К очередной годовщине роспуска СССР.

«Советская» интонация. Вкупе с системой ценностей, с отношением к миру, к жизни. Отмеренность, стандартизованность, средневзвешенность… Как краска для лица у советских академиков живописи. Эта интонация могла привести и приводила только туда, куда разрешалось приходить. Никакой отсебятины».

К чему эта запись из старой тетради? А к тому, что каждый на своем посту защищал ценности, идеалы, народное добро, нерушимость границ, завоевания трудящихся и т.д. Каждый на своем рабочем или служебном месте - в дозоре на границе, на капитанском мостике, за пультом ракетных установок, за штурвалом самолетов, в засаде на бандитов, в первом отделе «ящиков», в репертуарных комитетах, в худсоветах, в соответствующих отделах ЦК, не говоря уже о спецслужбах... «стоял на страже».

Но это не помогло, это не спасло! От идиотов и предателей на самом верху властной вертикали.

И все оказалось зря!

И партийные съезды, и комсомольские собрания, и клятвы пионеров, и разносы на партсобраниях, и проработки на худсоветах...

И приговоры валютчикам, фарцовщикам, цеховикам...

И бессонные ночи, проведенные за созданием идеологически выверенных статей, книг, фильмов, скульптур, картин...

И реки крови, пролитой в борьбе за правое дело...

Многое по-любому было зря – расстрелы, лагеря, бредовые запреты, идиотизм государственной машины и чиновников, управлявших ею...

И вот, зачеркнули 70 лет жизни России. И плохое и хорошее.

Как же так! Все ведь были на посту! Каждый знал, что нужно делать, какие слова говорить!

И все равно страны не стало.

 

 

Жены.

«Е. Бонэр, М. Розанова, Г. Вишневская… Жены эмигрантов и диссидентов. Они казались злее своих мужей.

Овчарки, можно сказать».

 

 

Партнеры.

*

Насмотришься на кровожадность и бессовестность «партнеров» и в самом деле согласишься с тем, что Россия всегда была наивной, простодушной, доверчивой... Дурочкой.

С ее Олимпиадами, «братской помощью», с ее постоянными покаяниями...

Опять же, неизменное: «партнеры»! В любой ситуации, даже если плюют в лицо или делают больно.

Терпит. Пока уже вообще за горло не возьмут.

*

Как они будут наказаны? Когда? И за неизмеримо меньшее – даже не зло, а так пустячки отклонений от блага – следует наказание, а тут такое! А они прут как на буфет, неколебимо, тупо…

Не скажешь – бесстрашно, нет, - трусливо – в броне, со всей дурью, впереди – все пожирающий огонь…

Впечатления от войн, которые они вели... В Ираке, Сирии, во Вьетнаме... Если как-то попробовать обобщить эти впечатления... Все достаточно примитивно, не беря в голову, стремясь как можно быстрее покончить с этим обременительным занятием. Им бы вообще чего попроще… Например, как в Хиросиме.

Может быть, такая интеллектуальная невинность, неподключенность к нравственной проблематике и не наказуема? Прощается? Как нечто патологическое? Неизлечимое.

 

 

Рок.

«Гребенщиков, Макаревич и прочие рокеры... Они как большевики, которые поставили на зыбкостть и мираж революции, и неожиданно выигравшие. Выигравшие по-крупному. Претерпели гонения, богемную нищету, многие не дожили... Зато теперь легендарная когорта истинно верных рок-идее пожинает плоды и стрижет купоны.

Еще один сходный момент – и те и другие боролись с ненавистным им государством. И дожили до победы.

Дело их жизни таки осуществилось».

 

 

п2

Происхождение вещей.

 

Жизнь вещей.

Говорить о городе, о вещах, о мире... С пониманием, со сквозным пониманием. Понимание жизни вещей в человечьем мире... Не выше. То, что выше уже недоступно, гадательно, зыбко, путано. Пытаешься, конечно. Но в этом нет доверия даже у самого себя к самому себе...

Радость от угаданных вещей. Пристальный взгляд на вещи. Это так соблазнительно и, возможно, продуктивно. С лирической точки зрения. Принципиальный взгляд на мир.

У М. Бахтина много не сразу понятных словосочетаний. «Принципиальная позиция автора».

 

 

Безрукавки.

Воспоминание. Шерстяные вязаные безрукавки. Цветные, художественно оформленные. Ручная работа. Одна из них, мужская, носилась дольше другой, женской. Можно было по характеру узоров, по цветовой гамме и по размерам догадаться о полопринадлежности безрукавок. Модель взаимоотношений. Все мужское лучше. Потому что носится аккуратней, бережливей, внимательней. Носительница женской безрукавки относилась к ней недостаточно благоговейно. Просто вещь. Просто тряпка. Она и стала просто тряпкой, которую постелили на резиновый коврик у двери. О её толстые нити хорошо было счищать грязь с обуви. Тут она и попалась на глаза носителю мужской безрукавки. Она ещё носилась, в то время как женская безрукавка лежала на пороге. Это явилось поводом для выговора, укора со стороны мужской безрукавки в отношении женской. В этом укоре звучали некая непонятная горечь, разочарование и одновременно самодовольство от подтверждения своего превосходства и в этом. Мужская безрукавка потом ещё долго штопалась, аккуратно вешалась на плечики в пахнущем нафталином шкафу. Может быть, её до сих пор не выбросили. Носить её уже нельзя по причине её неприличного штопано-перештопанного вида. Но и не выбрасывают. Её можно отыскать в диване в куче подобных ей отслуживших вещей.

Second hand.

Три продавца в ярко освещенной комнате. И ни одного покупателя. Никто не роется в кучах вещей на столах вдоль стен. «А они так хотели обогатиться»... Называние простых вещей. Простые намерения. Они терпеливо ждут покупателей. Они очень любезны. Их как-то жалко. Они всё сделали по правилам. Ремонт, яркий свет в большой комнате. Они открыли своё дело... И эти из комиссионного, что дальше по улице. Заглянешь и к ним. В окна. Интересные старые бытовые вещи. Надо бы самому что-то снести к ним продать от безденежья, но хочется купить! Что-то дешевое, практичное, из шестидесятых-семидесятых годов. Надо продать, но хочется купить. Пригреть старые бэушные вещи. Горьких сиротиночек. Вторые, третьи, пятые руки...

Детский рожок.

Рисунок на детском рожке... Это для наживы? «У-у, проклятые капиталисты!» Или из любви к красоте? Ведь это очень мило. Неяркими красками, простенько. Летят среди разноцветных звезд мальчики и девочки. У них в руках палочки с такими же звездочками на концах. А внизу цветные теремки с башенками, потопленные будто бы в снегу. И кругом все бело. Будто заметелило землю и небо. А на самом деле это недопитое Ванькино молоко.

Шуба.

«Одеться на Невском, а носить в Париже». Больше негде. Эти шубы, похожие на банные халаты, из какого-то немыслимо легкого белого меха, вытянутые по фигурам худеньких манекенов.

 

 

Зонт.

*

«Дамы и господа» – это те, кто пользуются зонтиком. В отличие от просто «мужиков и баб». Зонт для дамы - то же самое, что кортик для морского офицера. Без зонта - это простолюдинка, а с зонтом - дама.

*

Дама с зонтиком. С зонтиком? – дама. А если у зонтика торчит спица?

 

 

Чай.

Чай по вкусу был похож на речную воду. По вкусу и по цвету. И даже рыбой пах.

 

 

Ненужные вещи.

Корзинки, декоративные горшки, кружки и прочая керамика на книжных полках. Всё это постепенно заполняется всякими мелкими предметами. Это происходит незаметно. Пуговицы, огрызки карандашей, рисовальные мелки, булавки, монетки, школьные резинки, колесики, старые батарейки, колпачки от ручек, гвоздики, шурупчики, винтики, магнитики, обломки игрушек, скрепки, лампочки от фонариков, отвалившиеся части от разных механизмов, шарики, части «Лего», просто мусор, ниточки, бумажные шарики, которые некогда донести до помойного ведра. Более объемные предметы: термометр, старые очки, коробочки, ручные часы, фломастеры, бумажки... Всё, что, попав в руки, не нашло сиюминутного применения, всё, что отложено до более вдохновенных времен. Будто бы недалеко. Всегда можно высыпать содержимое на газетку (чтобы потом легче загружать обратно в корзинку или в банку) и подвергнуть перебору. Но чаще всего всё это добро не пригождается. Лежит как на морском дне, накапливается, пересыпается из одного вместилища в другой... Иногда чистится. Как аквариум. Лубяная корзина. Что там ещё? Ну-ка, заглянем. Футляр от фотопленки, продавленный шарик для настольного тенниса, черный шахматный конь, мраморный слоник для комода, спутанные провода наушников, ещё один шахматный конь - самодельный, гаечный ключ от детского конструктора, точилка, половинка ремешка от часов, радиодеталь от телевизора, выпаянная мастером в прошлом году, кусочек дерева, тюбик с суперклеем, кусок скрученной березовой коры, перо от чернильной ручки, фантик от жвачки, резинка «бельевая», пластмасска от магнитной мебельной защелки, кусочек медной проволоки…

Если не заглядывать, то на всё это фантазии не хватит.

 

 

Шинель.

Неудобная казенная одежда. Почему-то в памяти ощущений есть что-то об этом. Ворсистый, шершавый воротник шинели, туго застегнутый на крючок и петлю на горле. Он впивается в подбородок, не дает опустить голову. Тело и вместе с ним человек от этого тела чувствуют себя несчастными, несправедливо обиженными. Весь мир из этой стянутости и неудобства кажется несправедливым, неудобным, равнодушно-злым. Урок несправедливости и тупого, равнодушного зла. И мысли текут как-то казенно, скованно, и сам себе кажешься ничтожным насекомым, которого могут вот-вот брезгливо раздавить.

 

 

Вода.

*

Психологически чистая вода. Условно, психологически… чистая. То есть, если ты считаешь, уверен, что есть какие-то условные признаки чистоты - например, воду берут из цементного колодца, то та вода будет считаться чистой. На самом деле она может быть только условно, психологически чистой.

*

Пресная вода хочет быть соленой.

И наоборот.

Галстук и тельняшка.

Нужен галстук. Из распахнутой куртки в отворотах пиджака или в вырезе джемпера должен быть виден галстук, завязанный плотным, постоянным, неразвязываемым узлом. Неколебимость внешнего вида. Надо блюсти марку. Соответствовать. У некоторых ещё и поплавок на лацкане. У некоторых шестигранный, у других ромбический. А у этих свой стиль: демонстрируемая при любой погоде тельняшка в просвете расстегнутой на одну-две верхние пуговки рубашке. Греющая душу полосатость. От соответствующего прошлого. Праздник, который всегда с собой. И чтобы своих различать, а чужих предостерегать.

Масло.

Масло масляное и масло маргариновое.

 

 

Шаверма.

Шаверма… Проглотил… И в нем всё это будет находиться. Как то - что-то белое - в раздавленной гусенице.

 

 

Рыба.

«Балтийская килька», «Атлантическая селедка», «Байкальский омуль», «Астраханская таранька», «Каспийский осетр», «Днепровская русалка»...

 

 

Китайское.

*

Китайская роза подморозилась за выходные: выключили отопление. Оказалась непрочной, как и все китайское. Японская (если бы такая была) роза устояла бы.

*

Изделие. «Китай. Ну, может быть, не Китай, но все равно подвал.

*

Книжка со старинными фотографиями. Китайские вазы...

Что еще китайского можно было встретить в быту европейцев лет сто назад? Какие-нибудь шелковые ткани? Больше ничего не приходит в голову.

 

 

Рюмки.

Две вытянутые хрустальные рюмки. Стоят на столе сдвинутые одна к другой. Как молодожены. Смущенные, гордые собой, стройные, красивые, прижимаются друг к другу.

 

 

Диван.

Две опустившиеся женщины. Опустились на диван.

Наверное, они не бомжихи. Их, может быть, зря так называют. Наверное они где-то конкретно ещё живут… Впрочем, трудно сказать. Они грязно и вконец изношено одеты, их лица опухли от пьянства, у каждой кровоподтеки и синяки. А заплывшие от вина глазки бессмысленно и как-то безжизненно блестят. Они сидят на выброшенном, скособоченном диване в трех шагах от помойных бачков и чем-то закусывают, что-то уже употребив. То что их парочка, похожих, как сестры, то, что «действие» происходит на отжившем свое отвратительном зеленом диване возле помойки - всё это так взаимодополняет друг друга, что кажется нарочитым, специально сделанным под что-то. Под чью-то злую насмешку, юродство, расхристаность… Под Лиговку. Сердце Лиговки, середина, средоточие, рассадник… Очень удобный диван. На нем уже много пересидело подобного народа. Он удобен, он ещё очень мягок, он притягивает. Волшебный диван. Он будто делает их чем-то окончательным, законченным, всесторонне-внутренним. Они уже все здесь без остатка. Их уже нет нигде, кроме как здесь и сейчас. Они уже состоялись.

 

 

Чемоданы.

Два старых, немодных чемодана. Их давно уже не берут с собой в отпуска. Они облупленные, с барахлящими замками. Их надо подвязывать веревочками, чтобы они не открылись на ходу. Пара. Он и она. С них когда-то начиналось совместное накопление имущества. Теперь это имущество высится рядом с чемоданами непроходимой горой посреди ремонтируемой комнаты. И не верится, что всё это натаскано в квартиру за какие-то восемнадцать-двадцать лет… Только-то? Фасоны чемоданов как-то слишком быстро выходят из моды.

 

 

Корабли.

Военные корабли. По три справа и слева от Дворцового моста. Серые, шаровые, поджарые, легкие сверху и тяжеловатые снизу. Бескровные. С девичьими бантиками антенн РЛС. Как у впавших в предпоследнюю любовь старых дев.

Цыпленок.

«Цыпленок охлажденный» из универсама. Отмораживается в миске. Он похож на Льва Толстого на молитве с одноименной картины Репина. У него голые крылышки засунуты на «поясе» под аптекарскую резинку, которой крепится магазинный чек.

 

 

Маленький театрик.

У ремонтируемой, обновляемой бани, которая, может быть, перестала быть государственным учреждением, а стала кооперативной или акционерной, валяются вместе с прогнившими шкафчиками, банными скамьями и прочим добром - списанные автоматы для газированной воды. В стиле, пятидесятых-шестидесятых годов. С нишей, напоминающей раковину летней эстрады из той же эпохи. Это и есть маленький театрик, где за одну или за три копейки можно увидеть два спектакля - один веселый, с сиропом, другой - по проще, пресный, но тоже с газом и всё равно интересный. Пузырьки прилипают к стенкам граненого стакана, крутятся змейкой у дна, подлетают к поверхности и схлопываются с шипением. Здесь, как в любом другом театре, - афиши старых спектаклей - окошечки с названиями сиропов: малиновый, грушевый, апельсиновый... Но идут почему-то только два спектакля: «Бессироповый» и просто «Сироповый», без уточнения с каким именно сиропом. И как в каждом старом театре, дела у этого театрика всё скучнее и скучнее, сироп всё бледнеё, веселая сладость всё больше смахивает на бесцветность минералки для желудочников. И всё чаще отменяют спектакли: билет куплен, монета брошена в щелку, а ничего не капает. Тогда возмущенная публика топает ногами, стучит кулаком, театр гремит, шатается. Ну что же, можно понажимать кнопку возврата монеты, помыть руки в фонтанчике и пойти искать другой театр...

Но вот он уже на задворках истории, пузатый, облезлый, бездыханный... Были бы какие-нибудь заповедники прошедших эпох, где выдавалась бы некоторая сумма старых советских денег, и можно было бы попить газировки из автомата, съесть за двадцать восемь копеек эскимо на палочке, похожее на спортивную гранату, позвонить за двушку из автомата с посаженной на цепь металлической трубкой. Или постучать по силомеру, пострелять в тире, взвеситься за четыре копейки. Здесь специально нанятые артисты могли бы сыграть роль комсомольцев-дружинников, которые будут следить за тем, чтобы посетители не целовались, будут стричь волосатиков или сдирать брюки-дудочки. И, конечно, духовой оркестр, конкурсы на летней эстраде. Массовики-затейники, гармонисты, танцплощадки, девушки с вёслами и наглядная агитация.

 

 

Усы.

Ненастоящие усы. Не те усы. Когда настоящие, как у Чапаева или у Эйнштейна, тогда это сразу видно. А у этого – отпущенные усы. Отпустил, как собачку погулять, свои усы. Видно, что это временное украшение. Ещё не присмотрелся к себе в зеркало.

 

 

Суп.

Банка с супом. На асфальте. Свежеразбитая. Чей-то не донесенный до работы обед…

Вот как в некоторых семьях варят супы. Картошка крупно порезана.

М. не любит чужую стряпню.

 

Лещ.

Экспонат, украденный в зоологическом музее – большой сушеный лещ, выставленный теперь за стеклом пивного киоска. Внешне всё как было - только витрину сменил, но на самом деле…

Кончилась покойная жизнь под охраной музейных старушек. Его-таки могут съесть. В любую секунду. Никакого уважения к науке. Хамство и бескультурье.

 

 

Телевизор.

Бывает цветной телевизор, бывает черно-белый, а бывает зеленый. Зеленый в полосочку… У одной старушки.

 

 

Куртка.

Из дублёной кожи тонкой выделки, красиво-фасонно сшитая, с какими-то украшательскими тесёмочками и накладочками… И всё пока в жизни хозяйки этой куртки - вокруг этого. Её собранность, её правильность, уверенность в себе, вера в хорошее вообще и в хорошее с ней самой – в частности. Она и не курит в отличие от подруг, и не впадает в злые истерики с пол-оборота, как они. И все благодаря тому, что у неё есть такая куртка. Конечно, куртка – это внешнее, материальное, зримое воплощение того внутреннего, что в ней сидит, делающее её такой. Куртка – результат той работы над собой, результирующее тех усилий по жизни, которые сделали её отношение к миру таким выверенным, спокойно-правильным, нацеленным в будущее.

Что случится в дальнейшем? Что случается? Про куртку-то всё понятно. А она?

 

 

Бумажник.

Рваный «лопатник». Мужику с такими неотмываемыми руками отдают сдачу до копейки. Сдачу с тысячи.

Из рваного «лопатника».

 

 

Мячик.

Пластиковый мячик с вдавленным боком. Лежит на газоне рядом с детской горкой. Горка, мячик… А где дети? К мячику не хватает мальчика. Этот вдавленный бочок… Это такая реалистическая деталь. Она привносит дополнительный смысл подлинности в и без того подлинную картину двора. Смятый мячик. Может быть, он брошен из-за смятого бочка. И мальчик ушел. Наигрался, устал и дал увести себя домой. А дешевый, с дефектом мячик остался там, куда закатился от последнего пинка. Его лень было брать с собой усталому избалованному игрушками мальчику. И бабушка, равнодушная, рассеянная, утомленная, не стала воспитывать внука, упрашивая беречь потраченные на мячик деньги. И вот он лежит на свежевскопанном газоне в ложбинке между комьями засохшей земли и никуда не катится. Наверное его и дворник не пожалеет: сметет вместе с остальным мусором. Мячик даже не станет думать, что это недоразумение, что это так несправедливо... Он не умеет думать - внутри, кроме души, ничего нет. И терпения у него хватит до самого последнего опустошающего выдоха.

 

 

Столик.

Журнальный столик. Сбежал на своих тонких, «стильных», расставленных для устойчивости ногах из шестидесятых годов. Лаконичность промышленно выпускаемого ширпотреба.

Расстался со своими хозяевами. Чтобы очутиться на помойке.

Если его кто-то до вечера срочно не пожалеет, то сломают ему его тонкие, ещё крепкие ножки и запихают в мусорный контейнер.

А как же! Это же не ампир, не модерн, а беспородный ширпотреб. Не в музей же его мебельной красоты отправлять!

Но на всякий случай – для облегчения музейной атрибуции – снизу у него наклеена бумажка с названием мебельной фабрики, стоимостью, годом выпуска. И штамп ОТК наверняка имеется. А может быть и знак качества.

 

 

Тазик.

Они уехали в Америку. И их новенький пластмассовый тазик оказался на помойке. Наряду, конечно, с остальными вещами, которым нет места в Америке. Таз просто самый новый из них, самый яркий, самый синий, самый… Его конечно подберут в новое хозяйство. Он не будет сиротой.

 

 

Андерсеновские вещи.

*

Маленький, желтенький, явно женский, платочек. Чистенький, только слегка помятый. Валялся уроненным на асфальт.

Его жалко. Всегда жалко напрасно испорченную вещь. Или просто старую. Или ненужную. Ну, совершенно ненужную, но еще бодрую, готовую для чего-то своего. Только бы это поняли бестолковые хозяева вещей – люди.

Вот и этот платочек - он не выполнил то, для чего был предназначен. Из теплого человеческого кармана он выпал на холодный мокрый асфальт. На него непременно кто-нибудь скоро наступит, или переедет машина. И потом ближайший дождь превратит его в грязную тряпицу.

*

В этом сочувствии очевидно влияние сказок Андерсена. У вещей свое предназначение и, как у людей, тоже свои судьбы, и не всегда счастливые. Они тоже «жили-были». Как герои Андерсена: горошины, цветы, игрушки, фарфоровые статуэтки, воротнички, елки, чернильницы, чайники, штопальные иглы и бутылочные горлышки...

Ну, некоторые, конечно, ещё и нас переживут. Им в пору пожалеть бедного смертного человека.

*

Одушевление бытовых предметов... Думаешь о несчастной судьбе сломанных предметов мебели, выброшенных книгах… Даже о просыпанных зернах гречневой крупы…

С Андерсена это и повелось – очеловечивание всего подряд.

Не можешь к вещам относиться иначе, как к живым существам, со своими мыслями, со своими ожиданиями. Они разговаривают, делятся друг с другом и с окружающими своими чувствами, мыслями, хлопочут о чем-то совсем как простые человеческие обыватели.

*

Эту кружку никто не любил. Она была какая-то узенькая, маловместительная, тонкостенная, с невыразительным рисунком. И вот она треснула и оказалась в помойном ведре. Лежит на куче объедков несчастная и грустная. И ее сразу стало жалко. И не отделаться от мысли, что ее скоропостижный конец – преждевременный и несправедливый. Это цепляет жалостью.

*

И страдают души очеловеченных вещей, среди которых живет человек.

Мир катится себе, совсем не помня о чудесных историях Андерсена.

Литературе отвели маленькую пыльную каморку в этой научно-технической жизни.

К этим мыслям вдруг привязываешь стихотворение «Здесь все меня переживет...» И всё встречное-поперечное, на что взгляд упадет: «чаща изумрудная», дачные заборы и сараи, ахматовская «будка», парковые скамейки, не говоря уже о чем-то более солидном и долговечном.

Со всем подряд человек меряется продолжительностью своего земного существования, не отделяя живое и мыслящее от твердого, холодного, бесчувственного.

Вот и «ветер вешний» у нее к тому же самому. Но он то уж точно живой! Весь – движение, переменчивость, жизненная активность, характер, нрав…

 

Кафе.

Утро. Закрытое еще кафе спит. Прибранное, торжественно готовое к вечерней смене.

Влюбленные пары рассядутся за столики друг перед другом… Ну, и так далее.

А пока в полумраке кафе застыли в терпеливом электромеханическом ожидании атрибуты романтики и интима – электросвечи. Они не умеют спать – только притворяются.

 

 

Электричество.

«Завтра электричество подорожает». То, о природе чего ученые физики еще не договорились, завтра подорожает.

 

 

Облака.

Вот откуда берутся на самом деле облака. Из тумана над рекой. Тайно, пока все спят, контрабандно. Поднялся и полетел, вернее уже оно – оно полетело. Как ни в чем ни бывало.

Момент отправки. Столб полутумана-полуоблака.

 

 

Вещь.

Умный инженер рассчитывал всё в этой штуке: толщины, диаметры, расстояния между отверстиями, кинематику движения рычажков, тщательно подобрал марки стали, чертежи согласовывал с технологами, заказчиком… Потом отслеживал весь процесс изготовления до самой отправки в сборочный цех.

Конечно, не один этот инженер, но пусть условно будет один.

И вот «вещь», побывав в каком-то сложном высокотехнологичном для 70-х годов агрегате, валяется на помойке. Еще почти такая же целенькая и приятная на вид, как в день своего рождения. Нестыдный образец дизайнерской и технической мысли 70-х.

Теперь тот условный инженер наверное на пенсии. Если жив вообще.

Может быть, у него была нежная бардовская душа.

 

 

Дверь.

Хорошо хлопающая дверь

Удобно в некоторых ситуациях: хорошо снимает психиатрическое напряжение.

 

 

Поиски фикций.

*

Пальто загадочней, чем шуба. Шуба – это тупик. Жизненный.

*

У него было много ценного барахла.

*

Наконец она в своей жизни добралась до собственной норковой шубы!

 

Избранные.

Банки из-под вкусного «Лечо» отмываются и относит в кладовку, а такие же банки из-под невкусных маринованых огурцов выбрасываются!

Такая вот психологическая интересность.

 

 

«Скифское золото».

«Скифское золото». Кому оно принадлежит? Украине? России? Крыму? Земному шару? Скифам?

Эту принадлежность кому-то не чувствуется изнутри. Этого золота. Даже если бирку с инвентарным номером привязать. Это золото даже не знает, что у него появляется тот или иной хозяин, что у него другая страна. Хранения. Как не знало это золото про гуннов, греков, крымских татар, русских, украинцах... Лежит себе под витринным стеклом.

Что-то совершенно внешнее, глубоко постороннее по отношению к красоте, к древности, к мастерству - все эти обстоятельства, в которых живут РФ и Украина.

 

 

Пакет.

Пакет из «Пятерочки», распластанный на тротуаре, вдруг, подхваченный ветром, доверчиво зашелестел навстречу прохожему. Но не узнав в прохожем своего хозяина, не долетел, остановился, разочарованно сдулся и обессиленно замер, грязный, помятый, порванный в нескольких местах.

Он еще долго будет вздыхать, порываться куда-то лететь, надеяться... Пока его не приберет утренний дворник.

 

 

Вещи.

Книги, винил, аудиокассеты, залежи CD- и DVD-дисков...

Теперь понятно - бессмысленное количество.

Накопления. Такая установка была всегда.

Д.С. работал учителем музыки. От него остались ноты и педагогические брошюры…

Его отец был простым слесарем - кустарем-одиночкой. От него – горы железа в мастерской и по всему двору.

Это все перед глазами.

Эти предметы молчаливы, они со вздохом отправляются на полки или куда-то еще по отведенным им людьми местам и там годами дремлют.

Эти предметы, сопровождающие человека, пока он жив и в состоянии ими пользоваться...

Однажды они остаются без хозяев. Это совсем грустное зрелище.

Вот тогда и не можешь не думать о напрасности, о бессмысленности... Чего, вот только?

 

 

Коньяк.

*

Дегустация коньяка. 20-летней выдержки! «Плюс один год стояния бутылки просто в шкафу на полке».

«А что? Хорошо! Глотку меньше дерет».

«Дерет она глотку или не дерет – что ей сделается! Она же глотка! Секундное дело: “Ап!”» - хочется сказать.

*

- Коньяк это не совсем материальная вещь.

- Вот как!

- Да. Это что-то ближе к чему-то духовному.

- Ну-у-у!

- Именно! Во-первых, вот он есть, а вот его уже совсем нет.

- Как мед?

- Во-вторых, его проявления – когда его уже совсем нет – выражаются мозговым, можно сказать, душевным, духовным образом. Он напрямую вмешивается душевное состояние. Невидимым способом. Тоже ведь что-то незримое, неосязаемое...

- Учуять все же можно.

 

Носочек.

Детский носочек на тротуаре. Розоватый, цветастенький...

Наверное выпал из окна. Сдуло или еще как-нибудь.

Как символ небезразмерности жизни.

Носок сам по себе - вещь скоротечная, а тут еще и его выпадение из окна, а на самом деле, - из своего предназначения в жизни!

И детский! Из детских носочков вырастают раньше, чем они снашиваются. Совсем не то что у взрослых.

А как незаметно вырастают дети из своих носочков! Прошло лето, и уже непонятно, как в него ребенок помещался!

«И все преходит».

 

 

Мухомор.

Наверняка учился в ДХШ - этот автор натюрморта с гамбургером в витрине кафе. Холст, масло. Все по фене. Учился у старых эрмитажный мастеров. «Блик, свет, полутень, тень собственная и падающая, рефлекс», валёр, колёр, фактура... Реализм – одним словом. Все натурально, но съесть этот мухомор все равно не хочется.

 

 

Каша.

Остро пахнуло гречневой кашей. Общепитовской. Не «морем» , не «устрицами во льду», а простой кашей. «Грешной».

 

 

Осетрина.

Когда разрешили, начали наперебой смаковать фразу про то, что у осетрины не может быть второй свежести.

«Только первая! Она же и единственная!»

Это нравилось публике, выросшей на райкинско-жванецкой сатире.

Они, конечно, не такие уж материалисты были и пожиратели деликатесов! Просто считали, что у будущей красивой жизни, к которой надо стремиться, должен быть основательный фундамент.

Построенный, в том числе, на правильном отношении к простым вещам – к продовольствию, к одежде, к бытовым удобствам... Если этого нет, то о чем речь!

 

 

Снеговая лопата.

Прислонили к какому-то заборчику, она и стоит на голом сухом асфальте. Легкое недоумение!

Ее изготовили перед самой зимой, всю зиму она старательно трудилась – вон как поистерлась, расшаталась, погнулась...

А тут весна, о которой она представления не имела. Что теперь будет! Без снега-то!

Поставили ее рядом с какой-то кучей строительного мусора. Зачем-то.

Может быть, эта куча и была здесь, но под снегом ее видно не было. Бело, чисто, красиво! Не то что сейчас!

Бюст.

Грустно смотрит куда-то вниз и в сторону древнегреческая девушка.

В витрине антикварного магазина – учебный гипсовый бюстик. Ни рук, ни ног, ни туловища ей не оставили.

Только две маленькие сисички.

 

 

Упоминания.

*

Намоленные парты.

*

Малопоношенная строительная каска.

*

Продукт молочный «Сырный дух».

 

Бумажные цветы.

Есть живые цветы, и есть бумажные. Быстротекучая жизнь живой красоты... В этой ее мимолетности,неповторимости - особый интерес и прелесть. А тут пытаются затормозить процессы увядания, мумифицировать красоту, сделать ее, если не вечной, то хоть максимально долгоживущей.

Это всегда – жалкое зрелище, обман, напрасный труд... Когда пытаются фиксировать красоту всеми доступными способами. Парфюмерно-косметическо-штукатурными, например. Делая красоту неживой. Кладбищенской.

 

 

Грязь.

Куртка то ли грязная, то ли запачканная. Есть смысловая разница. Грязь разная. История грязи разная.

 

 

Лепнина.

Пухлые мечтательные амурчики были похожи на Володю Ульянова с фотографии, где он в четырехлетнем возрасте.

 

 

Книжный мир.

Книги, книги... По всем углам. Среда обитания. Молчаливые, скромные, скрывающие под обложками свои богатства – мысли, идеи, истории, тайны, пакости, заблуждения, жалобы, откровения...

Старомодные, по нынешним планшетно-айфоновым временам, хранители мудрости.

Их пускаешь под свой кров. Бывает, приносишь как бездомных животных откуда только можно. Предоставляешь им уютные, безопасные для них уголки в тепле и сухости. «Пусть живут!» Жалеешь их всех. Что бы в них ни было написано.

«451 градус по Фаренгейту»! Да, примерно такое же отношение.

 

 

Ленточки.

«В последние – «украинские» - годы «колорадские» ленточки сделались из простого украшения к празднику Победы чем-то серьезным – символом, демонстрацией политических взглядов. Это стало небезобидным делом. За эти ленточки кое-где убивают. С этой ленточкой идут на смерть». 

 

 

Кошелек.

Бедный, «старинный», стариковский кошелек. Купленный еще за советские деньги. В советской еще гадентерке.

Кошелек! А не «лопатник». Засаленный, потертый кошелек. С самым большим отделением – для железных денег. Сейчас таких не делают.

 

 

Зелень.

Пучки укропа в целлофане. Покупатели в «Ашане» перебирают их как ёлки на ёлочном базаре. Ищут чтобы погуще зелени, а палок меньше.

 

 

Книги.

Они лежат стопкой на столе, стоят на полках... Немым укором. Хотят внимания. Телесные оболочки их текстовых душ.

А сами эти души научились прятаться на жестких дисках компьютеров. Они хранятся там тихонечко. Их не видно и не слышно. И никакого немого укора. Или есть?

 

 

Венские стулья.

То ли переезжают, то ли перевозят мебель. Венские стулья стоят на тротуаре.

И невольно присматриваешься: а где старушка от этих стульев? Может быть, ее уже нет, а остались одни стулья? Которые странно смотрятся в современном мире. Почти музейно.

Может быть, это все, что осталось от ее жизни. Наследничкам. Которым «прикольно».

 

 

Виолончель.

Виолончель почти даже и не расстроилась из-за того, что на ней почти месяц не играли.

Чего расстраиваться из-за тех, кто сам не расстраивается, месяцами не играя.

 

 

Пуговицы.

Бабушкины несерьезные приметы с пришиванием пуговиц. Только два варианта: крест или шпалы. Это уже сами по себе говорящие символы, не сулящие ничего хорошего.

 

 

Реклама.

*

О чём говорит реклама на улицах? О том, что хорошо быть молодой, красивой, златокудрой, с белыми ровными зубами, иметь рядом красивого мужчину, быть в красивом дорогом белье, можно на берегу тропического моря, сидеть под тентом в придорожном кафе на фоне дорогого с откинутым верхом автомобиля, что-то, конечно, пить, холодное, в мокром высоком стакане... Больше ни о чём не думаешь. Ни о мыле, ни о зубной пасте, ни бульонных кубиках... И, наверное, всё равно, что пить, можно того попробовать и этого пожевать.

*

Рекламируют сигареты, но предупреждают.

«Доверяют, но подозревают».

*

Старые тексты в новых изданиях. Классики. Как переодетые люди. Будто другие.

Рекламная раскрутка.

Бедные классики!

*

Смысл чего угодно, какой угодно правильности как-то сминается от долгого и частого употребления. Сплющивается, уплощается, опошливается, делается ненавистным...

Это не учитывают производители массового искусства, рекламщики... 

*

Рекламки, которые распространяют на выходе из метро.

Берешь. Из жалости.

Ну, еще и по другой причине: «Закладки раздают».

Тут, правда, не прочесть столько книг, сколько закладок попадает в руки.

*

Раздает какие-то рекламные бумажки. А этому старику не дал! Наверное что-то срамное. 

*

Гостиный Двор. Девушка рекламирует «шокер»:

«Человека шокирует до потери сознания».

*

«Чем же закончится эта красивая реклама – “Пепси” или “Марсом”?»

 

Как далеко можно уйти.

Канал «Культура».

«В сегодняшней прогулке по городу Михаил Жебрак покажет нам Москву Шехтеля. Когда мы вспоминаем стиль модерн конца ХIХ - начала ХХ веков, то сразу говорим: Франц (Федор) Шехтель.».

У Шехтеля в рабочем кабинете был старинный гобелен за 4 тысячи рублей.

«Он мог себе такое позволить», - прокомментировал Жебрак.

То, что разные люди могут себе позволить. Дворец, яхту длиной 300 метров, самолет, остров... Или что-то совсем скромное. Живут, живут, поднимаются в своих возможностях и пожалуйста – позволили себе! То не позволяли, а то вдруг!

Нет, яхту на 300 метров еще никто не позволил себе. Максимум – 180 метров у Халифа Аль Нахайяна и 163,5 метров у Романа Абрамовича.

Что они на них делают? Звездами любуются в открытом океане?

 

 

Архангельское.

Архангельское – бывшая усадьба князей Юсуповых.

Какие-то идеальные вещи, грезы, капризные мечты, воплощенные в архитектурных формах, в пространственной организованности местности... Что-то единичное, неповторимое и по физическому воплощению и по времени в истории России. Это уже было однажды и уже не повторится больше.

Как романы Толстого, Тургенева, Достоевского.

Таков этот мир. Никогда не вернуться в этот краткий период российской жизни, когда у некоторых, определенных групп жителей государства была возможность и ничем не омраченное желание создавать такие объекты, годящиеся для кусочка вечности, достойные этой относительной вечности.

Придут новые времена, новые люди, новые представления о жизни, о мире, и уже не войти в это первозданный, почти невинный душевный строй целой страны, позволявший создавать такое.

 

 

Чулан.

Старые провода? Что-то еще столь же сиюминутно ненужное. Банки, доски, железки... В чулане... Почти наверняка знаешь, что как только выкинешь, так сразу и понадобится выкинутое. Но не выкидываешь не потому, что боишься, что придется покупать новые провода или что-то другое, когда понадобится, а потому, что не хочешь, чтобы они вообще понадобились, чтобы возникла такая ситуация, что они вдруг понадобятся. Пусть полежат. Пока есть место.

 

 

Версаче.

«”Подвальный Версаче”? или “подвальное Версаче”? Как правильно? А может быть, там у них в Италии, ну, на родине Версаче, оно тоже линяет? Тогда что? Что с таким Версаче делать?»

 

 

«Мы открылись!»

Шарики над входом в только что открытые заведения – магазины, кафе: «Мы открылись!» 

Шарики с логотипами каких-то предприятий, раздаваемые прохожим на улице или на мероприятиях...

Унылое однообразие подхода. Все так делают! Вся Европа!

В этом присутствуют элементы обездушенной душевности.

Шарик с какой-то презентации или с праздника... Оторвался, улетел... Летел, летел и опустился в кустах на территории какого-нибудь сквера или парка. И теперь висит цветной тряпочкой, зацепившись веревочко за ветку.

Закончил свой краткий жизненный путь.

 

 

Этикетка.

- Липовый мед!

- И что?

- Не обманывают.

- Откуда ты знаешь.

- Написано на этикетке.

- Подумаешь!

- Нет точно не обманывают! В любом случае.

- Как это?

- У слова «липа» есть еще и дополнительный смысл. Так что можно в этом случае как бы и не врать.

- Может быть, они врут, что «липовый», а не, допустим, «цветочный».

- Главное, чтобы мед был, а не что-то еще.

- Может быть, лучше бы написали «не липовый мед»?

 

 

Тапочки.

Тапочки голубенькие. Нелепые и дешевые. Как раз под ее пенсию.

Ассоциативно отсылают к Энди Орхолу.

 

 

Плацинты.

Их едят поздно вечером. Это естественно для сельских жителей, которые весь световой день ломаются в полях. «Отдыхают» на свежем воздухе. Нагуливают аппетит.

 

 

«Ма-а-аленькая!»

Скобочка от степлера. Упала на пол и потерялась. Ма-а-аленькая! Ни за что не найти!

Переживает она оттого, что не вышло из нее ничего, что не выполнила она своего жизненного предназначения? Сгинула в пыли и неизвестности. Почему-то кажется, что должна переживать.

 

 

Археология.

«Древние люди были такими растеряшками! Чего только ни находят при археологических раскопках: деньги, украшения, холодное оружие, игрушки, столовые приборы, курительные трубки...»

 

 

Европейские ценности.

*

И российские барышни в Европу хотят. За кружевными трусиками. Им хочется, чтобы никаких границ и никаких препятствий не было. Ни физических, ни идеологических, ни духовных. Ну, хотя бы как сейчас.

Это в порядке вещей. Это как их мода на рваные джинсы. И кажется, что это так просто обеспечить!

Ничего особенного от них не требовать. Никакого противостояния не подмешивать к их желаниям. Конвергенция полная и окончательная.

*

В 16-17 веках - парики, сейчас - дырки в джинсах. Абсурдность моды примерно одного порядка.

 

 

Галантерея.

Беленькие из какого-то полупрозрачного материала носочки на маленьких старушечьих ножках. В руках пластиковая легкохозяйственная сумка. С такими ходили лет 40 назад в ЦПКиО. Туда клали журнальчик и конфетки – угощать детей приятельницы.

Что еще?

Промтовары из позапрошлой жизни. Галантерейные.

 

п3

 

Профессии

 

 

Банкир.

Профессия - делать деньги. Такое совпадение. Есть кочегары-плотники, они делают столы. Есть банкиры-финансисты - они делают деньги. Все считают, что они должны как бы делиться своими финансами. Но ведь это то же самое, что делиться сделанными столами.

Профессии на «б».

*

Это всё ухищрения. Бандиты, банкиры и прочие ловкие люди. Всё ухищрения. Ведь человеку мало что остается. Его дорожка узка и петлиста. Об этом ещё в Евангелии сказано. Попробуй по ней походить. Если ты толстый неповоротливый бритоголовый бандит. Или банкир.

*

В ресторан. С блядями, которые могут поддержать разговор об искусстве, о литературе... Профессия на «б».

 

 

Актриса.

Актриса. Их узнаешь. По «сбитой» естественности выражения лица. Особенно если не очень красивая и не очень удачливая актриса. Она хочет понравиться кому-нибудь. А иначе зачем всё? Напряжение непонимания на лице. Вообще, актерство… Внешнее. На поверхности. Поверхностное. Приблизительное.

Поэт.

Только поэт и никто больше. Это трудно представить. Это - как стать вдруг принцем. Даже не просто богачом, который может не работать, а именно кем-то вроде принца, некого существа, которое может не работать не только потому, что у него много денег, но и потому, что он «в праве» ничего не делать.: Он должно украшать жизнь, как декоративное растение, осчастливливать мир своим присутствием. Царить, парить, осыпать милостями… Это полусказочный персонаж. Такими, из простых граждан, на земле бывают только поэты. «Поэты крови», как принцы крови. То есть не сделавшиеся вдруг поэтами в результате неких усилий, а рожденные поэтами. Остальные должны работать. Или грабить. Так и происходит. Или работают или грабят. Ну, ещё и побираются.

 

 

Монах и дворник.

Нельзя быть дворником. Как нельзя быть монахом. Это глубже. Это не просто профессия такая. Это сознательный выбор. Это отношение к миру. Это позиция по отношению к миру. И именно позиция отрицания, отказа, принципиального неучастия, сторонности.

Облегченная позиция, несмотря на кажущуюся, видимую, показную трудность, жертвенность, подвижничество... Тот самый монашеский духовный подвиг. Подвиг состоит в отказе от мира.

У дворника тот же отказ от мира, но ещё более облегченный. Нет тех ограничений физических, бытовых и пр., которые накладываются монашеством. Упрощение мира. И религиозное, и «дворницкое».

 

 

Начальник.

*

Особая профессия. Профессия – «начальник». Азартная, карьерная, безбожная жизнь. По-другому не бывает.

*

Начальник. Встречающаяся его разновидность. Ему нравится укрощать: чувствовать это сопротивление других воль, слышать этот глухой злобный, но уже покорный рык зверья, рассаживающегося по своим цирковым тумбам в ожидании команд дрессировщика. С ними - ворчащими, но бессильными - можно делать, что вздумается. Можно заставить прыгать друг через друга или через огненный обруч, сидеть с разинутой пастью, пока в неё суют чью-то голову, кататься на велосипеде, ходить на задних лапах…

*

«Чистый начальник». Беспримесный. Даже неловко смотреть, когда он начинает сам что-то делать. Своими руками. Пальцáми.

*

А этот еще не совсем испорченный начальник. Не накопил лени и цинизма в достаточном количестве.

«Молод исчо».

 

 

Уборщицы.

*

Сохранение ситуаций. Одновременность существование. Прелюдии Шостаковича. И звон ведра уборщицы в коридоре. Барин. Изволит заниматься в кабинете. Невозникновение потребности. Она никогда не занималась и не будет заниматься в кабинете. Она на эту потребность всегда будет смотреть со стороны. Тем более на прелюдии Шостаковича. Легкое, «соглашающееся» отношение к жизни. Ворчат. У них есть социальный голос. Он скопирован из старых советских фильмов про революцию. «Они тут намусорят, а я - убирай». То, что называется «с чужого голоса». Социальная глупость. Извращенная социология. «Надо утопить всех буржуев и профессоров. Вступайте в профсоюз уборщиц». «Каждый должен сам убирать свои кабинеты»… Это было уже до смешного давно.

*

Может быть, уборщицы - от мягкости, слабости, уступчивости в самом крайнем виде. Они согласны быть самыми последними, стоять в самом конце в последнем ряду.

 

Собаковод.

Собаковод. Буквально. Водит собак. Иногда одну, иногда двух овчарок сразу. Она смешная. У неё размашистая, дерганая походка. Романтическая профессия. Может быть, она уже не раз пожалела, что связалась с этими бестолковыми тварями. Жизнь состоялась. Пес её в наморднике. Из пасти ручьем текут слюни. Лохматая мелкая овчарка. Она идет напряженно, непослушно, тянет хозяйку в сторону. Приходится время от времени давать ей пинка под зад и почти поднимать за короткий повод, оттягивая на себя.

Вредные профессии.

Вредная и опасная работа. Это никогда не останавливает. Надо просто в это как-то въехать. Шахтеры, летчики, гонщики, каскадеры... Мало ли. Они не бросят свои занятия. В конце концов, и жизнь вредна и опасна для жизни.

 

 

Коммивояжеры.

Коммивояжеры. Распространители. Как их ещё обозвать? «Торговые агенты». Дрессированные доброта и любезность. Поддаются дрессуре и внушению. Белые рубашки. Научили. Их же можно переучить с белых на черные или коричневые рубашки. Один и тот же психологический тип. Тот же напор, одержимость, отсутствие сомнений. Все зависит от того, в какую они попадут компанию.

На дверях магазина висело правильное объявление: «Торговым агентам (при исполнении) входить запрещёно».

 

 

Зеркальщики.

На зеркальной фабрике должно быть все несчастные. Производства, тем более советского, без брака не бывает. И бьются зеркала.

 

 

Тракторист.

Зима образовалась в двадцатых числах ноября. Тракторист сгребает снег вдоль дорог ловко и смело, не боясь зацепить какую-нибудь иномарку с черными стеклами. Тракторист – это характер. Дерганый, суетливый, чуть пришибленный. Похожий на управление этой «Белоруськой» с её корявыми, заедающими рычагами, барахлящей гидравликой, тряской вонючей кабиной.

 

 

Мешочник.

Уверенный голос мешочника-тряпичника. Человека с сомнительной профессией. Практика в разговорном жанре. «В свое время...» - говорит он, и в нём предполагаешь это «свое время». Давно прошедшее. Уверенный голос и какая-то жалкость в уголках глаз. Побитость, вздрюченность новыми временами. Хотя он знает, что не время виновато, а что-то в нём самом.

 

 

Канцелярские работники.

«Мы должны подготовить документацию...» Если вдруг начнется конец света, они будут продолжать готовить документацию. Их не в чем упрекнуть. У них там есть отдел. Пять человек сидят в одной комнате с путано расставленными столами. На столах документация в папках. Они готовят документацию. Они отработали уже по пятнадцать-двадцать лет. Они ничего другого не умеют. Только готовить документацию. Это их хлеб. Они кормятся им. Без них как без рук. Они с достоинством улыбаются начальнику, который иногда входит к ним в комнату из своего кабинета. Начальник «чешет репу», уткнувшись в бумажку. На то он и начальник. Пусть чешет. Пусть думает. А они должны готовить документацию. Качественно и в срок. И по домам.

 

 

Официант.

Официант кафе «Райский ад». Вышел из своего подвала постоять на воздухе... Про официантов почему-то думаешь, что они знают суть вещей. Они не брезгливы - не боятся человеческой грязи. Как врачи. В них много общего с врачами. И в самом усматривании такой связи есть что-то зловещее. И те, и другие «препровождают». Бережно ведут за ручки пациентов. По пути. Известно куда. На этом пути сначала встречаются официанты, а только потом врачи... Пациенты пока всем довольны. Они пока с видимой стороны Луны. К их услугам добровольное лакейское племя. Ироничное. Знающее цену вещам. Но они и прагматичны. Их выбор осознанный. Они сами посадили себя на свой шесток. У них нет повода жалеть пациентов. Они ничего не обязаны знать. Просто: «Чего изволите?» «Знаем-с мы вашего брата-с. Нас не проведешь-с». Имеют доступ к телу. О! их проницательный, лукавый взгляд! «Что страшно? Не трусь. Все там будем».

Строители.

Тяжелый строительный народ. Надо быть каменным, кирпичным, железобетонным, стальным, арматурным, чтобы что-то урвать от заказчика. Порода такая. Вид. Происхождение видов. Под влиянием среды обитания. Естественный отбор. Борьба за существование. Мертвая хватка. Бульдоги. Бультерьеры. Бульдозеры.

Слесарь-электрик.

Маленький слесарь-электрик. Сидит в автобусе, устало скрестив свои мозолистые натруженные грабки на животе, и косится в замерзшее окно.

 

 

Журналисты.

*

Чем газеты отличаются от литературы? Тем, что газеты сводят неповторимость, великую конкретность бытия человека к обыкновенному, среднестатистическому, репортажному.

Они не могут позволить себе заблудиться в чужой судьбе.

Они занимаются информацией. Они холодны и бездушны. Придут всё разворошат, залезут куда не просят,  наговорят кучу глупостей и сбегут как нашкодившие мальчишки.

«Профессия у нас такая. Что ж поделать? Мы делаем свою работу...»

*

«Журналюги, журналишки, журналюшки…» Молодые, правильно рассуждающие, школьно-университетские отличники… И профессия такая. И они тоже «народ»… И от бессилия они так-то… Что они могут? Интеллектуально. Усмешничать, умничать, задавать правильные наивные вопросы? Это они могут. За это их держат. Свору.

Женские профессии.

Реклама косметики. Предоставленность лица. В нем наивность, неведение. Всё правильно. Поэтому-то это лицо и выбрали, поэтому ему и платят деньгами. Пока оно такое, ему будут платить. А потом... Нельзя отвлекаться. Нельзя задумываться. Морщинки появятся.

Одни на подиуме, другие, которым не повезло, продают с рук проездные карточки. Фальшивые, должно быть.

 

 

Физики-ядерщики.

Физики-ядерщики. Здоровые натуры. Математические. Интересная жизнь. Горы, знакомые барды. «Лучше гор могут быть только горы...» Остроумие типа: «Старик...» Технический юмор. Цельный, не расползающийся поминутно «инженерный» мир.

Мир профессий.

*

«Мир художников, поэтов, музыкантов, капитанов и астрономов, вернее, звездочетов. В забвении или неведении существования другого мира. Мира массовых профессий. «Кассир билетный, кастелянша, рабочий плодоовощного хранилища, камеронщик, круговоротчик, киоскер «союзпечати», банщик, дежурный раздевального отделения, уборщик мусоропроводов, измеритель физических данных человека, рабочий ритуальных услуг, приемщик пункта проката, продавец непродовольственных товаров, маникюрша...» Есть, правда, и более звучные профессии: «смотритель маяка, тальман, смотритель огней, зоолаборант серпентария, егерь, десантник-пожарный, матрос-спасатель, машинист сцены, оператор управления стендовой стрельбой, гидрометнаблюдатель, демонстратор пластических поз...» «Красивая работа: флотский офицер». - «Ах!» А вот ещё: «Управляющий в экономии, телеграфист... Профессии из литературы 19 века». Конные горные инженеры. \Лето\

*

В ресторане «Тройка» работает «ряженым». «Оперным мужиком».

*

У полицейских гуманитарная профессия. В том смысле, что не техническая.

*

Профессиональная цыганка.

И еще много других профессионалов.

Профессиональный революционер, профессиональный вор, профессиональная гадалка, профессиональный игрок, профессиональный нищий...

 

Охранник.

Охранник. Напряжение не уходит. Особенно после ночи. Военизированный взгляд смертельно усталых глаз. Что он делает дома? Как он проживёт день. Отоспится, а потом пивка? Или сначала пивка, а потом отоспится? Или что-нибудь покрепче? Семья его - это мама. Он привык. Он больше никого не переносит.

ОМОНовец.

Руки за спиной, ноги шире плеч. При виде него в памяти моментально всплыло слово «аусвайс».

 

 

Пожарный.

Надо говорит «пожарный», а не «пожарник». Как «цирковой». Или «балетный»… Пожарная машина приехала по ложному вызову. Пожарные медленно, чтобы не смешить публику размотали на всякий случай как положено шланги, вошли в подъезд и стали подниматься по этажам.

 

 

Историки.

Они считают, что всё нужно объяснить. А иначе, что это за история? Вот они и перемалывают факты и ссыпают их по банкам и коробкам. У них нет никаких сомнений, что это необходимо, что что-то можно не объяснить, не приобщить к уже известному. Это их хлеб. Всё метут подчистую. Перемалывают действительность в историю.

Инкассатор.

Он суров и деловит. У него хорошая ответственная работа. У него бывали случаи. Надо быть собранным, серьёзным, бдительным. Он инкассатор! В бронежилете, с пистолетом и радиотелефоном.

 

 

Школьные учителя.

*

«Надо работать как повар на кухне – каждый день», - говорит одна из них. «Главное в медицинской профессии – сострадание», -рассказывает другая про выбор профессии. Она так и говорит ученикам. Не то чтобы это было неправильно… Может быть даже, это её собственное незаимствованное понимание. И всё же… Профессия накладывает отпечаток. Проповеднические учительские штампы. Она должна знать ответы на вопросы.

«Знания в голове - оценка в кармане».

*

«После выпускного экзамена встретил в коридоре свою первую учительницу. Давно перестал бояться её. Протянул ей тетрадь по литературе, в которую переписал пол-учебника. Она обратила внимание на «плохой» почерк. Это, в конце концов, для неё самое главное. Её предмет, то чему она должна была научить. Как просто. Как, кажется, элементарно – научить человека читать, красиво и без ошибок писать. Просто и элементарно не в смысле легкости этого дела, а в том, что эти умения первоосновны, почти не замечаемы в жизни, сами собой разумеемы. Это как учить дышать или ходить… Учитель смотрения, учитель слушания, учитель думания…

А мне казалось, что почерк хорош. Размашистый, основательный…»

*

Тип учителей. Учат не потому, что знают что-то досконально, а из любви к предмету. Всю жизнь стремятся провести в стихии любимого предмета. Ковыляют в нём, косноязычно лепечут, но не бросают его. Таких много среди учителей иностранных языков, математики, биологии, химии… Школа – одним словом.

*

«Училка». Стандарт небогатой, даже бедной жизни. Как-то они приноравливаются к такой жизни. Группируются, концентрируются, вписываются, укладываются, утрясаются... Не скажешь, что скукоживаются. Живут!

*

Учителя будто тайным знанием обладают. Они знают тайны судеб!

Может быть, так и есть. Где-то. Это тайное знание основывается на простом учительском опыте.

Ну, может быть, не самом простом, а на сознательном, профессионально необходимом, сосредоточенном опыте.

Все ведь на их глазах: и несмышленые первоклашки и выпускники. И дальше - по крайней мере лет на двадцать, достаточных, чтобы увидеть и понять, что сталось с их подопечными в этой жизни.

А потом уже само собой просятся обобщения.

Иногда это напоминает психическую болезнь. Они так откровенно, безапелляционно анализируют поступки детей и родителей, что делается противно.

И слышится в интонациях их голоса какая-то гадливость.

*

Лилия Ивановна с продленки. Ломовая лошадь начальной школы. Усталая, суровая, потухшая. Надзиратель.

 

 

Просто работа.

*

Разнорабочие.

Простая профессия. Да и профессия ли!

Специфический контингент. Попадаются и «гуманитарии хреновы!» При известных условиях они могли бы быть неким дополнением, дополнительным украшением жизни. Но здесь, на третьем участке, где от них требуется только их руки, немного знаний и минимум ума, они действуют на нервы.

*

Объявление на заборе: «Работа».

Слово вписывается во вполне определенный смысловой ряд: «Работа, еда, женщина на ночь…»

Так уговаривают быть лояльными к полурабскому существованию людей, согнанных и запертых в каких-то резервациях или лагере. Что-то такое будто припоминаешь в антиутопических голливудских киновыдумках.

Участь слегка очеловеченных животных.

 

 

Телохранитель.

Откуда у них такие свирепые лица? Отбор по личным, «лицевым» качествам. Может быть, он и сам решил, что потянет. Глянул в зеркало и сообразил. А чего баловаться? Зато теперь при деле.

Продавцы.

*

Мягко хаманул. Ходят всякие, задают идиотские вопросы. Он лампочками торгует, а его спрашивают чуть ли не из институтского курса электротехники. Другой бы просто послал. А этот мягко.

*

Продавец из ларька. 90-е.

«Ларек открывается утром. Но это разве работа? Будь она неладна! В общем-то, уже всё равно. Уже и не помню, как было раньше, когда было не всё равно. Ларек надо открывать вовремя. Приедет хлебовозка, и надо быть на месте. Пошли они все. «Дарницкий свежий?» - «Ночной». И так каждый день. Ставни кто-то придумал. Пудовые. Убьюсь когда-нибудь».

*

Хлебный отдел.

Хорошо ей в просторном, светлом, теплом, ароматном хлебном отделе. Даже в это серенькое осеннее утро. И она довольна. Выражение её лица будто говорит: «Ну, ладно, ладно… уговорили».

«Жизнь не густа». Переживание длится, длится. Всё утро.

*

В ларьке.

Она заперта в этом тесном пространстве, заполненном ящиками с яблоками. Она их продает. Ей тяжело это даётся. К ней придираются покупатели, а она не виновата. Это же не её яблоки, и цена на них не её. И между ящиками так тесно, и ни о чём невозможно думать. Её устроили сюда. Увезли за тридевять земель и втиснули сюда. Что ж, она рада. Только тяжело.

*

Мороженщица.

Джинсы. Мода. А жизнь всё равно обманет. Чем она будет торговать лет через тридцать? Может быть, всё тем же мороженым. Ассом станет. В своем деле.

*

А эти просто торгуют фруктами. Утром ящики привозят, раскладывают, вечером увозят куда-то недалеко в «Жигулях». У них простое тоскливое дело.

 

 

Слесари.

Своеобразный народ. Вечно полуироничные, умные, но как-то в определенных рамках, то есть кое-какие вещи им недоступны, не втолковать, даже пытаться не стоит. В общем-то покладистые, с мальчишескими пристрастиями – ножички, разные штучки…

«Жилконторовские».

Стоят на тротуаре, разговаривают, переминаются, лузгают семечки. Здоровые, с руками мужики посреди рабочего дня – и не при деле.

Так же противоестественно выглядят сельские бригадиры или ещё какие-то мелкие начальники, стоящие у правления колхоза. Может их по вечному «идиотизму крестьянской – в данном случае жилконторовской - жизни» вызвали в разгар дня на какое-то производственное совещание, и они, побросав своих баб, за которыми должны досматривать в поле, стоят здесь - сытые, здоровые, налитые мужицкой силой. Стоят, посмеиваются над глупой жизнью и плюют в кружок.

А один семечек не ел, шелухой не плевал. Улыбался и молчал.

«Молодо иш-шо!»

Таксист.

С таксистами говорят на специальном грубоватом языке. От лица некого условного «своего парня». «Шеф, подбрось…» Во времена извозчиков был тоже специальный язык, но не такой просительный. Говорили просто: «Гони, дам целковый на водку».

ГО.

Дом, жена, военная пенсия, должность начальника ГО в незамысловатой конторе… Что ещё нужно, чтобы встретить старость?

Бизнесмен.

Он долго тренировался на культуриста…. Теперь ему это больше мешает, чем помогает. Это настораживает, смущает деловых партнеров. Они учитывают всю информацию, и эта «культуристская» добавка всё как-то подпорчивает. Лучше было бы без неё. По-деловому: чёрный костюм, белая рубашка, кейс, деловое, умеренно жизнерадостное лицо… Ни к чему это выпячивание, самодемонстрирующееся, абсолютно несущественное, постороннее в их бизнесе качество.

 

 

Разбойник.

Фантастическая фабула. Разбойник, циничный мокрушник, зверь, монстр, киллер, технарь, карате, кун-фу, абсолютно без комплексов… Попадает в 19 или 18 век. Как напуганы, изумлены, подавлены тамошние, местные разбойники этой машиной для убийства! Что-что, а убивать в 20 веке научились.

Те песенные, легендарные разбойники… Они были совершеннейшие дети. Им надо было настраиваться, входить в роль кровавого убийцы по системе Станиславского. Они были сентиментальны, наивны... «...дух черен, крепок яд...» Мучились, каялись, гримасничали во время работы. Делались монахами в конце жизни, строили церкви.

 

 

Дворник.

Дворники знают человечество не с лучшей стороны. Никакого романтического самообмана. Всё грубо-зримо. Вот оно! Валяется! Набросанное, накиданное, наплеванное… Тут и там. На улицах, во дворах, в парадных… Очевиднейшее человеческое свинство!

 

 

Аферный бизнес.

Офис. Пустая комната со столом в центре у стены. За столом молодой клерк в черном костюме. Перед столом стул для посетителей. На стуле сидит молодая женщина. Комната - как сцена - ярко освещена. Лаконизм постановочный. Присутственное место. Контора по заготовлению рогов и копыт. Но ни рогов, ни копыт. Как и должно быть. В аферном бизнесе.

 

 

Швейцар.

Это не везение у них такое – работать швейцарами в дорогой гостинице, это они такие от природы, такими они были созданы. Везение здесь ни при чем. Просто они такие. От сих до сих. Причем, радостно такие. Они в себе как у себя дома. Без тени сомнения и подозрения.

Непорядок.

Милиционеры. Зашли в подворотню, оглядели двор… Ищут непорядок.

Священник.

Его нельзя застать врасплох неожиданным вопросом. Он будто сразу же вырастает над собеседником. Оказывается он и это понимает, это знает. Причем знает и понимает уже давно. И предполагаешь это понимание и знание простирающимся в невероятные глубины и выси. Так и не ответить на вопрос, откуда все это в нем? Духовный опыт или откровения?

Шофер.

Он старый шофер, а ему с этим «Нисаном» возись. На старости лет. Туда страшно заглядывать. Под капот. Ни просвета.

«Тремблер, твою мать! Только капот открывать и можешь».

«Конечно, и «жигульё всякое… тоже не подарок».

 

 

Дорожник.

Настоящая мужская вредная работ.

 

 

Врач.

Советская медицинская практика. Врач нужен для того, чтобы проверять болен человек или симулянт, нужно ему давать бюллетень или не нужно.

 

 

Работа.

*

Тоже ведь работа! – раздавать рекламные календарики у метро. В утренних сумерках. Спешащим по своим жизням прохожим.

*

Работает распространителем рекламного мусора.

 

 

Свободные профессии.

Женщины «свободных» профессий – работницы низкой квалификации, продавцы, сидельцы в лавках, швейцары, упаковщицы, подавальщицы и тому подобное.

Вот у нее новое место работы, она сидит в цветочном ларьке в здании метро. Только на минутку высунулась из полуоткрытой двери подымить. Пройдет немного времени, чтобы можно было понять, что и это место не намного лучше предыдущих.

 

 

Художник.

*

Выбрали творческие профессии. Идут серьезные. Сосредоточенные. С мольбертами и связками холстов.

Выбрали. Мир грез. И сразу отделили себя от реальности. В своих понятиях, в творческих принципах. Но живут в реальности. И нельзя из нее выйти. И надо творить. И надо кормиться. Муки творчества именно в этом: как прокормиться творчеством, презирающим реальность, которая только и может кормить.

*

Борода с проседью, круглые очки, изможденное лицо, черная куртка… Через плечо – должно быть, его произведение в чехле. Сосредоточенная серьезность. А вообще они все как дети. Они уже в юности решили, что не будут взрослеть, будут заниматься баловством. Так и живут. Художники в широком смысле слова. Всякие сорта художников. Словесники, например.

*

Художник-оформитель. Офомляет витрину. Какие-то насекомые в шляпах и костюмах. Вырезаны из фанеры и тускло раскрашены зеленым и желтым. Видно, конечно, что это не О. Бендер рисовал, а некто посещавший какое-то художественное учебное заведение. Он доучился до такого уровня. Художественная выносливость. Для преодоления художественной пустыни. Чтобы её перейти, надо иметь шизофреническое терпение. Всё это где-то на стыке искусств - живописного и малярного. И там и тут им не скучно красить.

*

Художники не морочат себе голову выяснением вопросов для чего? и как? Просто берут кисти в руки и работают. Создают материальную культуру. Украшают быт людей. Не напрягаются пониманием предмета своей деятельности – не их это дело. Может быть, это общее для них всех – дизайнеров, художников, художников-офомителей – если по-старому.

Художник Саша. Дизайнер, можно сказать. Расписывает парадные в каком-то провинциальном городке.

«Фэнтэзи...» - сама объясняет. Светлые, прозрачные краски – какие-то фантастические растения, кошки...

Ее научили! Показали, как это надо, привили вкус. Остальное – от ее прекрасной, молодой женской натуры.

Переносит свои красивые фантазии на стены парадной. И ни в чем не сомневается. Творит новую, не существовавшую прежде реальность. Не думая о том, что она, может быть, вводит в заблуждение доверчивых граждан, которым подавай красивое.

Это у них – у художников – такая привычка.

Уже перестали требовать и от них казенного реализма.

*

Разговор с вдовой «авангардно-кубического» художника.

- Вы его ненавидели?

- С чего вы взяли? 

- Он вас так изуродовал!

 

Офицер.

Молодой офицер. Приняли его когда-то - такого - в училище. В общем-то ничего особенного.

И не в училище, пусть, а в институт или еще куда. Принимают. Всякие нужны в этой жизни. Чтобы заполнять ее. Чтобы не было в ней пустот.

 

 

Матросы.

Эти, что на речных прогулочных катерах... Они тоже считаются моряками. Корочки у них наверняка со словом «матрос». По тарифно-квалификационнному справочнику. Ну а что! Они швартуются, отдаю концы, подают трап, драят палубу, стоят у штурвала и вообще... «Баковые на бак! Ютовые на ют! По местам стоять, с якоря сниматься!»

 

 

Врач-«психопат».

Психопатолог – по-научному.

Рабочий день закончился. Пожилой, с серым, усталым лицом, толстенький, низенького роста, какой-то помятый доктор идет домой.

Дежурный охранник только что выпустил его из специализированного учреждения через дверь, что выходит на Обводный канал.

На улице в вечерних сумерках он совсем не вызывает уважения. Мимо спешит народ. Его даже могут ненарочно толкнуть.

Он идет, глядя застывшим, пустым взглядом в асфальт. Его ничего на улице не интересует. Что он здесь не видел! До самого трамвая он так пройдет, ни на кого не взглянув. И там тоже. И потом. Он умеет так смотреть - как сквозь мутное стекло.

Грустно думает он, что у него умная, но мало у кого вызывающая сочувствие и понимание деятельность. Унылая работа.

Все понимают, как с головой человека трудно справляться, какое это безнадежное дело!

Все заранее готовы смириться. Может быть, даже совсем заранее.

 

 

Диспетчер.

Эта тетка нашла себя в диспетчерской автотранспорта на конечной остановке автобусов.

Клава или Тамара.

Она большая, мужиковатая, никакой там женской грации! В мешковатой куртке, в вязаной шапке, съехавшей от жаркости на бок.

Окликает зычным голосом какого-то водилу маршрутки, не дойдя до него половину площади, где разворачивается транспорт.

Когда сталкиваешься с судьбой, определившейся таким образом, почему-то чаще всего вспоминаешь про школьную литературную классику. Для кого старались Толстой, Достоевский, Чехов!

Никаких школьных сомнений! «Смеетесь!»

 

 

«Творческие работники».

Они «всё куда-то скачут, скачут...» Устают, конечно, от халтурной жизнедеятельности.

Они стыдятся самих себя.

Они униженно важничают.

 

 

Люди и профессии.

«Некоторых людей воспринимаешь не полностью, а, можно сказать, в урезанном виде. На первый план выходит их социальная функция. Дворники, шоферы, охранники, кассиры, врачи, учителя... Да все подряд! Те, с кем входишь в контакт через их профессиональную деятельность. Имеешь дело не с людьми как таковыми, а с людьми-функциями, людьми-профессиями. Будто они целиком тут - в их служебных обязанностях.

И не преодолеть этого предубеждения. С трудом воображаешь их в семейном кругу, с какими-то интересами, мнениями, взглядами, не относящимися напрямую к их деятельности».

Балетные.

Одержимость своим делом – вот главное в них. Может быть, в их деле иначе нельзя. Они - как особая порода людей. Для них их балетный мир – это всё! Будто ничего другого в мире не существует.

Они из своего балетного мира смотрят на остальной мир с легким недоумением, со скрытой насмешкой и со скрытой радостью оттого, что они балетные, а не все остальные.

Возможно, есть в жизни и другие занятия, в которых существуют сходным образом, занятия, требующие такого же отношения и одержимых людей, но с балетными это бросается в глаза.

 

 

Музыкант.

- Хочешь его сделать музыкантом!

- А что?

- Хочешь, чтобы он записался сразу в маленькие человеки!

- Ну-у-у!

- Хочешь, чтобы он стал маленьким человеком!

- А если кем-то другим, что уже не маленький человек?

- Тут почти осознанный выбор маленького уголка мироздания. Таких профессий полно. Эта внутренняя готовность стать компактный человеком. Ограничить мир кругом своей профессии. Вот он сидит в уголке и тихо пилит… Или шпилит – неважно! И весь мир его почти не волнует. Есть многовековая музыкальная культура, горы музыкального материала... Музыкальная вселенная, не признающая весь остальной мир. А мир, в свою очередь, не признает их. И считает за маленьких человечков.

 

 

Метро-работник.

Таким, как она, все равно, где и кем работать. Им важно вовремя выйти замуж, вовремя родить здоровых детей, чтобы потом тщательно и аккуратно, в своем понимании, их растить, держать в порядке дом... И вообще, чтобы все в семейной жизни было красиво и правильно.

А тут приходится терять время, следить за порядком на станции метро. Работа такая.

Вот и ходит она, нервно, дергано вертя головой, потряхивая хвостом на затылке, поправляя локоны под казенной униформовской шапочкой. Бессмыслица какая-то!

Снайпер.

Интернет. Рассказ о снайпере из Сербии или еще откуда-то. Он хвалится зарубками на прикладе. Четыреста с лишним!

Такого рода деятельность должна оставаться в тени. Это наверное неизбежно нужная на войне, но жуткая, зловещая профессия. Сродни палачу. Как-то не по себе, когда представишь эту реальность, да еще в таком массовом варианте. Умертвитель! Тот же палач, но профессии палача стесняются, скрывают от других. На эту тему было несколько фильмов. Не русских, конечно.

Французский, 50-х. Испанский. Кажется, так и назывался «Палач».

 

 

Парикмахерши.

*

Ее видно за большим оконным стеклом. Склонилась над клиентом. Она чувствует себя художником. Это видно по лицу. Вдохновенному.

*

Злоупотребляют служебным положением. Эти парикмахерши. Красят друг друга, перекрашивают без конца. В погоне за косметическим удовлетворением. Они такие пустяковые со своими разноцветными, прореженными бесконечными химическими экспериментами волосами, со своими маленькими вертлявыми попками в брючках, сигаретками в холеных ручках… И в лице у них ничего не сыщешь. Пока не отмоешь с мочалкой. Как в каком-то советском кино. Да, нет, мотив отмывания встречается во многих фильмах. Любили это дело.

 

 

Бизнес.

- Люди все равно пускаются в полунищий бизнес: идут в таксисты, в огородники, ларечники, коробейники...

- Ну, что же! Это доступно, почти не требует ничего формального, это понятно, все под рукой, нет начальства...

- Это как поселиться под старость в деревне. Того же сорта иллюзии преимуществ. Все будто в твоих руках.

- А чем не жизнь!

- Пока кондрашка не хватит!

- Ну, это как водится! Куда от этого – где ни живи!

 

 

Дизайнер.

Она себя считает дизайнером. По витринам. Она здорово придумала этих куколок с тощенькими, сделанными из папье-маше тельцами и конечностями.

А будешь смеяться над ней, она обидится.

Или не обидится? Что ей - дизайнеру! - обижаться на всяких там... «не членов худсовета»!

 

Инженер-конструктор.

Конструктор из бюро. Какая-то у него категория... Тянущаяся за ним уже лет пятнадцать.

Инженер-конструктор! Возраст, правда, - предпенсионный.

Его ценность... Которую он должен оправдывать перед начальством.

За душой - ГОСТы, Правила безопасности, ФЗ, ТУ, СП, СНиПы... Все это устаревает раньше, чем издается и доходит до потребителей.

Неутешительная чепуха в остатке жизнедеятельности.

Стыдно постарел. Дряхлости так не стыдятся, как вот такого проявления устарелости.

Что-то аналогичное – в компьютерной технике. Раз-два – и «пора менять железо».

Такие времена.

 

 

Без названия.

- Профи... А с другой стороны, за что здесь деньги платить?

- А за что платят, покупая… воздушные шарики?

- За что?

- За детский восторг.

 

с1

Свидание с женщиной.

 

Кавалер

Отдавая шутливо честь знакомым дамам, иногда он прикладывал к фуражке два пальца. Это должно было символизировать особое почтение к некоторым дамам. «Пани-фрау-мадам!» Нечто польское, «поручиковское», чуть ли не графское, опереточно-графское, в изысканном наклоне, с вытянутым почти в поцелуйной устремлённости подбородком, с блядовитыми усиками, в лакированных сапогах со шпорами.

 

 

Отношения.

У них «отношения». Именно. Не любовь, а что-то неопределённое. Для этой неопределённости употребляют слово, фиксирующее наличие какой-то психологической связи определённого свойства между людьми. Чтобы отличать этих людей с «отношениями» от всех прочих.

 

 

Свидание с женщиной.

Войдет сияющая. Увидит холодного, обиженного. Притворится усталой, озабоченной, печальной. Сядет на кровать, опустит голову на руки, волосы рассыплет на коленях. Будут молчать. Пока кому-нибудь не станет смешно.

Тело.

«Телу приятно...» - говорит она.  

У нее богатая мимика, оставшаяся у неё от лучших в её жизни времен. Гримаски экс-красавицы. И два её любимых слова: «тело» и «приятно».ы

 

 

Роман.

Дама знает, что это называется романом. И что роман может быть неудачным, скоротечным, со счастливым концом, страстным, мучительным, бесконечным, глупым и так далее. В этом обозначении определенных отношений между мужчиной и женщиной словом «роман» уже присутствует что-то от романа литературного.

Романов всегда бывает много. Реалистический, культурный, рафинированный, светский взгляд на вещи. Простолюдинка никогда не скажет, что у неё завязался роман, положим, с экскаваторщиком. «Роман» - это там, где чувствуется «культурная образованность».

Курортный роман - как книга, взятая в дорогу. Что-то предполагающее конечность, знание заранее, что, как кончаются книги, срок пребывания на курорте, отпуск, так кончаются и возвышенные чувства, безумные страсти.

Времяпрепровождение. Слово, которое не любила одна учительница русского языка, говорила даже, что его нет в русском языке.

В литературе слово «романист» тоже не внушает доверия.

«Сочинитель романов». Это трезво, рассудочно, наверное, правильно, но как-то примитивно. Заведомое лишение занятий писаниями чего-то важного, первостепенного, высокодуховного, сведение к ремеслу. К конечному, во что-то вместимому без остатка. 

 

 

Ожидание.

Ожидание. Начало ожидания. Наведение порядка. Радостное, возбужденное состояние. Быстро, ловко, со вкусом убирается она перед его приходом. Потом торжественно начинает ждать. Бежит на малейший шум в парадной. Ждет. Время. Сумерки. Окна. Ожидание. Оживления давно нет. «Никто не придет», - мысль. Закуривает. Сидит у окна. Пепел уже специально стряхивает на полировку журнального столика и в хрустальные бокалы. Потом встает, переодевается, что-то делает по дому, убирает со стола. Задергивает штору на окне. Читает при свете настольной лампы, что-то недолго ест на кухне. Моется. Равнодушно глядится в зеркало. Ложится спать. В темноте, лежа на спине смотрит в потолок. Текут слезы по щекам на подушку. Тихо, потом больше. Плачет навзрыд, долго, с непонятными словами. Что-то говорит шёпотом. Засыпает. Утром хорошо-спокойно. Отдергивает штору. Прохожие спешат на работу. И она собирается, выходит, щурится. Лицо застыло, глаза чуть припухли. Знакомые. Первая улыбка. Весело идти с друзьями. Бодренькие дацзыбао. Мир ничего не знает. Проходная какого-то завода. Она уходит всё дальше, дальше...

 

 

Татьяна.

Прощание Татьяны с деревней. Как к этому, вроде бы всегда бывшему на виду «повороту» образа, начинаешь относиться с каким-то особым пониманием. То, что называется «женская судьба», предназначение, задача выйти хоть на какую-то более-менее приемлемую жизнь.

На лицах надежда, ожидание, наивное раскрывание навстречу первому попавшемуся. Судьбы барышень русской классики. Начиная с Татьяны Лариной. А может быть, и раньше.

 

 

Скульпторша.

Всегда в одном и том же. Темно-коричневое короткое платье, чёрные колготки, чёрные волосы раскиданы по плечам. «Синий чулок» - это неспроста. Это отражение образа жизни, образа мысли. Отгороженность от всего лишнего с их точки зрения, отрезанность от глупостей, от стереотипов поведения, в том числе и от моды. Соблюдение принципов своего аутизма: «а мне это совсем не нужно, всё это, ваше». Тесные рамки целесообразности, как запертость в некой прочной скорлупе. Мода - это для «глупых барышень или для семейных матрон», для «женщин из троллейбуса». Простота, предельная упрощенность в отношении одежды соответствует такой же простоте, отграниченности, самоограниченности во взаимоотношениях. Она выше всего этого.

Клава.

Угрюмая судьба. Клава после школы приехала в город из деревни. Работала шлифовальщицей... Она с недоумением слушала соседку по скамейке в электричке, которая рассказывала, что после того как от неё ушел муж ей лучше живётся: «Хорошо, ничего делать не надо. Сначала как-то было плохо, а потом привыкла. И уже будто так и надо...» Клава, у которой никогда не было мужа, а были одни мужики, тяжёлые, всегда пьяные, жившие с ней, бывало, подолгу, но потом уходившие куда-то, не очень понимала всю эту «психологию», эти переливы, оттенки, нюансы чувствований полноценных семейных отношений.

 

 

Она.

Какая-то она горбатенькая, несчастненькая, боящаяся смотреть по сторонам, чтобы не встретиться взглядом с кем-то знакомым... Она? Похожа на неё. И не она. А может быть, она. Только несчастная. Люди на другой день после того, как у них что-то в очередной раз и окончательно не получилось. Загнанные в тупик чем-то неисправимым.

Судьба.

Торопливая неровная походка, узкая мальчишеская попка в блеклых дешевых джинсах, пластмассовая заколка в русых неухоженных, стриженных кое-как волосах, сигарета в руке.

Это её история. Это её судьба. Прошлая, и главное, будущая.

⇐ Предыдущая18192021222324252627Следующая ⇒

Поделиться: