Barbara Hendricks. Pieta Signore.

Голос не может обмануть. Это даже не внешность. Голос из нее самой, из души.

А может быть, она во время пения подключается к чему-то высшему и уже не может петь по-другому. И уже сама не может быть другой. И уже весь мир не может быть другим. Пока длится музыка.

 

 

«Живая музыка».

Малый зал филармонии. Квартеты Чайковского и Бородина.

Вспоминаешь под музыку писания. И уже не странно, и уже не страшно.

Эти идеальные миры. Помещаешь один в другой, наполняешь один другим.

Понятно, какой – каким!

В трехмерность музыкального мира можно войти и втащить туда что угодно. И подлинную реальность и литературную.

На время этот идеальный мир был почти реален. Он слышался. Из него доносились живые, сиюминутные звуки. Нельзя было ошибиться.

Эффект «живой» музыки. Она трехмерна. А в записи она плоскостна, распластана…

 

 

Смешные задачи.

Смешные себе подкидываешь проблемы. Как сделать то, чего никогда не было, то, чего никому не удавалось?

Мир на батарейках.

Пока длится музыка, пока она воспринимается...

А все остальное время? Что с миром вне наших снов? Пока мы спим.

С этой, например, музыкой можно очень уверенно себя чувствовать. Быть уверенным в своих ценностях. За эту музыку можно стоять насмерть.

Пока она звучит в ушах. Пока она не перестанет звучать.

Эти ангельские голоса. Эти рождественские колокольчики.

 

 

Конец музыки.

*

«Вся музыка уже сочинена», - как-то сказала Татьяна Гринденко по телевизору.

Профессионалу как бы надо доверять! Кто ж еще разъяснит любителям что к чему!

Может быть, это с музыкой произошло только-только. И, может быть, Шостакович, Прокофьев, Свиридов - одни из последних, кто досочинил музыку до конца.

Потом найдется еще один, самый-самый… последний.

История с объявлением конца музыки похожа на историю про голого короля. Если кто-то начнет сомневаться в том, что музыка кончилась, его посчитают за глупца или непрофессионала. «Доктор сказал в морг, значит в морг!» Надо доверять профессионалам!

И вот-вот кончится совсем уже музыка. И тайна музыки будет окончательно разгадана!

Бесконечность музыкального космоса, делавшего человека, хотя бы в мире музыкальных звуков, похожим на Творца, ужмется в какие-то жалких триста-четыреста лет!

Тогда уже все прочие человеческие тайны посыплются как орехи.

И наступит конец времен.

*

Дошли до края земли, разобрались с географией, определились с глубиной и высотой шахмат, торжественно подошли к могиле живописи – имеется в виду знаменитый «Черный квадрат». Объявили о смерти литературы. И вот, наконец, решили, что и музыка кончилась.

Леонид Гришковец:

«Музыка, которую мы называем классической, явление довольно новое и ограничено эстетикой романтизма. Хронологически романтизм наложился на XIX век, значительно расширив его с обеих сторон. Музыкальный XIX век длился дольше ста лет. Бетховен, связывающийся в нашем представлении именно с этим веком, большую часть жизни прожил в XVIII. Так же и музыка XX века есть не что иное, как путь в несколько десятилетий, который, под скрежет тормозов, когда пассажиры валятся друг на друга, проделала романтическая музыка, прежде чем окончательно остановиться. Ее полная и окончательная остановка совпала с остановкой сердца Дмитрия Шостаковича».

Кто их знает! До сих пор ведь ничего не останавливалось, и время от времени придумывалась очередная «теория кубизма».

Уже не раз объявлялась конечная станция на пути философской мысли. Ведь что ни философ, то полная и окончательная победа над философским мраком. Может быть, и там все остановилось и стоит на месте? Кто бы сказал!

Любят подводить черту.

В чем-то они правы. «Черный квадрат» и игра на рояле локтями и задницей – это, действительно, самая дальняя стенка – шершавая непрошибаемая стена. Крайняя степень выразительности.

 

Ненаписанное.

н1

Пепельница.

«Он стал работать на хлебозаводе. В ночную смену. Его не видно было в затемненных цехах. Всё происходило окончательно без его участия. Его никто не знал. Никто им не интересовался. Всем было не до него. Он так умел. Он так научился... А хлеб он ходил всё равно покупать в киоск в подземном переходе. И там иногда видел её. Он знал, когда она будет по дороге домой покупать половинку Дарницкого и рулет к чаю. Она проходила, и наступало облегчение. Всё, что должно было произойти в этот день жизни, уже произошло. Будет другой день и там, в том дне, надо будет опять поджидать, подгадывать. А всё прочее неважно. Он научился жить в пустых стенах. Кругом всегда было почему-то пусто. Это могло продолжаться как угодно долго. Внутри этой его болезни было спокойно и тихо радостно. Ничто не отвлекало. От созерцания. Образа. Только бы она никуда не девалась… В мае он расклеил окна в кухне и в комнате. Это было приятное событие. Оно не мешало внутреннему созерцанию. Образа. Это помогало даже. Помогало достраивать тот внутренний созерцаемый мир. Она в нём жила. Ей в этом мире не вредили многие приятные вещи. Он подбирал для неё, к ней, к её жизни полезные и приятные вещи. Новое не должно было противоречить тому, что уже было там. Единый стиль…»  

«Вот тебе и «пепельница» А.П.Ч... Нужно знать сокровенное - то, что в сердцевине. И тогда можно... Не остановиться.

Свидания.

Веселый. Во всяком случае, энергичный. Спокойно отчаянный. Ему скоро шестьдесят. Толстенький, с абсолютно седыми волосами вокруг блестящей лысины. Но ученая бородка ещё пегая. Взгляд его веселый. Он торопится к ней в подвал с десятком коричневых яичек в полиэтиленовом пакете. Он нетерпеливо давит на черную кнопку звонка, прикрытого от осадков куском автомобильной камеры. Уже год он так гуляет. От слишком оскорбленной жены. Она обтекаемая. Как рыба. С неё скатывается вода. Сферические очки закрывают для большей обтекаемости глазницы. У неё толстые непрозрачные очки. Она закрытая. Всегда была такой. Неуязвимая. Непроницаемая. Как рыба. «Ее можно зажарить целиком». Взрослые дети молча кривятся. Что на него нашло? А он понял, что счастлив. Что счастливей уже и не успеет стать... Ей ещё нет тридцати. С ней, конечно, тоже не всё в порядке. Но он пока ещё не дает ей опомниться. Его пока на это хватает. Натиск, темперамент, энергия, весёлость, выдумки... Иногда она тоже кривит губы, как дочь. Но он не придает этому значения. Она вообще какая-то безрадостная, осторожная. Будто что-то может понимать. Видеть себя позволяет только на работе. В этой подвальной котельной. Она не водит его домой. Дома у неё школьница-дочь и суровая мать. Ему попадаются всё больше суровые злые женщины. Они строги с ним. Он балованный. Беспечный. «Когда это было?!» Его надо держать в руках. Она послала его в соседний магазин за яйцами. Часть они съедят за ужином, остальные она заберёт утром домой...

 

 

Летание.

Тема для рассказа. Фокус с летанием…

«Все думают, что это цирк, мюзик-холл, Дэвид Коперфильд... А он просто умеет летать...» 

Избитый мотив. Булгаков, Грин… Да мало ли… Даже скучно иногда, когда натыкаешься на нечто такое в очередном тексте. Ну, да ладно. Ещё разик. Ведь дело не в том, что летает. Не в технической, не аэродинамической стороне дело.

Простые чудеса. «Никаких фокусов, обыкновенное чудо. Он умеет буднично летать. Но это никого не волнует. Никто в это толком не верит...»

Хорошо окунуться в такую тему. Понимаешь А.Г. и М.Б. Уйти туда. В это. Без тормозов...

«У всех свой способ добывать хлеб насущный… Кто-то спросил однажды… Девочка в поезде. Он стоял в коридоре, поезд скоро должен был прибыть на станцию. Девочка спросила, как он это делает? В вопросе было одно только простодушие. Она спрашивала на всякий случай. Ей это и не хотелось очень уж знать. Спрашивала не так, как взрослые спрашивают. Как-то интересно. Вот ей ему захотелось рассказать. Он отвлекся от своей сосредоточенности. «Знаете ли... Ниточек никаких нет. В воздухе. Как думают. Ниточка есть не здесь. Она видна во сне. Во сне всё видно со стороны. И эта ниточка от меня - куда-то вверх. Ниточка как лучик. Вот и всё. Как это объяснить, я не знаю…» Девочку увела мама».

Темы.

Никто не проверял. Все только фантазировали. Про рукопись в авоське, к примеру. «Про рассказы, которые сам не стал бы писать». Это овечка в коробке. Это изначально неправильные граничные условия. Ничего там нет в этой овечьей коробке. Потому что авторам лень, и они не тянут писать то, что как бы представляется сверхпрекрасным... Сейчас, сию минуту только и может быть что-то. А может и не быть. Все «темы» кажутся теми самыми «рассказами, которые не стал бы писать». В них не въехать при нынешней, суетливой, системе писаний и том ощущении потерянного времени, с которым живешь. Нельзя ни на минуту впадать в сон таких «отключающих» тем. Нельзя забыться темой. А они не боялись своих анекдотических тем. Это психическая болезнь или, действительно, сапожное мастерство?

Окна.

Окна на первом этаже. Желтая мебель видна под приподнятой днем занавеской. Жёлтая, вроде казенной. Желтизна лабораторных шкафов, стеллажей... Подоконник заставлен пластиковыми стаканчиками с рассадой. В этом тоже что-то лабораторное, хотя это всего лишь дачная рассада... Истории, написанные на таком более чем скромном фактическом материале? В окне никого не видно. Нет ни детей, ни кошки, которые неравнодушны к окнам. Биологическая станция. Тишина и покой, ничего спешного. Хочется населить эту квартиру на первом этаже кем-то, кто бы соответствовал этому угадываемому покою комнаты, старомодной, добротной мебели... Выстраивание судьбы. История без истории.

Она просто там жила. С бабкой, которая действительно была ботаничкой из института. Ухоженные цветы на подоконнике. Шкаф, полный книг, брошюр, сборников «сообщений научного общества»… К ним приходила иногда тетка, сестра Ленкиного отца. Она хотела даже удочерить Ленку, но это как-то не понадобилось. Не без некоей напряженности. Надежда Викторовна. Член фабкома. Строгая, всегда подтянутая, деловая. Начальник цеха на кондитерской фабрике имени Н.К.Крупской. Теперь такие, конечно, в тени. Не те времена. Это ответ на вопрос, что делают те, бывшие, активные, безукоризненные, настоянные на понятиях и духе тех времен. Вот, что они делают. Дорабатывают, строгие и подтянутые, до пенсии. Ленка, конечно, к ней не имеет отношения. Она и бабка из другого теста. Они тихие и не активные. Надежда Викторовна им покровительствует. Но придраться ей не к чему. «А что? Мы ничего». Восемь лет её жизни у бабки пролетели незаметно. К ней приходил только мальчик из соседнего подъезда. Он был на пять лет младше ее. Он смотрел на неё. Не успел он вырасти, как она уехала.

 

 

Пришествие в мир.

«Предуготовленность». Есть такое слово? Наверное, нет. В словаре Word точно нет.

Мягкая. Недоумевающая. Оглядывающаяся с интересом, с любопытством, потом с настороженностью, потом с беспокойством… Недоумевающая. Мир неожиданный. Ей ничего о нём неизвестно. Как и всем. Цветок. Лучше ничего не придумать. Её никто не встречает. Никто не знает о её пришествии в мир. Ясным морозным октябрьским утром. Она, в самом деле, только что сошла с поезда. Молодой парень, сосед по купе, промолчавший и проглазевший на неё всю дорогу, молча помог вынести её потертый чемодан на перрон. Поезд тронулся, брякнула закрывающаяся откидная площадка двери. Она бросила короткий взгляд на окна, проходящего мимо вагона. Потом наступила тишина. Ещё рано. Перрон пуст. Только в дальнем конце шуршит березовым веником дворник. Мир холоден, жёсток, он один на всех. Но ему она чем-то приглянулась. Он дружелюбен с ней. Для неё у него нашлось солнечное морозное утро, тишина, простота и ясность. Он бережно перенёс её на своих жестких, но надежных руках от вокзала… в общежитие. «Молодых специалистов». Ей все с охотой помогают: тот мальчик из вагона, этот никогда её прежде не видевший жесткий, холодный мир. У неё всегда наготове ответные добрые, доверчивые, чувства.

К реальности ничего больше не прибавляется. Реальность уже состоялась.

 

 

Её жизнь.

В лице её простодушие и достоинство работницы… Она будет строга с мужем. Который будет напиваться. Под глазами её появятся черные пятна усталости. Она молчалива, сдержанна…

В неё будет тайно влюблён мальчик – молодой, только из института, мастер из её цеха. Он будет терять дар речи, стоя рядом с ней…

У неё будет рассудительная, похожая на неё дочь. Потом она разойдется с мужем. Осенью она поедет к матери копать картошку.

«Ангел же к ним рече глаголя…» Это ее голос.

И дальше, может быть, появится веселый и спокойный… Некто. С ним ей будет хорошо и радостно. Художник-прикладник, скульптор, график, декоративист… У него хорошее, спокойное дело – добывание для людей красоты.

Всё это было написано на лице девушки в коричневом пальто и шелковом шарфике, покрывавшем голову. Когда на станции хлынул поток пассажиров, шарфик соскользнул на шею. Её русые волосы были сколоты сзади заколкой из тисненой кожи. Она вышла, и эскалатор увёз её куда-то наверх. Она потерялась в толпе.

 

 

Рецепт.

Скрипы, взвизги, лирика, Волга, тишина провинциального города, схоластические попытки осмысления самого себя, юношеский сладострастный надрыв, поэтическая тупость, вязкость города, сумасшедшая поглощенность сверхидеями, гротескно-трагическая неизлечимость… Идиотизм быта и бытия. Это рецепт. Пряности, травки – сны, воспоминания, зарисовки с натуры, рассуждения о смысле бытия, музыке, воспитании, о чувствах, женщинах, политике, старости, истории и т.д. - по вкусу. Всё это под элегически-ироническим соусом…

 

 

Роман.

Роман о той девочке… «Прекрасной и запутавшейся».

 

 

Башмачкин.

Домашнее чтение... Чудик. Бытовые гости и этот, «воображающий себя автором». Что-то такое читает гостям. И его мысли, облачённые в слова, коробятся, вспыхивают и превращаются в пепел, как сухие листья в костре. Супруга пригласила знакомого по поезду. То ли журналиста, то ли беллетристического автора. «Мишка мечтает быть автором». Мишке уже за сорок, а он всё мечтает. Лысый, с брюшком, в очках, жалкенький, потёртый… В его бумагах что-то очень «выстраданное», «плод одиноких раздумий» и пр. А тут бытовые гости и не менее бытовой литератор (или журналист), и всем не хочется углубляться в Мишины ламентации и лакримозы. Хочется поговорить, посмотреть боевичок по видику (это было раньше, сейчас никто не смотрит в гостях боевиков ни по видику, ни по ТВ. Закормили)…

Миша любит за детей своих знакомых писать школьные сочинения. Он смешно сопит, в глазах его сумасшедший блеск. Толстые волосатые пальцы перепачканы текущей шариковой ручкой. Он похож в это время на Башмачкина из мультфильма Норштейна…

И лирический, грустный финал.

Фабульные мысли.

Девушка гуляет с овчаркой. Платок, повязанный по-деревенски, (так, что остается виден только лик) придает ей вид больной. На лице мягкая меланхоличная улыбка. Когда на неё смотришь, появляются неглубокие, мелодраматические фабульные мысли. Что-то вроде: «…умиротворение смертельно больной. Ей нравится несмотря ни на что гулять с собакой дождливым днем, в одиночестве, бродить по милым местам, с которыми она скоро, быть может, расстанется навечно…»

 

 

Конспекты романов.

Бродский: «Представь, что война окончена, что воцарился мир. Что ты еще отражаешься в зеркале…» Конспекты, проспекты ненаписанных романов… Романы проносятся в сознании в доли секунды. Как сны. Это конспекты виденных снов. Запись снов… Роман – это смешение чистой мысли с живописью: «…увидеть диван, цветы в желтой китайской вазе рядом с остывшим кофе…» 30-е, 40-е. Мир ещё не успел окончательно свихнуться. Цветы в вазе… Машков, Кончаловский, Грабарь… Сов-академизм.

Старушки с букетиками… А не «лица кавказской национальности» с гвоздиками вместо цветов.

 

 

Начало белых ночей.

Подъезд, двери, за которыми, знаешь, нет тайны, подобной той, которую воображал энное количество лет назад. Давно не упражнялся в этом юношеском полоумии. Вся вещь может быть построена на этом пустячке. Таинственный мир красоты, вырастания, удивленного ожидания, неясных надежд, взглядов, натянутых как струна отношений со всеми буквально в этом постигаемом мире.

Почему-то представляется, что всё это кончилось однажды. Уже очень давно.

 Вещь, основная мысль которой состоит в том, что ничего лучше того «ожидания», этого «тоскливого ожидания», той «таинственности» не было.

 

 

Театр.

Рассказ о сумасшедшем, который попал в труппу, театра абсурда. Встреча искусства и его реального прототипа.

В жизни сумасшествие не так забавно, как в его сценическом воплощении. Все сразу поскучнели, всем стало неловко.

Сумасшествие – пародия на пародийный театр. Гиперпародия. Из-под ног выбили скамеечку.

Все успокоились только тогда, когда сумасшедший исчез. Реальность исчезла. Опять воцарило искусство. Все стало на свои места. Опять стало легко и просто дурить во славу абсурда.

 

 

Достоинство.

«Достоинство», - другого слова не пришло в голову, чтобы сформулировать этот промельк на две секунды. Женщина выходила из подворотни. Только взглянул на её увядающее лицо с пунцовыми напомаженными губами и прошел мимо. При чем тут достоинство?

«Все кончилось как-то незаметно. Будто недавно. И будто не кончилось ещё вовсе. Так быстро не кончается...

У неё двоюродная сестра на Волге. В маленьком городке. Она ездила туда часто. Летом. Пока что-то не кончилось. Летом там жарко. Это почти уже недалеко от Волгограда. Летом жарко и хорошо. На Волге, в саду. В светлом легком платье, в шлепанцах на босу ногу. Они всё время смеялись и что-то придумывали. Жива была ещё бабушка. И сестра была не замужем. В общем, детьми были. А теперь уже не ездится туда. Давно или это ещё не считается давно?

Она стала другой. В квартире холодно и идеально прибрано. Она живёт скромно. Иногда ей тоскливо. Но она не достает старых фотографий. Нельзя раскрываться. Нельзя всё свернуть на то «волжское время». Надо жить в этом городе, в этом сумраке двора-колодца, в своем замкнутом мире. Мир замкнут. Всё дело в ней... Надо идти в магазин. Надо стареть, если уж иначе нельзя...»

Откуда эти волны любви? Ведь она про себя ничего такого не знает, что есть во мне от неё. Она этого не понимает. В ней спрятано жаркое волжское лето. Может быть, поэтому - достоинство? Это не отнять. Может быть этого достаточно?

 

 

Обводный канал.

Виолончелист с Обводного. Тихий парень. Живет с облупленном здании на Воронежской окнами на Обводный. Двухкомнатная квартира, где раньше он жил с родителями, скромными инженерами из научного института, а теперь живет один.

У него ограниченное понимание жизни. У него есть виолончель. Это вся его семья. Он говорит с музыкой, советуется с ней, во всем на нее полагается. При этом он не чувствует себя ущербным. Он даже не вступает в дискуссию по этому поводу с коллегами. То ли не понимает их, то ли не совсем понимает, то ли не старается понимать. Только музыка. Она, как невидимая оболочка, защищает его от внешнего мира, от агрессии этого мира, от попыток зародить в нем какие-то сомнения. Музыка не пропускает внутрь него уныние, отчаяние, вообще что-то подобное комплексу неполноценности.

Он скромный оркестрант. Тихий, совсем не выдающийся, исполнительный, надежный в своей работе, но незаметный. Не реагирующий на внешние раздражители. Молчаливый, односложный, покладистый, неприхотливый... Всегда в тени, всегда незаметный, уклончивый, когда его пытаются во что-то втянуть, куда-то привлечь.

Так он живет в своей квартире на четвертом этаже с видом на Обводный канал. Так пройдет его жизнь.

Он как пассажир межгалактического космического корабля. Летящего в бесконечность и вечность.

Едет себе и едет. Торопиться бессмысленно. Никуда вечность и бесконечность не денутся.

Поглядывает иногда из своего окна на внешний мир.

И его не обмануть тем, что всякий раз он видит там за окном одно и то же – вид на Обводный канал, несущий куда-то свои мутные воды. \ОК

 

 

Другое измерение.

«Искусство фуги». Но только не Баха, а кого-то совсем как Бах, но из другого измерения. Тамошнего Баха.

Или, например, «Война и мир» из другого измерения. И Федор Михайлович. И Чехов...

Вдруг проснуться в таком мире! И не узнавать его.

Не совсем, а как бы именно так: то ли Бах, то ли не Бах.

Не Иоганн Себастьян, а, положим, Карл Филипп Эмануэль!

И никому не говорить.

Выучить новые слова, новые имена...

Затаиться.

И, может быть, тосковать по своему родному измерению.

 

 

Улица Риволи.

Ночь. Приглушенный свет в спальне. Он лежит с закрытыми глазами, руки поверх одеяла. Ему лет двадцать пять. Она лежит на боку, подперев голову рукой, и смотрит на него с лукавой улыбкой. Он не спит. Думает о том, что она только что сказала.

- Мы виделись в том городе. На улице Риволи. Я вышла из дома и увидела тебя.

Он лежит и пытается понять, как это возможно. В том городе он был двенадцать лет назад.

А ее лукавая улыбка… Она не решается сказать ему, что видела его еще раньше. Она была в церкви, когда его младенцем крестили. Она стояла в толпе и смотрела. Это было в том же городе. \ОК

 

 

Ненаписанное.

«Истраченная мечта». А еще: «потраченная надежда».

Об этом можно многое сказать. Написать. Но не напишешь.

 

 

Антиутопия.

Человек жалеет о прошлом. Наступило Лазаревское время. Людям открылись тайны мироздания. Все оказалось совсем не так, как предполагали гении прошлого. Старые ценности мировой цивилизации рухнули. Но находятся люди, тоскующие по старому простому миру. Материальному, необъяснимому, предполагающему усилия воли, поэтическое воображение для своего осмысления. Да мало ли... Все это отменено, как марксизм-ленинизм. Но эти люди не принимают новое, ясное, доступное, неоспоримое объяснение мироздания. Они живут старым. Это иногда похоже на игру. В слова, в отношения, в мысли, даже в переодевания, в актерство. Им жаль прошедшего, жаль того, что накопило человечество за времена неведения, мракобесия, заблуждений, жизни в страхе и смертельной тоске. Жаль литературы, тех озарений, которые посещали авторов при создании своих произведений. Они находили возможность благомыслия, счастья, веры и любви к миру даже и в те, представляющиеся теперь мрачными, времена.

«И все-таки жаль, что...»

Такая утопия, которая, если присмотреться, кажется уже антиутопией.

Вообразить мир в этом состоянии полной философско-богословской ясности - это все равно, что вообразить «полную и окончательную победу коммунизма». Последнее уже не раз изображалось. Мир людей похожих на ангелов, в белых одеждах, говорящих вежливыми голосами под тихую музыку.

Им как религиозным агитаторам начинаешь говорить, что такого не бывает, что это, в конце концов, скучно...

Отменена нешуточность жизни. Ее отменяют чудеса, реинкарнации, рай, второе пришествие и так далее. Отменяется литература, серьезность отношения к жизни, отчаяние, бешенство, вопли и слезы... Ничего не остается для настоящей литературы. Только и будет нечто выхолощенное, имитирующее жизнь, холодное, наводящее тоску.

 

 

«Психиатрические» рассказы.

«Кто через что и как в этой жизни не может переступить» - наиболее обобщенная формулировка идеи.

Вся книга строится вокруг этого.

У Кафки, к примеру, – внешняя непреодолимость, какие-то бредовые порождения больного воображения.

И у Федора Михайловича есть такое: невозможность преодоления себя и обстоятельств своей жизни. Не скакнуть, не перепрыгнуть, не превозмочь самого себя…

Почему-то не колеблясь связываешь все это с психиатрией.

 

 

Темная история

«Мастер аварийной бригады. После двадцати с лишним лет разных ответственных и не очень должностей ушел в мастера. “Отмантулил двенадцать часов и домой”.

А она появилась на полгода. Техник – бумаги писать, складские дела оформлять. Сразу после института. Месяца через три – замуж, потом еще через несколько месяцев в декрет.

Где, как он ее усмотрел? Ну, коллектив все-таки. Спаянный. Дни рождения, праздники…

На свадьбу она его пригласила. Кроме него, еще только начальницу. И все! Это потом узнали. Узнали, увидели, как это странно.

Поехал. Она жила в пригороде. Хватились, а он на смену не вышел. Позвонили домой. Сын к телефону подошел, говорит, батя в больнице, и мать с ним. Со свадьбы увезли в больницу. Без сознания.

Вот и пошло оно раскручиваться. То ли сам жених – местный бизнесмен, то ли дружки его. Ну, что за свадьба без драки!

Через пару месяцев только выписали Сашку. Он появился ненадолго, ни дня не проработал, уволился и уехал на родину к родителям.

У Сашки жена тоже в нашей конторе работала, только на другом участке. Ну, бабы они ведь молчать не приучены… Через некоторое время все порассказала. Что и зачем. Под рюмочку. 

Сашка, пока лежал с поврежденным черепом и сломанными ребрами, бредил поначалу. И в бреду все звал эту Катьку Никольскую, теперь уже Молчанову. Стал приходить в себя. Жена спрашивать стала, что и как?

Стыдно стало, вот и уехал.

А как же еще?»

 

о1

 

 

Окна на последнем этаже

Окна.

*

В любом городе можно было отыскать четырехэтажные дома с балконами на верхнем этаже. Балкон и два окна по бокам... Или просто окна на последнем этаже...

Жизнь за теми стёклами, невидимо дрожащими от разговоров. Что-то там мелькает, там всё та же жизнь. И они всё те же. Только как-то искажены. Как в кривом зеркале. Дома-то похожи, но не такие же в точности. И место у этих домов во внешнем мире у каждого своё. Но это они. Это раз и навсегда. Бьёшься с этим человеческим «навсегда».

С этим уже ничего не сделать... Тусклый свет. Может быть, N. делает уроки. Их, тех, что за стёклами, узнаёшь сразу, несмотря на вытянутые вьющиеся сигаретным дымом, меняющиеся, кривящиеся тела и лица и искажённый, «плавающий» звук их голосов.

*

Окна. Ярко горящие. С тусклым светом. Спящие окна. Незажженные окна. Окна покинутые. Окна, за которыми никого нет... Тайна незажженных окон. Всегда какая-то интрига.

 

 

Как тянет домой.

О встрече с родственниками думаешь «в комплексе». Не только о радости после долгой разлуки, но и о чем-то попутном. О еде, например. «Будем каждый день обжираться...» Или: «Будем каждый день ходить на речку, за грибами...»

Как тянет домой? К родным, близким... Вот так и тянет... Тянет домой. Тянет к ним. К ним и... и к жареной картошке. Всё одновременно. Ощущение любви, сопровождаемое элементарными бытовыми ощущениями. Так всё устроено. Бытово.

 

 

Туликов.

«Его звали Серафимом». – «Как Туликова?» Кому это будет понятно? Про Туликова, которого звали Серафимом? Едва ли таковых найдется много, если они вообще существуют. Тут конкретная N.-история. Специфическая. Зыкина, Ольга Воронец, Русланова, хор Пятницкого, Мордасова... Фанерная тумбочка с толстыми, бьющимися пластинками, переложенными страницами «Огонька», так как конверты у тех пластинок делались из тонкой обёрточного качества бумаги. Тумбочка сначала была мебелью, стояла в комнате. Когда ещё было мало нормальной мебели. Потом её выставили в прихожую. Потом в подвал...

Интересно, им тоже жалко этого мира или они не думают об этом так?

 

 

Дневной сон.

*

«Просыпаешься после дневного сна. В детстве. Тихий, остановившийся, натруженный мир. Застаешь этот мир. Он не только что с тобой родился, как чувствуешь по утрам, нет, он был всё время. Ты проснулся и увидел его таким, каким он всегда был и будет без тебя. Подсмотренный мир. Понимаешь, что мир будет жить своей жизнью и без тебя». \(Лето)

*

Как бывало в детстве. Заснул днем и проспал самое интересное время. Наступает вечер, день отшумел. Такая жалость! Быстро тускнеет свет за окном. Все прошло безвозвратно.

 

 

Фантазии.

Две странные идеи. Нет, скорее, две праздные фантазии. В них иногда приятно погрузиться. И всё это в бесполезной, но, наверное, не бессмысленной борьбе со временем.

Первая фантазия навеяна компьютерными играми. Создать реальную игру - смесь «стратегии» и «квеста» про «детскую деревню». Воссоздать пейзаж, дома, узнаваемых людей, внутреннюю обстановку. Придумать ситуации, занятия. Потом можно пойти на речку. По реальным косогорам, через поля. Воссоздать звуки. Например, ночью будут слышны сверчки, лай собак, по утрам пение петухов. Гроза с молнией. Поздняя осень. Туман, моросящий дождь, слякоть. Пьяный сосед, проходя по дороге мимо дома, ругается матом на свою жену. Трактора, машины, мычание коров, велосипеды, народные песни... Похороны, свадьбы, сбор урожая. Рейсовый автобус приходит и уходит по расписанию. В продмаге дают хлеб. У дома культуры дискотека и кино. Можно выбрать нужный фильм и посмотреть чуть-чуть.

Тот деревенский мир... Он интересен был в детстве. У взрослых другие игры. Тоже «стратегия». Строить дома, завоевывать территорию...

Вторая фантазия. Рассказ о возвращении в прошлое. Человек живущий прошлым. Для него в прошлом нет ничего столь уж привлекательного. Как у всех. Но вот ощущения от переживания времени, слезоточивые и сладостные, - это самое для него главное. Больше ни для чего это ему не нужно. Только для переживания времени. Течения времени. Прохождения времени. Нахождение прошлого - мира, где ничего ещё не произошло, всё ещё на месте… 

Да нет… Просто рассказ о путешествии во времени тут не поможет. Это надо переживать в реальности.

Осторожно.

*

Что-то осторожно пытался вспомнить. Прокрасться, не скрипя половицами, в прошлые чувства. Стараясь не спугнуть их.

*

Вид школьных зданий после окончания уроков. Это тоже отзывается легкой тоской.

 

Рельеф местности.

Многого уже нет. Бывает, нет даже бывшего прежде рельефа местности. Просто ничего, ровное место, как у майора Ковалева вместо носа. В одно несчастное утро. И закатано асфальтом. И в то же время всё это перед глазами памяти. «Где этот мир?» - хочется задать такой голливудский вопрос. «Куда уходит детство?» Потерянные детские книжки. Про маму-санитарку. Другие...

 

 

Вопросы.

Вопрос. Б.С., детскому приятелю: «Ты помнишь что-нибудь?» Полупустое пространство, которое представляется, когда пытаешься заглянуть в мир прошлого. Будто заглядываешь через маленькое окошко в большую пустую ярко освещенную комнату. Молочная белизна. Всё стерто. Мир прошлого есть, но он пуст. Вспоминаешь, то одно, то другое. Так на белой штукатурке реставраторы оставляют фрагменты сохранившейся фрески. Можно только догадываться о целом. Мемуаристы собирают эти фрагменты в кучу, выстраивают из них цепочки. И получается книга.

«Тебе не кажется иногда по утрам, что ты десятилетний мальчик и тебя мама послала за хлебом? Ты сейчас проснешься, откроешь глаза, увидишь всё так, как было, тогда. «М., Вставай! Сходи за хлебом! Вставай сейчас же!» - «Нет, у нас было по-другому». \ Кр.чт.

 

 

Ночь.

«Детская» деревня. Возвращение тёмной деревенской ночью. После ТВ в гостях. У стариков ещё нет телевизора. Их дом погружён в темноту. Где-то в этой темноте копошение и похрапывание во сне глуховатого деда и бабки. Звякает распахнутое на ночь окно, выходящее в огород. В душный воздух комнаты добавляется, чуть прохладнее, пахучая волна уличного воздуха. Сверчки, позвякивание собачьей цепи, скрип кровати, тонкое зудение комара над лицом, обращенным к предполагаемому в кромешной тьме потолку.

 

 

Счетное количество.

Испытать ещё, может быть, «счётное» количество раз то состояние... Когда идешь от автобуса под гору. По изрытой дождями и машинами кривым дорогам. Волны запахов, присущих только этому месту, так явственны, сильны, пронизывающи только в этот первый день, во время этого первого спуска. Навоз, печной дым, пыль, коровники и курятники... Всё это было, длилось... Испытать ещё и ещё раз...

 

 

Дяди Васи.

«Дядя Вася... Тот, что без Руки…» Потому что был ещё другой дядя Вася. Из игрушечного мира хрущевских пятиэтажек. Тот мир до сих пор кажется игрушечным. При всей той трагической неперенесённости того мира для его обитателей. Тот мир казался очень легок, прост, демократичен. Он был всегда несерьёзен. Как мир детей. Они все были большими или маленькими, но детьми. Они ничего не подозревали. Не ощущали жизнь сумрачной и пугающей. Умели просто решать проблемы. Все проблемы у них были или казались «техническими». Ничего трансцендентного...

Много лет думаешь об этом, разгадываешь. В их мире всегда были интересные книжки. Детективы, приключения, фантастика, потом «фэнтэзи». Они не признавали серьёзной литературы. Усмешка. Уклонение. «Ещё в школе заморочили». Это такой подход. «Популярная» музыка, книжки, чтобы не оторваться, ТВ до отвала… Никой воспитательной строгости. Это подкупало. Никто не сказал бы тогда, да и сейчас некому сказать, почему это было неправильно. Почему? Потому что этот мир разорился за какие-то пятнадцать-двадцать лет? А у других он не разорился? Или разорился позже?..

«Легкость, отсутствие глубины…» – будто начинаешь сводить концы с концами в разгадывании. Почему это должно быть не так? Несоответствие? Реальности, полной и подлинной, всамделишной и того, чем и как они жили? Догадки, догадки…

Даже и те ощущения новостроек, удачи, радостных первоначальных забот, в которых они прожили эти лучшие годы, и это всё - то же легкое чтение и боевики по ТВ. Жизнь в облегченном жанре. При всей той фактической тяжести, даже каторжности, горе, потерях.

Жизнь без ощущения её глубины. Жизнь, не выведенная из двухмерности, из плоскостности.

Так это сейчас видится. Всё, что шло из «хрущебного» мира, теперь кажется поверхностным, облегченным, хотя и милым и притягательным.

Но, наверное, трехмерность, по крайней мере, и им открылась. Она всем открывается.

Был ещё один «дядя Вася».

- Дядя Вася, ну как дела?

- Плохо.

- Ну, держитесь, не падайте духом.

Для соседей и знакомых дед Василий был дядей Васей. Он катастрофически серьёзен. Прошло два или три дня после похорон бабки. У него одышка, кашель. Его старческие глаза слезятся. Он замучен последними годами, проведенными в туберкулезном санатории. Он не падает духом. Он борется. Он серьёзен. Он, может быть, не знает, что такое отчаиваться.

 

 

Гоша.

«В городе Д. ничего не предвещало того будущего, которое получилось…» Глупо звучит, если вдуматься. Потому что никто ничего не предвещает в этой жизни. Всё «ничего». «Как твое «ничего»? Был устоявшийся, пристойный, даже умиляющий, родной и тёплый мир стариков... С ними он и ушел. Этот мир, тепло гнезда, некий центр, средоточие чего-то, уходящего корнями вглубь времени...

Гоша-Егоша. Воспитанник. Бабки с дедом. Кто его знает, как они там жили. Откуда всё? Корни отмерли – не узнаешь.

Дед собрался везти Гошу на экзамены в среднюю мореходку... Гоша на некоторое время стал солидным, благодарным и надеющимся.

Из мореходки ничего не вышло.

Целые большие периоды, годы, целые главы из их жизни не прочитаны и никогда не будут теперь прочитаны. Они выдраны с корнем, с переплетными ниточками и тряпочками. Теперь эта книга вообще развалилась…

Гоша-Егоша. Куда он упрятал то мелко-хитро-подленькое, что было в нём в детстве? Ничего не заподозришь. Изжил? В это как-то не веришь. Ждёшь чего-то, всматриваешься в лицо, в движения, вслушиваешься в слова и в голос. Неужели всё это исчезло, испарилось, выжарилось последующей суровой, мужской жизнью? Хотя ведь человек меняется... Но всё–таки не можешь избавиться от чувства, что в нём всё то так и сидит внутри. Ждет своего часа.

Кто знает, о чём они говорили. Долгими зимними вечерами. В глазах деда стеснение и тихий ужас. Он будто знал что-то. И боялся этого. В последние годы это было в нём - знание, спрятанное в ужас.

Мы предусмотрительно бессловесны. Боимся вытащить страх наружу?

 

 

Газеты на подоконнике.

«Пачка старых пожелтевших на солнце газет лежит на подоконнике... Это тоже что-то говорит N., но вот что? Кажется, что поймёшь это, если, как актер по Станиславскому, прочувствуешься и расплачешься. Не то чтобы слезы помогали. Но, наверное, это очень близкие состояния. Слезная прочувствованность и понимание прошлого». \Вар.

 

 

Свежая наволочка.

Свежая наволочка. Это первый день в пионерском лагере. Прохладные, шершавые, крахмальные, пахнущие озоном. Первая ночь на новом месте. Долго не заснуть. Беспричинная радость жизни. Ничем не сбиваемое воодушевление от новых впечатлений. От нетерпения в ожидании ближайшего будущего.

 

 

Монпансье.

Вдруг пожалеть о вещах совсем уж «невесомых», почти забытых, не фиксируемых в здравом уме, как в здравом уме не мемуаризируешь погоду или ещё какие-то бытовые ежедневные вещи. Действительно, прошлогодний снег.

«Монпансье» по двадцать семь копеек. Вместе с железной банкой. Припыленные леденцовой крошкой разноцветные ледяшки...

Хлорка и моча. Запахи из школьно-ясельного детства. И там же: общепитовский звон посуды. Это трогает. Характерный общепитовский, столовский стозвон.

«Вернуться на жизнь назад». \Кр.чт.

Котенок.

М. всегда поддавался влиянию. Из окна четвертого этажа в их доме упал котенок. И N. заплакал. Потому что заплакал его приятель Саша. Он заплакал первым. Заплакал сам по себе. Ему не надо было показывать, что упавший котенок достоин жалости и плача. А N. ни за что бы сам не догадался. Но вот он увидел плачущего Сашу, и в носу его защипало, глаза наполнились слезами. Он вдруг увидел, что котенок сейчас умрет, что его беззвучные, беспомощные движения - это агония. Он увидел, что сейчас всё кончится для этого серенького, маленького, мягкого, пушистого существа. Он понял, что можно жалеть кого-то до слез, до отчаянного горя. Без Саши он бы этого не понял. Это надо было показать. Надо было показать, как из беспечного, весёлого, озорного делаются заплаканными, веснусчато-краснолицыми, безутешными...

Саша был талантливым мальчиком. Его отдали учиться в художественную школу. Он, должно быть, стал...

- Художником-оформителем, самая выпивошная профессия.

- Саша? 

- Да, Саша. Ещё в школе он начал баловаться. Потом говорили и про наркотики...

Как всё вместе связать? И котенка, и его художества, и пьянство? Как-то всё связывается. Во всем нужен талант, тонкая организация... Это без юмора. Талант это неосторожность. Это «впадание». Или «выпадение». Может быть, это неумение остановиться. Или это безусловное доверие себе. Вера в себя. Вера в то, что ты прав. Знание. Природное, врожденное знание многого, до чего остальные доходят через полжизни.

В блокноте написано: «поддается влиянию» и «л-ра». «Л-ру» тоже надо привязать к способности «поддаваться влиянию». Тоже надо было однажды показать, как это бывает. Показать, что об этом можно всерьёз думать, отдавать этому время и мысли. И потом. Так сказать, литературные влияния. Влиятели. Они объясняли многое из того, что уже как бы было наготове, внутри, ждало толчка, санкции...

 

 

То, как мы раним.

Раним близких. Неблизких - только злим и ожесточаем. Рáним чем-то необдуманным. Словом.

Красивым иностранным словом «неглиже», к примеру, обидевшим на всю жизнь женщину, встретившую гостя в домашнем халате и тапочках.

И другое. Многое. Накопившееся. Шрамы. Неосторожно живем.

Переживание слов двадцатилетней давности. И сразу же, попутно, раз уж оказались так далеко, заглядываем и в другое. Оно спит там, рядом. Не в могиле. От этих слов неправильные ассоциации. Спят - как спят старые вещи, игрушки, письма, целые миры на дне сундуков. Там рядом радостное. Осталось, не исчезло.

 

 

На реке.

Тихие осенние, ещё почти летние по теплу вечера. Река. Охраняемый берег. Охраняемый студентом в ВОХРовской синей куртке и фуражке. Слышны музыка, смех, голоса со стороны Яхт-клуба.

Всё так и пропало. Перешло незаметно в ничто. Не сбылось. Это вспомнишь с улыбкой. Легкой как плеск тихой воды на берегу. Прошлое. Это такой напиток, которым нельзя напиться... Записи с «того берега». На форзаце двенадцатого тома Тагора.

«Земля между небом и водой видится узкой полоской. На ней беспорядочно разбросаны белые точки домов. Небо, голубое над головой, у горизонта скрыто синими дымными облаками. Ветрено. Вода не спокойна. На её темно-синей поверхности особенно выделяются снежные паруса. Они, как белые лебеди, снуют один возле другого, поминутно меняя направление, но держатся стаей. На берегу растет шелковица. Её ствол причудливо искривлен. Все ветки протянуты к югу. Северная сторона голая. Долго ей пришлось стоять под ветром, чтобы она застыла в таком виде. И когда ветер начинает дуть навстречу этим протянутым, похожим на длинные кривые пальцы ветвям, то это кажется странным. Шелковица будто не понимает, что хочет от неё этот ветер, безжалостно гнущий её ветви и срывающий листья».

 

 

Кульки.

Бумажные кульки - свернутая конусом бумага. Кульки большие, щедрые, от души, с пряниками, конфетами, изюмом, финиками, инжиром... Кульки в стиле 50-х годов. Из фильма про речной порт.

Звуки.

Где-то звякнула посуда. На какой-то кухне с открытым окном… Все уже дома. Все красивы и здоровы. Всё пока хорошо.

 

 

Ступени.

Бетон этих ступеней замесили очень давно. Очень много наполнителя – речной гальки. Цемент вымывается, галька остается. Большой таинственный двор стал маленьким и пыльным. Вот и всё… Футбол во дворе. Всё это уже кончилось. Знаменитые дворовые фамилии – общественники, «мальчишеские гонялки», просто смешные, просто известные… Кино в клубе соседнего завода. Ещё фамилии. Семейных кланов. Прожаренные улицы. Прутья забора раздвинуты по фигуре… Вон та… Молодая, с распущенными волосами… Нет, это не она. Слишком молодая.

Этот «лишек» – 20-25 лет.

 

 

Яблоки.

Поселок В. Больница. Дед. Какой-то раздутый, с огромным животом, со слезящимися глазами. Больница на холме над поселком. Туда идти ещё с километр. Террасы. Яблоневые сады. Ветви ломятся от темно-бордовых яблок. Дед несколько раз, как-то настойчиво повторяет, что мы должны, возвращаясь, набрать с собой яблок…

Когда всё уже кончилось, дома не раз говорили о том, что от стариков ничего не осталось. «Простодырые». Это слово было популярно когда-то. Что же от них ждали? Что-то от них ждали. Деньги? Откуда они могли взяться? У них. Они всегда так жили. Уголь – из котельной, яблоки - из колхоза, мыло, мочалки, забытые вещи – из бани… Отовсюду, где только работал дед в разное время. Спасательные круги, пробковые, тяжелые, окантованные пахнущими дегтем канатами – с речного буксира…

Так они и жили. «Помаленьку». Когда это принимаешь, как есть, без прописных истин, без абстрактных морализаторских обобщений, тогда и чувствуешь эту острую жалость к их прожитой жизни, к их неловкости, к их правилам, привычкам, понятиям…

Спальня.

Та улица, по которой вечерами спешили прохожие, слышались их голоса и звуки шагов. По потолку плыли отсветы фар проезжавших машин. Наверное спать не хотелось…

На самом деле это нельзя понять разумом. Детская боль прячется в подсознании. Её не найти с помощью памяти. Боль командует изнутри…

Та странная жизнь, которая проживается... Может быть, всё дело в той боли, упрятанной как умалишенный в подвал психушки, в самое жуткое отделение для буйных. Может быть, она прикована там цепью. (Как дракон в какой-то сказке). Благовоспитанная память живет совсем в другом месте. И не подозревает об этом спрятанном подвале.

Непонятное.

«Я все равно буду её любить», - думал он. Уже зная, что Ее.

«Потому, что её жальче. Потому, что «Она» беззащитней и несчастней. Он всё перетерпит, а Она будет плакать. Она. Все-таки они все разные. В каждой свое. И Ей не помочь. Хоть плачь. От тебя ничего не зависит. Здесь же важно ещё и смирение. И тишина. А иначе, всё будет не так».

Чтобы оправдаться, думал: «Вот какая мистика». Не мистика. Потребность любить. Порыв. Устремленность. Жизнь-то идет. Она кончается. Как эта улица. Гончарная. Упрется в Полтавскую. С магазином «Дары природы. Овощи». И что тогда? «Потому что жизнь идет...» Надо успеть. «Она где-то здесь живет. В глубине этих домов».

Пустяки.

Господь Бог создал его таким, и вот он такой. И ему нравятся какие-то вещи. Он с ними живет. Когда он думает о своей жизни, собранной как в последний раз, он перебирает эти нравящиеся ему вещи. Это такие пустяки, не объяснимые другим. Если начнешь пытаться что-то о них рассказать, то окажется это совершенной ерундой.

«Солнечный день, узкий тротуар и высокие пирамидальные тополя…»

«Те же окна на последнем этаже…»

«Что-то осенью, клены, листья на земле…»

Воспоминания порождают волны счастья. Они прокатываются.

Запах кипятка.

*

«Запах кипятка» – это, конечно, условно говоря. А так-то – просто запах производства, на котором прошла не худшая часть жизни.

Рассказать, как пахла жизнь в разные периоды. Это кажется важным. Это какая-то более-менее твердая почва в зыбях житейского моря.

Если разложить на составляющие...

Запахи будто чего-то влажного... Вода всегда освобождает запахи.

Запахи угарного газа, краски, сварки, машинного масла, подгоревшей пластмассы электрических кабелей…

А больше там ничего и не бывает, чтобы пахнуть.

Сероводородный запах протухшей в каналах воды, еще какой-то химии. Отголоски кухонных запахов. Иногда. Запахи голубиного помета. Запахи дохлых грызунов, которых потравила СЭС. Набирается еще.

*

И будто посредством этого запаха можно чудесным образом сразу же оказаться в том мире. В том первом их доме, первой общей комнате... В скромном первоначальном быте с двумя чемоданами... В одном сейчас хранятся архивного качества вещи, в другом – елочные игрушки.

*

Запах прочно привязанный к молодости…

Он оживляет в памяти те, будто бы уже давно забытые ощущения от «поглощенности чувством». Реальнейшая вещь! Что бы ни говорили.

Об этом можно довольно продолжительно думать.

Что-то стойкое. Как болезненное состояние. Его не стряхнешь с себя запросто. Не отпускающее, держащее, подавляющее, заставляющее еще и еще раз вдумываться и вчувствываться в самого себя, пытаясь понять эти ощущения.

*

Это была совсем другая жизнь. Отдельная от нынешней. Произошло полное замещение составляющих той жизни на новые.

Были только Он и Она. Со своими мыслями, интересами, фантазиями, лихорадкой молодости, с каким-то стихийно получившимся взаимным притяжением и каким-то сходным ощущением приемлемости того, что и как есть в этой жизни.

Не было еще тревоги. Одновременно и за «будущее» и за «прошлое».

Не было еще предчувствия старости...

Нет, это были ощущения совсем другой жизни!

*

Проходишь по цеху...

«Ерундой занимается на производстве – принюхивается!»

Улавливает «запах кипятка» и улавливает дуновения прошлых ощущений.

Это каждый раз удается. Мгновениями. Все осталось на прежнем месте. Наверное это хорошо.

*

Что интересно, в коллекцию запахов больше ничего не прибавляется. Место на карте памяти закончилось?

 

 

Сковорода.

Звон сковороды. «Родной». Не спутаешь. У каждой сковороды свой тон. Как у колокола.

Рисование.

Мальчик со двора показал Пете один свой рисунок, и Петя сразу понял, что не умеет рисовать.

Мальчик был с Петей одного возраста. Или даже младше. И вот! Рисунок! Мальчик этот жил уже в каком-то другом мире, от которого Петя уже отстал. И, мало того, он даже не представляет, как можно нагнать этот мир, как в него попасть. С этого момента началась одинокая жизнь «отставшего», «отсталого». Эта «отсталость» проявлялась и в других вещах, к которым Петя чувствовал, что не успел вовремя. Да что ни возьми! Такой вот случай с мальчиком-художником.

 

 

Люди из будущего.

Ходим рядом по улицам, ездим в метро, толпимся в магазинах... Такие же. Почти что. Только из разных поколений. двадцать, тридцать... лет разницы. В ту и в другую сторону.

«Людей из будущего» становится все больше, а «людей из прошлого» - меньше.

У кого-то времени вообще не осталось.

ККК приходил с работы, разувал свои туфли со вставленными в них чистенькими стельками... Бытовых подробностей в памяти отложилось мало.

Его слышно было за стенкой. Его «занятия»: пиликанье на аккордеоне, однообразные упражнения, какие-то обрывки фольклорных мелодий...

Воспитывал. При случае. Ощущение от этого воспитывания не выветрилось и через много лет. Это самое странное в той жизни. Конечно, никто не виноват. Такие представления были о воспитании.

Временной промежуток, наполненный жизнью ККК в том четырехэтажном доме с балконом на верхнем этаже.

Это было длинное время. Но оно кончилось. Жизнь ушла в будущее. Без него.

 

 

Ожидание.

Он будто все время ждал. Все последние годы. Лежал и ждал. Слушал что-то в радиоприемнике и ждал.

Что-то поест, пройдет по дорожке к своему месту в конце огорода, откуда открывается вид на поле с коровами и козами, на лес, посаженный вдоль реки, на высокий берег на той стороне, на закат, если это вечер... посидит здесь, глядя вдаль влажными, замутненными старческими глазами, потом как тень вернется в дом, чтобы опять лежать и ждать.

 

 

Макинтош.

Молодой, в шляпе, в макинтоше... Костюм, галстук и рубашка с запонками...

Все было и прошло. Слиняло, можно сказать.

Не уследить за тем, как время закапывает человека.

Шляпа, макинтош, запонки, филармония, оркестр оперного театра, консерватория, шахматы, хирурги, высокие материи...

Никак не понять, не воссоздать в понимании то, как все это постепенно сходило на нет и превратилось в то, во что оно превратилось в конце концов.

Самое символичное в этом ряду слово для ощущения этой конкретной уже завершенной жизни – слово «макинтош». Почему-то к нему цепляешься!

Через него жалеешь и всю его прошедшую жизнь. С ее тысячей мелочей, привычек, недоразумений, обид, недоговоренностей...

 

 

Прожитое.

Тоска по прожитому. Именно! Не по прошлому – это слово предназначено для чего-то более значительного. Какое там прошлое! Ведь речь идет не о чем-то мемуарном, что можно было бы именовать так торжественно! Именно «прожитое». Обыкновенная, серенькая, будничная, неприметная жизнь. Уже прожитая. Как-то. Постепенно и незаметно.

Так вот, по этому, самому обыкновенному, ни с какой стороны не выдающемуся, прожитому-прошлому - совершенно осознанная, явственно ощутимая – тоска! Накатывает.

От самого обыкновенного. Стыдно и сказать – до чего обыкновенного и непримечательного! Какой-то запах из детства, имя, мелодия... Бывает, от какого-то вида дома на незнакомой улице, что-то неожиданно напомнившего...

Какие-то совершенно ничтожные пустяки. Их нельзя проанализировать, нельзя докопаться до удовлетворительных объяснений особого интереса к ним.

Все это никак не тянет на что-то занимательное, достойное ЖЗЛ или просто воспоминаний, издаваемых теперь кем попало.

Подозреваешь, что это разделение на прошлое и прожитое присуще всем – достойных мемуаров и не заслуживших таковых. Все-таки теплое «прожитое», индивидуальное для любого человека, всегда будет дороже всех тех интересных встреч, участий в каких-то замечательных событиях – всего того, чем обычно интересны читающей публике мемуары.

Такое у человека психическое свойство!

Мемуары.

«Деда звали Василий Иванович Ершов.

Последние тридцать лет своей жизни он прожил в небольшом, совершенно провинциальном городке Дубоссары на Юго-Восточной окраине бывшей Большой России.

В городе несколько кладбищ. На одном из них – на «молдавском» – есть его не слишком ухоженная могила, обнесенная простеньким заборчиком, поставленным когда-то теперь уже почти совсем утраченными родственниками. Похоронен он там рядом со своей женой Марией Прокофьевной...

Может быть, пора уже по-настоящему заняться мемуарами? Не так – с пятого на десятое – а по всем правилам. По всем скуловоротным правилам, которым следовали некоторые пишущие личности прошлого. Тщательно подбирая всё до крошки, до пылинки из того, что накопилось за жизнь при их личном участии или что удалось раскопать в семейных преданиях.

Может быть, и пора, но пока – «с пятое на десятое».

Музыка Прокофьева... Всякая музыка: симфонии, фортепьяно, скрипичные концерты, балеты... Почему-то именно музыка Прокофьева всегда как-то отсылала к деду Ершову - к воспоминаниям о нем. Хотя он за всю свою жизнь ничего подобного не слыхивал, и прожил жизнь в мире, совершенно далеком от академической музыки.

Моряк по профессии, в молодости он водил баржи по рекам и даже по Белому морю. На пенсии работал плотником, истопником, дворником, сторожем...

Откуда же тогда это настойчивое и неизменное связывание музыки Прокофьева с ним – за всю жизнь не побывавшем ни на одном концерте! Причем здесь Прокофьев?

Объясняешь этот феномен следующим образом. Может быть, все дело в том, что у каждого поколения есть свое ключевое десятилетие.

Мы оперируем в наших рассуждениях о поколениях именно такими временными отрезками: поколение сороковых, пятидесятых... Шестидесятники!

И каждое поколение задерживается и остается навсегда именно там – в своем главном десятилетии. А во всех остальных - они будто теряются, их вроде как нет.

Так и дубоссарские старики затерялись во времени. Почти окончательно - в 60-е, 70-е. Так что к смерти пришли только их одышливые тени. Бренные останки. А сами они остались в далеких 30-х.

Ну, а там, конечно, Прокофьев! Он там главный: Д.Д.Ш. еще не вошел в свою полную силу.

Других объяснений нет.

Ах да, вот это еще! У бабушки Марии Прокофьевны в девичестве была фамилия Прокофьева».

 

 

Почему?

Почему человеческой природе это так важно? Это слезное, это цепляющее за нутро узнавание, чувствование прошлого через запахи, звуки… Почему этот психический механизм вложен в человека? В материального, казалось бы, человека! Для чего все это так в человеке? В этом мире. Может быть, от постоянного возвращения к пониманию, что все это временно, что со всем этим предстоит когда-то попрощаться.

 

 

Родители.

Бенгт Янгфельдт, «Заметки об Иосифе Бродском»:

«На почтамте в Стокгольме. Разговариваем о том, что мы оба из «непривилегированных» семей и из стран «на отшибе» и что поэтому мы были лишены многого, что было дано другим детям.

Я: Мне не жалко себя, но родителей жалко.

Иосиф: Вот именно, родителей страшно жалко».

Родителей всегда жалко. Они страшно постарели. И всё напрасно! Будто бы.

А себя, действительно, не жалко. Может быть, потому что уже все ходы жизни кажутся нам известными. В сравнении хотя бы с ними.

Почему-то прошлое кажется более примитивным. И сложности такие... не то что несложные, а обходимые!

Так думают все дети о своих «предках».

 

 

Шелковица.

Шелковица-падалица в бумажном кульке. Дед – дворник в пионерском лагере «Букурия». Утром, пока еще все спали, он насобирал в кулек только чуть-чуть грязную и сплющенную от удара о землю огромную белую шелковицу, нападавшую за ночь с дерева, которое росло перед столовой. Простенький, посильный подарок внукам, которые были в лагере.

О людях помнят разные вещи. Нельзя представить заранее, что будут помнить, что сохранится в памяти, в воспоминаниях знакомых и родственников.

Поколение внуков. Они еще что-то знают и помнят.

Помнимое – случайное, незначительное, совсем не самое главное...

Дальше и того нет. Все зарастает травой забвения. Наверное это про неухоженные, не посещаемые равнодушными родственниками могилы. Уже через два-три поколения».

 

 

Воспитательный момент.

Строгий папа стукнул сына по носу, усиливая впечатление от словесного выговора по какому-то, несомненно, ничтожному поводу. Мальчик застыл в изумлении. Тихие слезы наполнили глаза и полились по щекам. Воспитатель отошел в сторону, сделав свое полезное дело, а сын все стоял, смахивая с глаз слезы.

И ведь никакого воспитательного момента! Это очевидно! Только недоумение, ужас от непонимания, как такое вообще возможно в этом мире!

Этого мальчика наверное зовут Серёжа.

 

 

Л.В.

Это ее неистребимое стремление выбиться в более-менее «приличные»... Проявлялось во всем – в обустройстве квартиры, в покупке мебели, в окультуривании дачи... Все – «как у людей»! Не хуже, чем у людей!

Так казалось до определенного момента. Пока не оставили силы. 

Может быть, это у нее по впечатлениям от ее же стариков. Которым это «приличие» удалось еще меньше.

Ощущение такое, будто осталась от стариков какая-то тайна их жизни. Хотя, конечно, все может быть достаточно просто. – без всяких там тайн!

Эта недосказанность какая-то в них, настороженное тоскливое вглядывание в молодежь... А больше - в пустое пространство перед их отсутствующим взором.

Может быть, это никакая не тайна, а просто недоумение, которого они стыдились, прятали от окружающих.

 

 

Слова.

«Райские цветы с русской земли».

«Дьяконица вообще не пользовалась хорошим здоровьем, часто кашляла и принадлежала к числу людей чахоточных».

«Чахоточный» - слово из лексикона семейства Ершовых-Селезневых.

И понимаешь теперь, откуда оно у них, – оттуда же, откуда эти «Райские цветы с русской земли».

Ищешь итоги некого конфликта на глубинном, на генном, или еще глубже, уровне между этими выходцами из русского мира и теми, с кем им пришлось прожить полжизни в Бессарабии. Может быть, в этом есть смысл! В этом объяснении. Ведь это можно и абсолютно не контролировать. Наверняка это ими не сознавалось и не оценивалось. Противостояли неосознанно, без логики, глупо, непереносимо...

А объяснение - в «слове». В словах. Таких же внешне, формально, но и других - на что-то неуловимое.

Может быть, эта разница в десятке слов и понятий – пусть самых неважных, пустячных – но эта разница позволяла им тестировать на «свой-чужой» всех, с кем они имели дело.

Фантазии? Кто знает. Но есть же это, явное в некоторых случаях, отличие – и именно словесное, словарное!

То, как разговаривала бабушка Ершиха! Ничего конкретно не вспомнить, но это было что-то бесподобное по впечатлениям.

Язык – это на поверхности, а то, что за ним - особое, сформированное под другим небом мировоззрение - все же было спрятано. Будто ничего такого и нет.

Звезды.

В теплой южной ночи. Это что-то мягкое, бархатное, ласкающее, живое, дышащее, стрекочущее, слегка шевелящееся, вздыхающее, невидимое во мраке...

И ее лицо. При свете звезд и Млечного пути... Хотя это одно и то же...

 

 

Люди-звери.

 «Синдром Чиверса». «Запертое» детство. Какашка на газетке под шкафом, «лазание», неласковость, дикость, фобии, неприятие закрытых дверей, запертых шкафов... Весь набор проявлений. Испорченного детства.

 

 

Институтки.

Анна Андреева. Интересно, ее духовность, ее неотмирность, ее «нестояние в очередях»... позволили ей преодолеть биологию, физиологию, генетику? Или природа ее победила?

Непроверенные до сих пор вещи.

Вот, например, ее соседка, тоже институтка, Алиса... Ее не победили. Это точно. Хотя у нее и бывают по ночам судороги в ногах и болят суставы. Но это совсем другое.

 

 

Оранжевые жилеты.

- Федя, помог бы бабушке!

- Это не бабушка, а мама.

- Понятно. Ее наверное зовут Владислава Ивановна?

- Откуда вы знаете?

Рыбалка.

Так можно ничего толком не узнать о истории, о жизни, о мире...

Чему тут удивляться! Кто может о себе сказать, что он что-то узнал и понял - основательное, достоверное!

Кто про это думает? У кого беспокойство по этому поводу?

ККК сидел у себя в деревне. Весь поглощенный рыбалкой. Это занятие способно вобрать в себя весь жизненный смысл.

Как-то на тормозах спускаешь озабоченности о чем-то еще – тем более озабоченности вопросами познания, понимания мироздания.

О чем он думал? Все унес с собой.

 

Случаи.

Солдаты на улице. Кого-то ждут и едят мороженое. Всегда очень трогательное зрелище. Эти срочники, молодые ребята, полудети. Сладкое любят.

«Ситро». Было такое в прежние времена.

1965 год. Юбилейный. Пьяный, почти до потери сознания, солдат на детской площадке во дворе. На груди его, на кителе старого образца из толстой материи - медаль «20 лет Победы».

Детям смешно наблюдать за его мучением. Его тошнит.

Только мальчик Сережа с пониманием, серьезно относится к ситуации, в какую попал солдатик. У Сережи папа военный – капитан второго ранга. Сережа понимает, что, если солдат потеряет медаль или если его увидит патруль в таком виде, то будут неприятности.

Это запомнилось. Это вспоминается с удивлением. Мальчику Сереже всего 11 лет.

Какие-то еще случаи, когда люди поражали чем-то, что до этого не встречалось в жизни. Уроки, так называемые.

Реальное расширение представлений о жизни.

Новое понимание добавляется сразу – одним событием.

 

«Позднее детство».

Воспитательные моменты. Приглашение на просмотр какого-нибудь полезного фильма или на прослушивание музыки – классики или фольклора. Отказаться нельзя было…

«Позднее детство»... Средняя взрослость. Поздняя молодость. Впитывание еще. Этого мира. Узнавание. Впускание в себя.

Это просиживание в полутьме перед телевизором. Всем семейством. Ощущение некого единения.

«Мы из Кронштадта»... «Фольклор»... Первый концерте для фортепиано с оркестром Чайковского…

«Воспитательное впитывание».

Город К.

Центральный парк. Кажется им. Пушкина. Во всяком случае, памятник Александру Сергеевичу наличествует.

Игра в автора. Неприкаянность, одиночество в прежде знакомом городе. Одинокая скамейка. Попытки что-то увидеть в знакомом и уже почти чужом городе.

Про Питер как-то некультурно писать: «парк, надо полагать, Пушкина». В Питере надо точно знать. А здесь это сходит с рук.

«Кыте ора?» – «Жуматате ла уну».

Попытки что-то вынести из этого дня в чужом городе. Журчит фонтан где-то слева за деревьями. Что-то строят сзади, применяя электродрель, доносятся неразборчивые голоса. Что же здесь можно увидеть, услышать? И при каком усилии понять?

Мысли относит, как ветром воздушный шар, на 50, примерно, километров к востоку. В приземистый домик в деревне на берегу реки Нистру. Относит к обдумыванию того подобия жизни, к тем крушениям мелкоинтеллигентских умозрений, привычек, представлений… Жизнь не вытягивается в прямую линию. Ее ломает, рвет… А потом все это склеивается жалкими усилиями.

Так ли точно будут жалки эти молодые мамы, выстраивающие мизансцену перед видеокамерой. Почему у них должно быть по-другому в сравнении с теми, кто занимался примерно тем же в этом же парке, но только 40 лет назад? Каким образом, как будут они жалки, беспомощны, растеряны и запуганы? Они – снимающие на видео, молодые, веселые… В какие углы их загонит жизнь через 40 лет?

Прямая спина, благородная седина бывшего генерала. Что еще можно разглядеть?

А вот откат уже не на 40, а 50 лет. Свадьба. И опять видео, опять выстраивание мизансцены. Запечатленные для вечности. В центральном парке. Кажется, имениАлександра Сергеевича. Во всяком случае, в прежние времена так он назывался.

 

Личный смысл.

«И тонкое колечко, и твой простой наряд...»

Читает, читает будто про него! Но тут же все как обрывается мыслью, что ничего из этого уже никогда не будет иметь отношение к нему, к его жизни.

Было что-то подобное и нет. «Тонкое колечко» «кануло» хоть и не в «криницу», а в мойку вагонного туалета, но так же навсегда. «Простые наряды» тоже остались только на старых фотоснимках.

Использование слова «кануло» и слова «навсегда». Смыслообразующие слова. Весь текст держится на них. Все это идет на подсознании. В этом смысл поэзии. Слова будто диктуются кем-то. На самом деле автор достает их из самого себя.

 

Как на самом деле.

Злишься, что она недобрая, беспокойная, мнительная, неуживчивая, всегда с претензией...

Хочется благостности, гармонии, умиротворенности... Наверное все это внушено сериалами и мелодрамами. Откуда же в реальности всему этому браться! При болезнях, упадке сил, возрастных изменений психики, неутешительности воспоминаний и мыслей об отсутствии будущего!

Но всего этого от них ждешь, чтобы как-то не мучили мысли о неизбежном – уже окончательно неблагостном, некрасивом, ужасном...

 

Невезение.

- Не повезло!

- А кому повезло? Леньке? Сашке? Другому Сашке?

- Так можно перечислять всех подряд!

- Можно! Лидка, Димка, Валька, Васька...»

 

Повторение.

«Упоительно встать в ранний час,

Легкий след на песке увидать,

Упоительно вспомнить тебя,

Что со мною ты прелесть моя...»

Это всегда представлялось и ощущалось как что-то из тех пионерлагерных времен. Где ж еще и «ранний час», и след на песке!

Так там всё это и осталось. Его не применить никак к продолжению той жизни.

И то, что это как бы части одного целого – и в отношении автора, и в отношении его «прелести» - как-то уже не укладывается в понимание.

Это единство, это неразрывное продолжение одного в другом теперь кажется странным.

 

Студенческий колхоз.

«Волшебные вечера. Лето. Душит какое-то возбуждение, тянет смеяться или молчать, глубоко вдыхать свежий воздух. Запахи налетают на тебя с порывами ветра – вдруг, из-за деревьев, от воды, или с поля… Если ветра нет, то ты входишь в ночной пахучий воздух как в воду. Потом выходишь.

В темноте идешь по пыльной дороге, проваливаясь в колеи или спотыкаясь. Чуть отстаешь от всех. Иногда станет тише и слышны сверчки, журчание воды в оросительных каналах вдоль дороги, дальнее гудение машины на шоссе...»

Понимаешь, что это уже ни в какое «Полотно» не попадет. Но этого воспоминания жалко. Вот и...

 

О «наследстве».

«Философские» разговоры про наследство, завещание, про то, «кому все это останется» и т.п.

С нотками отчаяния в голосе.

Им хочется, чтобы все это осталось, сохранилось в том виде, в каком оно существует сейчас – при них. Невыносимо думать, что это будет выброшено на помойку, растащено чужими людьми, не пригодится... Последующим поколениям.

Тогда как «философский» взгляд на эти вещи подсказывает, что это невозможно. Все рано или поздно превращается в труху, в пыль, в ничто, в бесполезный мусор...

Счетное количество лет, праздников, отпусков, встреч, поездок… И все закончится!

Но хочется! И здравый смысл тут бессилен. А вдруг, как-то, чудесным или еще каким-то образом все на этот раз сделается не так как всегда в этом земном мире!

 

Семейная история.

Ему отец как-то сказал, что его «обманом» женили.

Отец только начал встречаться с матерью. А теща после нескольких свиданий сказала: «Ну, живите, дети», - и всплакнула.

Сей факт как-то противно перекашивал всю фамильную историю.

Зачем было это рассказывать!

Но ведь жизнь-то была уже почти прожита, а в совместной жизни уже столько всего и всякого было, что такие мемуарные моменты уже представлялись наверное в комедийном ключе. Из них уже никто не делал трагедии.

 

п1

Политические разговоры.

 

 

Политучеба.

Политучеба, единомыслие. Так просто и остроумно. Целая страна единственноправильномыслящих.

 

 

«Выбор России».

«Можно впасть в отчаяние. От предоставленности самим себе. От подвешенности в экономической пустоте. Необходимость ежеминутного выбора. Нельзя расслабиться. Это не по-русски. И выбор нужно делать в пользу материального, меркантильного.

Даже без особой необходимости. Просто на всякий случай. Выбор в пользу желудка. Это не пугает Гайдара и Ко. Они молоды, сильны, сыты, наконец, у них нет других интересов. Им легко делать выбор.

За Россию».

 

 

«Чапаев».

Полезные идеи: перековка, окультуривание... В детстве в это веришь без сомнения. Доверие. К взрослым. К их знаниям о мире. Это очень крепко сидело и сидит в мозгу. Самые прочные впечатления о мире.

 

 

Разговоры.

*

«Политические разговоры». Которые постепенно или почти сразу переходят из только политических в мировоззренческие, этические и т.д. Не удержаться на чистой политике. Всё сплетается.

*

Она в своих суждениях о политике будто осталась на одном месте. Те же разговоры, что и десять лет назад. Остановилась и больше не посещает сей уголок мыслительной деятельности. Никаких подвижек. Старые аргументы, старые примеры... Такие жёсткие, как у неё, мыслительные конструкции, в которые упираешься вдруг, даже не разочаровывают, а просто выбивают почву из-под ног. С тем же успехом можно вести ученые разговоры с учебником Научного коммунизма. Это уже что-то окаменелое, фантомное. Это пугает.

 

 

Демонстрация.

Демонстрация. Люди заняты не свойственным им делом. Навеянным. Вождями? Образами истории? Политическими стандартами поведения? Политико-историческими…

Глядя на них, думаешь о том ещё, что они что-то твердо не знают. Мировоззренческий дефект. Нечеловеческое, политизированное. Слепое. Если спросить, чего же они, в конце концов, хотят, они не ответят.

 

 

Крестьяне.

*

Скорее всего так: они работают и терпят. И могут работать и терпеть бесконечно. Если их не сгонять с места, если у них не отнимать возможности работать, не вовлекать их в движение, какие бывают во время революций, то они так и будут работать и терпеть, ворчать, роптать, «грубить» начальству, но продолжать жить, как живут сейчас и всегда - лицом в землю, привязанные к хозяйству, женам и детям. Надо очень сильно потрудиться, чтобы «поднять волну». «Народного гнева». Жизнестойкость. Равнодушие к «внешней» жизни. Некий консерватизм, если применять к ним слова из «внешнего» мира. Или ещё такие: «идиотизм крестьянской жизни». На этот консерватизм-идиотизм раздражаются. Как у них руки чешутся сковырнуть этот кормящий пласт человеческого чернозема!

*

Интервью.

Не старый еще лет пятнадцать назад, но спившийся вконец колхозник.

«Степан Иович ушел, Алексей Иванович ушел, колхоз ушел, трактора ушли…»

Батрачит. Фермер нанимает на «прашовку», на сбор урожая – за небольшие деньги в день с кормежкой. Так и живут уже больше десяти лет после Союза. В Захудалом ПМР-стве.

Это в подтверждение того, что если специально из города не подстрекать, не «организовывать» протестные акции, никто бунтовать не будет, как бы тяжело ни было. До края еще далеко. Есть огород, есть молоко, хлеб, вино... Бывали времена хуже, с голодом, со жмыхом, с лебедой, с непредставимой сейчас нищетой. Народ поджимается, терпит как-то...

 

Государство.

*

Государство и сейчас безнравственно. Что уж говорить про экстремальные времена, вроде Гражданской войны.

Они ощущали себя врачами, которые боролись за жизнь больного.

«Больная Р.», – как у мозговеда из «Итогов» Шендеровича. «Нельзя мямлить. Надо резать. Надо спасать. Отсекать больные органы…» Логика времени. Логика ситуации. Они разрешали ситуации так, как были способны.

*

- Баловаться государством нельзя!

- А то что?

- А то, что можно сломать!

- Государство!

- Государство. Это довольно хрупкая штука. Несмотря на то, что оно постоянно как бы укрепляет, совершенствует свои защитные, охранительные структуры. Но чуть зазевается, даст слабину... и все может посыпаться. Желающих дать под дых сколько угодно. А ослабеет – враз съедят! Даже – сожрут.

 

Фразы.

Жизнь несёт. Как на волнах. Статистически описываемая стихия. Она захватывают всех на своём пути.

«Брожения в умах», «стихийный протест», «движение масс», «политические прогнозы», «бурные события», «социальные потрясения», «тектонические разломы и сдвиги», «сломы эпох»...

«Энергия заблуждения», - фраза из 19 века.

 

 

Жёсткость.

Наступает время жёстких людей. Жёсткость, которая при случке может стать жестокостью. Наступает время. Исподволь. Всё пропитывается новым временем. Новое. Все устали от мягких и неуверенных. На всех уровнях. И Ковалев всем противен. К чертям осторожность и опасливость. «Только бы не остановили». Хирурги.

Всем понравилась фраза «мочить в сортире». По-народному этак.

Угадывание времени. Новые времена наступают незаметно. Больше жёстких и непримиримых высказываний. Нежёсткие и мирные всё больше высказываются жёстко и непримиримо. ТВ-истерика. Рождение нового времени…

Семья.

До 17-го было что-то вроде одной семьи. Общее чувство. И нельзя было строго наказывать своих же. Вроде как детей. «Бить детей?! Фи!» Надеялись, что исправятся, опомнятся... Потом всё распалось. Как в дурном сне. Нет ни отца, ни матери, ни брата, ни сына. Кого тут жалеть?

Живую жизнь подложили под колеса идеи.

 

 

Книжные полки.

Протирание пыли и ревизия книжных полок. Прореживание. Чтобы найти место для хороших книг, которые лежат не разложенные то тут то там по квартире.

«Чистка». Политическая «чистка»...

А ещё это напоминает кассу ипподрома после окончания заездов. Весь пол усыпан проигрышными билетами. Вся старая идеологическая литература теперь напоминает своей ненужностью и неинтересностью эти брошенные билеты.

Или лотерейные билеты после погашения тиража. Или отмененные деньги…

Книги из серии «Пламенные революционеры», «Соратники», «Протоколы Петербургского комитета РСДРП», «Философско-литературное наследие Плеханова», «переписка Каутского с Бебелем»…

«Не на ту лошадь ставили…»

Мнение.

«Привыкли жить при советской власти. Поэтому и обнищали».

 

 

Марксизм.

Энергоемкость огромная. Напрашивается сравнение с ранним христианством. Весь мир удалось перелопатить. Ответили на все вопросы. Всё оказалось по плечу. Мощь невиданная. Думаешь об этом, наткнувшись в старой тетради на выписки из статей Плеханова об искусстве. До всего им дело было. Всё пропустили через «единственно верное». Ни тени колебаний или сомнений. Так с этим и ушли. Святые апостолы новой веры. «И что теперь? И где всё это?» - «Но идея-то была хорошая».

 

 

Толстой.

Как можно в пост-сталинскую эпоху сочувствовать такой сентенции Л.Н.: «Всё от Бога, и потому – всё благо, - и зло есть только невидимое нами по близорукости благо». Спросить бы Л.Н.: «И это благо? И это? И это? И это? И ЭТО??.. Ну, знаете ли, товарищ Толстой!»

Россия.

*

Россия помноженная на ноль. Вывернутая наизнанку… И это та же Россия, только затаившаяся, пускающая слюни, как сумасшедший, который не прошел ещё свой цикл от припадка к припадку. Это надо прогнозировать, как землетрясение, как тайфуны… Это живёт в людях. Иногда слышны стоны, подвывания, звериный рык… Зверь ещё растет, набирается сил.

*

«Нельзя страгивать Россию».

*

Цари из немцев! Россия их пригрела и причесала. Даже их! Стоило только им попасть на российскую почву. Куда деться! Почва, вода, воздух... Дух! Этого не способны постигнуть здравомыслящие европейцы.

*

Запад в разные времена старался «цивилизовать» Россию. То искренне и добродушно, то с полупрезрением. Но Россия всегда «цивилизовывалась» с неохотой, недоверчиво. Все время сопротивлялась, преодолевая лень и апатию. Всегда бывало больше доводов «против», чем «за». Потом все же, когда новое принималось, Россия могла и рвануть, сделать немыслимый рывок!

Россию нужно достать!

*

Вокруг России полно «обиженных» народов и стран. А ведь это чаще всего некое заблуждение, недоразумение – претендовать на значение в этом мире равное значению России, с ее историей, с ее масштабами, с ее геополитическим положением. Ну не сложилось у них! Хотя у многих из них были времена величия и силы. Но так устроен этот мир. Так повернулась история.

И при этом Россия, по крайней мере, современная Россия, щадит самолюбие любого народа, любой самой маленькой страны, старается выстроить отношения более-менее равноправные, уважительные, без насилия и оскорблений.

Но очень часто это совсем не ценят.

Ищут покровителей, равных или больше по силе, чем Россия. (Или им навязываются в покровители).

И уже с ними – с этими самозваными «защитниками слабых и обиженных» за спиной - встают на пути, нагличают, гнусно ухмыляются... 

Предлагают купить кирпич.

 

Большевики.

*

Предреволюционная лихорадка. В.И.: «Промедление смерти подобно».

 Полжизни болели за В.И., за большевиков.

*

«Интеллигентская отсебятина»… А большевики прекратили отсебятину. С мировоззрением, с «научным мировоззрением» у них было всё в порядке.

*

Твердокаменность большевиков кажется теперь тупым, зверским фанатизмом, потерей всего человеческого. А те меньшевистские колебания, сомнения, «мягкотелость», над которыми так любили потешаться в фильмах про революцию, кажутся теперь такими естественными, совестливыми, человечными…

Революция.

*

«Révolution sans barricades» – заголовок статьи по поводу перестройки. Для французов революция – это обязательно баррикады. Бульвары, рестораны, баррикады… Этот набор из Виктора Гюго.

*

«Революцию мы уже проходили! В семнадцатом году», - могут сказать какие-нибудь нынешние школьники в восемнадцатом году.

 

 

Обещания.

«Хрущев обещал коммунизм в восьмидесятом году. Горбачев – только отдельные квартиры к двухтысячному. Скромно, но и он не выполнил обещанного. Не дали. Им обоим. Поработать. А ведь чертовски хотелось.

 

 

Митинг.

Серпасто-молоткастые в алых тонах листовки КПРФ. Их раздавали на митинге.

Это как экспонаты историко-краеведческого музея. Вроде каменных топоров или сохи. Что-то привязанное к определенной и уже окончательно закончившейся эпохе.

Кто-то продолжает жить в своем воображении. Напевая про себя: «Смело, товарищи, в ногу…»

 

 

«За нумизматикой».

«Российская жизнь. Ей всегда не хватало трезвого взгляда на себя. Или хотя бы более-менее честного, хотя бы наедине с собой… «Пиар». Слово новое, а содержание старое. Подмазывание, самовосхваление, самоопьянение, словоблудие, излишества разного рода, глупость… И все просирается, в конце концов».

Розановские приписки в конце записей: «за нумизматикой», «в дверях, возвращаясь домой», «в постели ночью»…

По аналогии с этой «нумизматикой» следует уточнить и в какой-то мере объяснить вышенаписанное: «Во время чтения дневников и писем Н. Пунина».

Россия 10-х годов. Катастрофа 14-го. Ещё более страшная – 17-го. И всё это при самом искреннем и невиннейшем прекраснодушии граждан этой России. Во всяком случае части этих граждан.

«Во время чтения дневников Пунина»… при не выключенном телевизоре, по которому – взахлеб о натужных казенных мероприятиях в связи с 60-летием Победы. Наштамповали высоких красивых слов, а душевности на всех не хватает.

Понимаешь, что другим массовый выпуск эмоционального товара быть и не может. А колхоз у нас большой. И всё же…

 

 

Времена.

«Проще всё было и честней», - сцена из какого-то фильма с участием Весника и Юрия Беляева. Это о сороковых-пятидесятых.

«Проще»? – пожалуй. Всё упрощалось само собой. Чтобы было легче контролировать. Убирались, прятались, не допускались сложные психологические конструкции. Они через некоторое время исчезали не только из общения – так сказать «внешне», но и изнутри. Переставали и думать сложно - нюансами, неоднозначными, многоэтажными конструкциями, выбрасывались все оттенки, неясности, колебания смыслов… Так надежней с точки зрения безопасности – жить и мыслить соответственно внешним правилам и законам. Никакого двойного дна и «двурушничества». «Беспощаден к врагам рейха» – и никаких гвоздей.

Человек огрубленный до лозунга, до плаката, до митингового призыва…

Человек топорной выделки эпохи диктатуры.

Ну, уж и как бы «честней» это время делалось просто автоматически. Как же иначе, если ничего нельзя скрывать, если всё должно быть готово подвергнуться духовному шмону и, не дай Бог, обнаружится что-то недозволенное.

 

 

Политики.

Политики со временем смешнеют. По прошествии лет они и их свершения начинают казаться смешными, бестолковыми, глуповатыми. Так посмешнели один за другим Хрущев. Брежнев, Горбачев, Ельцин. То же ждет наверняка и Путина (в чем это будет выражаться – пока не угадать) и всех остальных.

А уж о их приближенных и разговора нет. Просто какие-то скоморохи. Бурбулис, Лукьянов, Руслан Имранович…

 

 

Лектор.

«Утопические» мысли. Со времен изучения «Научного коммунизма». Вот отменят деньги, всё будет бесплатно, и побегут в магазины всё бесплатно брать. И всё разберут. Но, поскольку это уже коммунизм, в магазинах опять всё быстро восстановят откуда-то. А народ опять разберёт. У всех появятся склады дома. А поскольку это уже коммунизм и каждому по потребностям, все построят себе дворцы, заполнят их добром и продуктами, ничего не будут делать… И так далее. Но опытный лектор пресекал дальнейшее безудержное фантазирование в этаком направлении. «Нет, - говорил он, - при коммунизме будет такая высокая сознательность, что никто не побежит в магазин хватать и тащить». Может быть, это вариант возражения на каверзный вопрос преподавали ему на курсах повышения квалификации в соответствии с новейшими разработками академии коммунистических наук. В простом учебнике по научному коммунизму такие сценарии коммунистического будущего, кажется, не описывались.

 

 

Легкая вещь.

«Перестроились». Легко. Никаких внутренних препятствий, никаких тормозов. Не впрок были политинформации, уроки, лекции, зачеты, семинары, экзамены по научному социализму. Сколько времени зря потеряли!

Стали обходиться без идеологии. Легко! Даже очень легко. Всё выветрилось. Легкая вещь, оказалось, - идеология.

 

 

Высказывание.

«Человечество не научилось жить. Хаос, едва сдерживаемый насилием, обманом, политикой…»

 

 

Социализм.

*

С России все социалистическое быстренько слиняло. Теперь Китай - родина победившего социализма.

И все-таки, это удачный эксперимент или нет?

*

При социализме не смогли заставить эффективно работать без стимула. При капитализме – гипертрофия стимула в ущерб социальным обязанностям государства. Мерило успеха – деньги. Никакого прежнего «народного благосостояния».

Роджерс:

«Всё им всегда не так, неправильно, мало. Россия ведёт самостоятельную внешнюю политику – мало. Россия не клянчит по всему миру денег – мало. Россия сажает министров и губернаторов за коррупцию – мало. Суды и полиция работают, уровень преступности рекордно низкий – мало. Всеобщая страховая медицина – мало. Есть отопление в батареях и горячая вода в кране – вообще не замечают. Пенсий мало. Зарплат мало. Всего мало, мало, мало.

Что? Есть миллиардеры, а вы не из их числа? Ну, так капитализм, сами его выбрали. Вы же, суки, слили СССР за обещание 40 сортов колбасы, ну так теперь радуйтесь олигархам и миллиардерам. Потому что при капитализме по-другому не бывает».

Социализм – социальные задачи при недостаточном стимулировании труда.

Капитализм – нечто противоположное.

Социализм – запреты и ограничения. Боялись опорочить такую прогрессивную идею. Ведь сменился ориентир в развитии общества. Ликвидировано главное зло – частная собственность.

После реставрации капитализма опять были сняты все ограничители с производительных сил.

Российский капитализм кажется более уродливым, чем западный, который как-то держится в рамках законов. Правда глобалистской алчности западного капитализма-империализма никакие законы не мешают. Они, наоборот, даже помогают держать в узде человеческое сообщество. Чтобы оно не мешало эксплуатировать, грабить и превращать в бездумную биомассу «гордый и благородный род человеческий».

Теперь и Россия под этим ходит. Провалили-таки хорошую идею. Теперь чтобы к ней вернуться, нужно делать невероятные усилия. И хватит ли сил преодолеть иуд, которых всегда было предостаточно среди гордого и благородного рода человечества.

*

Говорят: «до революции». И при этом о времени до 1991 года - «при советской власти», а не «до контрреволюции».

Россия разочаровалась в социализме. Можно сказать, как и все человечество.

Лагеря все подпортили, тупые чиновники...

И человеческая природа. Человеческая природа, отпущенная на свободу вседозволенности. Побеждают сильные и бессовестные.

Социалистическая идеология в какой-то мере периферийная, но нельзя, конечно, сказать, что маргинальная. Приверженцев социализма примерно 15-20% от общего числа людей, интересующихся политикой. И похоже, этот процент таким и останется.

Они хотят мир без частной собственности. Попробовали. Этот мир не выдерживает конкуренции с миром алчного, жестокого, бесчеловечного капитализма. Социальное государство всегда будет в проигрыше. У социального государства в обозе – дети, женщины, старики, немощные... Ну, и лодыри, подделывающиеся под немощных.

*

Идея.

Советские годы. Все направлено на то, чтобы сохранить, охранить, защитить Идею. Идею социального государства, социального общественного устройства. Всеми силами, любыми средствами, не считаясь ни с чем – защитить, сберечь! Неисчислимые жертвы, бюрократическо-репрессивный абсурд жизни – все не просто так, а только чтобы защитить Идею. «Идея-то была хорошая!»

И к началу 90-х – глубокое разочарование в Идее. Большинство публики радовалось тому, что сбылось какое-то там пророчество, и СССР развалился ровно в предсказанный срок.

Согласились, человек «слаб, порочен, труслив, эгоистичен быстро утомляется...» И оказался не готов к социализму.

Жесткий каркас социального государства не спас Идею.

Но надо продолжать думать, что же дальше. Элементы социальности сохранены, возрождаются. Может быть, это и есть нужный путь. Еще бы осознать это, вписать в законы, в правила...

*

Спор.

«Социализм не мог прокормить людей? А капитализм и не собирается!»

*

«Подоспела» идея. Это к идее социалистических преобразований общества. Подоспела не только к тем «примарксовым» проблемам общества, но и вызревшим в настоящее время через 150 лет после смерти Маркса.

Это проблемы экологии, проблемы земных ресурсов, проблемы деградации человеческой цивилизации...

Может быть, это показатель ценности, продуктивности идеи.

 

Записные книжки.

Цветаева. 1917 г. Запись уличных разговоров. Простонародных. Как плугом перевернули почву. Заговорили бессловесные. Не просто на свои простонародные темы, а обо всем – о политике, о жизни, о чем угодно. Раз воля дадена. Выплеснулась улица. Поэтому вслед за этим и Зощенко, и Платонов.

И МЦ записывает это. Значит, это бросилось в уши, значит это что-то небывалое.

«Умиляться или раздражаться?»

 

 

Розанов.

Он пишет про то, как Русь слиняла в три дня.

Может быть, потому так жестко правил Сталин, что он видел, к каким катастрофическим последствиям, и вроде ни с того ни с сего, приводит слабость власти. Большевики были напуганы этой картиной на всю жизнь.

 

 

Граффити.

*

Надпись на стене: «Жизнь – дерьмо». Это большая тема для размышлений. Ничего определенного сказать не можешь. Не можешь с той же убежденностью, какая чувствуется в авторе высказывания, возразить ему.

Вариации этой же темы - в мыслях всего дня.

Книга Труайя о Горьком. Невозможно читать без тоскливого чувства. Противостояние активных до безумия, сверхубежденных и бескомпромиссных - всем прочим.

В одной советской детективной драме сказано: «с какого-то момента можно поступать только определенным образом».

От прошлого мысли перекидываются на современность. Она так же неуправляема, полустихийна. В ней так же полно активных до безумия, сверхубежденных, бескомпромиссных, которые всех прочих втягивают в свое безумное понимание реальности.

*

Библиотека. В читальном зале и в абонементе – читатели. А в туалете бывают и писатели. Граффитисты. Неравнодушные к ВВП. Именно в этом месте их переполняют эмоции, которые они выплескивают на кафельные стены кабинок.

 

Было.

Как в 17-м. Всем хочется перемен. К лучшему, конечно же. И перемены приходят. Как и в 17-м.

 

 

Давос.

«Кусок обшивки автобуса, прошитый осколками. Демонстрируемый «мировому сообществу» в Давосе.

Никогда раньше, кажется, нельзя было и представить возможность такой степени человеческой подлости! И ведь человеком считается! Не сатаной же с копытами и рогами!

И ведь можно же было не подличать так явно, мелко, мерзко! На весь мир! Никто же с ножом к горлу не заставлял! Ну, убил десять человек – в первый раз что ли! Объясни – так и так, «колорады, ватники, нечего было кататься туда-сюда, сидели бы дома!»

Нет, же! Вырезал жестянку и поехал.

Это подлее, мерзее самого убийства.

Его духовные предшественники в трибунале все же как-то пытались объяснять свои деяния какими-то высшими соображениями, ссылками на теорию сверхчеловека, которому не обязательно жалеть Untermensch. Цитировали мыслителей! Искали и находили смягчающие обстоятельства для оправдания невиданных зверств.

Здесь же все запредельней! Купается в подлости. При всем честном народе.

Что-то в этом все же наше, отечественное, вывернутое кошмаром наружу. Впрочем, даже герои ФМ отдыхают.

И все это в прямом эфире, сию минуту! Не в прошлые дикие времена и не на другом конце планеты!

И зовут его так по-русски!

Демонстрация в прямом эфире, почти одновременно – в разных ТВ-сюжетах - и невиданных, невообразимых в обычной жизни благородства, смелости, самопожертвования бойцов ополчения и тут же такой же невиданной, невообразимой, чудовищной подлости».

 

 

Музыкальное искусство.

«Не я твой лиходей. Воля народа!» Шаляпин был так убедителен в образе!

Большевикам нравился, наверное, ход мысли персонажа. Он прояснял некоторые сложные вопросы. 

 

 

Евромайдан

*

Киев, февраль.

Как пожар в «Трех сестрах». Возникает удручающее ощущение общего неблагополучия. Горит еще пока не твой дом, горит у соседей, может быть, у совсем далеких людей, которых не знаешь, но что это меняет! Чувство тревоги и нехорошие неясные предчувствия будят среди ночи и не дают уснуть.

*

Майдан в какой-то мере - наследие советской эпохи с ее терпимым отношением к насилию, к праву масс на борьбу за свои права, в том числе, с помощью насильственных действий, с помощью митингов, восстаний, революций... Булыжник, как известно, – орудие пролетариата. Этому учили семьдесят лет.

*

«Ну что дальше? Что дальше будет с обманутыми вкладчиками Евромайдана»?

 

 

Политика.

*

«Противно жить в политизированном мире. В котором первая мысль при пробуждении и последняя перед сном - о политической обстановке, о кознях врагов, о бестолочи СМИ, о брызгающих слюной ораторах, о фальшивых клятвах и обещаниях... В такой жизни есть что-то противоестественное».

*

Разные социальные группы - разные политические предпочтения...

И разные накапливаются – копятся сознательно! – впечатления от действительности.

*

Политика – всегда обман. Любая и всегда. Меняются обманываемые и обманщики.

Политика – это наполовину театр, наполовину – дешевый балаган. Всё зависит от уровня публики. Одним нужен утонченный, изысканный обман, другим понятен только грубый, настоянный на истерии, вульгарный обман. Схемы простые и сложные.

*

- Голый, можно сказать, циничный прагматизм. В мировой политике. Выключают эмоции. Только силовое противостояние. И нельзя дать запутать себя либеральным, псевдо-демократическим, квази-гуманистическим словоблудием. Это все для обывателя, для толпы, для митинга...

- Ну, так резко тоже нельзя!

- Как? Просто надо видеть добро и свет.

- Да, этот довесок к прагматизму совершенно необходим!

*

- Примитив политики, которую практикуют в мире. Запугивают, убивают, подкупают, берут заложников... Все примитивно. Кто сильнее и проворней, тот и прав. Пресса делает из любой гадости конфетку. Равно как и наоборот. Ничего святого!

- И ничего личного – только бизнес.

 

 

Диалог.

- Мирные черенки для лопат.

- Да уж!

- Но более мирные, чем бейсбольные биты.

- Да уж!

- Хотя это уже можно считать оружием иностранного производства.

- Да уж! Садоводы и бейсболисты.

 

 

Вопросы о демократии.

*

В демократическом обществе все разные.

Вопрос: эта разность как должна проявляться? Позволительна ли пена у рта, ненависть в глазах, неразборчивость сначала в словах, а потом и в прочих средствах? Оппоненты они или просто враги? Если враги, то смертельные или нет?

Может быть, то что сейчас, - это от бессилия. Злобное, ядовитое... Правильно ли это? А может быть, другого невозможно по логике противостояния. Всегда мобилизуют все наличные силы. Не балуются. Война так война.

А где демократия?

*

 «Развязали демократию». В странах цветных революций. Теперь по улицам бегают люди с плакатами, выкрикивают ругательства, дерутся или просто бьют несогласных, бросают камни, яйца, ботинки, стреляют, в конце концов.

Протесты. Это само по себе свидетельствует о несовершенстве государственной системы. Надо идти на улицу, что-то кричать, что-то перегораживать, стучать пустыми кастрюлями... Поднимать шум, привлекать к себе внимание, чтобы привлечь внимание к проблеме. Нагнетать обстановку. Соберется толпа, люди подогреют друг друга эмоциями, поднимут градус неприятия чего-либо... Революции 18-20 веков ничему не научили.

Кто кого перекричит. Использование инструмента демократии в целях профанирующих демократию. Подтасованная демократия.

Охлократия - одним словом.

 

 

Русская история.

Вот так! Называли тех, будто бы других, хотя внешне почти неотличимых, колчаковцами, деникинцами, каппелевцами, а те другие называли своих других сволочами красными, а еще махновцами, антоновцами, петлюровцами... И вроде как не так жалко было, и рука подымалась, и можно крошить-убивать, можно строчить из пулемета, стрелять из пушек, колоть штыками, рубить шашками...

И кончилось все это ничем. И пафос и тех, и других, и третьих развеялся во времени и пространстве. И понять это невозможно.

 

 

Информационная война.

«Хай клевэщут!» Старый анекдот. Это всегда понималось как анекдотическое преувеличение, чтобы подчеркнуть тенденцию. Но нет! Интернет-СМИ показывают, как все бывает бессовестно и продажно в этом деле. И «клевэщут», и нагло врут, и передергивают, и искажают, и извращают... Весь спектр. Наверное и учебник соответствующий имеется. Учебник по правилам ведения информационной войны.

 

 

Капитализм.

- Может быть тогда капитализм с человеческим лицом?

- Что!

- Ну такой капитализм... Не звериный оскал империализма. И не дикий полубандитский рынок.

- А что?

- Что-что! То! Вижу тебе не нравится моя идея.

- Бр-р-р!

- Почему же? Что-то социально ориентированное, природоохранное, гуманитарное...

- Умеренное и аккуратное.

- Это ирония?

- Это сатира и юмор.

 

 

Власть.

*

«Все как-то прощается власти - некомпетентность, жадность, ошибки, даже преступления. Только подлости нельзя простить. Неблагородство власти - это самое удушающее.

Цинизм - одно из проявлений этой подлости. Политикам, правителям нельзя даже в тесном кругу, даже среди своих, даже наедине с самими собой быть циничными.

Цинизм - это такое подлое, гнусное понимание мира. Непризнавание его красоты, чудесности, неверие в высокие чувства, в конце концов, отрицание человеческого.

Они не видят чуда детей, музыки, литературы, им непонятны духовная красота, самоотверженность, жертвенность...»

«Только бы не подлость! Только бы не подлость! Власти», - умоляют.

Смешное простодушие, конечно. Но что еще остается делать.

*

Ал-р Твардовский, «Дневник». 1953. Впечатление от встреч с партийным начальством.

«В целом – очень глубокое и радостное по существу впечатление единства центра, впечатление того, что эти люди понимают все и способны выполнять свой долг, нести свою колоссальную ответственность».

Примерно так, как сейчас. Единицы, может быть, только Сталин и Путин, что-то понимали в мировых и российских делах. Остальным только казалось. Они искренне считали – что ж такого! Поруковожу! Покомандую!

Одного, самого искреннего, самого всепоглощающего желания мало. Надо понимать этот мир.

*

Эпизод в фильме о Екатерине Второй, когда Бестужев продает компромат на Фридриха вместо того, чтобы пустить его в ход.

Правила политических игр остаются неизменными. Нынешний компромат так же придерживают. Он становится средством для достижения тех или иных политических целей в глобальных играх. Знают много мерзостей о правителях, но не оглашают. Можно сделать громкий пшик, а дальше что? При нынешней бессовестности людей власти. Поэтому выгодней подковерно-закулисно договориться о каких-то выгодах для себя взамен на сохранение тайны».

 

Западники и славянофилы.

Россия. Дебиловатая, конечно, в глазах европейцев. Ее обижали и обижают по этому поводу. Умники. «Европейцы». Как внешние, настоящие, так и внутренние, отечественные.

Россия только и остается что обижаться... Или не обижаться. Кому как нравится. 

России кажется несправедливым такое к ней отношение. Европейцам из Европы и самим при их политкоректности это кажется несправедливым, но они не могут преодолеть себя. Брезгливо отстраняются, зажимают платком нос, отводят глаза. И никогда не признают Россию за равную им.

А местные «европейцы» стыдятся своей родины - «неумной и немытой». Жалости от них не дождешься.

Может быть, то что сейчас прорезалось на Украине, это внешним образом, декларативно, по крайней мере, и есть что-то вроде противостояния западников и славянофилов. Только более жесткое, чем в прежние времена. Не только на страницах литературных журналов

 

 

Новороссия-14.

«Они счастливы. Они создали – пусть и силой оружия, пусть и временный – свой мир! Мир по высшим, какие только могут быть в реальности, понятиям. Реализация потребности многих людей, которых достала бестолковость сволочных порядков, непролазная мерзость жизни по чужим правилам. Особенно на Украине. Они живут единым духом. Плохо представляют, что их ждет дальше. Но сейчас они раскрепощены, вокруг друзья, единоверцы… Они как монастырские – живут идеей. Братство по духу. Почти религиозное. Почти революционное.

Заглянуть в этот можно через Интернет. Открытый мир. Этого никогда не было! Почти присутствие в нем. Уникальность момента. Только этого почти никто не осознает. Мимо этого проходят не замечая. Это проверка всех законов борьбы добра и зла в этом мире. Развертывается на глазах. С экранов мониторов, но не сериал. Реальность в реальном времени. Сиюминутно. Если закончится война, и их всех опять загонят в привычность мерзкой обыденности, эта открытость, эта подлинность человеческая уйдет, спрячется. Может быть, они победят в первую очередь духовно. В этой открытости, откровенности противостояния. Все-таки добро есть добро, а зло есть зло. И все должно стать на свои места. Иначе грош цена всем тысячелетиям прекраснодушия и мудрости».

 

 

Жизнь идеи.

«Коммунизма ждали как второго пришествия. Вот, вот, вот-вот... И ничего, и ничего...

У коммунистической идеи - у представлений о закономерности и непременности воцарения коммунизма на земле по объективным, очень научным законам - оказалась человеческая длительность жизни. Выросла, состарилась и умерла».

 

 

«Донбасс в огне».

«А ведь молчат! И те, и другие, и третьи. Те, кому всё еще доверяют!

«Неужели мир настолько подл!»

И все ведь можно испортить неосторожно высказанным мнением. Тревожные звоночки уже есть. Вернее гробовая тишина. Молчание невмешательства. Тогда, когда надо во всю глотку, на всех углах, при любой возможности! Ведь все перечеркнется! Вся накопленная годами мудрость с юмором пополам, все золотые россыпи интонаций, все запас образованности, жизненного опыта, все прекраснодушие! У кого что - все ведь разные. И смерть детей никто не простит. Некому будет прощать. Все обессмыслится! Все превратится в простую мерзость фальши! Из жизни вынут ее основу. Останется пустая оболочка. Убийственная».

 

 

Портреты мотороловцев.

Вольные люди. Живут будто бы в новом мире. Охраняют его с оружием в руках. Пытаются его обустроить.

Мир без фальши, мир конечных и главных человеческих ценностей.

Хотят жизнь на этой земле начать с чистого листа.

На этом листе – как на бланке писем с реквизитами организации – только одно слово «Новороссия».

 

 

Восстания.

«Город мастеров». Старый, советских времен симпатичный фильм.

Народное восстание против захватчиков.

Восстание, как единственно верное средство что-то улучшить в жизни? Раньше в этом не было сомнений.

Но вот как-то отношение к «народным» восстаниям сильно подпортилось после Майдана.

 

 

Площадь Ленина.

- Всякие там Касатоновы, Делягины… У Маркса все уже написано! Читайте Маркса!

- Энгельс посильнее будет.

Что это стеб? Можно было так подумать, если бы это не был коммунистическо-нацболовский митинг.

Хотелось спросить, не тот ли это Катасонов, который сравнивал «Капитал» Маркса по степени нечитабельности с Талмудом? Хотелось… Но можно было нарваться.

 

 

Предупреждение.

ТВ. «Фильм-предупреждение». Вряд ли можно кого-то предупредить. Что-то фатальное всегда было в русской истории. Ничем не остановить, не образумить, не напугать, не уберечь…

Одни «свинцовые мерзости» сменялись другими.

Да только ли русская история! Это же всегда и везде. Просто своя история нами переживается больнее и обиднее.

Обо всех других историях мы судим хирургически – стараясь не пропускать через чувства.

 

 

Сироты.

Новороссийские республики - ДНР и ЛНР. Они как сироты в детском доме Украины. Очень стараются понравиться. Чтобы их забрали в русскую семью богатые и добрые родственники.

«Видите, какие мы выборы провели! Какой у нас был референдум! Как у нас повсюду российские флаги!»

Но они еще не знают, что это за семейка. Какие в ней порядки водятся! И все ли там будут рады!

 

 

Ватник и совок.

*

- Знаешь ты кто тогда? Ты ватник!

- Ну что же, значит, так и есть. Пусть буду ватником.

- И совком!

- И совком. 

- Чего ты так легко соглашаешься?

*

Он до сих пор не может полностью, окончательно понять, как это может быть, когда кому-то одному принадлежат целые огромные дома, фабрики, танкеры, самолеты, гектары земли!

Не перестроиться никак. Может быть, поэтому его никогда не интересовало то, что называется бизнесом.

Что-то вроде пожизненно вчеканенного в сознание табу. Эта часть реальности недоступна для него, будто и не существует.

Такой вот жизненный дефект – в подарок от социалистического прошлого. Совковый дефект.

 

Партия.

«Законопослушность и богобоязненность». Как девиз политической партии. Как рецепт нормализации жизни в России.

 

 

Соблазны.

«Надежда? В чем она? В том, что Россия проверила на своей шкуре чистую идею - социальную утопию. Да еще и в последние двадцать пять лет – чистую идею рыночного либерализма.

Россия и это протащила через себя, и другое, и третье...

В этом надежда. Кто не испытал, тот будет еще пытаться влезть во всякое. А у России – опыт! Опыт Гражданской войны, опыт разрушения государства. Одного, другого... По разным мотивам.

Сколько же можно! В этом надежда. Вроде все варианты идейно-социальных соблазнов пережиты, пора уже головой думать! Нет?»

 

 

Бессмертный полк.

День Победы. Осмысленный праздник. Таких немного. Может быть, только один такой.

Бессмертный полк. Как с надгробий – блеклые портреты, имена, даты...

Вдруг поднялись, встали и идут тесной толпой... Смотрят сверху – с высоты шестов, к которым крепятся их портреты, оглядываются по сторонам.

Серьезные, будто ошеломленные зрелищем неузнаваемо изменившегося мира.

И чувствующие некую неловкость перед этими почти уже незнакомыми им людьми, которые их несут над головами.

Проханов лучше понял: «это крестный ход». С ликами новых святых – тех, кто жизнь положил за страну.

 

 

На кухне.

- Сатирическое отношение к советским временам. Помните анекдот про Panasonic, которому подарили новую кассету. Советский магнитофон: «Дай пожевать!»

- А Рязановская полулирическая сатира! «Мы не пашем, не строим, мы гордимся общественным строем». С восторгом цитировали. И Ахеджакова из оттуда вышла со своим покаянием.

- Почему все это стало мерзко?

- Анекдот про магнитофон - это смешно. Но что-то и мерзко.

- Запустили процессы, не нужные, убийственные для страны и для людей.

- Да, отношение к перестроечным временам сменилось. Думали, это нас двадцать лет водили по пустыне как Моисей евреев, чтобы мы отвыкли от советского рабства.

- Сорок лет.

- Что сорок лет?

- Моисей.

- Не суть. Главное - все оказалось мерзким предательством. Как в 1917, так и в 1992. Что за народ! Что за страна! Водят нас, водят всякие моисеи!

- Но-но! Только без этого!

- Может быть, надо раз и навсегда отменить «революционный» подход к жизни?

....

 

 

Возмущенный голос.

«Кризис, бедность, нищета, голод... Какое-то сумасшествие! Потеряна нить смысла существования.

Чего не хватает земному человечеству для того, чтобы жить спокойно, без страданий на глобусе!

Буржуи держат планету в тонусе, не дают вздохнуть. Кризис-то чего? Кризис системы управления экономикой. Управления! Люди готовы работать, зарабатывать, что-то строить, выращивать продовольствие и так далее. Ан нет! Это по экономическим законам невыгодно, неправильно, вредно, невозможно. Что невозможно? А работать, зарабатывать себе на пропитание, хотя все для этого, слава Богу, на земле есть. Земля, Солнце, люди, орудия труда, желание… Но почему-то нельзя. Кризис!»

 

 

Государь.

Президент... государь… Император – это, конечно, слишком! А «государь» - уже без запинки.

Как ни невероятно для бывших жителей Советского Союза, можно совершенно без затруднений вообразить и такое. По сути ведь одно и то же. Нет внешнего великолепия, а так все на месте.

Горностаевой мантии нет!

 

 

Биология.

«Происхождение видов». В видовой принадлежности главное не внешние какие-то сходства или отличия, а неспособность давать здоровое потомство при спаривании представителей разных видов. Не происходит здоровый обмен генами.

Так же наверное и разные «идеологические», как бы, виды утрачивают способность к скрещиванию - к обмену идеями.

 Бывают, конечно, ублюдочные варианты: «и нашим и вашим», но они нежизнеспособны.

Это дает хоть какое-то, хоть поверхностное, объяснение тому, что никакие очевидности, никакие «аргументы и факты» неспособны сблизить политических противников. Они пасутся на разных политико-идеологических и даже культурных лужайках.

 

 

Бунтовщики.

«Достоевский». Фильм Хотиненко.

Привели петрашевцев на эшафот перед «расстрелянием». Дворяне, щегольские бачки, на некоторых военные мундиры... Баре. Благородные.

«И вишь ты! Туда же! – бунтовать!»

Как переламывали шпаги над головами не показали.

Их «страшная» вина!

«Члены общества, — говорил в своём докладе Липранди, — предполагали идти путём пропаганды, действующей на массы. С этой целью в собраниях происходили рассуждения о том, как возбуждать во всех классах народа негодование против правительства, как вооружать крестьян против помещиков, чиновников против начальников, как пользоваться фанатизмом раскольников, а в прочих сословиях подрывать и разрушать всякие религиозные чувства, как действовать на Кавказе, в Сибири, в Остзейских губерниях, в Финляндии, в Польше, в Малороссии, где умы предполагались находящимися уже в брожении от семян, брошенных сочинениями Шевченки (!)» («Википедия»).

«Возбуждали», вернее собирались «возбуждать».

Нетерпеливые. Те, кто не видел возможности улучшать этот мир постепенно, по крупицам, например, продвижением, внедрением либеральных преобразований доступными, законными способами.

С тех пор мало что поменялось. По-прежнему появляются те, кому нужно все немедленно, кому некогда ждать, пока всё само собой образуется.

При Советах не было сомнений, что жизнь движется и должна двигаться вперед революционными скачками.

Теперь, по прошествии почти ста лет с 1917 года, насмотревшись на черно-белые и цветные революции, уже нет прежней уверенности в том, как надо, как правильно, – эволюционно или, напротив, сразу - одной очистительной бурей.

Кровища, хаос, братоубийство, разорение? Во имя светлой идеи?

Есть власть, которая всегда боится подрыва устоев, не желает чтобы «раскачивали лодку», даже если и ее – эту власть - не всё устраивает в их собственном царстве-государстве.

Есть и «инертная масса», «обыватели», «филистеры»... Как там еще?

Жизнь течет, люди ходят на работу, плодятся, радуются Божьему миру в меру своих возможностей...

Но находятся те, кому всё в этом устоявшемся, «застойном», мире «активно» не нравится. 

В жизни, и в самом деле, всегда есть то, что неплохо бы изменить.

И появляются «бунтовщики» - те, кто, может быть, в силу своего темперамента, молодого задора, особой чувствительности к несовершенству жизнеустройства не хотят потерпеть. Им надо очень срочно.

Самая главное в них – «нетерпение». Они пришли в мир, и им некогда. Все, кто был до них, просто не понимали, как надо. Но вот пришли они...

Можно всю жизнь быть тихо недовольным начальством. И не видеть другого способа преобразования общества, кроме самосовершенствования, – как советовал Лев Николаевич.

Российская история знала всякое. Весь набор, весь спектр способов и методов...

В 19 веке одни «благородные» шли в народ, другие – самые нетерпеливые и деятельные - в бомбисты.

Здесь, наверное, все-таки главное - темперамент, какие-то психические особенности...

Как относиться к этому нетерпению, к этим нетерпеливым? Как к бесам?

Или, может быть, все же, как к героям? «Освещавшим пламенем своего сердца дорогу человечеству к новому счастливому мироустройству», вскрывавшим застарелые нарывы общества, ломавшим, взрывавшим (в прямом и в переносном смысле) старый, заскорузлый порядок...

И может быть, жизнь по-другому не движется – только качественными скачками, тектоническими сдвигами, взрывообразно, хирургически. Со всеми вытекающими... Может быть, это что-то неизбежное?

И кровь, и хаос, и братоубийство, и разорение... Во имя светлой идеи. Же.

И как можно было не «сочувствовать»! С их благородством!

«Благородные»! С двумя оттенками смысла.

Эти два смысла так и покатились рядышком. Докатились до 17-го года. До большой крови.

Их благородия с «их сочувствием»... 

А сочувствовали очень многие. Как и во все времена, больше всего – студенты, профессора, гимназисты. Здесь совершенно очевидная привязка к началу жизни, к той первоначальной чистоте помыслов, с которой все начинают взросление и формирование жизненных приоритетов.

И это никак нельзя было перебить, смягчить, пустить по другому руслу.

Россия должна была это попробовать. Этим переболеть.

А переболела ли?

Нет ответа.

Одни и те же разговоры, одни и те же споры! Век спустя, полтора века, больше... Одни и те же вопросы.

Сродни вечному гамлетовскому - «быть или не быть?»

Вот и Достоевский задавал свои вопросы.

А ответа на них не было и нет до сих пор.

Может быть, их и не должно быть?

И остается только еще и еще раз мысленно переживать, проживать все эти бесчисленные судьбы, события, повороты истории, всякий раз удивляясь, или не очень удивляясь, тому, что все пошло так, а не иначе.

 

 

Божий мир.

«Все-таки ждешь, когда наступит поворот. Это все же не дьявольский, а Божий мир! Где-то у них должно быть дно их бессовестности! Мир все-таки не сгинул до сих пор, несмотря на присутствие в нем во все времена сказочных негодяев.

Вот послушайте, что говорит об этом зам. Гиви, позывной Аргон:

«Люди идут воевать за свою землю, за своих детей, за жизнь, за будущее, за... только за светлое. А вы есть темная сила, вы все умрете. Как было во всех сказках, в истории, везде. Вам всем хана».

 

 

Логика.

Либералы против социального государства. Потому что «злое, хитрое, корыстное, бессовестное животное» неспособно построить справедливое, доброе, честное общество.

Не надо и стараться.

Поэтому лучше уж иметь государство, где все эти природные качества человека можно использовать по назначению и наиболее эффективно, то есть капиталистическое государство.

Остается только один вопрос: подо что использовать?

 

 

Интернет.

Блоги о Украине. У одних просто, как любят здесь выражаться, «респект» к этой борьбе с нацистами и вообще к этому отношению к жизни...

Другие выискивают какую-то будто бы объективность. Пытаются взвешивать все на либеральных весах. Но заранее готовы к обвешиванию. Их весы всегда ошибаются в нужную им сторону.

Есть ядовитые блогеры. Мерзкие мыслишки и соображения... Это такой тип характера. Почти психиатрическая в них сидит уязвленность. Говноискательская.

 

 

Год.

*

Циолковский, «Космическая философия».

«Революцию встретили радостно. Надеялись на конец войны, на свободы».

Февральскую революцию – надо полагать.

Так же радостно воспринималась большинством граждан перестройка.

Свежий ветер перемен...

*

Новые лозунги.

«Да здравствует социализм», «Да здравствует демократическая республика», - читается на транспарантах, которые возвышаются над толпой, запечатленной на фотографии тех лет. 

Этого еще не пробовали! Ринулись в это.

А через семьдесят лет - реставрация как бы прежнего мира. Только «как бы». Контрреволюция. «Сверху» - по сути.

Наличие одной партии вместо многих, спецструктур, всеобщего контроля за воспитанием, за идеологией, за поведением, за образом мысли не смогли предотвратить происшедшего.

И в 1917, и в «перестройку» - предательство элит. И новое соблазнение народа. Опять: захотелось попробовать.

«Свободы»! В том и другом случае. Соблазн свободы.

Не уберечься как-то. Впадает страна неизбежно, будто стихийно, фатально. Сыплется как карточный домик.

И опять тревожно. Ни на что нельзя понадеяться.

*

Теперь делается все очевидней: 17 год был не совсем по ленинской теории, не только от естества народных чаяний, когда «низы не хотели, а верхи не могли». Дом не сам загорелся от классовой ненависти, а его подожгли со всех сторон: немцы, англичане, революционеры, буржуины...

Эта мысль покрывает все частности борьбы политических идей. Несущественные частности.

Не история политических идей, а история вбросов политических идей.

Цельный мир разрывается на части идеями – этими абстракциями, химерами, порождаемыми людьми в стремлении понять, объяснить, исправить, спасти мир.

Те, кто правит этим миром, с удовольствием подбирают все это, взращивают, вплетают в жизнь человечества. И потом любуются плодами своего труда. 

Бесы крутят сознанием, волей, чувствами людей.

И где в свете всех этих прозрений оказывается революционный романтизм, которому отдано было столько творческой энергии и энтузиазма нескольких поколений огромной страны! Известно где.

*

«1917. Слом. Из благих пожеланий. Перевернули жизнь, взболтали, перемешали, взбили сволочную пену. А дальше - бессмыслица, абсурд, страх, жестокость, деградация... Так это представлялось в интеллигентских причитаниях. Да так и было.

А стоило оно того? С учетом 1991. Да и просто так, безо всякого учета. Такая встряска русской жизни. С неисчислимыми смертями, разрушениями, с ненавистью, слезами, горем...

Политическая логика, подминающая под себя все разнообразие жизни, ломающая связи, договоренности, правила, порядки, уклад...

И потом опять и опять такое повторяется в разных частях света. И люди еще не наелись до сыта всем этим. И опять и опять взращивается в людях это радикальное отношение к существующему миропорядку. Каждый раз кажется, что это что-то непохожее на прежнее, и что вот в этом-то случае можно применить революционные средства для изменения жизни. И опять кровь, смерть, слезы, разрушения...

На очереди у радикальной мысли - несправедливое, античеловеческое финансово-олигархическое устройство мира. Как с ним бороться?»

*

«В начале было слово».

Неосторожность в словах. Мягко говоря.

«Диктатура пролетариата», «революционное насилие», «красный террор», «экспроприация», «классовая борьба»...

Дай только волю! В России всегда было важно словесно оформить действия. Раз произнесено, да еще и пропечатано – значит, все в порядке. И пошло-поехало! Натворили делов. По идейным соображениям.

*

События на Украине, начавшиеся в 2014 году, показали, как примерно это было в России 1917 года.

Показали, как с «народными порывами» все может быть неоднозначно, страшно и мерзко!

Через увеличительное стекло ТВ все увидели, какое грязное это дело – революция! Досужей публике продемонстрировали, что можно сделать с людьми и со страной, если раскрутить с помощью зазаборных профессиональных разрушителей чужих государств реалити-шоу под названием «Народный гнев».

Подготовка, подначивание, возбуждение слепых бесовских сил, которые, как бациллы страшных болезней, всегда существуют в организме общества, но которые в обычной жизни подавляются, держатся под контролем.

Украина показала, опять же в ТВ-увеличении, что такое война. Масштаб, конечно меньше, чем в Гражданскую или Отечественную, но ужас происходящего с людьми тот же: кровь, смерть, разбитые судьбы, разрушенная материальная среда...

Будто иллюстрированная хрестоматия по истории.

У потребителей СМИ появилась возможность смотреть изо дня в день бесконечный сериал «Идиоты и негодяи у власти».

И вроде бы должна быть хоть какая-то логика в этой бесконечности, которая бы объяснила публике, чего ей ждать – трагедии и ужасов или более-менее благополучного конца безумным событиям! Но пока все продолжается, и угадать, как и когда кончится, невозможно.

И вроде всякого насмотрелись, но именно из-за того, что «всякого насмотрелись», предполагаешь, что может быть и еще что-то, неожиданное и невиданное, но столь же, или еще более, мерзкое.

*

М.Л.Гаспаров, «Записки и выписки».

«Головотяпство родило революцию: Февраль начался бунтами из-за бесхлебья в очередях, а после Февраля оказалось, что хлеб в столице был. Солдаты хотели мира, потому что не было снарядов, между тем оборонная промышленность работала на зависть союзникам, и только продукцию ее никак не могли довезти до фронта. А накопилось ее столько, что хватило на три года гражданской войны (Геллер и Некрич)».

Либероиды трактуют причины февраля как «головотяпство». И Гаспаров с ними согласен. Такой дефект понимания. Либерастский.

Февральская революция – тот же оранжевый майдан. Помогли России в выборе «лучшего будущего». Тогдашние либерал-предатели, радикалы всех мастей, зарубежные партнеры...

На этом фоне большевики – это объективное оздоровление России. Они не дали сожрать Россию, что непременно бы произошло с помощью «партнеров».

Говорят о происходящих раз в сто лет попытках уничтожить Россию. Поляки, шведы, французы, немцы.

А 1917 год – это еще один вариант, кроме нашествия европейских армий, уничтожения России. Изнутри.

И помешали этому только большевики. Неожиданно для «европеоидов». Кто в начале 1917 года считал их за реальную политическую силу!

Заболевшая революцией Россия лечилась древним медицинским способом - кровопусканием. Для понижения уровня радикализации. Для умиротворения.

Наверное это же ожидет и Украину.

*

Ленин. Азартная уверенность в своей правоте, в своем понимании. Ввязался. И ввязал Россию в это свое понимание. Конечно, не предвидя таких последствий. Или предвидя, но они его не пугали.

А были ли другие варианты? Несомненно, были. И кто знает, было бы от этого России легче!

А многие вообще считают, что большевики спасли Россию.

Так или иначе, но Ленин сумел утянуть Россию именно в свое понимание. И было бы странно, если бы он уступил страну какому-то другому партийному пониманию. Такова логика политической жизни и просто жизни.

*

Их больше всего потрясло то, что тот самый народнический, некрасовский народ, народ народовольцев, над которым проливали слезы их разночинные отцы и деды, этот народ оказался таким, каким оказался. Надругался над их самыми лучшими чувствами, самыми неколебимыми представлениями о жизни России, о себе самих...

Главная беда все-таки произошла в феврале. Вот когда все было сломано. Может быть, тоже из лучших побуждений. «Долой тиранию!» «Власть народу!» «Свобода!» «Братство!»

*

50-80-е. Жизнь казалась неизменной, неколебимо устроенной. Все при деле. Партсобрания, съезды, учебники, лозунги на зданиях, ТВ, парады, доклады, праздники, кинематограф...

Такое стойкое понимание, что в 1917 году все уже окончательное в этой стране произошло – переломное, дающее основания русской жизни на необозримое будущее...

И как в 1917 году «слиняла» старая Россия почти моментально, так в несколько лет слиняла Россия Советская, коммунистическая.

*

Нынешний смертельный раздрай по политическим мотивам. В самом деле, перестают терпеть друг друга в быту, на службе, в трамвае... из-за неприятия политических взглядов друг друга. До Украины такого никогда не было. Все было терпимо, идейные битвы были где-то вдалеке от реальности...

Битвы были, но в кругах творческой интеллигенции. К примеру, журнальные войны между «деревенщиками» и либералами, между «Москвой», «Нашим современником» и прочими.

Теперь непримиримость спустилась в массы. И кажется, что никакого примирения быть не может. Нет ничего срединного, нейтрального, примиряющего.

В 17-м было как-то совсем не так. Там был навязанный революцией жесткий раздел граждан по социальному принципу на трудящихся и эксплуататоров.

Была еще интеллигенция. Революционная, творческая и просто обывательская.

У интеллигенции всегда присутствовал комплекс вины перед бедным, закабаленным царизмом народом. Это подмешивалось к непримиримости. Которая от этого становилась не такой непримиримой. Что-то покаянное, жалостливое и жертвенное.

Тут, наверное и христианство с толстовством подготовили заранее умы именно к неприятию революции, противостояния, насилия...

Бороться против народа, вовлеченного в политические битвы, до конца отдаваясь своей борьбе, совестливый интеллигент не мог. Были, конечно, и те, кто не принимал в расчет эти народнические, народолюбские соображения. Но в основной массе совестливый интеллигент не знал, куда ему податься, путался под ногами, уходил от борьбы в сторону, пытался просто пережить тяжелые времена. Или пополнял ряды эмиграции... И были те, кто отбрасывал свои сословные представления, полагаясь на мудрость народной жизни. И шел в «народную интеллигенцию».

Народ как дитя. Взалкал какой-то невиданной никогда прежде жизни в социальном государстве. Детские представления постепенно переродились, конечно, народ повзрослел. Выросла совсем новая «народная интеллигенция».

С Украиной водораздел совсем другого плана: намешано из разных сфер: тут и подлые внешние враги нападают, и фашисты в новом обличии, тут и неприятие либеральных «новоевропейских» ценностей... Почти ничего общего у либерала и патриота. И пользу родине каждый понимает по-своему. Никак не примирить!

 

 

2014.

- Играют до конца. В какую-то лицемерную, безбожную игру.

- Может быть, они точно знают, что Бога нет.

- Что это меняет! Знаешь – не знаешь... Ничего не меняется.

- Для тебя не меняется. Для нормальных людей не меняется. А для них это, может быть, главный вопрос. Вопрос жизненной стратегии.

- Да, здесь что-то другое. Нам не понять.

 

 

 «При румынах».

*

Старик Курилов ребенком был в оккупации. Но в его родном селе это предпочитают называть «жить при румынах».

Это о многом говорит. «Румыны» - это такой сорт властных структур. Только и всего.

Иногда и без войны с оккупацией - изберут, положим, поганую власть и живут под ней, при ней. До следующих выборов. Пережидают.

Румыны, или какая-то другая власть, управляют территорией, на которой живут люди. И при любой власти эти люди занимаются своими привычными делами: работают ради куска хлеба, растят детей, болеют, женятся, умирают, любят, празднуют, развлекаются...

Повседневные заботы как бы заслоняют собой и высокие идеи, и политику.

По крайней мере, до тех пор, пока власть совсем уж не оборзеет!

*

То же самое было и у каких-нибудь французов с бельгийцами, которые тоже жили в оккупации - «при немцах». Были, конечно, resistants. Но основная масса притирается к новой власти.

Привыкают и живут при любом начальстве.

Одна власть более симпатичная, другая менее. Свои начальники, конечно, ближе, приятнее, но и с новыми властями можно ладить, если не высовываться. Европейцы же они все, чай! Хоть немцы, хоть не немцы!

Это то, к чему хотят подвести и Россию. Привить ей либеральные нравы. Хотят и из варварской России сделать ко всему терпимую Европу.

 

Перестройка.

- Восемьдесят пятый, Горбачев применил перестройку...

- Это не смешно.

- И что?

- Наверное это никогда не станет предметом анекдотов в той степени, в какой стали времена Сталина, Хрущева, Брежнева.

- Почему?

- Тоскливо сразу становится. Обратная сторона эйфории, которую испытывали все почти поголовно.

- Перестройка была тем соблазном, через который должна была пройти Россия.

- «Горе миру от соблазнов, ибо надобно придти соблазнам; но горе тому человеку, через которого соблазн приходит!»

- Вот именно. Надо было пройти. Деться некуда было.

 

 

«Оппозиция».

«Эти... Как там их? Навальный, Собчак... Как-то же они выбрали себе занятие по душе - быть раздражителями власти! Нащупали свой путь по жизни. Политического смысла в них, конечно, нет. Шавки! Мелкие, брехливые, заливистые...»

 

 

*

«Русофоб!» Оскорбился не тем, что он русофоб, а намеком на то, что он не русский.

 

Спекуляция.

«Словесные», «понятийные» спекуляции. Именно что «спекуляции»! - в бытовом смысле слова. Там купил, тут же в другом месте продал с наваром дополнительного смысла. Манипуляции смыслом.

 

 

Что делать?

- Испортили историю человечества. А могла бы быть такой славной!

- Глупости! Здесь что-то другое.

- Столько злодеяний! Столько стонов, мук, проклятий!

- Все это лечится тишиной небытия.

- Скажи еще вечностью!

- И вечностью.

- Что же делать?

- Поплакать. Попросить прощения. Закрыв глаза.

- И поможет?

- Попробуй!

 

 

Коммисары.

«...комиссары в пыльных шлемах...»

А потом случилась эволюция взглядов на все это. На все то, о чем поется в песне. Как-то по-другому стали объяснять себе прошлое.

Сначала они были просто внуками тех комиссаров. Осознавали себя именно в таком политическом, историческом, идеологическом пространстве. Оглядывались по сторонам, прощупывали мысленно это пространство, давали всему имена, описания, оценки... И будто бы понимали!

Они родились в самой лучшей стране на свете. Они должны были гордиться этой страной, ее историей, ее людьми...

Потом это начало куда-то пропадать. Стало казаться слишком пафосным. Потом смешным. Потом фальшивым.

Что они все под конец жизни думали о своих «комиссарах»?

Это сейчас пытаются найти результирующую в оценке тех событий, которые прокатились по России за двадцатый век. А тогда – в 90-е - еще толком никто не успел обеспокоиться. Выбрасывали все, чем семьдесят лет жила страна, с корабля современности. Без особого сожаления.

 

 

«Ещё можно успеть».

Фильм 1974 года.

Смешение двух вещей. Не только в этом фильме. Может быть, в большинстве советских фильмов. Смешение, совмещение в одном деле законов искусства, природы творчества, потребностей кинобизнеса и т.п. – это с одной стороны. И идеологических задач, поставленных перед создателями фильма – с другой.

Киношники сочиняют истории по своим канонам, по своим внутренним правилам, в конце концов, по произволу и хотениям авторов. Вот ему хочется что-то красивое, мелодраматическое, гуманистическое... И ему дают это снимать. Надо только всю эту творческую стихию направить по идеологически правильному руслу.

И необязательно коммунистическому, советскому. По любому! Тот же расклад с любой идеологией. Мало ли мелодраматического, слезоточивого, пафосного с совершенно других позиций и идеологических предпочтений. У либерастов, у «голливудских сапожников», да просто у обыкновенных фашистов! Всякая идеология легче поглощается и усваивается в «творчески» обработанном виде.

В общем-то известное дело.

Вот и это кино... Теперь уже нельзя с полной уверенностью считать, что так оно и было на самом деле. Нельзя сказать - превратная это была картина жизни или нет.

Не злонамеренно «превратная», а из совершенно искренних - от полноты души, от совершенно невинной чистосердечности – побуждений!

Можно загореться, можно вдохновиться, можно взять за образец для подражания, можно запечатлеть в своем представлении это время именно таким, как нам показывают, и на этом строить все дальнейшие возможные рассуждения о мироздании.

Так что это совсем не невинные вещи.

Жизнь всё, конечно, расставляет по своим местам. Такие фильмы - и многие другие, не так откровенно показывающие идеологические механизмы советской жизни - они сохраняются в памяти зрителей как что-то наивное, идеалистическое, только отдаленно похожее на реальность. В полном смысле - «как в кино»!

Можно и не так, а более резко, с ненавистью, с неприятием ни в каком виде, не подслащено – так, как это было сказано в фильме 1982 года «Остановился поезд»:

«Вы своими баснями рисуете превратную картину жизни!»

От этого никуда не уйти. От «басен», от пиара, от откровенной агитации, от подгонки под нужный ответ...

И не уходят. Хоть раньше, хоть сейчас. Хоть у нас, хоть у наших «партнеров». Все понимают, что это и называется «информационной войной».

Только в России этого пока стыдятся, краснеют, мямлят, оправдываются...

 

 

Программа.

«”Весь мир насилья мы разрушим...” “Мир” и “разрушим”. Это главные слова. Это выделяется.

Жили по песне. Буквально. Программа максимум. В самом обобщенном виде. Максимум максимума.

Это как пользоваться пачкой «Беломор-канала» вместо морской штурманской карты».

 

 

Причины.

Человечество все еще не научилось жить.

И мы живем в неустроенном мире.

Он судорожно и бестолково пытается усовершенствовать себя.

Напрасно.

И настоящих причин этого еще никто не открыл.

Кто-то, может быть, знает, но его никто не будет слушать. Особенно, если он живет в специализирующемся на всезнайках учреждении. Да и мало ли кого в этом мире в разные времена не слушали!

 

 

Крым.

- Крым. Та самая «маленькая победоносная война». Да еще и бескровная!

- Крымская? Для подъема патриотических чувств! А ведь и правда!

- В исторических анекдотах к такому инструменту патриотического возбуждения масс всегда было ироническо-сатирическое отношение.

- Значит, надо как-то не так это все описывать. Другими словами.

- Как ни описывай…

- Но ведь не специально же это было! Непреднамеренно, можно сказать. Случайно. Обстоятельства так сложились.

- Ну-ну.

- В этом все дело: как в анекдот попадет эта история – как «случайная» или как «специальная»?

 

 

Демократия.

«Митинги, пикеты, шествия, петиции и другие элементы демократического давления на власть.

И все перечисленное превращается в профанацию! Весь этот демократический инструментарий научились употреблять как прикрытие для всяких мерзостей. Научились, научились! Высшая школа демократических манипуляций и подтасовок. Ловкость рук!»

 

 

Европа.

*

«Вся ненависть Европы, накопленная веками, заговорила вдруг по-русски и по-украински.

Вселилась в русских и малорусских.

Сами европеоиды вроде как политкорректны, им нельзя ругаться, а этим замороченным бандеризированным русским все позволено».

*

«Европа сравнительно бескровно собиралась и собирается хапнуть большой и самый важный кусок исторической России. Действительно, то, что не удавалось сделать всем завоевателям, товарищ Ельцин и иже с ним сделали на раз.

Весь ХХ век – век предательств России».

 

Негодяйство.

«”Негодяй!” - только нашлось у героя фильма «Большая жизнь» Никифора Степановича, пожилого мастера или инженера, которого вредитель пытался обвинить в подготовке аварии на шахте.

“- Я ведь некоторым образом замешан. Могут действительно подумать, что это я.

- Никто этого не подумает.

- Почему его отпустили!

- Негодяй!”

Это “Негодяй!” всегда первым делом вспоминается, когда бессмысленно что-то объяснять, доказывать, призывать к совести, к логике, к здравому смыслу... Совсем как сейчас с разного рода “партнерами”. Этого слова достаточно, чтобы выразить к ним отношение. Оно адресовано не им – их никакими словами, слезами, проклятиями не проймешь – оно фиксирует в окончательной форме их сущность. Это как конец всякой дискуссии, как диагноз, как приговор. Большего они недостойны. Точка».

 

 

«Социальное государство».

*

«Раньше это совсем не ценилось. Как говорится «что имеем - не храним, потерявши – плачем».

Отношение было слегка презрительное. “Собес!” – слово-то какое!

Но вот, насмотревшись на зверский капитализм, стали понимать, что государство и должно быть социальным. Давать, конечно, свободу частной инициативе, но и тем, кто не в состоянии за себя постоять, давать возможность жить.

Капитализм с человеческим лицом, короче. Без скотского зверства».

*

«Капитализм с социалистическим лицом. Может, еще это попробовать?»

 

Мерзкие тайны.

«Не раскрывают самые мерзкие тайны власти. Стараются помалкивать о виновности целых государств в жутких преступлениях. К примеру – уничтожение самолета 17.07.14.

Не хотят подрывать доверие к властям, своим или чужим – без разницы, окончательно. Все-таки какой-то порядок должен быть на планете, и власть, какая ни есть, делает свое дело по удержанию заводящейся, непредсказуемой массы в каких-то рамках».

 

 

Победа.

- Россия победит.

- Кого?

- Кого надо! Всех!

- Как?

- По очкам.

 

 

«Идейность».

Накопление «идейности». Всегда казалось, что это важная вещь. «Идейность» одного направления побеждает «идейность» другого направления. И чем больше масса нужной, полезной, прогрессивной «идейности», тем лучше.

Оказывается, что в реальной политике, в реальном управлении государством это не совсем так.

Сталин не жалел носителей чисто «идейных» интерпретаций пользы для России! Ну и заодно для всего прогрессивного человечества.

Он выкосил почти всех своих как бы «идейных братьев» – тех, кто в той или иной степени жил в мире голых идейных абстракций, вроде «всеобщего социального счастья».

Он не принимал в расчет «лучшие побуждения» троцкистов, левых и правых коммунистов, социал-демократов, социалистов, эсэров и т.д. и т.п.

И все потому, что был против того, чтобы жизнью управляли какие-либо «чистые идеи».

Только прагматика, только реалистически оцененная геополитическая обстановка, считал Сталин, – вот главное, чем должен руководствоваться правитель при выработке управленческих решений.

Территория, язык, культура, люди, живущие в этом обычае, стабильность в государстве, безопасность...

В непростом, раздираемом противоречиями, в разобщенном мире!

Есть реальные, незыблемые ценности, с которыми не сравнятся никакие привязанные к «чистым идеям» абстракции, по которым пытаются жить люди. А что еще хуже и опасней - политики! Как бы призванные вести за собой народонаселение. Куда вот только!

 

 

Ругательное слово.

«Антисоветский» - по-прежнему остается ругательным словом. Наверное что-то гнусное, помимо идеологии, имеется в сути той позиции по отношению к стране, которую занимали «антисоветчики». Это должно быть в крови, в характере, в душевной потребности... Иначе никак не объяснить. Это что-то органическое, природное в них. Если не сказать патологическое. И оно проявляется в разные времена, под разными вывесками. Сейчас это называется «либерастскими» взглядами.

 

 

«Старая книга».

Эти ветхие журналы, газеты, брошюры сталинских времен и прочее. Осевшее на пыльных полках.

«Дела давно минувших дней...» Безнадежных.

Все это наводит иногда уныние. Как подумаешь...

 

 

Подход.

«Надо бы выработать простой подход к политике. Он облегчит понимание и сбережет нервишки при оценке разных политических явлений.

Надо понять, что мир полон всякой болезнетворной нечисти, у которой вполне биологически оправданная задача – выживать. И ничего с этим не поделать.

Надо понимать, что как из человеческого организма всё болезнетворное никогда не вывести окончательно, так же точно и с мировым организмом этого не получится.

А что же тогда? Укреплять иммунитет, закаляться, вести правильный образ жизни, иметь под рукой нужные лекарства и быть готовым к разного рода пакостям».

 

 

Исправление мира.

*

Есть задачи понимания «стихийного» мира. Ими всегда жили люди. Но оказалось, что мир вовсе не стихийный.

*

Никакие естественнонаучные, философские, этические, эстетические политэкономические и т.д. достижения не могут помочь миру додуматься до чего-то более-менее вразумительного для улучшения жизни на планете. Мир по-прежнему полон непонимания, ненависти, извращений, жестокости, безумия, глупости...

Стихийно, самодеятельно люди пытаются, конечно, как-то, индивидуальными усилиями, что-то сделать. Но тут нужно прикладывать сознательные, организованные, системные усилия. Этого как раз по-прежнему и нет.

И, похоже, сознательно и организованно действуют силы, задача которых окончательно испоганить этот мир, сделать из человека мерзкое животное.

*

Всегда думалось, что это начальство не может справиться со своеволием людей. Как ни старается – не может! Вот и не получается у человечества исправиться! По этой причине.

Теперь представление об этом как-то сместилось... Теперь понимаешь, что искренне, без дураков исправления этого мира никто не добивается и серьезно не хочет.

«Красивые утопии! Увольте! Не стоит труда! Уже проходили!» - это один вариант отношения.

Другой вариант вообще вряд ли кем озвучивается. Вместо слов - брезгливо-презрительная гримаса. «Не о чем говорить!» Трудно вообразить, каким мир представляется им. Они привыкли вообще не думать об этом и не рассуждать. Но если озвучить этот другой вариант, то получится нечто такое: «Люди – дерьмо, прах, ничто! Кто так не считает, тот дурак!»

И что с этим делать!

*

Какие-то, может быть, полумифические, конспирологические глобальные силы поощряют разнообразие непримиримых мнений, идей, пониманий...

Ловят как детей: «А вот и не подеретесь!»

А лучше вообще – темная необъяснимость. Как в случае со Сталиным.

Чтобы это никогда не кончалось, мучило и дальше. Можно сказать, кровоточило.

*

«Цивилизация моря, цивилизация суши...» То, над чем смеется Пякин. В самом деле! Как не смеяться, когда эти теоретики до сих пор считают, что делами на земле управляют какие-то стихийно сложившиеся вещи – что-то природно-географическое, национально-психологическое, психо-этническое... В то время как игры стихийных сил только подправляют, придают определенные специфические особенности общим тенденциям движения глобальной истории, которой научились управлять сознательно. То самое управление глобальными суперсистемами. Да и не только это. ТНК – это рангом пониже, но тоже щупальца дотягиваются до всего на этой маленькой планете. Простодушной публике кажется, что она делает революции, затевает войны, борется с диктаторами, отстаивает права человека, занимается благотворительностью... Тогда как все это только пьесы, которые ставят на исторической сцене так называемая «мировая закулиса». И дело не в «теории заговора»! Эта фраза приобрела уже слегка иронический оттенок. Это обычное дело управления мировыми делами. Благо к 21 веку появились качественно новые инструменты для осуществления этой деятельности: глобальная финасово-экономическая система, социологические теории, СМИ, электронные средства коммуникации...

Хотя... С одной стороны инструментов стало больше, но и сложностей в решении управленческих задач прибавилось. Но пока что впечатление от наблюдения за этими управленческими процессами больше угнетающие».

 

Артисты.

Все сколько-нибудь известные публичные личности – политики, экономисты, телеведущие, литераторы, либеральные издатели, просто либерасты... Живут тем и с того, что участвуют во всевозможных дискуссиях, встречах с читателями, ток-шоу и так далее. У них выработалась психология популярных артистов. Они живут в уверенности своей ценности. Уверены в том, что на встречу с ними придет «их зритель» и они от души выговорятся, получат моральное удовлетворение от «власти над полным залом». На них идут! Два тезиса: они нашли «своего зрителя» и «всем нравиться невозможно» определяют возможность такого морального удовлетворения. Политики не сильно стараются кого-то в чем-то переубедить. Они даже считают, что это невозможно. Да это и, действительно, маловозможно. Поэтому они довольствуются своим кругом приверженцев. И то, что этих приверженцев, может быть не очень много, их смертельно не огорчает. «C`est la vie», - говорят они и живут дальше.

Такая позиция идеально подходит актеру или беллетристу. Каждый ведь сознает, на что он способен. Но политик! Как можно довольствоваться своим сегментом электората и не стремиться доказать всему миру большую правильность, если не истинность, своих воззрений!

Профессиональные либерасты. Нашли свою политическую нишу, свой круг тем, свой подход к проблемам – а там хоть не рассветай!

 

 

Люди.

«Россию во все времена спасали люди. Начальство может быть какое угодно, оно и есть  всяко-разное, но люди! Все-таки есть в обыкновенных простых смертных правильная сила! Она спасает».

 

 

«Чтобы помнили».

«22.06.41. О том времени нужно понять самое главное, самое важное. И это не их доблесть, не смелость, героизм и так далее. Это жертвенность. Отдали всё. ВСЁ! За одну только благодарную память о том, что они сделали.

Они уже тогда понимали, что ничего другого не придумать. Только бы помнили! Чтобы возвращались мысленно к ним – полегшим в полях, закрывшим глаза...

И вот это им не дано в полной мере. Ерничают, сомневаются, насмешничают, равнодушно отворачиваются... Отказывают в понимании того, что они сделали, живут в беспамятстве...»

 

 

Политинформация.

«Последние годы в истории СССР были крайне тяжелыми в экономическом и политическом аспектах...»

«Вот как! А ведь никаких объективных причин для этого не было. “Продажность элит” - вот единственная причина и того, и другого, и третьего. Элиты решили, что им больше не потянуть Россию. Так как ее тянул, положим, Сталин. Разуверились во всем. Отдали страну на растерзание болтунам. Не Запад победил СССР, а элита сдала страну без боя. И почти ничего в этом смысле не поменялось. Элита все та же. Растаскивают страну, делая вид, что стараются на ее благо. И опять могут все спустить за стеклянные бусы белым господам».

 

 

Лесков.

ТВ. Александр Михайлов. Творческий вечер. Сравниваешь с недавно показанным «Дежурным по стране». Внешне почти одно и то же: сцена, публика, вопросы, откровения…

И какая разница! Открытый патриотический пафос у Михайлова. Совсем другая атмосфера.

Он вспомнил про свою роль в «Очарованном страннике».

«…я теперь на богомоление в Соловки к Зосиме и Савватию благословился и пробираюсь. Везде был, а их не видал и хочу им перед смертью поклониться.

-- Отчего же "перед смертью"? Разве вы больны?

-- Нет-с, не болен; а все по тому же случаю, что скоро надо будет воевать.

-- Позвольте: как же это вы опять про войну говорите?

-- Да-с.

-- Стало быть, вам "Благое молчание" не помогло?

-- Не могу знать-с: усиливаюсь, молчу, а дух одолевает.

-- Что же он?

-- Все свое внушает: "ополчайся".

-- Разве вы и сами собираетесь идти воевать?

-- А как же-с? Непременно-с: мне за парод очень помереть хочется.

-- Как же вы: в клобуке и в рясе пойдете воевать?

-- Нет-с; я тогда клобучок сниму, а амуничку надену».

Ополченский мотив! Реальная вещь!

Какой же русский мир разнообразный! Жванецкого еще не отлучаешь, он по-прежнему остается частью русского мира. Но насколько теплее, душевнее, роднее ощущения от открытости и душевной сохраненности Михайлова!

Как-то соединяются эти два совсем разные по духу мира. По сути это мир либеральный и мир патриотов. Не в крайних, конечно, своих проявлениях.

 

 

Латинская Америка.

«Украина в воображении американцев должна превратиться в классическую латиноамериканскую хунту с нищим населением и карательной армией. Американцы склонны к стереотипным решениям. Но вряд ли у них что-то получится с Украиной именно в таком латиноамериканском виде. И народ не такой темный и затюканный, и Россия рядом. А США далеко. Но кровушки они прольют!»

 

 

Человек.

«Жизнь должна быть правильной, вписанной в рамки закона, не дающей слишком большое разнообразие вариантов жизненного поведения. И все это для того, чтобы человек не впадал в грех, не соблазнялся.

Наверное где-то в каком-то тайном масонском документе есть такой пунктик. Призывающий не сильно доверять человеческой природе. Это, конечно, не для широкой публики – этакие неписанные правила жизни.

Беспафосное отношение к человеку. Слабому, доверчивому, дающему себя втягивать во всякие непотебства. При случае.

Вот, чтобы таких случаев было поменьше, жизнь должна быть зарешечена законами, предписаниями, правилами, нормами... Чтобы было боязно, чтобы лишний раз не возникало желания соблазниться.

Среднестатистический человек и не будет специально искать себе приключений. И конечно, все эти правила, законы и нормы писаны для честных и добропорядочных людей.

Как замки существуют для честных людей».

 

 

Ожидания.

«На Украине все ждут, что кто-то, может быть, вашингтонский обком, снимет Порошенко. И тогда кошмар закончится и всё как-то наладится.

Так, наверное, в Германии ждали, что Гитлера вот-вот снимут, и опять всё будет как в старые добрые времена».

 

 

Демократия.

«Демократия – это такая же утопия, как коммунизм. Иллюзия! Что-то идеальное. Натяжка идеала на болван жизни».

 

 

Цитата.

«Да, надо утешать народ. Хотя бы даже и таким способом. Великие гуманисты - те, кто изобретают для человечества очередной выход из очередного тупика. Одно условие - выход должен быть «гуманистическим». Надо ввести награду, вроде Нобелевской премии, за поиски лазеек для гуманизма. Лазейки надо искать! Все понимают, что дело в интерпретировании. О мире нельзя однозначно сказать, что он плох или хорош. Но это все же периодически говорится людьми. При этом, то, что мир плох, принимается без доказательств, а для утверждения, что мир хорош, нужно обоснование. Вот за новизну и качественность этого обоснования и надо награждать».

В мире давно уже все не случайно. Это не у человечества, старающегося изо всех сил, что-то не получается. То есть, конечно, у человечества, но как именно и почему не получается! Справиться можно с чем угодно. Надо только ставить цели. Но ведь на деле – профанация постановки целей, имитация доброй воли. На самом деле у всех эгоистические, не принимающие всех остальных в расчет, тайные желания. Можно всех голодных накормить, всех больных вылечить, всех бездомных приютить, а человечество тратит силы и ресурсы на войну, на истребление, на противостояние...

Наивные гуманистические рассуждения. С них смеются те, кто управляет этим миром.

А наши и не только наши великие рассуждают на тему «темен народ или не темен?» Будто дело в одном народе.

 

 

Ангел.

«Приорат сиона», ТНК, «22 иерофанта», «Бильдербергский клуб»... И прочие вдруг открытые с помощью умного Интернета усложненности этого мира.

«На все это не хватает ангела. Хотя бы одного. Карающего. За зломыслие».

 

 

Утопия.

- Мир, в котором будут заниматься индивидуально каждым человеком. Не давая ему пропасть по каким-либо причинам, будь то материальные, психологические или еще какие. Чтобы у всех сохранялось доброе отношение к этому миру и друг к другу. Разбираться будут в каждой проблеме. Объясняя каждому, как устроен мир, в который они попали, и почему они вдруг несчастливы. Все накормлены, одеты, у всех есть возможность заниматься любимым делом. Можно веселиться или печалиться за книгой, сериалом, пьесой, в концерте... Спорт, рыбалка, путешествия, искусство, наука... Все счастливы или близко к этому.

- Это даже не утопия! Это просто Голливуд какой-то! Жанровый беспредел! Вот захотелось такого - и пожалуйста! Потребитель всегда прав! Без понятия о мире, который пытаешься утопизировать, о природе, психологии человека!

- А было бы неплохо!

- Что неплохо? Что!

- Из пустяков ты сердишься!

- Брысь!

- Все равно неплохо!

- Я что сказал!

«Это было недавно...»

«Мне легкий вопрос попался на экзамене по научному коммунизму: “построение коммунистического общества в СССР”. Ну там о сближении двух форм собственности, о стирании грани между умственным трудом и физическим…»

 

 

Экономические проблемы.

Когда вникаешь в суть, делается скучно. Скучная материя. Не извлечь непосредственно, напрямую того политического пафоса, которым живут на обывательском уровне. Все очень неоднозначно. Шашкой не помашешь.

 

 

Идеология.

Подправляли реальность, подгоняя ее под идеологические клише.

«Теория то верная!» А то, что противоречило реальности старались не замечать...

Боялись идеологического начальства. И не зря. Оно – начальство – не принимало претензий к идеологии, говорило в таких случаях, что надо учиться работать, воспитывать массы, возглавлять борьбу...

Пришло вроде бы новое начальство. Совсем без идеологии. Вернее, оно само себе идеология.

Но внутренне это новое начальство не поменялось. Только вывески другие. А то и совсем без вывесок.

А вот песня у них старая: надо учиться работать, воспитывать массы, возглавлять борьбу...

 

 

⇐ Предыдущая15161718192021222324Следующая ⇒

Поделиться: