, как дома, в своих стенах, а здесь, среди чужих, каждый шаг должен быть обдуман и взвешен»[1608]. Необходимо было преодолеть пессимистические настроения, порожденные неудачной Русско-японской войной и нараставшей экономической миграцией китайцев. Львов приводил в своих корреспонденциях из Никольска-Уссурийского рассказ старого переселенца: «Живем мы здесь, как у праздника, цветочки собираем, о корнях нам нечего думать, потому что не знаем, кому они достанутся; народ здесь сборный, проходимец, ныне здесь, а завтра нет его, живет на риск, корнем никак не интересуется. Однако, по всем видимостям, праздник на исходе, на столе убавляться стало, не миновать, должно быть, скоро и нам домой идти»[1609].

В полемике, развернувшейся после Русско-японской войны между Военным министерством и ГУЗиЗ был поднят важный вопрос о соотношении казачьей и крестьянской колонизации и их роли не только в экономике региона, но и его обороноспособности.

Прежняя ставка на преимущества казачьей военно-хозяйственной колонизации стала сдерживать возможности крестьянского заселения, которое стремилось на отданные ранее казакам плодородные и уже освоенные земли, выгодно расположенные вблизи городов и путей сообщения. В конце XIX в. казаки составляли 24% населения Приамурского края; хотя их доля и снижалась при продолжающемся казачьем переселении, но и в 1917 г. в Амурской области их было около 20%, а в Приморской – 8%[1610].

Военное министерство продолжало увеличивать состав казачьих войск на Дальнем Востоке. Приамурский генерал-губернатор С.М. Духовской еще в 1894 г. добился отвода казакам сплошной территории в Уссурийском крае, указывая на то, что они выполняют не только военные, но и полицейские функции, обеспечивая тем самым безопасность границ и проживающего на приграничных территориях населения. Уже тогда это вызвало жесткое несогласие ГУЗиЗ. Оно утверждало, что казачья эпоха в истории Дальнего Востока завершилась, и теперь необходим переход к созданию в регионе демографической базы для формирования регулярной армии. А этого можно достичь только путем увеличения численности дальневосточного населения, способного дать новобранцев, сформировать контингент запасных и обеспечить тем самым оборону края. Бывший морской министр А.А. Бирилев также утверждал, что «переселенцы только тогда принесут истинную пользу государству, когда приведут свои земли в такое положение, что будут в состоянии прокормить не только самих себя, но и расположенные в крае войска»[1611]. Закон о привлечении населения Приморской и Амурской областей к отбыванию воинской повинности был принят только в 1909 г., но в силу малочисленности призывников оказать существенное влияние на обороноспособность края не мог.

Казачья колонизация, рассчитанная на чрезмерно высокую, по мнению ГУЗиЗ, обеспеченность земельными наделами, не способна выполнить ни военную, ни экономическую задачи. Работавшая в Забайкалье в 1901–1903 гг. комиссия по казачьему землевладению, возглавляемая А.Н. Куломзиным, пришла к выводу, что «так называемая казачья колонизация» не может ни по каким основаниям именоваться колонизацией, ибо она находится в полном противоречии с действительными колонизационными задачами – плотно заселить пустующие земли и обратить их в культурное состояние[1612]. Считалось, что крестьянское переселение при тех же земельных ресурсах даст в 4–5 раз больше жителей, чем казачье. ГУЗиЗ доказывало, что крестьяне более предпочтительны и с хозяйственной точки зрения, так как они создадут в крае частную собственность на землю, тогда как казаки «связаны ничуть непоколебимым общинным строем»[1613]. Как отмечает современный исследователь В.М. Кабузан, казацкая колонизация Дальнего Востока в 1906–1917 гг. имела уже второстепенное значение[1614].

Наиболее оживленные дискуссии развернулись вокруг вопроса о строительстве Амурской железной дороги и приоритетах российской политики на Дальнем Востоке. В разгоревшихся в III Государственной думе дебатах между сторонниками строительства дороги (в основном правые и октябристы) и их оппонентами сошлись воедино главные проблемы дальневосточной политики: от укрепления обороны границ на Дальнем Востоке, распределения средств между центром и окраинами, экономического подъема Приамурского края и его колонизации до политических лозунгов о «желтой опасности»[1615]. В этой политической борьбе по поводу Амурской железнодорожной магистрали показательна история с амурским депутатом социал-демократом Ф.Н. Чиликиным, который вынужден был пойти против линии своей партии, отстаивая интересы населения дальневосточной окраины империи. В подобной ситуации, хотя и не столь жестко связанные партийной дисциплиной, оказались сибирские депутаты кадеты Н.В. Некрасов и Н. Волков.

⇐ Предыдущая123456Следующая ⇒

Поделиться: