В ОБИТЕЛИ САВВЫ КРЫПЕЦКОГО

 

Там я полагал начало. А дело было так. Надо было мне как-то провести летний отдых. И мне втемяшилось почему-то непременно устроиться в русский монас­тырь. И так я как-то об этом глубоко думал и как-то про себя молился, чтобы Господь, ими же веси судьбами, устроил.

И вот, я иду по Моховой улице. На углу церкви праведного Симеона (моего будущего святого) и Анны встречаются мне два монаха: Гервасий и Протасий. В рясах, с крестом, с четками, только в шляпах... И подходят ко мне: "Молодой человек, о чем вы задумались?" Мне было 19 лет, я посмотрел на них -явные посланники Божии. Я говорю: "Мне бы хотелось позна­комиться с монашеством и поступить в монастырь для того, чтобы узнать на месте, что такое монашество." - "Так, моло­дой человек, идемте вместе." Я говорю: "У меня сейчас денег с собой нет и надо вещи кое-какие взять." - "Вот мы и условим­ся: возьмите сундучок ваш и самое необходимое, и приходите сюда к паперти церкви праведных Симеона и Анны." (А я жил на Моховой, где жил министр внутренних дел Дурново, зна­менитый царский министр. В этом доме у нас была большая квартира. Моховая, 12). - "Заберите с собой немножко денег на билет, рабочее платье, потому что вы будете работать".

Вот я и явился. Маме сказал: "Я поеду в русский монас­тырь, отдыхать." - "Ну, Эдя, поезжай". Я явился. Они ждут, Протасий и Гервасий. "А мы взяли на вас билет, поезд отхо­дит." Я не помню, с какого вокзала, на Псков. И поехали. Доехали до станции Торошино, проехав Псков. "Вот мы и приехали, будем вылезать. Пойдем на станцию, там есть наше подворье, там стоит наша лошадь и бричка."

Какая-то маленькая часовня деревенская и при ней какой-то домик, какой-то монах там был. Вот и подворье. А рядом большой пустой дом был, заполненный ранеными и вояками, была гражданская война. Мы сели в бричку и поехали в мона­стырь, 26 км лесом по проселочной дороге. Болота, кочки и палки. Комаров - тучи. Помню, я здорово испугался: "куда я еду, куда меня везут?" А дело сделано, я уже еду. Подъехали к какому-то небольшому озеру, проехали озеро. Вокруг озера - и обитель стоит. Маленький монастырь, огромные стены... Прежняя крепость Ивана Грозного, когда воевали с ляхами... Постучали. Ворота были закрыты. Прямо к игумену. Игумен Василий - мой будущий хозяин, которого я потом возил, буду­чи кучером.

Маленькая такая, уютная-уютная обитель. Посередине оби­тели кирпичный храм с одним приделом. По стенам - деревян­ные строения: баня, прачечная, трапезная, покои игумена, брат­ский корпус, амбары, где хранилась мука и все богатство, которое давала нам земля, чтобы прокормиться. Скотный двор - за оградой, отдельно по всему монастырю могилы и надписи: "схимник такой-то..." Схимники лежат... Оказывается - все это непокорные бояре, которых Иван Грозный насильно постригал, и здесь они умерли. Там много их было.

Игумен принял меня очень ласково. Когда я вошел, игумен даже встал, увидев мою окаянную персону. Поговорили очень хорошо. Велел меня отвести в рухольную, это склад, куда сда­ют вещи. Велели там снять мой костюм, ботинки, галстук и т.д. И дали мне латаный подрясник какого-то покойного монаха и лапти. К лаптям, конечно, портянки. И скуфейку покойника-монаха. Сундучок отобрали: "Когда вы уйдете из монастыря, получите его обратно. Пока живете в монастыре, сундучок будет у нас. Умрете - сундучок пойдет на пользование кому-нибудь. Теперь пойдем, посмотрим келию вам."

В келии стояли козлы, на козлах - доска, на доске - мешок, набитый сеном, и такая же подушка. Такое старое, очень вет­хое одеяло, похожее на какую-то портянку. Гвоздь, "Вот на этот гвоздь будете вешать ваш подрясник." Икона Божией Матери. Крест над ней, на столе керосиновая лампа, псалтирь, правильник, Евангелие на славянском языке... ну и все. "Вот, будете здесь жить." Здесь в рясофоре Батюшку нарекли Алек­сандром в честь благоверного князя св.Александра Невского. "Ну и все. Живи, как хочешь. Вот настоящее монашество, не то, что мы теперь живем. А назавтра на работу. Первое послу­шание было мыть коров. Там было 48 коров. Носить воду, конечно, из "качалки"... они тогда не ранены, обе руки, были; я был такой ловкий, я спортом занимался до расстрела.

Сначала я мыл коров, потом мне предложили попробовать доить коров, Монахи стирали, монахи гладили, штопали, уха­живали за скотом. Женского персонала ни-ни. Если богомол­ка придет одна на воскресенье, то за ней караул специальный, чтоб никуда не уклонялась. В воскресенье, в двунадесятый праздник, в Преображение - пять богомольцев. Больше неко­му. До ближайшего селения было 10-15 км болотом, далее - деревни. Большей частью монастырь посещали старички. Остальные работали - ведь лето.

А потом мне предложили на кухне дрова рубить и помо­гать повару картошку чистить. Потом перевели меня на тесто; тесто месить в хлебную. Огромный чан, куда я должен был всыпать 2 мешка муки, завести эту брагу специальную. Затем воды, столько-то ведер конских, а потом я начинал уже мешать. Большое весло - и вот ходить вокруг чана часа 3-4, месишь это. Упираешься, конечно, в живот, потому что невоз­можно тяжело. И когда тесто вскиснет, тогда начинаешь отту­да вытаскивать. Пекарь приходил уже на готовое тесто. По­том меня посадили кучером игумена. Дали мне хорошую ло­шадь, рысака, бричку. Красавица была такая, названием "Звез­дочка". Она меня очень любила, такая дружба с ней была... Я игумена возил на станцию, возил к властям, в сельсовет.

К нам стал приезжать агроном, описывали наше имуще­ство, сколько у нас запасов разных. Потом послали нас драть кору, обложили нас налогами. Потом игумен вызывает и гово­рит: "Ты пойдешь в село Никандрово за поросятами. Нам надо платить налог мясопоставки, а у нас мяса нет. Значит, разводи свиней и сдавай государству. Надо это начинать." Вот меня, голубчика, и послали за поросятами. Дали мне большой ме­шок: "Ну, Александр, иди! Лесом пройдешь, село пройдешь, в общем, километров 40 пешком, не заблудись". Село Никандрово, недалеко от Никандровской пустыни преподобного Никандра Псковского. Знаменитая Никандрова пустынь. Я добрался туда, нашел эту избу, где условились продать двух поросят. Этих поросят - в мешок и пошел в монастырь. Весь я мокрый, они пищат, кричат, прыгают там в мешке, ведь он же неудобный, а мне идти еще пешком. Вот я помучился, помню, что даже плакал. Притащил домой. Они живы оказались, не подохли, ничего. А я шел долго, часов восемь, еле живой добрался.

Но вот дали потомство. Все отходы от пекарни, от трапез­ной шли на корм. Пошла мясопоставка. Знаменитая штука была. А потом вызывает игумен: "Ты будешь табунщиком." 42 лошади было, и надо, значит, их пасти. Я был наездник хоро­ший, с детства приучался к верховой езде. Любого скакуна я держал в руках. Мне дали хворостину подлиннее, сел я на лошадь без седла и погнал в лес. А за лесом поле, там волки. "Смотри, Александр, чтобы волки не съели ни одной лошади, а то мы с тебя спросим."

Всенощная в субботу, а мне лошадей пасти всю ночь. Зво­нят к обедне, а я гоню своих лошадей домой. Лошадей пасли в пустыньке. Это была просто изба в лесу. Там сидел кот, петух без кур и было множество тараканов. Но представьте себе: что за саженная ночь, глухой лес, тишина, бесов полно. Я - молодой послушник, инок Александр, и вот надо мне там всю неделю жить, ночью пасти табун, загонять в монастырь и возвращаться сюда. Ну что же; послушание есть послушание.

Хотя это был именно животный страх. Меня бесы дразни­ли. Тогда я был неученый человек по монашеской части, в этих вещах не разбирался. У меня была икона Божией Мате­ри, керосиновая лампа, 25 фитилей, псалтирь, Евангелие, чет­ки. Запас пищи брал каждую пятницу в монастыре на неделю: бутылочку масла подсолнечного, крупу, муку, хлебца свежего. Надоедало мне плитой заниматься. Клубнику собирал, сушил, пил чай.

Петух приходил ко мне. Погуляет, погуляет - опять прихо­дит ко мне. Он как мышь. Я его приучил приходить в опреде­ленное время ко мне - получить свою крупу. Ни замков, ниче­го не было. Приходили ко мне ночные гости: изгнанные бояре, князья. Я их кормил, чем мог, они меня благодарили за прием и ночью же уходили.

Зато в выходной день - воскресенье - полагался отдых. Я к обедне поздней уже ходил. После обедни трапеза из трех блюд, и можно было поспать, а то ведь подъем в 4 часа. А как же - не успеешь ведь ничего сделать. В 5 часов уже все выходили на поле. Ни завтрака, ни обеда. Какой там завтрак, это барыни только завтракают, В 11 часов - звонок в колокол, собираться с работы в монастырь. После трапезы полагалось полтора часа отдыха. Потом опять звон на работу.

С утра до 5 часов, до выхода на работу, в трапезной читали утреннее правило. Вся братия, кроме старцев, которые были неспособны читать. Схимники были. Отшельники были. Ин­тересная братия была. Молодых не было. Там было 3-4 человека с Афона - за участие в ереси "имябожников". Их лишили сана, и они были под запрещением, на общих работах наравне со всеми. Братию впоследствии частью погубили, частью расстре­ляли, часть разбежались. Там их много погибло. "Имябожни­ков" Афон выгнал из Пантелеимонова монастыря. Они придумали, что произнося имя "Иисус", мы соединяемся с Самим Господом, поэтому не надо никакого причастия, ника­кой исповеди, никаких таинств. Такая прелесть. (Так называ­ют уклонение от истины).

Мы выходили на заре. Солнце поднималось. Мы были уже готовы. Это я сам на себе испытал у преподобного Саввы Крыпецкого, и как было тяжело. Как пьяный идешь, а надо идти. "Юбки" свои подняли повыше, чтобы не мешали, веревочкой, "хвост" (свои волосы) закинули за скуфейку, чтобы они не мешали. Игумен уже ждет. Он первый ждал всю братию, сколько бы их ни было. А литургию служили три старичка; двое пели, а один служил - не способные ни к каким работам. Бывало, даже повар бросает чистить картошку и идет петь на клирос и читать часы, потому что некому - все на работе... А какие синодики там! О, это книги, а не синодики. И все прочитывалось за каждой литургией: за благодетелей, и строителей за сотни лет, со времени Иоанна Грозного, и все эти бояре, все записаны там. А сколько было братии умерших, все были там. Они любовно читают их, полуслепые, с катарак­тами. И горе, если он "как-то" прочтет! Недопустимо!

Проскомидия была у Саввы Крыпецкого три часа. А глас­ное поминовение было только новопреставленных, а в вос­кресенье и в Господские праздники "со святыми" не пелось. Там был строгий устав." Последним послушанием Батюшки в монастыре Саввы Крыпецкого было проповедовать братии. Дали ему в собственность библиотеку. В большие праздники облачали в стихарь, и Батюшка поучал братию прямо с амво­на. Об этом донесли в Александро-Невскую лавру архиманд­риту Макарию. После он рассказывал самому Батюшке, как о нем донесли из монастыря Саввы Крыпецкого. И когда Ба­тюшка поступил в лавру, он его уже знал: "Дайте на вас по­смотреть, кто вы будете такой, я вас давно знаю". Без благо­чинного ничего не делалось, и он знал, что совет старцев ре­шили просить Батюшку, чтобы он поучал. Темы были: "о дис­циплине, о послушании, о свойствах смирения".

Монастырь Саввы Крыпецкого был для Батюшки экзаме­ном, был Промыслом Божиим, Господь готовил его в монахи.

 

РАССТРЕЛ

Искренне полюбив инока Александра, вся братия пришла в ужас, когда его арестовали. Игумен организовал дежурство около тюрьмы. Арестовали Батюш­ку в 1919 году, ошибочно думая, что он из царского рода.

"Комиссар говорит: "Вы похожи. У нас есть карточка Великого князя Владимира (Иверского)." Они перепутали. Но пришли человек двадцать вооруженных, с лентами через пле­чи. Комиссар - в белой рубашке, в правой руке револьвер, а в левой я был: "Держитесь за меня, ни полшага от меня, вас могут сейчас повесить. Я вас не дам им." И он повел меня".

-Он вас не расстреливал? А кто тогда?

-Вагонщики. Северный вагон на путях. Я сидел 22 дня в этом вагоне. Допросы были ночью.

-Там много вас было?

-На каждой доске четыре человека. Это были преступники, убийцы. Они убивали друг друга.

Меня они не трогали. Я получал передачу из монастыря каждый день - бачок молока, творога и большую буханку хле­ба, и кормил всех. Я весь во вшах.., и не вообразить! ..Расстре­ливала бригада. Этого комиссара не было, он только сопро­вождал. Он довел до какого-то здания, а оттуда меня повели в вагончик с решетками. И мне совершенно не было страшно, я был не один. Кто-то был со мной, какая-то сила, какой-то луч радости. Если меня поставили к стенке (я был совершенно спокоен), значит, так нужно, потому что Он смотрит на меня. Он попустил этому быть, значит, так нужно. Я никогда за всю жизнь, даже тех, кто расстреливал, не осуждал, а извинял и оправдывал. Они исполняли приказ, свои обязанности. Им приказывают, они делают. У них нет мужества сказать: "Нет, не буду! " Это единственная их вина. Но эту вину с них снимет Господь, потому что их никто иначе не научил.

Стреляли из ружья, в 10-15 шагах от меня. Человек 6-7. Мне стало жарко, попали в руку. Это было под Покров, 1/14 числа. Подобрали меня монахи. Они караулили. Ночью - ук­рали. Я помню, подошел ко мне кто-то, ковырнул меня: - Готов. - И ушли. А монахи были под стогом сена: Мардарий и Власий. У них были приготовлены красноармейская шинель, фрунзенский колпак, белье. Одели меня и повезли на вокзал. Под видом раненного красноармейца увезли меня в Ленинград, на квартиру к маме.

-Получайте сына.

А она была англичанка. Она владела собой. Сказала: "Боль­шое спасибо, большое спасибо, большое спасибо!" Она больше слов не знала. Мама говорит мне:

-Эдя, что ты хочешь? Что бы ты хотел?

-Я хочу: пойдешь на Невский проспект, у Казанского собора есть дом, второй подъезд; поднимись на третий этаж, табличка будет "Протоиерей Прозоров Василии Васильевич". Скажи, чтобы он пришел.

-А-а-а! Ты не наш! Ты все-таки русский?!

-Да, я давно русский!

-Как тебя звать?

-Сергий.

-Так я и знала...

-Это случилось, когда я ездил в Петергоф.

-А, помню, помню, мое сердце меня не обмануло.

И она привезла его через час: "Вот, тебе привезла духовни­ка." Она его спрашивает: "Что требуется вам?" - "Принесите столик, больше ничего. Скатертью покройте." Он в рясе был. Красивый! Справа поставил подсвечник, разложил все необ­ходимое. Зажглась свеча. И кратко меня поисповедовал, очень кратко. Причастил. И в первый раз за трое суток - я заснул. До этого я не мог спать от боли. Все кости у меня были разбиты, и малейшее движение причиняло страшные боли. Я заснул крепким сном."

 

В ГОСПИТАЛЕ

 

Проснулся я от страшной боли. Мама подошла: "Чего бы ты хотел?" - "Чтобы меня непременно увезли в госпиталь". И меня привезли в Семеновский госпи­таль. Обработка была дикая. Назначена была ампутация руки с плечом. Причем, профессор назначил ампутацию. Это был очень жестокий человек.

Перевели меня в отдельную палату. Я проснулся среди ночи, потому что я был мокрый весь и горячий. Кровь лужами была под койкой, ручьями катилась по палате. Дежурная медсестра прозевала. Должна была караулить, но проспала. Моменталь­но на носилках - в операционную, и ночью перевязка. Пере­вязали натуго вену, дали болеутоляющее.

Наутро, помню, проснулся я: "К вам пришла ваша мать."

"Чего ты, Эдя, хочешь?" - "Немедленно поезжай на квартиру доктора Эренштейна." Он помог. Приехала скорая помощь этой ночью, и какой я был, из палаты украли: без документов, без всего. Меня к нему привезли и поместили в 4-ю палату. Наутро, когда был обход профессора: "Немедленно в 5-ю па­лату, завтра на операционный стол. У него гангрена! Мы его поправим!" Немедленно, тут же - в вагончик, в 5-ю операци­онную, и стали меня готовить, Они не рассчитывали, что опе­рация будет так долго, Первая операция была 4 часа. Вторая -5 часов 45 минут. Было восемь операций. Это уже была борьба с гангреной."

Благодаря заслугам отца (одного из ближайших соратни­ков М.В.Фрунзе) к Батюшке были приставлены самые лучшие врачи. Мастерством хирурга Эренштейна была спасена жизнь (после ранения - газовая гангрена). Около года он находился в госпитале. "Чудом хирургии" назвал Батюшка сохранение его правой руки, раздробленной в плечевом суставе и плечевой кости. Плечевая кость, полностью раздробленная, была выну­та, и вставлена чужая кость. В плечо поставили пластинки. Батюшка долго писал левой рукой, правая была на ленте. Впос­ледствии он так разработал раненую руку, что никто не заме­чал, что она висела только на сухожилиях. Писал он только правой рукой, Эта рука часто болела, гноилась, из нее перио­дически выходили осколки. Батюшка говорил: "Левая рука у меня рабочая, а правая - только литургисающая."

После операции Батюшка очень долго и тяжело болел. Два кубика морфия - и не помогало. Вынимали остатки осколков костей. Долго был закован в гипс. Очень помогли выздоровле­нию большие труды одной медсестры. Но случилось так, что она влюбилась в Батюшку и очень хотела выйти за него за­муж. Видя ее сердечные страдания Батюшка побоялся отка­зать ей, опасаясь, что она может покончить собой. Но сам молил Бога: "Ими же веси судьбами, разори этот брак." И молитва была услышана. Уже одевали невесту в подвенечное платье, она сама не верила своему счастью, и от такой вели­кой радости сердце ее не выдержало: она умерла от разрыва сердца. Под сороковой день она явилась Батюшке в этом же подвенечном платье, светлая, радостная, и - исчезла.

 

АЛЕКСАНДРО-НЕВСКАЯ ЛАВРА

Меня спешно эвакуировали в Тихвин, в военный госпиталь; чтобы спасти от рук белогвардейцев, нас, раненых, эвакуировали. Я попал в передвиж­ной госпиталь. Год находился в помещении трапезной и на­стоятельских покоев в Тихвинском монастыре. Я спокойно ле­жал там и долечивался, На мое счастье и радость, я, в тапочках и халате, каждый день ходил к обедне и ко всенощной, на утреню и полунощницу. Там я жил, пока меня оттуда не выпи­сали.

Я остался в Тихвине жить и работать - лектором в военных госпиталях. Там три госпиталя было. Я читал общеобразова­тельные лекции, чтобы утешать раненых.

Там же произошло мое знакомство с будущим Святейшим Патриархом Алексием (Симанским). Там я стал его иподиако­ном, в Тихвине. Вот я и совмещал: и лектор, и иподьякон у епископа Тихвинского. Он приезжал два раза в год сюда, и давал мне от Патриарха Тихона Московского поручения (со­вершенно секретные, то есть, я разъезжал по заключенным архиереям и поддерживал связь этих архиереев с Патриархом и с Новгородским митрополитом, и с Ленинградским митро­политом),

Я был хорошо одет. Держал себя очень прилично. Мне до­веряли большие тайны. Потом я проник в тюрьму, где сидел Новгородский архиерей Арсений. С ним познакомился. Это был воспитатель и благодетель Патриарха Алексия. Он на го­лову был выше меня, с такой шевелюрой, огромной бородой, рука в два раза больше моей." Батюшка впервые увидел Александро-Невскую лавру, когда ему было 15 лет. Было воскресе­нье, шла литургия. Пел архиерейский хор - 80 мальчиков. Его изумлению не было предела. Батюшка не мог забыть эту кра­соту: "Вы представляете себе?! Это тоненькие колокольчики - отроков молитва! Они жили в специальном корпусе за лаврой.

И вот его сердечное влечение, желание Господь исполняет. Владыка Алексий направляет его в Питер: "Надо устраиваться по-настоящему". Владыка Алексий очень любил Батюшку. Батюшка с упоением рассказывал свои впечатления о лавре и Питере.

"И вот, тогда я удостоился чести участвовать в Крестном ходе в воскресенье, будучи иподьяконом у будущего Святей­шего Патриарха Алексия: из Казанского собора в Александро-Невскую лавру. Значит, весь Невский я прошел пешочком иподьяконом, то есть со свечами. Я шел с трикирием, я был старший. А он был в красном облачении, в красной митре. Очаровательный красавец, черные локоны. И мы собирали все Крестные ходы к себе в лавру, шли по Невскому. Шли три часа. Со всех улиц шли крестные ходы с иконами, обычай такой - в лавру. А в лавре нас встречал митрополит с братией. Мы вливались туда, в собор.

Я видел - это был первый триумф в моей жизни - я видел всю эту красоту Александро-Невской лавры.

Опять я увидел монастырь. Надо собираться. Это был 1921 год, май месяц. Нашел тележку такую, на четырех колесиках, положил мой чемодан, свернул матрац с подушкой и поехал по Невскому проспекту из квартиры в лавру. В черных лако­вых ботинках, в черном костюме".

-А почему пешком? Транспорта не было?

-Как же комбриги ходили? "Лошадиные комбриги"... А я торжественно шел пешком...

Иеромонах Гурий (он умер митрополитом) провел меня через всю лавру.

-А как же вы с ним познакомились?

-А тогда же, в воскресенье, когда шли Крестным ходом. Он (Гурий) подошел ко мне, познакомились. Свою тележку, чемодан - прямо к нему в Крестовую, в покои. Я там жил полгода у них. Был послушником в Крестовой церкви на территории лавры, от митрополии. А потом мне надоело. Там было знаменитое Иоанна Богослова братство, а в нем до 80 девушек - будущих монахинь. Собирались, читали свои доклады. Лосский приезжал, знаменитый богослов. Большие богословы приезжали.

Девушки пели всенощную, обедню в лавре. Там они завели женскую такую лавру. Мне это надоело. Я пошел к будущему владыке Николаю (Ярушевичу) - наместнику лавры: "Надоело мне, отец наместник, возьмите меня к себе в лавру послушни­ком." Он был в восторге. Переполох был ужасный. Владыка Вениамин обиделся на меня, что я так поступил. Ну что ж! Он понял, что эта среда девушек, это братство, оно было мне не нужно. Будущий владыка Николай тут же дал келию отдель­ную. Мы жили под собором. Лампадки чистили, со свечой ходили на Малый вход. А хозяева у меня в келии были крысы. Голод был, хлеб видели один раз в месяц, кормились мороженной картошкой."

В лавре Батюшка был келейником иеросхимонаха Симео­на, затворника, который был последним духовником лавры. Это был великий старец. Как и преподобный Серафим Саров­ский, он стоял тысячу дней и ночей коленопреклоненно и молился о спасении народа и страны Российской в то страш­ное время. Он предсказал Алексею (Симанскому), что тот будет Патриархом.

"Когда мама узнала, что я уже в Крестовой церкви по­слушником, она пришла: "Значит, ты здесь останешься?!" Я говорю: "Да." Я вышел в подряснике уже. "Все-таки мне надо тебе передать костюм, часы отца, перстни." Я говорю: "Они мне не нужны." Я сложил их аккуратно в пакетик и отдал. И мы расстались. Целый год больше не виделись. "Знай, что ты оскорбил нас всех, оскорбил наш род, и мы тебя вычеркиваем из списка живых и мертвых." А меня это нисколько не задело, я говорю: "Пожалуйста, мне это безразлично. Я вас не пони­маю." Но я, конечно, их извинил. У меня ничего не было - ни печали, ни обиды, ничего. Разный мир. Я ушел от мира, мечтаю стать монахом и отдать свою жизнь именно на этом пути пол­ного отречения от мира. Я не надеялся даже быть иеромона­хом, потому что рука не работала, была она у меня на перевя­зи, писал я левой рукой.

Потом я поступил преподавателем рисования и черчения в среднюю школу. Есть было нечего. Лавра ни копейки мне не давала, трапезы не было, ничего не было. И вот я левой рукой рисовал, чертил, давал уроки в десятилетке. У меня вид был такой, что они и не подумали, что я будущий монах. "Где вы живете?" Дал какой-то приблизительный адрес, и они успоко­ились, пока постепенно не узнали, кто я такой. "Больше к нам не приходите." - Я сдал свою работу и все. - "Оказывается вы будущий поп?" - Я говорю: "Да." - "Получите паек и прощай­те!"

Потом вынужден был попасть воспитателем в общежитие малолетних преступников. Меня отвели в здание Академии, бывшей Духовной Академии, за лаврой. Я по утрам ходил туда. У меня было три класса этих зверенышей. Я там пробыл пять дней, больше я не мог терпеть, я весь этот ужас преступного мира увидел. Это было малыши неизвестных родителей, кото­рые были подобраны на улице - "уркачи".

 

ПОСТРИЖЕНИЕ В МОНАХИ

 

В 1921 году Батюшка поехал за благословением на постриг к отцу Михаилу, на Карповку. После литургии тот сам подошел к Батюшке: "Будущий монах пришел, монах пришел! А я тебя помню хорошо. Помнишь, я тебя спрашивал: "Да святится Имя Твое", а ты мне ничего не сказал, а теперь хочешь в монахи идти? Иди в монахи, мона­хом будешь." Заплакал. Два раза благословил: "Иди в монахи, монахом будешь!"

"Меня вызвали на пострижение в монашество. А накануне пострига я был на исповеди и подписал все присяги; не под­стригаться, не бриться, не резать волосы никогда, не снимать духовное платье, не ходить в кино, ни в ресторан - никуда. Три бумаги - письменные присяги. Поэтому монаху бриться, под­стригаться - было клятвопреступлением. Одеть какой-то штат­ский костюм? Ходить в общую баню? Это значило посмеять­ся над мантией!"

25 марта 1922 года был совершен постриг Батюшки в ман­тию с именем Симеон, в честь Симеона Богоприимца.

"Постриг в мантию я принял от владыки Николая (Ярушевича) 25 марта, с именем Симеон. При постриге в монашество владыка произнес приветственное слово на 45 минут, объяс­няя, что такое праведность. И в залог того, что я запомню это слово, вынес икону Иоанна Богослова. А Богослов-то - Лю­бовь! Без любви ведь не может быть ни благочестия, ни праведности. Любовь к Богу, любовь к людям - вот эта любовь дает и праведность и благочестие.

Праведность - это состояние сердца, усвоение Христова закона сердцем, то есть смирения, кротости, долготерпения, целомудрия, исповедничества - это праведность. Благочестие - исполнение положенных обрядов и положений, установлен­ных Церковью; посты, хождение в Церковь, все твое поведе­ние.

Вот почему праведный Симеон Богоприимец имел два свой­ства: он был праведен и благочестив. Сначала было благочес­тие, которое потом дало праведность." В этом же году Батюш­ка был рукоположен Патриархом Тихоном в иеродиаконы.

 

НАЧАЛО СТАРЧЕСТВА

Красота лавры и сила духа лавры покоряли сердце Батюшки все больше и больше. Здесь он по-настоящему взялся за старчество. Очень много выслуши­вал людей. Много вопросов раскрывал письменно. Стал осно­вательно заниматься Иисусовой молитвой.

В Александро-Невской лавре был один схимник, который день и ночь находился на кладбище и занимался Иисусовой молитвой. Батюшка наблюдал, как тот молился, и тайно учил­ся Иисусовой у него.

"Александро-Невская лавра! Монахи - красавцы; изуми­тельно отчеканенные дикции, чтецы непревзойденные! Собраны со всей России. Очень редкие голоса, абсолютные октавы! А Авраамий!.. Он священномученик - архидиакон Александ­ро-Невской лавры! Это была изумительная красота. Он сла­вился своим голосом, он был выше Шаляпина. А когда он читал Евангелие - это было что-то неземное: бархатный бас и дикция Авраамия! Его сделали епископом. Он погиб в Соловках...

А какое пение было в лавре! Нигде не было такого. Какие таланты собрались! Кто там только ни был! Сколько там было прозорливых старцев, святителей! Как будто вся сила мона­шеского духа, что была тогда на Руси, собралась в лавре. Очень многие в лавре закончили свою жизнь мученически." Тогда по всей стране был голод, в лавре тоже почти нечего было есть. Было холодно и голодно. И Батюшка и многие монахи часто болели. Батюшка рассказывал: "Однажды я сильно заболел, и меня стали бесы одолевать. Открывается входная дверь, и в келью целая толпа вваливает­ся: козы, козлята, кошки разных пород, псы, обезьяны, и очень много цыганок. Они хотели меня напугать, чтобы я умер, но они мне помогли выбраться из болезни - я рассердился страш­но. Кошки, петухи, обезьяны, и приближаются ко мне все ближе и ближе. Что такое? Или мне мерещится, или на самом деле так? Но когда на меня напал животный страх, я понял, что это были бесы. Только они могут внушить такой живот­ный страх. Я рассердился на бесов, на босу ногу вскочил на ледяной пол и выскочил из кельи. Меня увидели, узнали, что я больной, принесли мне поесть, сообщили моей матери, она привезла врача, после этого стал поправляться."

После убиения митрополита Вениамина (Казанского) лав­ру вскоре захватили обновленцы, и почти вся братия впала в обновленчество. Епископ Алексий (Симанский), епископ Ни­колай (Ярушевич) и епископ Григорий (Лебедев) стойко про­тивостояли этим новым еретикам. По их ходатайству в 1925 году, 19 января, в праздник Крещения Господня, на ранней литургии Батюшка был рукоположен архиепископом Вассианом в иеромонахи. Одновременно он был назначен казначеем Александро-Невской лавры. Батюшка очень любил служить. Литургию служил ежедневно. Он очень плакал, что духовно не растет. Но Господь его утешил. Епископ Григорий (Лебедев), настоятель лавры, брал с собой на службу только Батюшку, ему нравилась Батюшкина манера служить - на диезах и бемолях.

Из-за обновленчества стали возникать смуты. Многие не могли понять, где же сохранилась правда? Одному купцу-ста­рообрядцу было показано: на Благовещение, на Херувимской с жертвенника переносили крохотного Младенца, Который восседал на дискосе на престоле. Священники двигались ма­шинально и ничего не видели, а вот купец- старообрядец уви­дел. После этого он подошел к наместнику, рассказал все и подал прошение о пострижении в монахи. Его приняли в бра­тию. Потом он принял схиму и скончался схимником.

После революции многие из богатых людей бросали свое ремесло, принимали монашество и блаженно кончали жизнь. Так, например, иеросхимонах Серафим - бывший меховщик, схиигумен Гурий (Комиссаров) - миллионер. Они вместе жили в одной келии, вместе трудились. Сколько слез о себе! Гово­рили на одном языке и невольно отделялись от братии. У них ничего не было общего со всеми, но они и не подстраивались под других. "Была у них боязнь оскорбить Господа Вездесу­щего. Это было исповедническое состояние. И кто не имеет этого чувства исповедничества - тот еще не христианин", - говорил Батюшка.

"Обновленчество не было принято народом. Потому оно держалось только два года, и они сами вынуждены были ка­яться. Обновленцы своим составом были худшие люди из ду­ховенства, замаранные: или неверием, или своим маловерием, или грехами скверными, или явным присвоением чужой соб­ственности. Один из главарей обновленцев - знаменитый про­тоиерей Боярский. Он шумел своими большими богословски­ми знаниями, удивительный был проповедник. А потом впал в обновленчество за свое большое "я". А кончилось все очень плохо. Вместо того чтобы покаяться, он присвоил драгоцен­ную ризу с чудотворной иконы Божией Матери и заменил эти бриллианты и драгоценные камни стекляшками. И за это попал в тюрьму и в тюрьме погиб. Знаменитый Боярский...

Белков публично снял сан. Введенский не покаялся. Отка­зался каяться самому Святейшему Патриарху! А Красницкий - он умер в тюрьме за какое-то уголовное дело. Вот вся эта пятерка, основа обновленчества, она вся погибла.

А народ, он не принял обновленчества. Священники слу­жили в пустых храмах, продавали ковры, люстры, иконы, что­бы на что-нибудь жить, а потом храмы закрывали. Все церкви были за обновленцами, православные люди молились в "ката­комбах", А что обновленцы причащали не Телом и Кровью Господней - это мы знаем. Хлебом и вином причащали. Таин­ство не было совершено. Таинство - это священнодействие Духа Святаго. Непонятное, неизъяснимое для человеческого ума ... тайнодействие... Благодати Святаго Духа, Третьего Лица Святой Троицы. Поэтому малейшее оскорбление его есть смертный грех. Вот почему впадающие в грехи смертные свя­щенники, диаконы, епископы, если они забудут покаяться (т.е. отказаться от греха и перестать ему служить), они Царствия Божия не наследуют. Даже есть указание такое, что только кровью можно искупить свою вину."

В Александро-Невской лавре Батюшка встретился со мно­гими духовными людьми. В лавре он прожил десять лет. Во время пребывания Батюшки в лавре много происходило с ним разных чудес и случаев. Сам Батюшка рассказывал так: "Од­нажды я удостоился видеть в чаше Мясо и Кровь. Служил епископ Стефан. Я был иеродиаконом. Я вынес чашу в Успен­ской митрополичьей церкви. Он прочел: "Верую, Господи, и исповедую...", - открыл покровец по прочтении молитвы и обомлел! Тогда он обращается ко мне: "Виждь, отче, что де­лать?" - Он повернулся через левое плечо, а я с чашей через правое, вошли в алтарь, поставили на престол и стали молить­ся, чтобы Господь сотворил милость. И молился он минут 15 с воздетыми руками. Но как владыка Стефан молился, когда я вернулся и поставил чашу, - это ужас!

Потом, после его молитвы, посмотрели - опять сотвори­лось в виде хлеба и вина, Тогда вышел и причастил людей. Этот случай знали митрополит Гурий, митрополит Лев и Варсонофий. Они были свидетелями этого изумительного собы­тия. Это было показано нам, чтобы мы утвердились, а мне еще и в утешение. Я тогда абсолютно веровал и исповедывал, что воистину - подлинное Тело и Кровь, но чтобы утвердиться, может быть, и людям рассказать, и записать это, чтобы людям от этого была польза и счастье. А потом, конечно, - во смире­ние нам, потому что как бы мы ни готовились литургисать, а все-таки мы должны сознавать свое абсолютное недостоинство."

"Однажды перед литургией я заснул и проснулся от стука в окно келии. Оказалось, Святитель Питирим Тамбовский постучал мне в окно, чтобы я готовился к службе:

-Вставай, иеромонах, пора на проскомидию!

Известно, что Святитель явился одновременно и одной из будущих духовных чад моих. Он сказал ей:

-Там иеромонах будет служить, ты должна встретиться с ним.

После службы мы встретились."

Живя в лавре, Батюшка не имел определенного наставни­ка. Бог Батюшку сохранял и воспитывал большими борения­ми и трудами, невидимо от людей. Суровое одиночество вос­питало мужество. В Александро-Невской лавре Батюшка готовил лекции на тему "Психология православного христианства" (по Феофану Затворнику). Огромные труды были. К сожалению, все лекции погибли в 1932 году.

Батюшка был казначеем лавры. И чекисты, и обновленцы знали, что у отца Симеона где-то спрятаны ключи от кладо­вых, где хранилась казна лавры. Однажды обновленцы пойма­ли его и отдали в руки ЧК. Те требовали, чтобы он все им отдал, но он отказался. Тогда его поместили в "трамвай". "Трам­вай" - это страшное изобретение, которое представляло собой следующее: в камеру помещали очень много людей, так, что­бы они стояли, тесно прижавшись друг к другу, не имея воз­можности даже пошевелиться. Камера была закрыта почти три недели. Испражнялись тут же. Трупы, уже дурно пахнув­шие, стояли с живыми еще людьми... Батюшка пережил это и остался жив. Ключи от кладовых он никому не отдал.

Александро-Невская лавра явилась для Батюшки фунда­ментом его духовничества и старчества.

Соловки

1928 год - год ареста Батюшки в Александре - Невской лавре. Удивительно то, что за 3 часа до ареста явился  Батюшке во сне преподобный Серафим Саровский:

"Помню: вижу преподобного Серафима Саровского. Он входит в балахончике ко мне (во сне) нагибается надо мной, а я сижу или лежу, не помню, и читает мне медленно молитву - "Всемилостивую". И я ощущаю на лбу его слезы. Утром я вскочил и записал эту молитву:

Всемилостивая Владычице моя, Пресвятая Госпоже, Всепречистая Дево, Богородице Марие, Мати Божия, Несумненая и единственная моя Надежда, Не гнушайся меня, не от­вергай меня, не остави меня; заступись, попроси, услыши; виждь, Госпоже, помози, прости, прости, Пречистая!

Через три часа я был арестован. Эта "Всемилостивая", она меня сопровождала и оберегала восемнадцать лет лагерей и всего прочего. Это была ненасытная пища для меня." Благодаря Иисусовой и "Всемилостивой" Батюшка благополучно про­шел этот срок. Особенно трудно было, когда сидел в одиноч­ке. Многие сходили с ума, а он, благодаря этим молитвам сохранился.

На Соловки приезжала к Батюшке Елена Александровна, одна из первых его духовных чад. Она привозила Святые Дары для Евхаристии на 60 человек. Епитрахилью была обыкновен­ная лента 1,5 метра длиной, с крестиком, освященным молит­вами требника. Поручью была маленькая ленточка. Служили литургию такой лентой, такой поручью в лесу... Святую Пасху - на срезанном пне...

-Откуда вы знали, что Пасха?

-Нам передавали. Люди ведь все знали... Страстная, 1-й день, 4-й день и т.д. Все строго соблюдалось, конечно. У нас был священный мир свой. Благовещение, Вознесение Господне, Троицу служили. Нашего брата было очень много там.

-А как конвоиры вам разрешали?

-Они из вольнонаемных, и по доверию своему. У меня был лес, я был обходчиком километров на десять. Там я имел Пасху эту. Ежедневно Пасху, в дремучем лесу! Проходить лес и молиться, быть одному!.. И вдруг утром приходят ко мне: "Больше не пойдете. Мы ваш объект передаем. Примите распоряжение - вас больше за ограду не пускать."

-Спохватились! У меня 2-11, 58-11, и вдруг дали вольнохождение! "Групповая контрреволюция!" Я - 2-11, какая группа, Господи помилуй! Сами придумали. - "Пойдете в баню." - И я носил воду со всей бригадой. Ну, что-то еще, без конца ведь перемены, кто-то надумал, и я должен делать.

-Как же они ошиблись, дали Вам свободный обход леса? Вы ведь могли убежать?

-Были уверены, что не убегу, не было компаса, и знали, что не смогу ориентироваться, там был такой дремучий лес! Я как раз сам боялся, что запутаюсь и не приду вовремя, и мне объявят побег."

У Батюшки в лагере были духовные чада. Некоторых он исповедывал и провожал в Вечную Вечность. А иные не могли покаяться, не хватало веры и мужества высказать все содеян­ное, и они страшно умирали, в душевных мучениях, звали Ба­тюшку и просили: "Батя, возьми мои руки, держи их в своих руках, мне так легче", - и так умирали. А Батюшка в это время за них молился. В Соловках узников мучили разными спосо­бами. Батюшка об этом ничего не говорил. Но однажды рассказал такой случай:

"Узников загоняли в подвальное помещение и впускали к ним голодных крыс, они съедали людей, оставляя один скелет. И со мной так же поступили. Помню, как крысы по мне бега­ли. Покусали только мои пятки." - "А как же Вы остались целы?" - А он ответил: "Они чистых людей не едят".

В 1934 году, после шестилетнего пребывания в Соловках, Батюшку освободили, разрешили проживать в Борисоглебске, без права въезда в другие города. В Борисоглебской ссыл­ке он жил под надзором, Каждые первое и пятнадцатое числа месяца должен был приходить отмечаться. Мать Батюшки собиралась приехать к нему, но так и не приехала в Борисоглебск, ей было жаль оставить Институт иностранных языков. Во время блокады Ленинграда, 15 января 1942 года, она умер­ла от пневмонии. По свидетельству Батюшки, его мать приня­ла православие и стала его духовной дочерью.

Батюшка говорил: "В моих скорбных днях она часто явля­лась мне". Перед кончиной Батюшки, в больнице, Анна Васи­льевна явилась ему, молитвенно стоя на коленях, с его братом Александром, который стоял немного поодаль.

Отец Батюшки скончался в 1926 году. Дело было так. Когда мать Батюшки возвращалась из Англии в 1922 году, на том корабле нашли антисоветские листовки. Подозрение пало на нее. Анну Васильевну арестовали и держали под следствием целый год, пока не нашли настоящего виновника. Отцу ничего не сказали. Узнав об аресте Анны Васильевны, он так сильно переживал, что впоследствии заболел чахоткой. В тяжелом состоянии болезни он ежедневно ходил в лавру на литургии. Долгое время жил в келии у Батюшки, и на руках у Батюшки скончался.

 

ТЮРЬМА

После убийства Кирова вновь поднялась волна репрессий. Вновь стали арестовывать монахов, священников. И Батюшку заключили в тюрьму.

В 1938 году он был посажен в "особое помещение", искали повод для высшей меры наказания. Батюшка объявил голодовку.

"Я объявил голодовку, чтобы потребовать следователя, в 1938 году, когда меня хотели судить еще раз. Считали, что я недостаточно судим, искали причину, чтобы меня расстрелять. Опять заключили в "особое помещение" и т. д., и т. д. И вот одиннадцать суток был без воды. Я считал, что какой-то закон благородства и честности есть, что им будет нахлобучка ка­кая-то, когда я в двух экземплярах написал, что я объявляю смертельную голодовку. Конечно, я даже не ползал по стене, а только лежал, совершенно изнемог. "Мухи" были, конечно, и черные, и синие, и разные, а я даже не мог головой пошеве­лить..." Но постепенно силы восстанавливались. За Батюшкой стали ухаживать заключенные, а Батюшка, в свою очередь, помогал им советами.

Господь даровал Батюшке великое знание души челове­ческой. Он оказывал огромное и удивительное влияние на людей, общавшихся с ним, а тех, кто внимательно наблюдал за его жизнью, поражал глубиной, силой провидения, даро­ванной ему Богом.

Лагерная жизнь, многих приводившая к унынию и рас­слаблению, Батюшку, наоборот, вдохновляла на еще более высокие подвиги жертвенности, духовничества, старчества. Это видно из его воспоминаний о том времени:

"Очень интересное было время. Я работал главврачом. Одно время работал юристом в юрбюро. Я изучал машины, выдавал горючее к машинам, был бракером трубок и шкатулок, кото­рые вырабатывали Соловки для продажи в иностранные госу­дарства, и у меня был специальный штамп, которым я опреде­лял качество продукции. И вот эти годы у меня были очень богатые. Я ведь и уборные чистил, и сторожем был. Но самое интересное - это период работы врачом. Тут я очень много поработал: ночью над учебниками и справочниками, а днем с больными и в морге, Успевал исповедовать и причащать умирающих, и все знали, что я священник. Это мне пригодилось потом, когда Москва меня послала возглавить во время второй мировой войны госпиталь военнопленных немцев, где был мор, и надо было вскрыть причину смертности. А так как Москва знала, что я знаю языки, то меня и послали туда.

Расконвоировали меня, под конвоем прибыл в Баку. Из Баку - в расположение этого огромного госпиталя. Восемьсот коек было в моем хозяйстве, и каждого фрица, этого негодяя, я знал и должен был караулить немецких военнопленных вра­чей, которые сговорились уничтожать пленных, которые не верили, что они вернутся домой в случае победы нашей над немцами. Когда победа была за нами (и мы верили в эту побе­ду и знали, что должны победить), постепенно немцев всех освободили, кроме тех, кто подлежал суду за бесчеловечные преступления.

Тогда же я получил новое назначение - врачом к японцам. А японцы очень мирный народ, очень нравственный, очень честный, прекрасно владеют английским языком. И вот я с ними хозяйничал."

Во время войны с японцами Батюшка отбывал заключение в тюрьме, на Дальнем Востоке. И там с ним был такой случай. Японцы вели наступательные бои в том районе, где была тюрь­ма. И начальство объявило: в случае японской оккупации все заключенные будут расстреляны. Они ждали своего последнего часа, так как японцы были уже совсем близко. Заключенные плакали, готовились к смерти и молились. Батюшка всех поисповедовал. Сам очень много молился. И ночью, во время молитвы, услышал голос: "Не плачь. Вас не расстреляют. И ты доживешь до глубокой старости. Ты нужен людям. Посмотри направо, - и Батюшка увидел себя в виде седого старца. - А теперь - посмотри налево", - и он увидел множество людей: куда ни глянешь - кругом одни головы. - "Это твои чада."

Утром Батюшка утешил товарищей по заключению, уве­рил их, что они останутся живы.

 

ПОБЕГ

1945 год. Год великой Победы русского народа. Для Батюшки день Победы стал памятным. Он говорил:"9 мая - великий день у меня. В день Победы, 9 мая 1945 года, я тонул в Ферганском канале имени Сталина. Я не знал, что день Победы. Ни радио, ни газет, ничего не было". Батюш­ка ехал вдоль канала на ишаке. Взглянул вниз, голова у него закружилась, и он упал в воду. На противоположном берегу в это время оказались колхозники-киргизы.

"Меня вытащили баграми, как мертвеца, раздели, вызвали милиционера, чтобы тот составил акт о смерти, положили на телегу и повезли на кладбище. Пока везли меня, в тряске, вся вода и ил из меня вышли, я ожил. Сел на телегу и сижу. Все напугались, стали кричать: "Русский Бог воскрес!", - и разбе­жались. Когда люди успокоились, то подошли ко мне, привез­ли к себе, уложили в постель, укрыли несколькими одеялами и отпустили домой. Со мной была икона "Взыскание погиб­ших". Великая святыня. Историческая икона."

В это время вышел указ об амнистии церковнослужите­лей. Всех стали выпускать на свободу. А Батюшке не выдали на руки документы об амнистии. Начальник тюрьмы, видя в Батюшке трудолюбивого и нужного ему человека, не хотел отпускать его на свободу, а решил оставить его главврачом лагерного госпиталя. Батюшка решился на побег.

"Я собирал вещи - сухари, тапочки 10 пар, белье. Я гото­вился к побегу. Два раза ездил в командировку, чтобы изучить способ побега и ход, как мне идти. Я должен был заметить те селения, где собаки. Особенно много собак там, где колхозы. А бежал из тюрьмы уже в августе 1945 года. "Пустынный житель, только не в телеси ангел". Только не ангел, а обыкно­венный лагерный врач. Значит, вы представляете! Совершен­но один, кругом - звери и люди-враги. Но была такая блаженная уверенность, что я был совершенно спокоен. Я могу ска­зать, что я не боялся, у меня совершенно не было страха. Я спокойно шел, шел, шел, до одурения шел. 11 тысяч километ­ров на своих ногах прошел. Когда я прошел Сибирь и очутил­ся в Средней Азии, прошел Киргизию, я наткнулся на голод­ную степь, на пустыню. Надо было ее как-то пересечь, а у меня не было карты. А ближайшая точка для меня - Ташкент.

Милостью Божией попался мне человек, который согла­сился взять меня на самолет, летящий в Ташкент. Я к нему подошел и спросил: "Вы куда летите?" Узнал, что он летит в Ташкент. "Возьмите меня с собой. Вы понимаете, что я не простой человек?" - "Вижу по вашим рукам, что вы не про­стой человек. Садитесь, но держитесь, привязывать я вас не буду - веревки нет."

Я влез в заднюю половину самолета-кукурузника. И выхо­дило так: я сидел на маленькой доске. Там были две доски, фанерная стенка из тонкой фанеры, под ногами - ничего, земля, опереться было не во что. Я оперся крепко в угол доски, потом приказал себе строго-настрого вниз не смотреть, а смот­реть в окошко, на его затылок: он передо мной в окошке сидел за рулем и управлял самолетом.

И мы поднялись. Я чувствую, что дойду до обморока: го­лодный, пить хочу, несколько суток не ел, во рту не было воды. А надо лететь, если я не воспользуюсь этим самолетом, то я пропал. Для нас, монахов, конечно, упование - Небо. На земле у нас никого нет. Самое главное - не смотреть вниз, а то сразу сделается дурно, и я пропал. А окно это было такое, что я весь влезу и упаду. И самолет летел не прямо, а были "ямы". И вот летел я три часа. А он озирается, смотрит на меня в окошко: здесь, значит, хорошо. А вдруг - нет, пустое место? А внизу - песок, знойный песок и бушующий ветер с песком. Иногда попадались собаки, стада овец, на лошади человек - он их погонял. Верблюдов видел - шли гуськом куда-то... А мы высоко летели. Иногда влетали в область облаков, и было интересно посмотреть, что это: сливки или сметана? Хотелось лизнуть. "Вы, - говорит, - держитесь. Нам осталось пустяки, скоро подлетаем."

Издалека вижу селение, уже Узбекистан. Он резко повер­нул направо, Мы летели с северо-востока через весь юг, на Ташкент, постепенно стали спускаться. Голова стала кружить­ся, давление на уши. Тут надо быть очень осторожным. "Ну, держись, сейчас будем землю трогать, приземляться!" Я уже чувствую, что я пьяный, у меня уже нет больше сил терпеть. Только бы поскорее! Если я упаду на землю, то это будет земля, второй этаж, скажем. Со второго этажа, хотя и разобьешься - не так больно будет.

Наконец, плавно опустился, видимо ради меня, и остано­вился. Я вылез и упал. Упал на землю от радости: все-таки это земля! Лежал я долго, вероятно. Он подошел ко мне, думал, что я мертвый. Ничего. Благородный человек был. "Ну, всего хорошего!" Мы пожали друг другу руки. "Вам в город? Вот видите - там город. А мы еще за городом. До Ташкента еще километров пять." Я пошел. Наконец-то уже на земле!"

В Ташкенте архиепископ Гурий встретил Батюшку очень недружелюбно, глядел подозрительно, кричал на Батюшку, но Денег на дорогу дал: "Возьмите, и больше мне не попадай­тесь!"

 

12345678910Следующая ⇒

Поделиться: