Разговоры о женской моде.

«Важная. «Вся из себя». Строгого стиля длиннополое черное пальто. Красивая и тоже строгая короткая стрижка. И взгляд строгий, неприступный. Дамская сумочка через плечо, на длинном тонком ремешке и газовый цветной шарф завершают композицию.

Её выдают полусапожки на толстенной подошве с высоченным массивным каблуком. Ходульная обувь. Она как на подставке. Статуэтка. Это ходульное самоудлинение сантиметров на пять все портит. Эге! Да, тут всё подстроено! Обдуманность! Умысел! Так же выдают, отталкивают, выталкивают, кидают с заоблачных высей на грешную землю накладные поролоновый плечи, пришитые к тонкой полупрозрачной блузке...»

 

 

Семейная жизнь.

«Я тебе сказала ещё когда?» - у неё румянец на щеках. Она плотная, невысокая - ему по шею, круглолицая. Она раздражена, но чувствует, что надо сдерживаться.

«Чего она орёт? - он почти спокоен. - Пусть орёт...» Ему хочется как-то её назвать, но он ещё не решается - не тот градус и как-то ещё непривычно, язык не повернётся. У них всё ещё впереди. Он стройный как юноша, а она плотная и «короткая». У него на лоб красиво падает прядь волос, а у неё круглое лицо с пятнами румянца на щеках. Ему лениво думать, кто прав, кто виноват. А она всё время анализирует, готовится к гневным чеканным разносам. Он уныло ждёт, когда это начнётся, а потом, скучая, - когда кончится. Так устроена их семейная жизнь. Они так живут. Не загадывая.

 

 

Балагур.

Он знает, что с ней можно безопасно говорить. Балагурить. С такой - такому как он. У него богатый опыт. Такая не пошлёт. Она всё ещё надеется.

«Вдруг это он», - скажет ей что-то. А вдруг я её судьба. Вдруг ей кучерявые нравятся. Цыганистые. С чапаевскими посеребренными усами. Вон как она смеется! Смешливая. Стесняется. Вот дура-то!»

 

 

Хорошее отношение.

А он, бедный, теряется. Зато она в ударе. Ей весело. Ей восхитительно. Она не может просто идти по тротуару «под ручку». Ей надо скакать, перебегать то справа, то слева от него, тянуть его за руку, шалить, улыбаясь восхитительной улыбкой. Она одаривает его своим хорошим отношением - вряд ли она посмеет назвать это любовью. Да и зачем? Её выпустили на всю ночь в «Метро»-дансинг. Они только ещё идут туда. Постоят в очереди перед входом, потом их запустят внутрь, там будет весело.

Может быть, это и есть вся её любовь. А он, бедный, теряется.

Таинство.

Есть страшные вещи. Молодые люди на костылях. Их скрюченные, волочащиеся ноги. А лица совсем не отрешенные, чуть ли не счастливые. Пьют пиво у киоска. Улыбаются… Нашли друг друга в этом мире. Нашли себя. Ухватились цепкими, натруженными костылями руками. Как ни быть счастливыми.

Сплетение скрюченных, полубезжизненных ног в любовном танце. В любовном таинстве. Мир - огромная зияющая в космос воронка. В этом не очень уютном мире есть любовь, есть смысл, есть счастье. Они об этом знают.

 

 

Жена.

Ей уютно жить. И она себя чувствует уютной. У неё это на лице. Тут все бессильны. Мир будет лететь в тартарары, а лицо её будет говорить об уюте, покое, счастье… Муж будет недоумевать, но роптать не посмеет. Он покорится. Радостно и счастливо.

Плевочки.

Парень с девушкой стоят на тротуаре. Идёшь в их сторону и думаешь, что было бы интересно заглянуть вблизи в их влюбленные лица. Что-то такое предполагаешь, бросив первый, издалека, взгляд на них, на то, как они как-то по-особому стоят рядом. Идёшь, идёшь, всё ближе, ближе… Не смотришь на них, чтобы они не обратили внимание на нескромного соглядатая. Чтобы не спугнуть их лица… Идёшь и… И взгляд падает на белые плевочки у ног парня. Их несколько, пенно-белых, небольших… Вот он ещё сплевывает, и уже не хочется смотреть на их лица. Вблизи. На влюбленные лица вблизи. Так и проходишь мимо, не поднимая глаз. Какие у них лица?

«Какая разница. Не дай себе засохнуть».

 

 

Признание.

Больше смешили, чем трогали. Он - без передних зубов, небритый, лохматый пьянчужка лет сорока пяти. Она - видно, что старше его, каменнолицая. Совсем не романтическая. А он на весь автобус, сидя перед ней: «Я тебя люблю, я люблю тебя...» На разные лады. При этом отхлебывая пиво, доставаемое из замызганного полиэтиленового пакета. «Я люблю тебя, Купавушка, Любушка моя...» - полунапевает он. А она: «Да заткнись ты, сволочь!» - «Все. Заткнулся. Больше ни слова. Заткнулся. Но я тебя всё равно люблю... Будешь сердиться, я на работу не поеду... Ты даже не знаешь, как я тебя люблю, сладенькая моя». - «Заткнись, сиди, сволочь такая!»

Простая девушка.

Зачем ему такая простая девушка? Миленькая, умная, добросердечная.

У него на загорелой груди золотая цепочка, а на руке браслет. Может быть, у него и серьга в ухе? Не видно. Он не поворачивает голову. Тонкий стебелек шеи, плавно переходящей в округлость головы, прозрачная стрижка. Весь он из себя фирменно-спортивный. Спокоен, может быть, знает себе цену, а может быть, ему всё это неинтересно пока. Может быть, ему только пятнадцать лет. Девушка улыбается почти неуловимой улыбкой. Она всё понимает. Её забавляет это понимание. Она очень гармонична и легка.

 

 

Созданы друг для друга.

Они понимают, что созданы друг для друга. То есть, никому они больше не нужны, кроме как друг другу.

Тихий голос.

Родители нашли мальчика для её тихого голоса... И для её чуть выпирающих вперед верхних зубов. Было хорошо ходить с ним по Загородному проспекту из института. Она жила на Бородинской в доме, в котором жил когда-то Павел Серебряков и Олег Борисов. В общем-то ему было по пути. Всё как-то легко было. Удобно. «Найденному» мальчику всё слишком легко доставалось. Он шутил, острил, умничал, она поглядывала на него искоса, снизу и улыбалась как-то недоверчиво. У него было много дел. Он где-то работал, играл на клавишах. Потом постепенно он стал исчезать надолго. И пропал совсем.

Она шла и облизывала иногда обветренную, растрескавшуюся чуть выпирающую верхнюю губу. Чуть-чуть. В парадной она любила подниматься к себе на этаж с закрытыми глазами. Держась за перила. Тихо и будто устало ступая.

Её голос стал ещё тише. Теперь её было еле слышно. Она ходила, стараясь не смотреть на прохожих. А вдруг его увидит. Будет неловко. Он, наверное, не будет оправдываться, сделает вид, что всё так как надо. И на прощание скажет: «Не пропадай!» И убежит. Его белобрысая голова промелькнет в толпе и потеряется. Она сначала пожалеет, что не успела ему многое рассказать, а потом подумает, что это и хорошо. Зачем ему знать что-то? Он и невнимательно её слушал. И большую часть он не расслышал из-за её тихого голоса.

 

 

Дыхание.

Он уже не читал, только смотрел в книгу. И косил налево. На девушку в ярком, с зелеными цветочками платье.

Тихо вздымалась грудь. Может быть от легкого волнения. Или она просто дышала.

 

 

Ее парень.

У неё есть парень. Она с ним спит. Но не ночью. Ночью все как бы дома. И она допоздна работает. Подавальщицей в простенькой стекляшке на Лиговке.

Её парень в «охранном бизнесе». Он очень страшный рядом с ней. У него крутой коротко стриженый затылок и оттопыренная кожаная куртка. И вид свирепый. Как такого в дом приводить при всех? Да и негде. Все сгрудились. И к себе он не всегда зовет. Придет, закажет пива и смотрит…

Они.

Она большая, и у неё что-то с зубами. Золотые они что ли. А что ему делать? У него седая борода. И в прошлом… Нет, в прошлом не было никаких таких осложненностей. Семья, дети, дом… Потом как-то это всё разбежалось в разные стороны. На все четыре стороны. Теперь уже и не помнится, как это было? Каково? «Просто всё быстро». Она улыбается. Зубами. «Я не блядь, а крановщица», - вспомнилось тут же. Нет, она простая и добродушная. Она всё понимает…

Всё это так несчастно, потому, что знаешь, где обрывается. Ведь всё как на ладони. И они, конечно, знают. Но не думают об этом.

 

 

Свидание на мосту.

Они не знают друг друга. Они обыкновенны. Стоят этим влажным теплым вечером на мосту через Обводный. Говорят о пустяках. Они сошлись на улице. Они сошли с котурн. Сошли с нагромождений образованности, умных мыслей, возвышенных суждений… Они просто стоят на улице. Им трудно оценить друг друга. Если бы не ожидание секса, им давно стало бы скучно.

 

 

Зачем она ему?

Зачем она ему? Для каких-таких целей? Для декоративных, надо полагать. Что она ещё может? Только цвести, благоухать, украшать, озарять… Ну, ещё обед она, конечно, сварит, тапочки подаст, постирает и погладит…А больше ни для чего.

О чем, дева, плачешь?

О чем она плачет? О чем она может плакать в 16 лет? Чем он может её утешить? Он и не утешает. Он её целует долгими ненасытными поцелуями. Но только они отстранятся, чтобы перевести дыхание – она опять начинает плакать. Почти в голос. «Котя, Котя…»

Непривычка.

Она из тех, «кому за тридцать». И едет она с ним оттуда же. Пробует. Привыкает. Подстраивается… Он с самодовольным видом, чуть улыбаясь, смотрит на неё. Ей это не нравится, она не знает, куда деться от смущения в запертости вагона метро. И, главное, не зная, к чему всё это? Скорее всего его улыбка и самодовольный вид ничего не значат. Просто какая-нибудь очередная глупость. Она отворачивается, смотрит в пол, с тоской думая, что придётся теперь терпеть, мириться с его странностями. «Вроде немного выпил...»

«А может быть, чёрт с ним, выйду сейчас и пошлю его куда подальше?»

 

 

«Паровозик из Ромашково».

М. на целый час задержался перед телевизором. Не мог оторваться от фильма о Бриджид Бардо. И оправдание нашлось – оправдание паровозика из Ромашково: что-то вроде того, что куда угодно можно опоздать, но нельзя пропустить первые цветы в лесу, ещё что-то… Так оно и есть. Нельзя было пропустить зрелище этой «восхитительной женщины». N. начал выражаться по-стариковски… «Восхитительная женщина», - сказал бы какой-нибудь ветеран сцены, благородный старик, галантный, не утративший романтизм чувств, лишь слегка тронутый старческим маразмом.

Внешность, трогательное добродушие, легкость… Паровозик из Ромашково такого бы не пропустил, сошел бы на часок с рельсов.

 

 

Любовь.

«Я прекрасно это понимаю...» - говорила она, не глядя на него, невзрачного и жалкого в своем бесформенном черном костюме, которые давно не носят молодые люди в его возрасте. Не носят, может быть, со времен комсомольских ячеек. И прическа у него комсомольская: длинные волосы зачесаны со лба к затылку. Пушок на верхней губе и три волосины на остром подбородке. Она быстро идет, а он вьется и заплетается сбоку чуть позади. И никак ей от него не отделаться. Она высокая, чуть даже выше его, красивая. Он не видит, не понимает, что это безнадежно, что это жалко и противно.

 

 

Институтка.

Несчастная, бледненькая и длиннополая как монашка. С перекошенным стареньким зонтиком. Мерзнет на остановке, постукивая каблучком о каблучок. Нет, скорее как институтка. Курсистка. Бомбистка.

 

 

Недоступность.

Эта «цивилизационная» недоступность и делает этот вид отношений чем-то особенным. Так жизнь устроена. Этот первопуток, эта нетронутость, наивная и абсолютно природная, цветочная невинность...

Ну и еще, может быть, то самое известное из литературы желание вернуться в прошлое. Вернуться в качество этих отношений.

И фантазии на эту тему.

Вернуться можно только в фантазии, а не в прошлое.

Внешность.

«Она утром смотрится в зеркало». Эта простая мысль вдруг поражает, будто сделано важное открытие. Она видит то же, что и мы. Только в зеркале. Этот выдвинутый вперед подбородок, полные, с змеиным извивом постоянно причмокивающие и кривящиеся губы большого грустного рта, маленькие черные глазки близко посаженные по обеим сторонам узкого и высокого как форштевень эсминца носа.

Но характер у неё покладистый, неиспорченный. Иначе её бы не взяли в этот залитый ярким светом гастрономический храм.

Было приятно взять из её рук две консервные банки с морской капустой. Хотелось сказать ей что-то любезное.

 

 

Даная.

«Данаюшка ты моя, - говорил он ей вечером в постели, пытаясь ласково обхватить, - рембрандтовая». И добавлял через какое-то время, образованно шутя: «С тобой только дух святой может справиться».

 

 

Борода.

Так с этим бородачом можно и жизнь прожить. Он очень убедителен. Девочка слушает его, полуоткрыв рот. Может быть, пройдет некоторое время, и он так же проникновенно и убедительно будет объяснять, почему они должны расстаться. И убедит, и она «всё поймет».

На заднем сиденье.

Девушка на заднем сидении. Фары, проехавшей машины на секунду осветили её. Показали, что она там есть. Нужно только вглядеться. И можно заметить её. Она откинулась на спинку и чуть вбок. На ней чёрное пальто. Руки сложены на коленях, прикрытых полами этого пальто. Все на неё смотрят, повернувшись с передних сидений. Она откинулась назад и чуть вбок от их взглядов. Кажется, что она нарочно что-то прячет там под чёрным глухим пальто. Под пальто, под чёрным вечерним платьем. Что-то там спрятано ею от других. Это притягивает их взгляды и желания. Но она сидит в чёрном пальто, откинувшись назад и чуть вбок. И им никогда не увидеть и не узнать то, что она прячет под чёрным непроницаемым пальто.

 

 

Улыбка.

Улыбка. В её дрожащей многими смыслами улыбке проскальзывало и то, что эта улыбка не продается. А впрочем, другие составляющие улыбки говорили о том, что, всё же, есть вещи, предполагаемые, ещё даже и не известные ей, при которых эта живая, нежнейшая улыбка может быть если и не вульгарно продана, то как-то неким необидным способом… ну что ли предоставлена в аренду.

Предположим, даже этому – не молодому, но интересному, «знающему толк», умеющему все сложности обставлять красиво и приятно. Через некоторое время, может быть, он воспитает из неё специалиста высшей квалификации - ту, что предлагает не тело, а улыбку.

Но она ещё колеблется, она ещё не решила. Она ещё ничего о себе не знает. В ней много всего.

 

 

Страшная красота.

Она была красивей, но и… страшней. К ней было бы невозможно привыкнуть. Она будто не вся была сделана из человека. Человеческое в ней вдруг будто прерывалось на какое-то время. Кто там сквозил в эти мгновения через её человеческую оболочку, какой зверь, какое животное? - понять было нельзя. Но он или оно там было – толкалось, топорщило кожу, корчило гримасы. Глаза стекленели, и рот страшно, как у ящерицы, приоткрывался… А может там была корова. А может быть лисица. Приглядеться не хватало времени. Вдруг всё прекращалось. И она опять была красивой. Но красота теперь казалась страшной.

Потом…

Потом она вот такая будет… У неё уже сейчас это в лице… Проступает. Гримаса легкого неудовольствия, туповатой озабоченности…

Борьба с тещами. Потому что боятся, как бы их подруги, красивые, тонкие во всех смыслах, веселые, понимающие… не превратились в их мам... И постепенное понимание, что это неизбежно.

Свидание.

Они давно не виделись. Ему было некогда. Он много работал. И вот теперь он сидит, подперев щеку кулаком, напротив неё в «Сладкоежке» и терпеливо ждет, пока она наговорится и накушается.

Подражание.

Трогательные зеленые цветочки на тонких ветках ольхи. Как украшения на тонких руках молодой девушки. Хотя, конечно… Кто кому подражает? Кто на кого похож?

 

 

Про «это».

Для Марины «это» не «бытовое» дело. Она «девушка строгих правил». «А какое же это дело?» – «Душевное».

Да, она такая.

Настя.

Конец мая. Нежная первая зелень. Дым струится: горит мусорный бак. Сумерки стволов лип. Динька катается на велосипеде вокруг фонтана. Я жду на скамейке, пока он накатается.

Настя из средней группы. На ней красная с синим болоньевая куртка.

Настя скачет как-то неопределенно. Что-то не вытанцовывается в её скачках. Она будто пытается по памяти скакнуть как-то так, как уже кто-то скакал.

Их несчастья не кажутся такими уж несчастными. Их жизнь представляется какой-то особенной.

Погруженность в эту особенность.

Кареглазая девочка, которой нравился Динька, который не обращает на неё внимание. Он дает ей покататься на велосипеде. Но просто так, без «значения». И вообще, он будто ничего в этом не понимает.

Темноглазая Настя. Смотрит всегда как-то умоляюще.

За ней пришла мама.

И глазастая, с застенчивой улыбкой девочка бежит ей навстречу, берет за руку.

Её мама. Высокая, в очках с дымчатыми стеклами. Уводит её, держа за руку. Слегка склонила голову, чтобы слышать, о чём рассказывает дочь.

Э

то было в конце мая. В сентябре этой девочки уже не было в детском садике.

Веселая, с бархатными большими глазами девочка Настя исчезла из нашей жизни.

А тогда, весной, я смотрел им в след. Они ушли в свою жизнь. Навсегда.

 

Как у японцев.

Как у японцев. «53 станции Токайдо» или 36 видов Фудзи». Нет, скорее как серия «12 современных красавиц Есивары» (Кэйсай Эйсэн). Каждый день. Общественный транспорт. Что-то вроде «24-х красавиц вечернего троллейбуса».

«Бледное востроносое лицо. Карие глаза. Две пряди тёмных волос из-под серой вязаной шапочки с помпоном на нитке. Коричневый тонкий свитер начинается у нежнейшей шейки на подбородке. Золотой шарик на цепочке… Коричневая шуба из искусственного меха. Жёлтые со строчками сапоги. Жёлтая сумочка на плече. И лет ей двадцать. Оглядывается и косит».

Японцы вспомнились, когда смотрел на пряди волос, выпавших из-под шапочки. У японцев выбившиеся пряди означают душевное волнение.

 

 

Газеты.

Как она читает газеты. Раскроет наобум, поглядит в неё минутку, перевернет на последнюю страницу и закроет, утомленная. Разве какой судебный очерк начнет читать. Со стороны не поймешь – понимает она что-то или нет, так бесследно проходит это чтение, с таким равнодушием. Кажется, что она ко всему равнодушна, кроме хозяйства и семьи.

Секрет.

Секрет их лиц. Он есть. Общий. Они смотрят на мир из окон одного духовного дома. «Чисты душой как прочие растенья…» У них пока есть та духовная красота детской незатронутости, которая потом куда-то пропадает. Они как-то с легкостью, автоматически презирают несовершенный мир. Всё подряд в этом мире. За вычетом, может быть, только «Мерседесов» с их внутренним содержимым. «Это что-то особенного». Здесь есть нюансы.

 

 

Телефон.

Алиса поднимает трубку: «Кто? Кто?! Почему вы молчите?!» – голос почти срывается на отчаяние. Заворожённость, мистический ужас. «Кто? Кто это?» Вешает трубку только минуты через полторы.

Приязнь.

Это, конечно, не любовь, а, может быть, некая приязнь. Может быть, кошачье чувство комфорта, удобства… На фоне прошлой жизни и представлений и ощущений будущей. «Может быть, это будет и не плохо», - говорил в ней голос, который она на сознательном уровне и не слышала, но который толкал её к тем или иным действиям. Приязнь. Вернее не скажешь.

 

 

Он.

Он был не хуже и не лучше тех - красиво ухаживающих, («подъезжающих на рысаках»), от которых оне плакали через несколько лет после свадьбы. (Или раньше). Он был бы не хуже и не лучше, хоть и не был бы как те. И оне плакали бы с ним, уже по другому поводу. Может быть, по какому-нибудь противоположному поводу.

Мода.

«…у нас в моде? Всё… Кислота, рэп, потом…»

Ей лет шестнадцать, красивая, высокая, грациозная, со странной походкой от высоких каблуков.

У них в моде абсолютно всё. И всегда…

Они прошли по улице в одну сторону, потом по другой стороне в другую. Их было человек пять. Рядом с ней слушал её лепет кудрявый мальчик, ниже её ростом и моложе. Она балансировала на корявом асфальте в своих черных туфлях на высоченном каблуке. Что-то говорила, но больше старалась не упасть. Её ещё не успела разобрать злость на свою нелепую туфельную затею. Она ещё не теряет надежды освоить этот атрибут элегантности…

Боже мой, как далеко отсюда, от этих улиц она появилась на свет. На её счастье…

 

 

Просто тело.

«Отдохнуть. Быть просто телом. Как у Кощея – смерть за тридевять земель. Так бы и душу, память, мысли, привязанности и антипатии, ощущения… вынуть, собрать в какой-то немыслимый сгусток. Спрятать. Побыть просто телом... Всегда хотелось спрятаться у них на груди. Без души. Отдохнуть от души. И чтобы они её вынули. Тогда было бы безопасно. Минуты и часы полного покоя. На груди женщины».

Постовой.

Он на них даже не смотрит. Он помахивает полосатой палочкой. Он при исполнении. Ему неинтересно смотреть, как та, что на высоких каблуках, как на ходулях, спотыкаясь, торопится через трамвайные пути. Ей самой весело. Подруги уже ждут её на берегу. Они обыкновенные. А у неё каблуки такие. Специальные... Но он не смотрит. До самого последнего момента. Потом всё же оглядывается на её голую спину. Платье у неё такое. Специальное. Гарнитур называется. Это когда туфли и платье одного цвета, и то и другое – специальные. Но не для трамвайных путей, конечно. Впрочем, ему всё равно. Он постовой и помахивает полосатой палочкой.

Вырез.

Длинная, с обнажающейся при ходьбе ногой в вырезе платья. В охлаждающем, вырезе. И улыбается, опустив глаза, не смея глядеть на встречных мужчин, неравнодушных к прохладительным вырезам. Улыбку надо подавлять. Чтобы окончательно не рассмеяться. Это платье всегда будет её смешить. Пока стоит эта июльская жара. Ну, прямо с самого-самого утра. Липкая питерская жара. Середины лета.

 

 

Надо захотеть…

Надо внезапно захотеть прожить жизнь с этой девушкой. У неё разные специфические гримаски лица. Она их применяет постоянно. Они как-то интересно искажают её лицо. Неузнаваемо. Вообще-то по жизни они не нужны. Без них проще. Они ведь могут и надоесть… Она молода. Мила. И надо только захотеть…

 

 

Всё в порядке.

Высокая, темноволосая, в очках, с красивыми ногами… На лице независимость. Спокойствие. Она правильно в свое время поступила. У неё есть муж, дочь. Дочери уже семь лет. У неё есть семья. У неё есть семейная жизнь. Её красоты, её внешности достаточно было для того, чтобы её женская судьба состоялась. И она независима, у неё всё в порядке.

Ничья.

Она ничья. Она кусает пирожок на ходу. Она беззаботно-рассеянно, как-то незаинтересованно смотрит на мир. Она не от мира сего. Она сама по себе. Она ничья.

 

 

Куда пойти?

Куда же ей ещё идти этим вечером, как не в дансинг? Ну, не пойдет она туда, что из этого? Что ей за «Войну и мир» садиться? Там про таких, как она, ничего не сказано. Про таких маленьких, грустных, отчаявшихся, недоделанных, завалященьких… Зачем-то явившихся на этот свет. Чтобы что? Она не знает. И никто не знает. И ноги несут сами собой. Ещё не всё потеряно.

 

 

Они

Не представить их жизнь. Их работу, их дом, их мысли, мнения по разным проблемам…

«Я хотел бы быть птичкой, летающей возле вашей шляпки».

 

 

Учительница.

Рекламный плакат. Нижнее бельё. А лицо учительницы. Ну, может быть, не простой учительницы, может быть, английского языка, по крайней мере… Но всё же. Работа такая? Может быть, и к этому надо научиться относиться философски? Какие у кого лица… Не от профессии зависит. Или зависит?.

Коридор.

Что-то откликнулось. Что-то откликается. Это возможно. И надо пройти мимо. И слишком пристально смотреть нельзя. И он проходит мимо. И только слишком пристально, неотрывно, издалека и до последнего смотрит в её лицо. И она думает, что её узнали. И гадает, почему она не помнит, кто это. И будет думать весь день. И потом, может быть, захочет прийти опять в этот коридор, чтобы испытать это непонятное ощущение. И ничего не поймет, конечно.

 

 

Дылда.

С как-то съехавшей неизвестно куда мимикой, длинная, даже слишком, ненужно «слишком», смешно и досадно «слишком». Она уже безнадежно вывалилась из изящной. Теперь просто длинная. Дылда. Длиннорукая как подъемный кран, ссутулившийся, вобравший шею в плечи под низким небом… Забыл кто-то, когда она росла, сказать: «Горшочек, не вари».

Роза.

«Он ей розу принес на свидание и теперь выбирает кафе…» Чуть стих не сочинился… Роза на длинном стебле. А он в кожаной куртке. Такие всегда в таких ходят. Белобрысый, коротко стриженый, совсем ещё безусый и безбородый. У него и у неё невыразительные, тусклые лица.

В этой части Лиговки много маленьких неуютных кафе. Он ей сейчас что-то купит, плюс роза на длинном стебле. Что-то в этом свидании раздражает. Какая-то ненужная усложненность. Она накладывается на этих нескладных молодых людей и становится тоскливо. По погоде.

 

 

И всё сбудется.

Сколько наивной веры… Во все века. Бабочки-однодневки. Инстинктовые. Народные девушки. Простые и народные. Столько наивной веры! Сколько надо веры! Веры в то, что она как-то вот сейчас… Может быть встретит… И всё дальнейшее… В целлофановой упаковке, с ленточками… И слезы будут капать из счастливых глаз. И всё сбудется. И все хорошие мечты и мысли, и добрые ко всем чувства, и все таинственно-прекрасные случаи из её жизни и из жизни её бабушки вдруг сразу как-то найдут отклик в этом необъятном немного пугающем, но всё же очевидно приветливом мире. И как-то всё вдруг воплотится. Наступит легкость, невесомость… Это должно наступить. Вот-вот…

Столько наивной веры!

 

 

Счастье.

Как она счастлива. Сию секунду. Все эти дни. Последние два месяца. И в начале года было уже как обещание.

Он ей говорит, говорит о своих нелепых проблемах, у него несчастная физиономия мелкого, шестерочного бандита.

Он говорит, говорит, в глазах его бессмысленность пополам с ужасом. А она счастлива. Сию секунду.

 

 

Разговор.

Жизнь не спрячешь в один этот разговор, лоб в лоб, жарким шепотом… Жизнь вырвется, убежит, пойдёт, побежит - не догонишь. Нет, её не спрячешь.

 

 

Болван.

Болван говорит ей, что она постройнела. Она как бы не верит. Да и что ей сказать. Ей бы только поскорей отстал. Болван. Похудела, говорит, на две тонны. Раньше – во какая была, а теперь – во. Болван и комплименты его болванские. Впрочем, он и сам как бочка. Вместе со своей галантностью.

 

 

Курсанты.

Они ищут самоотверженных девушек. Подруг. Тех, кто понимает, «что замуж надо выходить за лейтенантов».

 

 

Встреча.

Он на роликах, она на шпильках. Он мокрый от пробежки, она в черном вечернем платье. Они встретились. И пошли и поехали рядом, улыбаясь друг другу… Наверное – «улыбаясь». Как же ещё? Зачем им тогда встречаться? Но, конечно, улыбка осталась за кадром.

 

 

Ноги.

Половина её длины – ноги. Она знает, куда пойти с такими ногами. Правильно – вышла из серебристого импортного автомобиля и вошла в ресторан с громким названием «Европа». Это на Разъезжей-то?! Неважно, всё равно знает – откуда выходить и куда затем входить.

 

 

Мать.

Она будет наклоняться к ребенку, лежащему в кроватке. Её длинные прямые волосы будут ниспадать чёрным водопадом. Будет над ребенком такой маленький полог. В этом пологе – лицо матери. Бледное, со скоплением родинок на левой щеке.

 

 

Слёзы.

Ничего она не поймет. Только вдруг почувствует, что должна расплакаться. Эта дурочка.

 

 

Луиза.

Правильная от природы. Передалась породой с генами. Луиза Атуевна. Бексултанова или Султанбекова. Нет, ещё как-то. Конец её правильности совсем не там, где он у обычных людей. Конец её правильности где-то за пределами этой  её жизни.

Всё спрятано. Не догадаешься. Это особая порода. Женщин, жен, хозяек больших семей. Без гена, отвечающего за эту её правильность нельзя было бы выжить её племени. Теперь вроде бы и не надо этого, но оно есть. Реликтовое. И вызывает удивление у простых граждан. И не заподозрит за собой такое, а скажи – не поймет или не поверит. Вот какое чудо эта Луиза.

 

 

Букет.

Что ей кажется? У неё букет. Она всматривается в каждого встречного. Она почти что на истерическом взводе. Готова ко всему и не готова ни к чему. В том числе не готова к повседневности, которая не различает тех, кто с букетом, и тех, кто без него.

Молодые.

Грубоватые, или, скорее, диковатые черты. А ему всё нравится. Она просыпается утром. Они вдвоем толпятся в ванной. На ней светлая с кружевным воротом ночнушка. Оттеняющая «диковатость». И это ему нравится.

 

 

Что в них?

Их тщедушные спины, их хрупкость и нетронутость… Что же в них? То, что постепенно и, наверное, каким-то естественным образом уходит. Нельзя сказать даже, что «оболочка остается». Ничего общего. Даже в их мечтах и самопонимании они уже не идентифицируют себя с теми, из кого они вышли. Другие существа. Им ближе уже какие-то последующие воплощения. Зрелые. Годящиеся на что-то в бытовой жизни. А это… Уходит безвозвратно. Это в них. Не схватываемое. Только что-то как обещание, как прекрасное и не сбывающееся ожидание. Именно это привлекает в них, а не что-то этакое. Это тоска по несбывшемуся.

 

 

Оправа.

Такая жемчужина. В оправе из родителей… А теперь вот: из одной оправы – в другую.

 

 

Вариант.

«Девушка, вы здесь живете?» Девушка с неясным прошлым остановилась, не глядя на него, и переждала пока все пассажиры, вышедшие с ними вместе из вагона, не пройдут мимо и не спустятся с платформы. А она и дальше будет молчать, потупив взгляд, пряча глаза под челкой темных волос.

Это её вариант. Она решила, что стоит заинтересоваться.

 

 

Активность.

Активно действующая женщина. Активизировала все свои женские штучки, весь арсенал - чары там всякие, голые ровные ноги под короткой юбкой…

 

 

Молодые.

Они заинтересованы друг в друге. Серьёзные, озабоченные, как животные перед необходимостью встречи. Природа толкает их друг к другу. Непреодолимо.

 

 

Мальчик.

Она краснеет. Но не от чего-то там лирико-романтического, а от стыда и злости на себя. За то, что она попала в такую противную ситуацию.

Этот дерганный долговязый мальчик, увязавшийся за ней на вечеринке… Он завелся, конечно, а она? Как всё это прекратить, не нарвавшись на грубость, не потеряв лица в глазах своих более продвинутых и бестрепетных приятельниц? Ничего не придумать. Хорошо ещё кавалер этот никуда не лезет.

 

 

Такая вот.

Никто, кроме природы, её не обижал. «Пусть только попробуют!»

 

 

Фразы.

Может быть, она решила прожить хоть какую-то жизнь. Пора настала для таких решений. Конечно, это решение оказалось эмоционально окрашенным. Как водится. Ведь «секс сближает».

Две правдиво отражающие реальность фразы довелось услышать в жизни: «прожить хоть какую-то жизнь» и «секс сближает».

 

 

Женщина.

Рыжая, курносая, конопатая, с веселыми ямочками на круглых щеках. Здоровье, простота, природный оптимизм… Этот набор качеств, немного утрированных, будто специально подобранных, – как клоунская маска. На секунду подумалось, что все женщины должны быть такими. Для семейного многодетного счастья. Сказочно-мультфильмовские персонажи.

 

 

Уши.

Есть дорогие тонкотестные пельмени. Ручной лепки. Их лепили быстрые, точные, сильные маленькие пальчики. Вот такие же у неё уши. Изящной тонкой работы.

 

 

Загадка ее жизни.

Он смотрит долго, неотрывно, пока не понимает, что это странно. Потому и смотрит так долго, что не видит в ней ничего необычного. Она поражающе обыкновенна. «Функциональная», «нерефлектированная» походка, чуть разболтанная и слегка смешная. Одета без особых изысков. Заботы о соблюдении фигуры не наблюдается. Небрежно живет. Непонимающе живет. Не понимает, кто она? зачем?..

Он впивается в не глазами, сразу же выделив из толпы, издали, даже лица не разглядев.

Как в песне: «ничего в ней нет, а я все гляжу… Ча-ча-ча!»

 

 

Цветочная порода.

 - Почему я? – спросила она. Серьезно как-то, озабоченно.

Пете эта её озабоченность показалась совершенно понятной. Он зябко поежился от этого понимания, но ничего не сказал.

 «Сомнения двухкавалерные». С одной стороны твердый кусок мужа, с другой романтическое блан-манже. А выбор на годы вперед и даже, может быть, на всю жизнь. А уверенности ни в чём нет. Потому что ничего такого при её обыкновенности за душой нет. Ленивая и скучная жизнь. И надо что-то срочно делать со скоропортящейся девичьей судьбой. Можно и запаниковать.

«Цветочная у них порода».

- Чему ты улыбаешься, - перебила она его мысли.

«Самое верное определение. Судьба цветочная. Расцвели и…»

- Что?

- Ты меня не слушаешь?

 

 

Она.

Она и всё это. И это, и это… И то. И вон то ещё. Она как солнечный зайчик. На том и на этом, и еще вон на том.

 

 

Любовь.

Наполнена любовью. Даже стесняется этой наполненности. Стесняется даже думать прилюдно о том, что с ней бывает по утрам.

 

 

Этюд.

Она плачет не взаправду. Молодым людям можно не беспокоиться. Это у нее этюд такой актерский. На пленэре. То есть на обыкновенной улице с прохожими. Среди которых попадаются и молодые люди. Молодые, неопытные, доверчивые…

 

 

Глаза.

Зачем малярше такие глаза? Вопрос рыночно-утилитарного времени. Как-то приучает вся эта сволочная тенденция в жизни задавать такие вопросы. Если у тебя есть то и это, третье и десятое… То в малярши можно не идти.

Нужно идти в Гжелки.

 

 

Девушки.

«Алё! Девушки». – «Щ-щас». Зачем им такие – пьяные и без денег? Пусть к жёнам своим идут, что с них проку?

Осенью.

Холодное свидание. Дождливым осенним днем за столиком уличного кафе. По баночке пива перед каждым. И руки зябко засунуты в карманы курток.

 

 

На свидании.

Курсант хочет поцеловать девушку.

 

 

Уверенность.

Уверенные в себе. Уверенность от этой уже «попробованности». Они попробовали, их попробовали. Это всегда придает уверенности.

Познавшие. И познанные.

 

 

Улыбка.

Улыбнулась. Едва заметным мгновенным движением губ и потеплевшими глазами. Так на ходу улыбаются, увидев ребенка.

Отмечают про себя, что мир все-таки хорош.

Целый квартал описываешь улыбку.

Будто разминулись во времени и в жизни.

Не увидели бы друг друга, если бы не шли в разные стороны.

 

 

Ожидание.

Тускнеют со временем. В ожидании. Ходят в концерты, театры, на выставки… И там все ждут, ждут… И тускнеют. Их волосы, их нежные щеки, их умные добрые глаза…

 

 

Прилавок.

Истратила свою генную красоту за высоким прилавком на Сенном рынке. Днем на работе она не плачет. Да и вообще… Она не будет плакать, пока не выполнит это предназначение. Красота выкрашивается, линяет, кривится, расползается. Но она ещё есть. Хорошо быть буддисткой, как она. У нее буддийская стойкость. И бурятско-китайское лицо тонкой работы.

 

 

Смех.

«Это не могла смеяться женщина! Это смеялся какой-то морской пират или жизнерадостный людоед… Хрипло, оглушительно, во всю пасть… У женщин не бывает пастей! Нет-нет! Ну, что вы! Я прекрасно знаю женщин».

 

 

Выключатель.

Это балерина. N. ее не интересует. Ни в каком качестве. Но N. застал на ее лице общий интерес к мужчинам. Она не выключила его. Не посчитала нужным. А то еще выключатель испортится от частого употребления.

 

 

«Кто там в оранжевом жилете?»

Она изящна и в оранжевом жилете. Ей он даже идет – смотрится как что-то стильное.

Она сотоварищи не спеша выходит на еще полутемную утреннюю улицу. Где-то тут недалеко они ночуют. Где-то в тех строениях, что видны за глухим забором какого-то учреждения. Здесь в помине нет никакого жилья – сплошная промзона. И тем не менее.

Они не могут быть довольны своей участью. Чем тут можно быть довольным! Но у людей есть чудное свойство свыкаться со многим, если не со всем.

Они выходят не спеша, будто наслаждаются моментом. Им предстоит пустяковая работа, не вызывающая у них никаких серьезных эмоций. Они побудут на ней некоторое время и все. Они независимы, ни на что не надеются. Они считают, что можно еще потерпеть эту несерьезную жизнь.

 

 

Девушка.

Невидная, рыженькая, тонкогубая, бледненькая, тощенькая, маленькая… С сердечком.

 

 

Скромная.

«Скромная. Но затащит его в ЗАГС, а потом еще и родит ему, вот тогда она и расправит свои куриные крылья».

 

 

Очередь.

Он вошел и обратился к самой красивой в очереди: «Вы последняя? Я за вами». Ему очень хотелось быть именно за ней.

«Ну, пусть, пусть будет!» - с улыбкой согласилась очередь.

 

 

Остановка.

Она ходит по остановке, похлопывая себя по бокам вытянутыми наподобие крыльев пингвина руками. Напевает что-то. Худое безгубое плоское лицо. Некрасивая, простонародная…

Ее внутренняя веселость, добродушие, неспособность к унынию вызывают симпатию к этому женскому клоуну без грима. И будто известный нам мир преображается от одного только появления ее на улице этим ясным морозным вечером. Все должно быть хорошо.

 

 

Взгляд.

Она смотрит на него, и он не может понять, что в ее взгляде.

Она будто видит что-то в нем. То, что он сам не знает в себе.

Она не умеет определять все это словами. Про тоску. Захолустную. Ей то истерически весело, то на нее нападает мрачность и отчаяние. Она смотрит на него, будто это он должен объяснить ей все это. Объяснить не просто так, а с конкретными рекомендациями…

Дни идут за днями, а он ничего не в силах объяснить.

В ее понимании, в ее зацепленности ей не нужны примитивные ответы.

Она громко и отчетливо говорит: «Здравствуйте». Потом бросает взгляд, который сразу же отводит, и проходит мимо, опустив большие черные глаза. С ней часто ее серьезные простоватые братовья. Еще и это.

У нее есть взгляд. Она смотрит, и он не может понять, что в ее взгляде.

 

 

Свидание.

Конечно, можно было! А он только целовался и мял ее груди.

 

 

Ушко.

Он имеет право целовать ее в ушко.

И право и лево.

 

Отношения.

Она только должна смириться с его туалетной водой!

Это чуть ли ни самое сложное.

 

 

Чистота.

Она и должна быть одна. Любые отношения замутили бы эту чистоту. Но так не бывает. Эта эдемовская безукоризненность должна будет кончиться. Надо двигаться в возрасте, в жизни. С собой – такой как есть – придется расстаться. Но пока… Она идет, еле слышно напевает. Ей никто пока не нужен. Она сама по себе.

 

 

Интонации.

Он представил, как она с этими смеховыми интонациями будет когда-нибудь рыдать или будет, наоборот, смеяться с рыдательными интонациями, и у него все сразу оборвалось к ней.

 

 

Шарик.

Он подарил ей воздушный шарик. Когда тот лопнул, она положила его в толстую книгу между страниц как засохший цветок.

 

 

Дамы.

Парные красавицы. Как две дамы. Ими можно бить таких же парных валетов…

Но обе не козырные.

 

 

Сон.

«Мне сегодня приснился сон», - говорит она, глядя куда-то вниз на мокрый утренний асфальт, а на самом деле, глядя вглубь самой себя.

Рядом идет парень. Они держатся за руки. Парень ждет, когда она начнет рассказывать.

У него невероятный, неколебимый, несокрушимый  интерес к ней и к ее снам.

 

 

Юленька

Вот и Юленька бежит! Ей молодость обещает счастье.

Порода.

Оба понимают, осознают свою «бегемотью» породу.

У них одно отношение к еде. Они - родственные души.

Это такая отрада! Найти себя в этом злом мире.

 

 

В метро.

Разглядывание друг друга через два оконных стекла соседних вагонов. Это так же далеко, как за экраном телевизора. И кажется, так же безопасно.

 

 

Торс.

Манекен в витрине магазина «Nice». Скидки там еще. И обновляются модели через какие-то очень маленькие промежутки времени.

У нее плоский живот, молодые бедра, приятное по фактуре платье, подпоясанное пояском…

На нее оглядываешься всякий раз. Будто что-то еще… может быть… у этого обрубка без головы и без ног, изображающего женщину.

У многих скульпторов ХХ века есть такие работы. Они так и называются - «Торс».

Вот и на нее смотришь по тем же причинам. Необъяснимым. Можно влюбиться в эту идею женщины.

 

 

На всякий случай.

Принимал к сведению. Голые колени, невзначай демонстрируемые при закидывании ноги на ногу.

 

 

Замуж.

Девушка себе на уме. Не просто так, а тоже замуж хочет. Не стремится пока, а просто тихо хочет. Тихо и незаметно.

 

 

Возраст.

Еще не возраст, конечно… Но она как натянутая струночка. Особенно по утрам. Беззаботное ожидание закончилось. «Уже кончается». Время активного выковывания семейного счастья, женской судьбы.

Вот она такая. Она так понимает свою задачу, так реагирует на мир, в котором живет.

 

 

Цветы.

*

Это и не люди, то есть это не совсем из человеческой породы. Это цветы. Приходится с этим согласиться. Они зацветают. И никакими словами это не передать. Ну, совсем как о цветах.

*

А потом с ними, как с цветами, начинает происходить что-то разочаровывающее. Это мучительно видеть. Это и несправедливо, и как-то в насмешку, и непреодолимо... И так жалко! Столько всевозможной красоты гибнет! И просто женской красоты, и красоты молодости, а главное душевной красоты – молодости, опять же. Куда что девается! А главное не уберечься! И даже какие-то старания делают еще хуже. Цветы! Они и есть цветы.

 

Прическа.

Вот Света. Она не сдается. Сделала опять новую прическу. А в глазах испуг и неуверенность.

Сделала себе кудри. У нее озабоченно-смешной вид. Глуповатый. Так всегда бывает, когда вдруг наводят красоту в чем-то одном. И когда эта погоня за красотой не является изощренной системой, поглощающей все женское существо без остатка.

 

 

Он.

 «Неужели это оно?!» - думает она, слушая его.

 

 

Первое впечатление.

Они увидели, что это грязно и мерзко. Это первое, что они увидели. Это их опыт. Так всегда бывает.

И им теперь никогда не объяснить, что, несмотря на то, что это так, это все-таки не так.

 

 

Отношение.

«Все отдать, распластаться во прахе «за ради».

Ему кажется, что он готов к таким отношениям. Эта готовность никуда не уходит, ничем не сбивается. Как часовой на посту.

Верит в возможность такого в принципе, но сомневается на счет реальности. При всей своей «готовности».

Это как современная вера. Нужно верить в конкретные чудеса. Верят – по крайней мере, на словах – что это было две тысячи лет назад, но сомневаются, что это может случиться с ними и завтра».

Как у Монтеня: «…я верую лишь в те чудеса, которые признает наша религия».

 

 

Зеркало.

Она заглянула в свои прекрасные заплаканные глаза и успокоилась, потом улыбнулась и пошла спать.

 

 

Психология.

Она ему абсолютно доверяет. Будто он ее муж.

У нее уже виден живот. Она просит его снять с шеи цепочку. Он целует ее в губы. Она говорит, чтобы он был осторожен, она на 17 неделе, что можно только по шею и показывает ладонью.

Ее доверие. Будто все свое отношение она вложила в него. Конечно только на время отсутствия мужа.

Она его подпустила ближе некуда.

Совершенно просто и естественно. Должен же кто-то быть рядом. Так она устроена. Так устроены такие как она. Кто-то должен быть. В любое время. Вот теперь – он.

Это такая архетипическая женская психология.

 

 

Инопланетянка.

- Почему люди не все такие?

- А какие?

- А другие. А такие как ты да я. А не такие как она.

- Что в ней? Что?

- Она тонкая. Как инопланетянка. И в лице спокой и мудрость. Тоже инопланетные.

- Ты их видел? Что ли?

- Видел. В кино. Тонких и задумчивых. Принесла их нелегкая на край вселенной. «Плюк - четланская планета. А ты пацак. Так что одень цак, дорогой»…

- Ха, ха.

- Она вышла на порог «Салона красоты». В полуподвале. Почему-то «Салоны красоты» любят располагать в подвалах и полуподвалах… Она вышла на порог и стала кого-то искать взглядом. Вот и вся история про инопланетянку… Почему люди не все такие. Ради того, чтобы все были такими, а не как мы с тобой, можно пожертвовать всем. Всей русской литературой. Тоской Лермонтова, надрывом Достоевского, «энергией заблуждения» Толстого, кликушеством МЦ и мудростью Ахматовой. Все это, может быть, им ни к чему. На тех планетах. Там живут тонкие, спокойные, мудрые…

- Надо только придумать, о чем с ней говорить в долгие световые годы перелета. Раз литературой нужно будет пожертвовать.

 

 

Квартирантка.

Она просто живет в этом теле. Тело живет и она.

Тело ленивое, капризное, быстроутомляемое, стареющее, глупое, трусливое.

С ним надо как-то ладить. Как с квартирной хозяйкой.

 

 

Чувство.

«Я уже не та, что прежде», - фраза из жизни. У жизни можно ее украсть?

Ему немного стыдно из-за того, что она потускнела, постарела в его глазах. Будто и он тоже в этом виноват.

Чувство его уже совсем другое. Чувство к другой женщине.

 

 

Племя.

В их племени о красоте женщин не думают. Не понимают, какое это имеет значение. Целый пласт культуры, связанный с поклонением женщине и любви, для них пустое место. Женщина у них для другого. Конечно, страсть млекопитающих никто не может отменить, но выделять, рафинировать из некого целого что-то, связанное с красотой, с мифологией высоких межполовых чувств кажется им извращением европейской культуры. Бесполезное и даже вредное в быту.

 

 

Женское счастье.

Они чувствуют, неформулируемо знают, что кроме женского, так называемого, счастья им больше ничего не поймать в этом мире. Надо встраиваться в этот ряд, тянущийся от Адамовой Евы.

Родопродолжение, радости от детей, от дома, удачного мужа…

Дети пойдут в садик, школьным подругам можно послать фотографии, летом отвезти детей в деревню к стареньким родителям…

Строить дачу, накопить на машину, купить занавески на окна в зале, обновить кухню и ванную…

Такое вот несколько птичье счастье. В хорошем смысле.

Надо еще сильно постараться, чтобы это счастье досталось. Тоже не просто! Скучать не приходится. И надо счастливой родиться.

 

 

Диалог.

- В России много красивых женщин. Может быть этого достаточно?

- Для чего?

- Ну как для чего? Для всего.

 

 

Арлезианки.

Гладко зачесанные назад волосы, прямой пробор. Все до одной. Кордебалет из «Арлезианки». Скромные простонародные прически. Женский минимализм. Неизъяснимой прелести.

 

 

Мужской журнал.

Лица. Что встречается в этих лицах? При всем при том. Именно встречается. Не часто. При всей этакой «вывороченности»... В лице – достоинство, даже некое благородство. Во всяком случае, они как-то сумели с достоинством выпутаться из всего этого.

Их хочется одеть в гимназическую форму. Или в легкое платье героинь лирических советских комедий.

Они способны быть такими – многоуровневыми.

Они кажутся высшими существами.

 

 

Тургеневские барышни.

Брэнд «тургеневские барышни».

Как ни смешно, но это открытие на века. Тургеневско-гончаровские барышни – если угодно. Они выведены в литературной реальности как особая женская порода.

Лучше этого возраста, такого своеобразия характера, такого отношения к жизни, к людям… полагаешь, ничего не придумано с тех пор. Это как весна. Однажды переживаемая. С этим ничего не поделать.

 

 

Порода.

Вот прошла она. Наполненная неспокойной внутренней жизнью, переполненная сложностями горячей поры молодости…

И тут же эта пухлощекая румяная девочка, весело о чем-то говорящая с бабушкой. Можно ли сохранить это здоровое душевное спокойствие «Крепыша»? Жизнь с положительным знаком. Здоровый сон, хорошие отметки в школе и в институте. Потом разумная работа, порядочный и такой же - с пачки «Малыша» - друг. Крепко и разумно сколоченная жизнь. Она оберегается природным умом, здравомыслием, веселым характером, душевным здоровьем, физической выносливостью, добротой…

Какой мир можно было бы построить людьми такой породы!

 

 

Классификация.

«Набоковские девочки», «гайдаровские девушки», «бальзаковские женщины». Ах да! Еще есть «тургеневские барышни».

Это если только литературных авторов использовать, но есть еще «ренуаровские девушки», «малявинские бабы», «рембрандтовские старухи».

 

 

Глаза.

Ее… их – таких - немного жалко. Они похожи на каких-то чистых, бесхитростных зверьков.

И странно видеть ее подведенные голубым раскосые глаза.

 

 

Поцелуй

Когда женщина не была еще так раздета в повседневной жизни, ее красота была более иконописной: лицо, глаза, «зеркало души» и т.д. Но вот наступает лето начала двадцать первого века и… И женщину стали оценивать более всесторонне, многопараметрово. Есть лошадники, а есть ценители женской красоты во всем современном понимании этого слова.

Эта девочка, стриженная под Лолиту. Пухлые не очень длинные, не очень ровные ноги. Подрагивают мышцы при ходьбе. Мягкость в фигуре совсем еще детская. И лицо изумительной красоты. Она запрокинула назад голову, и ее парень поцеловал ее в губы. Делать-то все равно было нечего – они ждали зеленый сигнал светофора.

 

 

Защита.

Думают защититься от жизни этими длинными подолами и платками до бровей.

Есть и другие виды защиты. Они продаются вон там – на лотке с бижутерией.

 

 

Природа.

Что-то мягкое и легкое. Молодое. По молодости.

Природа так устроена. Вся природа. И человек часть природы. Именно природы. С ее циклами, с непрерывными изменениями… Цветочными.

 

 

Сказка

Они как из сказки. Он – статный, кудрявый Иван-царевич. Она - скромница, умница-разумница круглолицая Марья. Они светятся этой своей сказочностью.

 

 

Гляделки.

Это нетерпение. Ей надо обратить на себя внимание. Без этого у нее закипает беспокойство.

На нее не смотрят, к ней не пристреливаются, не поедают ее глазами. Это ее выводит из себя. Она не может сидеть спокойно. Ерзает на месте, потирает запястья, что-то поправляет в одежде и в прическе, что-то ищет в сумочке, переменяет положение ног, закинутых одна на другую... И поминутно кривит рот, хмурится... Отчего делается из хорошенькой слегка вульгарной.

И уже не хочется на нее поглядывать.

 

 

Такая.

Она вся в предвкушении детства собственных детей: коляски, пеленок, сказок на ночь, колыбельных, детских площадок, первых зубиков с серебряной ложечкой...

И нет в ней того подлого -  «дамско-гламурного», продажного - понимания жизни!

 

 

Подглядывание.

- Они наверное ощущают себя как чудо.

- Это ты о ком?

- У них такой арсенал движений, поз, взглядов, улыбок, смысловых допущений, вариаций на тему «Еще чуть-чуть»!

- Ты что, инопланетянин?

- И помимо этого в них столько еще другого - просто стихийно-природного! Чтобы не сказать больше!

- Алё!

- Уму непостижимо, какое великое множество способов порождения чудесности!

- Постой! Остановись!

- А та неповторимость в этом великом множестве есть самое главное, самое непостижимое чудо

- Ладно, ладно!

 

 

Слово.

Она бы совсем понравилась, если бы не сказанное ею слово «херово». Что-то оборвалось в лирическом восприятии.

 

 

Душа.

Все это кончается - и красота, и молодость, и веселость, и шаловливость... И если в конце не окажется души... В том, что от всего этого останется или, наоборот, в том, что насобирается за жизнь... То это будет страшно.

 

 

Одни.

Им хорошо вдвоем на этой Земле, в этом мире.

Счастливо и незаметно проживут они жизни. Такой вот главный, определяющий, результирующий момент их жизней.

Они - как что-то единое, неразъемное посреди мира.

Они и весь остальной мир...

Вон, вон они! Прошли мимо. Разъезжую переходят. Улыбаются друг другу.

Снисходительны к окружающим. Снисходительны к этому миру. 

А что им! И окружающие и этот мир!

 

 

Мобила.

Строит свою женскую судьбу. Не выпуская из пальцев сигарету. Мучительно обдумывая обстоятельства своей жизни.

«Не хочу быть с тобой» - деликатность, выверенная по мелодраматическим импортным сериалам.

Глупости. В общем-то. По мобиле.

 

 

ТВ.

«Культура». Музыкальный комментатор говорит о тенорах: «Им достаются лучшие женщины».

Если вдуматься – оскорбительная пошлость.

 

 

Создание.

Блеск ее глаз, угадываемый под полуопущенными веками с длинными ресницами, сумрак лица, полные совсем детские губы... Она такой создана. Цветочной породы.

А это ее волнение! Только угадываемое... Чувствуешь, что ничего хорошего ее не ждет. Если уже сейчас она внушает такие мысли.

 

 

Тату.

- У нее на шее оказался иероглиф. Только вот чернила расплылись - не прочитать какой.

- А то ты бы прочитал!

Перечисление.

Загар, светлые шорты, скейт под мышкой. На лице озабоченность, испуг, недовольство. Не можешь вразумительно объяснить, что это такое. Это нельзя объяснить. Можно только перечислить это заново. Или с добавлениями и с новыми нюансами. Загар, шорты, скейт, недовольство... Лето, июль, ослепительное солнце.

 

 

Флобер.

Пожив рядом с ней, он начал понимать, что она не ангел, а человек. И что они все не ангелы.

Это еще брезгливый Флобер «открыл».

Женское.

Принимает это женское в себе. Понимает и принимает, глядя в зеркало по утрам.

Что-то надо делать с этим женским, что в ней есть и еще не потрачено до конца на бестолочь «свободной» жизни.

«Что-то надо делать».

Вот она и сделала. И катит теперь по аллее коляску.

К этому будто прижало жизнью. Больше ничего не оставалось.

Девушка.

Он бы с ней познакомился.

А она бы с ним нет.

Женщины.

Вдруг замечаешь, как много одиноких женщин! Брошенных, ставших кому-то ненужными…

«Отработанный жизненный материал». Они чувствуют эту оскорбительность жизни по отношению к ним. Как сущностям.

Вот они идут по бытовым делам… Или хоть куда. Хоть в концерт или в театр. В отчаянии, еле сдерживаемом.

Ужин.

Попасть к ней на ужин. Тот, для которого все эти продукты: сардельки в упаковке, кетчуп, пакетик кефира… Что там еще было в корзине? На триста два рубля с мелочью?

Ее отзывчивость на внешние раздражители, ее нервность, ее демонстративность, ее почти отчаяние…

Побыстрее собрать в пакет покупки! На триста два рубля с мелочью и выйти на темную морозную улицу. Там она уже кажется спокойней. Не торопясь переходит улицу на зеленый разрешающий сигнал светофора. И еще раз через другую улицу. Она живет в тех стареньких домах с тусклыми окнами. В темных дворах с низкими арками.

И никого не ждет на ужин.

Феминистка.

Видно, что она выше женской красоты. При ее специфической внешности ей самое то - рекрутироваться в феминистки. А тем женская красота - это унижение женского достоинства.

«Что мы бабочки!»

И не бабочки и не бабы.

 

 

Двое.

С утра она радостно поехала в город. С ним! Они теперь всегда вдвоем!

К вечеру они вернулись. И опять она радостно улыбается! На этот раз - этой обыкновенности, привычности своего родной городка. Улыбается и радостно оглядывается вокруг.

Что же это такое? А то, что она теперь не одна, то, что она с ним, то, что они теперь всегда вдвоем! Это обстоятельство и усиливает до радости любое событие в ее жизни. И не событие вовсе, а просто все подряд!

 

 

Улица.

Замечать одно, другое, третье…

Видишь ее на противоположной стороне улицы. Замечаешь ее чуть ленивую походку… 

Она только что поняла, кто она на этой земле в этой жизни. Но еще не знает, что с этим знанием делать. Идет по улице по жаркой, поправляет рассыпающиеся волосы, вполуха слушает племянника, которого надо отвести к бабушке.

 

 

Ферма.

Лена едет до края села. Когда она подсаживалась в автобус, донеслось слово «ферма».

Разглядывание...

Лена чувствует, что на нее смотрят. Повернется так, потом еще как-то…

У нее есть достоинство и претензии в ее ожиданиях. Уверенность, даже жесткость характера. Она не намерена проворонить свою жизнь. Но ей как-то еще не свезло. На том пальце нет кольца.

И фигура портится. Еще рано говорить, что «обабивается», но все же…

Она вышла у какого-то потрепанного строения на самом выезде из села. Какая там ферма!

 

 

Нравоучения.

Читает нравоучения. Ей! Она обалдела от неожиданности. Все на пальцах ей объясняет. Ей самой!

«Скотина!»

Она еще не сказала этого слова. Она его еще даже не придумала. Оно еще только зреет.

 

 

Легкость.

У нее есть своя интонация. У каждой женщины есть своя интонация.

Вот такая, к примеру, как у нее - интонация летних легких платьев, интонация легкости...

Скромная, сдержанная, ретро-советская...

 

 

На тему «трогательных».

*

«Трогательные девушки» и «недотроги». А еще «трогательные недотроги».

Богатый русский язык! Попробуй объяснить такое при переводе!

*

- Трогательные женщины? В смысле доступные?

- Дурак!»

*

Вульгарные тетки вместо нежных созданий, вместо трогательных Сонечек Мармеладовых.

Даши, Маши, Карины, Сабины, Мадины... Сначала с цветных бумажек на водосточных трубах, потом - из милицейской хроники.

*

Люба, Даша... с водостоков.

Сестры. Водостоковы. Или Водосточные.

Консорция.

Что они думают о себе и своей деятельности в этой жизни? Как осознают себя в общем потоке мироздания?

Как-то так.

 

 

Однажды...

Холодно, рассудочно, спокойно выбрала этого… не видного, наиобыкновеннейшего…

И не могла представить, что ее ледовитость однажды растает. И ей тоже захочется…

 

 

Смешной.

У него претензии к ней! Претензии космического, вселенского, мирозданческого масштаба – она его не любит!

Ишь чего удумал! Нашел на что жаловаться!

И куда с этим идти? В какие инстанции обращаться! Чтобы меры приняли.

Смешной, конечно!

 

 

В сквере на скамейке.

У нее есть все, что нужно, чтобы терпеть эту жизнь. Есть ТВ, есть сигареты, а на ужин селедочка к картошке...

Пока не начался сериал, можно сходить посидеть в сквере перед домом. Подымить на свежем воздухе.

И сегодня будни! Никто не придет укорять и раздражать ее своим неумеренно активным жизнелюбием.

Мимолетные.

Увидел ее в метро. Она прошла мимо по длинному загнутому коридору станции.

Темно-каштановые волосы до плеч, лицо озабоченное, смотрит прямо перед собой, чуть вниз...

Больше и сказать о ней нечего.

Прошла и всё.

И мелькнули мысли. Как блики.

Где теперь эти мысли отыскать!

Колени.

Показывает всем свои полные колени.

«Колени как колени!» - возмутилась бы она, если бы ей сделали замечание.

Может быть, она на самом деле не понимает и не чувствует таких вещей?

 

 

Цветок.

Она испугала его своей ненаигранной страстью.

«Что еще в ней прячется! Какой фантастический зверь!»

Казалось, в какое-то мгновение, что она вообще задушит и проглотит его, как некий хищный полуцветок-полузверь, виденный им в каком-то ненаучно-фантастическом кино.

Это была совсем уже не та милая и симпатичная знакомая, с которой он днем сидел в кафе, а потом гулял по набережной...

Никакой лирической эротики... Железная леди! С каким-то ведьминым утробным подвыванием!

Но вот она увидела его испуг, и в глазах ее тут же разочарованно потух тот фантастический звериный огонек.

Все! Он еще весь дрожа, подобрал разбросанные вещи, вышел из комнаты, оделся в прихожей и ушел, тихо, как только можно, закрыв за собой дверь.

 

 

Жена.

«Ты такую бы хотел жену? Которая роняет перчатки, все на свете забывает, объясняясь с продавцом книжной лавки, уговаривая его на неделю отложить толстый альбом-подшивку с какими-то статьями из 20-х годов?

У нее сейчас нет тысячи рублей, но через неделю обязательно появятся.

Ты такую бы хотел жену?»

 

 

Он и она.

Пусть она и ест много, он готов отдать за нее свою жизнь.

«Пусть ест сколько хочет!»

Она чувствует это необычное к себе отношение. Ее это волнует, наполняет каким-то безумным ожиданием счастья.

Народная мудрость.

Алиса по какому-то, теперь уже испарившемуся из памяти поводу, неожиданно сказала: «Полапал – женись». Можно было как-то не так выразиться, другими какими-нибудь словами. Но она вспомнила именно эти.

Какой-то коридорчик нашелся в ее сознании. По этому коридорчику эта «народная» мудрость пробралась в ее речь. Кто-то пропуск выписал. Какой-то известный только ей одной опыт.

 

 

О женщинах.

- Упрощенный вариант женщины.

- Скажи еще «упрощенная модель»!

- Да. Без наворотов.

Будущее.

Ее абсолютное спокойствие по поводу своей женской судьбы. Она знает, что надо делать. Она бескомпромиссно готова к этому семейному, материнскому будущему. Тяготы семейной жизни совсем не в тягость ей будут. Она готова, предвкушает, у нее много задумок по этому поводу.

Выберет вот только себе избранника.

Утренний этюд.

Это детское - вьетнамское или корейское - лицо с раскосыми, точно и четко подведенными глазами, удлиненными косметическими средствами будто бы не простой девчонкой, а мастером женской красоты с тысячелетним опытом.

Непроницаемость ее тоже корейско-вьетнамская.

Кто она? Как ее зовут? Куда едет? Какая она? Все эти вопросы… Этого не узнать никогда.

Может быть, и не нужно. Для сохранения этого легкого напряжения чувств от нахождения вблизи. Легкопружинного напряжения, помогающего ощущать ее присутствие в этом мире и, с тем вместе, ощущать жизнь в ее подлинном совершенстве.

Что-то переходное, так сказать, от слов к делу было бы уже некоторым искажением этого тончайшего ощущения, низведением этого высокого и чистого до бытовых банальностей.

Но вот же опять она! Вышла на станции «Удельная», прошла по снежной каше нечищенных тротуаров по Енотаевскй и свернула на Ярославский.

Маленькая, тонконогая, в надвинутом капюшоне как персонаж картины Брейгеля Старшего.

На один вопрос получен хоть какой-то полуответ.

Идет.

- Идет.

- Кто?

- Вон там. 

- Кто же? А! Ну и что?

- В том-то и дело, что ничего. Как в песне поется: «ничего в ней нет».

- Или есть?

- Нет! Совсем ничего. И в то же самое время невероятно много. Во всем ее пустячном естестве! Во всех проявлениях! Она и не подозревает ни о чем. Это в ней, та длинный - такой длинный, что кажется бесконечным - генетический путь, тот тысячелетний отбор неясно чего. В голове ее сплошные глупости. Пустяки пустяками! И как это работает, никто толком сказать не может. И вряд ли до конца человеческой истории сможет сказать.

- Ну ты накрутил!

Не пара.

Ей кажется, что у нее более высокий класс. Ну что он такое! Если бы они жили в древне-купеческие времена, сказали бы про него, что он ей не пара, и еще что-то про калашный ряд. А тут вообще не о чем говорить!

Она не знает, как поступить, от возмущения и презрения не может поднять глаз.

И пока не знает, что в таких случаях делали ее предки в древне-купеческие времена.

 

 

На разных ветках.

Они расстаются на «Владимирской». Они вынуждены расставаться. Они живут еще врозь. Даже на разных ветках метро.

Она прижимается лбом к его плечу, они льнут друг к другу.

Эта их молодая взаимоподходящесть. Которую не могут не замечать усталые пассажиры в этом позднем полупустом вагоне.

И вот поцелуй при расставании.

Она живет на оранжевой ветке, он - на красной.

Свидание.

Воспоминания об этом. Откуда они? Уже не вспомнить. Когда это было? Где? С кем? Теперь все перепуталось.

Он это так себе и представлял. Еще раньше. До того.

Сумрак ограниченного пространства, зажатость в тесноте этого пространства.

Мягкость, податливость, льнущесть, затаенность дыхания…

Блеск глаз в непроглядности.

Может быть, навязанный воспоминанию воображением. Этот самый блеск.

И это ощущаемая с первой минуты, никогда не пропадающая сосущая тоска несбыточности.

И они будто кого-то обманывали.

Или сами обманывались.

 

 

Гадкий утенок.

Родители с тревогой следят за ее взрослением. За тем, как она из миленькой девочки вырастает... в не красавицу.

Или еще рано! Или еще, как с Гадким утенком, у нее все образуется, и она из своей испуганной несуразности, вкривь и вкось, розоватого лица и отчаяния в глазах выплывет однажды белым лебедем. Еще есть время!

 

 

Метро.

Сидит нога за ногу…

Если студент Петя чуть опускает свою научную книгу, то это все оказывается перед глазами... которые должны, конечно, внимательно следить за строчками. А вместо этого: коленки полных ног, обтянутых тесной короткой юбкой.

Ничего, в общем-то, необычного, все как водится, мало ли... И даже ничего неприличного.

Но Петю вдруг как осеняет: «Она живет этим!» В эту самую минуту! У него научная книга, а у нее это – коленки полных ног, обтягивающая юбка и все такое прочее.

Живет этим желанием раскрыться, расцвести навстречу той жизни, для которой ее природа сотворяла многие годы с ее коленками, с крепкими полными ногами, с ее готовностью, с ее предуготовленностью.

Это в ней уже в окончательном виде. Она и сидит с закрытыми глазами, потому что уже почти отчаялась ждать. В ней это уже закипает, гудит, мается и просится наружу.

«Но откуда она все это знает? – вот вопрос!»

«Откуда знает, что надо вот так сидеть нога за ногу…»

Ответы на такие вопросы ни к одной научной книжке, пожалуй, не сыщешь. 

И полные колени, и закругление бедер, уходящее в темный таинственный мрак…

«Знает как-то. Или не знает ничего, а это в ней - природное, биологическое, тысячелетнее...»

«Как-то так», - успокаивается студент Петя и вдруг до него доносится, что объявили его станцию.

В последний момент он успевает выскочить на платформу.

А Круглые Коленки поехали дальше. Только на секунду открылись ее глаза, чтобы глянуть в след выбежавшему из вагона долговязому и курчавому с толстой книжкой, из-за которой он три станции подряд подглядывал за ней. Она переменила положение ног и опять закрыла глаза.

 

 

Предварительные итоги.

Чуть не заплакали, обнявшись. От жалости к себе, от острого чувства безвозвратно ушедшего времени.

В первом подвернувшемся кафе, немного повеселев, рассказали друг другу все, что можно было рассказать о своей прожитой после студенческой молодости жизни, не самое грустное, конечно.

Эта жизнь была вся как на ладони. И почему-то кусками по пять-семь лет. Они и сами удивились такой особенности памяти.

Она разрешила проводить ее. У ворот дома, он хотел поцеловать ее на прощанье, но ей показалось, что в этом слишком много секса.

- Мне этого не надо, - сказала она.

Он подождал, пока в темном дворе-колодце не затихли ее каблуки, и медленно пошел к метро.

 

 

Рассказывает.

«Мы узнаем друг друга еще издали и уже идем на встречу друг другу и проходим мимо, не поднимая глаз или глядя в сторону».

 

 

Рассуждение.

Встретились глазами. И прошли мимо друг друга. Обычная история. «Не ходок!»

И при таком жизненном минимализме... Эти как бы крохи... Может быть, именно они являются тем драгоценным материалом, который прячется в тоннах пустой жизненной породы. Как ценность золота не в последнюю очередь определяется тем, что его мало на земле.

Где-то прозвучало, что самое наполненное ощущение любви дается, если исключена из отношений физиология и, может быть, вообще общение как таковое. В том числе безответная любовь. Или любовь тайная, закрытая, запертая в человеке абсолютно.

 

Дамочка.

У нее есть характер, есть воля, есть уверенность в себе, в своем понимании происходящего с ней и вокруг нее.

Она не задумываясь, не колеблясь ни на мгновение, применяет все это в повседневном общении.

Эта ее неколебимость, конечно, никак не оправдана, ничем не подкреплена. Она просто уверена и просто неколебима в уверенности.

Ее принимают как данность те, у кого воля к противостоянию послабее и совсем нет уверенности.

Так и живут. «Кто смел, тот и съел».

 

 

Вопросы.

Отчего все они кажутся несчастными?

Их цветочная готовность радовать, украшать, благоухать, тонуть в счастливых глазах тех, кому они были предуготованы... Разве все это не о них!

Отчего тогда они вянут, тускнеют, и отчаяние вползает в их души?

С дежурства.

Раннее летнее утро. Не очень теплое. На ней старомодный черный плащ. Она возвращается домой с дежурства.

Такая жизнь – опрокинутая в ночь. Привыкла уже. Так даже лучше.

И будто спряталась от мира. Будто у нее такая задача. Непонятная.

Главное.

Они знают, и все знают, что это главное в них. Сберегаемое. Главное оберегаемое.

Это их центр притяжения. И вообще центр. Во всех смыслах. Средоточие. Настоящий, подлинный - что бы кто ни говорил, что бы они сами ни говорили и ни думали об этом - центр, середина, сердцевина... 

Ничего главнее в них нет. Так это задумано природой, откуда они родом.

Только об этом забывают, об этом не думают, этого не чувствуют. До поры до времени.

Обманываются, обманывают других – не признавая этой очевидности. Нутром чувствуют, но упрямо и глупо не хотят признавать.

Это то место в опрокинутой восьмерке, где соединяются две половинки бесконечности. Будущее и прошлое встречаются там, переходя одно в другое.

Вот они идут. Впереди. Гурьбой. Перегораживая весь тротуар. Говорят о чем-то. О ерунде. С матерком говорят.

Их еще ничего такого, как видно, не заинтересовало.

Еще не вечер.

Может быть, все, что у них есть, еще для этого не предназначено. Время не пришло. Соединять две половинки вечности.

Не пришло время приобщаться к тайне тайн.

Тайна есть – это очевидно.

И также очевидно, что никакой тайны нет, что это ни для кого не тайна. А известное дело.

 

 

Дядя Толя.

Косте пятнадцать, а его дяде всего-то 31-32! Смешной возраст. Мальчишеский. Но он ведь «дядя»!

Гретхен – заскучавшая девушка, которая осталась на вечеринке без кавалера: ее парень перебрал и теперь отдыхал в дальней комнате.

Костя вышел с Гретхен на лестничную площадку. Просто так вышел. Ну, еще, может быть, чтобы скрыться от подвыпившего дяди Толи, у которого блестят глаза на Гретхен.

Это было так очевидно! И так дико для Кости! «Он же дядя! У него же тут же рядом – тетя! И два маленьких сына. Он же старый!» Ай да «ходок» этот дядя Толя!

Костя и Гретхен разговаривали, но потом как-то само по себе вышло - стали целоваться. Они целуются. Гретхен это знакомо и не вызывает ни малейшего смущения и посторонних мыслей. Костя не столь искушен, но тоже знает, что это такое. 

Они то заходят в квартиру, то опять сбегают от шума, музыки и дяди Толи на лестницу – целоваться. Это так хорошо, так приятно, эта такая непередаваемо восхитительная игра! Жить так легко и так сладко!

 

 

Цветы.

Рот по-детски приоткрыт. Перед ней букет цветов. Она смотрит на цветы, глаза слегка округляются, и губки сами собой чуть приоткрываются в детском изумлении. Цветы же! Это так же естественно и неосознанно, как улыбка при виде детей.

Она не сразу себя замечает. Но вот она вспомнила, что рядом ее парень, что кругом разные посторонние люди...

Сомкнула пухлые детские губы и осторожно обвела глазами пассажиров метро – вдруг кто-то на нее смотрел!

Фотографу такое не схватить!

 

 

Парадная.

Она вышла за дверь в парадную, как бы провожая его. Он прижал ее к стенке и поцеловал. Она не знала что делать. Он что-то сказал и опять поцеловал. По-настоящему.

Муж почему-то обеспокоился ее долгим отсутствием, тоже вышел в парадную и увидел этот последний – несомненный - поцелуй. Он попятился назад к входным дверям и тихонько скрылся в квартире.

 

 

Ассоциации.

«Хорошо!»

«Как сирень в хрустальной вазе с картины какого-то советского академика живописи».

Этот вид уходящей, удаляющейся по тротуару женщины дал совершенно неожиданные ассоциации.

Молодость, не искалеченная еще полновесной реальной жизнью. Что-то живущее мгновениями. За ними не угнаться.

Вот и «уходящая женщина» затерялась среди прохожих на улице».

 

 

Предназначенные.

Она прошла мимо него.

Та самая! С такими волосами, глазами, бровями, губами, голосом, руками и ногами...

«Они существуют на этом свете! И наверняка всегда существовали!»

«Где-то же они прячутся в этой жизни!»

«Имеющие какое-то свое предназначение».

У него вдруг прорезалось удивительное чувство. Будто близко подошел к обрыву и на все готов. Не раздумывая.

«По-другому не скажешь!»

«Тонкие, запретные материи несбывшегося», - с иронической улыбкой подвел он черту, торопясь отогнать от себя слишком лирические мысли.

Рассуждения.

«Они, конечно, удивительные существа. Об этом думаешь иногда, глядя на них. На некоторых из них.

Но эта удивительность - самая что ни на есть обыкновенная, природная, биологичная. И даже, можно сказать, цветочная.

Но когда начинаешь искать за этой обыкновенностью космические причины...

Может быть, это и глупо, но...

Но голая природа, биология, материализм – тоже тупик».

 

 

Старая история.

Старая, старая история. Она пригласила его... Не на свидание, нет – просто на прогулку. Чтобы разочаровать в себе.

Таков был план. Реальное общение иногда дает такой неожиданный антилюбовный эффект.

Что и произошло.

Мрак.

«Я тебе завтра все объясню».

Стоит с мобильником, прижатым к уху на темной улице. Смотрит перед собой, но ничего не видит.

Мрак чужой жизни. Соответствующий и даже усугубленный мраком этого ноябрьского вечера с полудождем- полуснегом.

Кусочки чужих разговоров, кусочки чужой жизни...

Тупики отношений. Требующие, для того чтобы в них разобраться, по крайней мере, яркого дневного света.

Испуг.

Испуг красивой женщины. Перед зеркалом.

Это теперь и с ними! Вот здесь! И еще вон там! И будто ни с того ни с сего. И совсем внезапно!

В отношении внезапности... Это, конечно, всегда индивидуально, но как же не внезапно! И что в жизни не внезапно!

Вот откуда этот испуг! Вдруг догадываются, что это оно! То самое! Подкралось! Непонятно откуда и когда.

И теперь заглядывает вместе с тобой в зеркало.

 

 

Мимо.

Ее радостно поразила мысль: «Я еще молода»! И она улыбнулась самой себе.

А его при взгляде на нее не то что поразила, а как-то неприятно проняла мысль: «Я уже стар!»

Они встретились глазами и прошли мимо друг друга.

Автобус.

Как на групповом снимке – пассажиры на сиденьях в автобусе.

Две совершенно простые тетки рядышком. Равнодушно косящиеся в окно на унылую улицу с разрытой теплосетью. Рабоче-крестьянские грубые маски лиц. А что под масками и есть ли хоть что-то? – невозможно определить.

А за ними чуть сзади - молодая, иконописной красоты девушка. Претерпевающая этот автобус и этот мир. С полузакрытыми глазами.

И можно приглашать Леонардо да Винчи или Ботичелли.

«Как так происходит в жизни! Куда все пропадает! Без следа! Почему? Для чего ж тогда вся эта красота? Без какого-то соответствующего ей продолжения!»

Не может быть, чтобы тут была одна только слепая биология! 

 

 

Фотография.

Та девочка на подоконнике. Как он ее раскачал на это? Может быть, с ней это будет без последствий, которые как бы должны быть, когда этот ларчик открывается слишком рано. Все от нее зависит, от того, что в ней заложено. Все должно быть выверено душевным складом. Может быть, это будет в ее жизни только легким лирическим эпизодом.

Можно все же это представить. Эту неуязвимость человеческой чистоты. Чуть ли ни Ангельскую. Все понимать только с позиций красоты, чистоты, поэзии, добра...

 

 

Первый снег.

- Любовь? Ну, это когда... Как в той рекламе... С той же интонацией:

«Любовь – это тень от ее длинных ресниц. Это ее рассеянно-грустный вид. “Меланхоличный” - если бы речь шла не о ней, а о ком-то повзрослее. Она осторожно, боясь, ожидая сердитого окрика мамочки, идет в сметенный на газон снег».

- Снег выпал в первый раз с начала зимы. Всем хочется походить.

- А-а?

 

 

Студентка.

Метро. Компания студентов. Громких, простодушных. Обращали на себя внимание. Мешали читать.

Всматривание. Фрагментарное. Темно-русые волосы. Простонародные. И длинные пальцы. Вытянутый большой палец. И длинные все остальные. Длинные и тонкие. Колечко с камешком на левой руке.

Что еще можно сказать? Тут бы не переборщить со словами!

 

 

Попросту.

Ему хочется физиологии, а она боится.

 

 

Шнайдер.

- Ишь какая Шнайдер!

- Роми?

- Нет, Мария

- Да. Пожалуй!

 

 

Невинность.

«Невинно трахались». Вполне возможная вещь. Это реальность 21 века!

Может быть, у невинности нет абсолютной шкалы. Если понимать под невинностью что-то психическое.

 

 

Процесс.

А дальше кончалась психология, и начиналась физиология. Резко. Обвально резко. Сминая все разумное и интеллектуально-утонченное на своем пути.

И уже ни за чем не уследить! Биологическое схлопывание!

 

 

Грипп.

Женщины в противогриппозных масках. Одни глаза можно рассматривать сколько хочешь.

Может ли возникнуть желание завязать романтические отношения с такими женщинами?

Почти шариатский вариант.

 

На кухне.

- И что бы ты с ней делал?

- Я бы посадил ее перед собой на кухне и смотрел бы на нее.

- Разве что.

 

 

Двое.

Держатся за руки. Но пока без эротического продолжения.

Когда-то давно, совсем в другом мире – как на другой планете! - это показалось бы так естественно! В порядке вещей.

Этот период именно таких отношений. Он мог продолжаться очень долго.

Без продолжения.

Потом только – в другом возрастном качестве - это стало представляться несколько бессмысленным.

Безвозвратно ушло понимание таких состояний.

 

 

Дело было так…

Поощряла, подзадоривала даже… Простой поцелуй от профсоюзной общественности превратился в что-то нескромное. Но как только его рука добралась до атласной кожи на спине под блузкой, она все прекратила. Сказала: «Нет!» Строго – как отрезала. И Коля сразу засомневался в том, правильно ли он понял ее будто бы очевидное до этого «поощрение».

- Ну, это я так… - сказал Коля, отпуская ее.

- Что так?

- Перешел границу у реки.

- Что!

Но окончательно ссориться Лена не собиралась. Так что до конца вечеринки она успела посидеть у него на коленях. У всех на виду!

- Надо как-то исправить твою женобоязнь, - объяснила она. Чем совсем сбила его с толку.

 

 

Тонкие отношения.

«У них более тонкие отношения. А она этого не понимает. Ей обидно».

Можно не понять, о чем речь. О ревности? «Отношения»-то у него. С кем-то. Тонкие отношения. Тоньше, чем с ней. Тоньше и непонятней. Вот что обидно!

 

 

Лики.

Эти лики, спокойные позы, красивые руки спокойно сложенные на коленях. Они как иконы.

Так иконы излучают внутренний свет. Свет души.

А иначе, зачем и нужны были бы эти изображения! За этими старыми досками, за красочным слоем, за изображением должно быть что-то совсем не принадлежащее этому миру. В них и смотрят как в окна в какой-то совсем другой мир...

Потом они вернутся к обычной жизни и уже не будут так иконоподобны.

Жизнь состоит из многого.

Жены.

Он с ужасом воображал некоторых женщин в качестве своей жены. И не самых ужасных, даже симпатичных женщин.

В них было что-то для него омерзительное.

Он пытался формулировать это, но получилось только что-то вроде: «У них мерзкие жизненные правила».

И совсем нечего ему было сказать о брючках, о маленьких ботинках на высоком каблуке, об очечках, о манере стоять в очереди в мясной отдел…

 

 

Подворотня.

Не знаешь, как это бывает. И то, и другое... Многое!

Бывает и так:

- Привет!

- Привет!

Излишне приветливо! «На что он надеется!»

 

 

Недоверие.

Она все равно относится к нему с нерасслабляемым недоверием.

«Не может он ее – такую! – любить так, как это у него выходит!»

И за руку при всем народе ведет, и всем видом показывает, как он доволен, и говорит слова!

Все равно: «Не верю!»

 

 

Штрудель.

«Я не против. Там очень вкусный штрудель», - сказала она.

Парень приглашает ее на свидание. В кафе. Она соглашается. В такой «кулинарно-кондитерской» форме.

От штруделя не отказывается. А заодно и от свидания.

 

 

Противоположности.

Ее страстная животность... И те скучные материи, в которые он ее впутывает!

Такие резкие, несовместимые противоположности! Встречаются. Одни – чуть ли не монашки. Да и просто монашки как таковые... И вот эти – «безудержные».

И те, и другие имеют какие-то невероятно фундаментальные обоснования для оправдания своего существования.

 

 

Восклицания.

«Она достанется ему вся! С этими коленками, с этими стройными, тонкими, породистыми ногами! Вся целиком!»

 

 

Улыбка.

- Чему она так улыбается внутри себя?

- Ты хочешь спросить, «чему внутри себя она так улыбается?»

- Ну, да! Какая разница!

- Каким-нибудь глупостям улыбается.

- Ну, почему сразу!..

- Вспомнился покойный Филозов в фильме «Вам и не снилось». Он купил костюм, шел домой, с улыбкой поглаживая сверток с костюмом. Вот такие и бывают глупости, которым так улыбаются.

- Это совсем другое! То, чему она улыбается внутри себя, это...

- Да, в ее радостные глупости я и сам бы с большей охотой заглянул! Тут ты прав!

- Я ничего такого не говорил!

- Все равно.

До вечера.

Поцеловала его, расставаясь, надо полагать, на целый день.

Поцеловала будто попробовала на вкус. Губы. И щеку.

Поцеловала и сразу тыльной стороной пальцев вытерла следы помады со щеки.

Прощаются в машине. До вечера.

Фотография на такое не способна. Разве что серия фотографий. Как маленькое кино.

Кадры: поцелуй, нежные слова, увидела помаду, смеется, вытирая...

Или это уже на автомате? Ритуал. Обычное дело.

«Пока!»

Ценность таких моментов в жизни. Счастливых мгновений. Счастливых пустяков. Ими прострочена, как полотно, повседневная жизнь.

 

 

Счастье.

Каждый день подновляется их счастье. Они все купаются в счастье, может быть, не осознавая этого.

Для этого и пускаются в семейное плавание. А то для чего же еще!

Чтобы радостно показывать друг другу этот мир. Переживать его радостное существо вместе.

Пока им радуется, конечно.

 

 

Постельные сцены.

Все замешано на этой, как бы, высшей точке отношений между полами. 

И все беллетристические нюансы - о том же. 

Главная озабоченность - как можно изобретательнее обставить этот настоящий центр, подлинную сердцевину человеческой жизни персонажей!

Ритуалы, условности, стандарты психологических нюансов... Будто бы ничего нового.

Как в давно известной игре. В шахматах, например. Дебюты, окончания, варианты защиты, нападения... 

И все зависит от индивидуального мастерства, опыта, удачи...

Совсем то, что называется «амурным спортом».

 

 

Понимание.

«Я хочу заплатить, а он не дает мне за себя заплатить!»

Радостное открытие. Во всяком случае, рассказывает она об этом с несдерживаемой улыбкой.

Она собирает свою новенькую жизнь. Из новых открытий, свежеотпущенных пониманий. Набирается пониманием всего на свете. Картина понимания должна быть абсолютно законченной.

Терминология.

«Занимаются любовью»! Хотя любовью это называется по недоразумению.

И те недорогие удовольствия, к которым призывают цветные объявления на водосточных трубах, тоже имеют наглость называть этим словом! Эти «девушки», «девчонки», «снегурки» и т.п.

 

 

На кухне.

Он к ней приставал во время стряпни. Подкрадывался. Пользовался тем, что руки ее были заняты тестом.

Это ее удивляло, но она не могла сказать, что это было как-то уж неприятно.

 

 

Французский поцелуй.

Подошла и поцеловала, прижимая его голову к себе.

Ей, должно быть, казалось, что этого достаточно. Этого отвешивания плотского, земного, биологического, умело-страстного... Без лишних слов.

Это было, действительно, хорошо! Но совершенно недостаточно.

И недостаточно именно потому, что для нее это было каким-то высшим проявлением благожелательности, пределом предоставленности, готовности... Такие у нее были представления.

Она и понятия не имела о том, как на самом деле это бывает.

От красоты.

Когда всё в их жизни начинает выстраиваться от их красоты... Молодость, красота... И дальше все по порядочку. И как надо! Так же, как и эта их красота. Образование, женихи - всё, что положено...

Они и не поверят, если им скажут, что это может быть как-то не так.

Именно для них – таких как они, есть, да еще с учетом этой уверенности в себе и в будущем - может быть, все так и будет. Красиво, правильно, хорошо.

 

 

Как у Блока.

- Какая она!

- Какая?

- Как у Блока...

- Что? Тонкий стан, шелками...

- Нет. С раскосыми и жадными...

 

Мимолетное.

Поражает непостижимостью именно мимолетность этого промежуточного состояния в них.

Пребываешь в бесплодных и неизбывных попытках увидеть именно этот миг перед полным расцветом, после которого сразу начинается что-то совсем другое.

Эта недораскрытость... Цветочная. За этим не уследить.

 

 

Строгость.

В строгости проводит жизнь. Что за этой строгостью? Разнообразные варианты защиты своей строгости. Посильные варианты. Насколько хватает женского ума, семейного воспитания, способности противостоять страхам, предубеждениям...

Можно нарваться на такую, чуть ли ни психиатрическую, непроходимость, после которой ничего кроме отвращения такая ее строгость не будет вызывать. Но пока все это спрятано, не стало явным, эта строгость в ней хорошо смотрится.

 

 

О любви.

- Главное, чтобы не раздражали друг друга!

- А как же всякие возвышенные чувства?

- Это что-то недостоверное. Как повезет, впрочем.

 

 

Нежности.

Он будто что-то говорит ей в самое ухо, а на самом деле трогает пухлыми губами ее шею. Не просто целует, а, как рыба, покусывает одними мягкими губами кожу на ее длинной шее. И она теснее жмется к нему. А когда они отстраняются на время друг от друга – все-таки метро, народ кругом! – их лица идут розовыми пятнами. И она сглатывает слюну. И они не смотрят в глаза другим пассажирам.

 

 

Оскорбление.

- Ты оскорбляешь женщин своими поисками идеала.

- Как оскорбляю!

- Так! Подавай тебе неземных, небывалых, «не стоящих в очередях», несказанно умных, добрых, всепонимающих... Идеальных – одним словом.

- Ну и что?

- То! Простой земной женщине рядом с твоими идеалами неловко, неуютно. Что им делать!

- Это их дело.

 

 

Ветер.

Всего на пару сантиметров больше приоткрывает платье ноги выше колен и... И какой эротический эффект! Усиливаемый, конечно, еще тем, что это свежий ветер играет с легким шелком платья, и эти самые пара сантиметров - то выше, то ниже – дело его рук.

 

 

Внутреннее.

На куртке у нее какое-то стеклянное украшение. Сегодня довольно прохладный – вполне «курточный» - день. Собираясь на прогулку, она нацепила на себя эти цветные стеклянные висюльки.

Зачем-то они ей нужны. Может быть, она с ними не расстается. Они какая-то часть ее самой.

Что-то говорящая окружающим внешняя часть ее внутреннего содержания.

И она надеется, что кто-то оценит это внешнее «внутреннее». 

Сорок лет.

К. как-то узнал в женщине, которую случайно увидел на автостанции, свою подругу юности, с которой он встречался сорок лет назад, придя из армии. «Еще до женитьбы».

На вопрос «Ну и как?» - все, что К. смог о ней сказать, было: «Страшная!»

 

 

Смех.

Этот звонкий, волнующий молодой смех. Над рекой.

Похоже, ее парень учить ее плавать.

Что будет с этим смехом лет через ...дцать?

Научится она плавать, или это было совсем необязательно? Только для смеха.

Только для этого смеха. Над рекой в вечереющем воздухе.

Умная и положительная.

Она знает, для чего она создана, для чего она появилась. Ей не страшно. Все к ней придет, когда нужно. Придет не что попало, а то, что нужно. То, что и должно быть нужно.

 

 

Не отдают.

Они не отдают то, что от них ждут. Не может быть, чтобы этого у них не было. Но не отдают. Видно, оно предназначено еще для кого-то. Кто еще не случился.

Строгость.

Бережет свою строгость, дорожит ею. Но знает, что в жизни гораздо полезнее быть не такой, что лучше быть веселой, не берущей в голову, раскованной и так далее. Она и пытается иногда уйти от образа Пестимеи Макаровны. Но как-то неловко.

 

 

Ушко.

- Ну как она тебе?

- Я бы ее в ушко поцеловал.

- Вот даже как!

 

 

Диссонанс.

В вульгарности их никому не переплюнуть. Их партнеры не производят такого мерзкого впечатления. Что с них взять! Просто животные. В определенных ситуациях. Но они-то! Поражаешься тому вопиющему несоответствию между тем, чему иногда бываешь свидетелем, и теми романтическими представлениями о них, с которыми живешь, которые все же сохраняются, не истираются, несмотря на разнообразие бытовых или производственно-служебных, совсем, бывает, не романтических впечатлений.

Насколько они способны проявляться как ангельские сущности, настолько и способны быть исчадиями преисподней.

Сейчас в моде фраза: «когнитивный диссонанс».

 

 

Будущее.

В ней нетерпение будущей матери. Её постоянно что-то раздражает в бытовом течении жизни. Она едва сдерживает себя от отчаяния, когда на службе вынуждена погружаться в какие-то проблемы, сложности, требующие внимания, вдумчивости, отдачи... Ведь всё это не имеет прямого отношения к ее материнскому предназначению! И как окружающие этого не понимают!

Наверное все это не осознается ею, но природные инстинкты непреодолимой силы в ней не дремлют.

 

 

Жена.

- Женится, приведет, и будет она мелькать!

- А если умная будет?

- Где он возьмет умную!

- Ну очень умную!

- Тогда может быть. Если очень умную. На голову умнее.

- Нет, здесь надо еще подумать.

 

 

Сущность.

«Вся ее необъяснимая привлекательность, ее особенная какая-то загадочность, с которой она проходила всю молодость вдруг куда-то слиняли. И, о Боже! – она теперь занимается профсоюзными делами и играет в шахматы на корпоративных соревнованиях!»

Такой взгляд на это. Дикий? Нет, жалостливый, сожалеющий, удрученный...

Глядя на то, как тратится чудоподобная сущность женской души, запертой в быт, в неинтересное ей производство, еще во что-то...

Будто подмена сущности.

«Так же точно потратили чудо своей поэтической души разные авторы, которые под старость занялись фотоискусством, инсталляциями, еще чем-то суетным, подменным, нелепым в сравнении с первоначальным делом, для которого их сотворили».

 

 

Про это.

У них есть то самое, что многим нужно. Но они это не раздают налево и направо. Хотя казалось бы... По жизни это вообще – будто ни о чем! Пустяк, пустое место... Это довольно распространенное представление. И в теории, и в практике жизни. И материалистически говоря, будто так и есть! Вот оно! Нечто совершенно элементарное, затверженное инстинктом, чистой биологией... И все-таки есть что-то непреодолимое во всем этом. И не простое, и не элементарное!

 

 

Сериал.

«Я люблю тебя», - говорит один из главных персонажей.

Что же... При известной готовности – физической, психологической, всякой... - это происходит почти неизбежно.

Сближение духовное, а потом и физическое. И никакой мистики. Люди чаще всего готовы друг к другу. При известных условиях и обстоятельствах.

 

 

На платформе.

Описать это словами? Как? Ее шутливо-виноватую походку, которой она выходит из вагона и идет к нему навстречу, низко опустив повинную голову в красной вязаной грубошерстной шапочке? Ее мелкую, кукольную поступь из детской игры в лилипутские шаги... И то, как она покорно прижимается к нему, руки по швам, уткнувшись носом ему в грудь, а он, выше ее на голову, обхватив ее всю целиком, стоит, ничего не говоря, переживая момент... Как все это описать словами! Это их стояние в обнимку на опустевшей платформе станции метро! Да слов таких нет!

Промельк.

Эта школьница с монголоидными чертами. Вековая отточенность какого-то чуть ли ни космического спокойствия в лице.

А еще там - будто надежда на то, что человечество благодаря таким, как она, не пропадет. Как оно не пропало до сих пор.

Что в ней? Какая-то неиспорченность, что ли... Но это всегда почти – в детских еще лицах. А тут кажется, будто ее и невозможно испортить. Будто все кругом сделаны из черного железа, а она одна - из нержавейки. Или вообще, может быть, из бронзы, серебра, золота! И не возьмет ее ржа цивилизации!

Что поделать, такие мысли мгновенно вспыхивают в сознании, которое не может не среагировать на такое, в общем-то редкое, зрелище. На мгновенный промельк лица в толпе.

 

 

Жениться.

Скромная девушка. Он ходил с ней, держа ее за руку. Потом решил спросить, согласна ли она.

У нее овальное гладкое загорелое лицо. Черные как смоль волосы. И, похоже, она совсем простая. Бессловесная. Вернее, все ее слова – из другого более простого мира со своими понятиями, никак не соотносящимися с этим миром, в который она почему-то попала.

И даже нельзя было с достоверностью узнать, согласна ли она выйти замуж. Пугать не хотелось. Реакция могла бы быть непредсказуемой.

 

 

Страсти.

Объяснения жизни почти исключительно одними любовными страстями...

Принимаешь такие объяснения, только когда находишься внутри этого.

Внутри этого тупика биологического миропонимания.

Не зря ЛН только под старость научился успешно с этим боролся.

 

 

Деревенская любовь.

У калитки. «Я знаю, где хорошие сережки продаются. Позолоченные. Хочешь, в субботу поедем?»

Конечно, она хочет.

 

 

Собачье чувство.

Это определяют словом любовь. Казалось, как еще! Но вдруг чувствуешь, что чего-то не хватает в этом слове. Для того, чтобы что-то понять в этой собачьей привязанности. К Ней!

Какая там любовь! В таком слове много подпорченного лирикой подтекста. А для этого состояния нужно другое определение. И одним словом не отделаться. Именно – что-то собачье! Что-то неискоренимое, пожизненное, инстинктовое, сросшееся психической и физиологической плотью с Ней. Именно с Ней!

Пропасть

Пропасть, не заполненная пониманием. Пропасть между ними в цветочном возрасте - тонкими, гибкими, подвижными, одухотворенными, с живыми любопытными глазами, с лукавыми искорками... И теми, какими они делаются под воздействием жизни. Не можешь вместить в одно понимание то, как это возможно в природе! Не можешь принять этого! И это какой-то авторский, мировоззренческий дефект. Не можешь составить, а главное, принять цельную картину мира.

 

 

Как это было.

Уже и забылось прежнее. Как, убеждая в неправильности ее поведения, он говорил, говорил... Расхаживая взад-вперед, нависая над ее поникшей головой. А она слушала, слушала, не произнося ни слова, и ждала, ждала, когда он кончит свою скучную нотацию. Когда он выговорится и пойдет на мировую. Обнимет ее, шепнет что-то на ушко, поцелует... Потом полезет к ней приставать с нежностями.

«Ну как не считать их высшими существами!» - осчастливленный думал он уже через некоторое время.

 

 

Кино и женщины.

- Всежизненный интерес к кино, к литературе. Что-то там пытаешься отыскать. И при этом полное, безоговорочное понимание иллюзорности и того и другого.

- «Как в кино!» - есть такая старая присказка.

- Это как с женщинами. Что-то же ищешь! При полном понимании.

- Но-но! Полегче с женщинами!

- А что я сказал!

Такие , как есть.

Вот они познакомились... Такие, какие они есть. И теперь идут и разговаривают. Такие как есть.

А ведь внутри они такие же, как все. И им нужно то же, что и другим. Несмотря на то, что они такие, какие есть.

Почему-то эта простая мысль удивляет.

 

 

Другой.

«Не все так гладко. Она все понимает. Нашла себе другого».

Не могут без этого «другого» жить. Надо находить «другого». Того или этого. Только бы не сами по себе!

Сколько глубочайшего и неискоренимого жизненного смысла в случайно употребленном слове!

Двое.

Он слегка подтолкнул ее при сходе с эскалатора – на мгновение коснулся кончиками пальцев ее попы в синих джинсах. Может быть, шутливо поторопил, а может, это было просто такое неконтролируемо естественное движение рукой. Одно из проявлений той чувственной игры, в которую они теперь играют непрерывно – с момента пробуждения до погружения в сон. Им надо все время физически ощущать друг друга. Через прикосновения, объятия, поцелуи и так далее.

Они только еще недавно из постели. И вся эта дневная, вынужденная жизнь представляется им напрасной потерей времени.

 

 

Неотличимое.

Высокие чувства, с одной стороны, и как бы обыкновенная, прозаичная, почти будничная привязанность – физиологическая, психологическая, всякая – с другой.

Неотличимые внешне вещи. Где что? Романтически, мелодраматически, поэтически украшенная привязанность или что-то еще? Как отличить? И есть ли отличия?

Отличие, может быть, в пафосном отношении, когда высокие чувства развертываются над головой, как знамя, и гордо несутся по жизни. По крайней мере какое-то время. И на знамени так прямо и написано по всему полотнищу, золотыми буквами, нескромное, много о себе понимающее, много на себя берущее: «Любовь».

 

 

Шатун.

Ей скучно слушать про медведя-шатуна. Она даже не скрывает этого.

Наверное это случай, когда не по хорошу люб, а по любу хорош.

Со стороны это несколько смешно. Из-за медведя-шатуна.

И не знаешь, кого больше жалеть – его, ее или шатуна, застреленного охотниками.

 

 

Товар.

На всякий случай строго, недоверчиво смотрит на мужчин. Как дорогой товар на неопределенного вида покупателей. Потянет или нет? Строго и испуганно. Вдруг наскребет деньгу, поднатужится и купит! «Живи потом с охламоном!»

А если это просто конфискат! Подделка нелицензионная! Штамповка!

Но смотрит строго.

 

 

Цветение.

Как относиться к ним - к таким, кто выбрал для себя жизнь, которую можно назвать жизнью женщины только в какой-то мере и в определенном?

Риторический вопрос.

Так они себя положили в жизни. Одни - по сознательному жизненному выбору, другие по недоразумению, третьи по глупости или еще как-то...

Нет, конечно, все женские атрибуты в них присутствуют, и даже, бывает, в наилучшем виде, но используются они не в полном соответствии с их природным назначением.

Только часть женщины используется как женщина.

Это похоже на декоративную черешню: цвета много, а плодов нет совсем. Вот и они: предназначают себя по жизни только для цветения, а не для главного в женщине – плодоношения.

История.

- Ругнулся легкоматерно...

- Как?

- Ну, «б-дью»! Как, как... В разговоре с красивой женщиной. По телефону. Никогда себе ничего такого не позволял, а тут как бес попутал! И именно с ней!

- И она?

- Она сказала: «Ничего».

- Как же так! Совсем ничего не сказала!

- Нет.

- Даже не напомнила тебе: «А еще Баха слушаешь!»

 

Нетерпение.

«Какая “тесная” женщина!»

Тут и платье, выдающее все ее зрелые формы, и молодой человек, идущий рядом бок о бок. «Тропиночка узкая, а нам просторно».

Она как то весеннее поле, уже полностью готовое к посевной.

И будто только из необходимости цивилизованных приличий оделась утром, натянула на себя это зеленоватое шерстяное обтягивающее платье.

В ней все – нетерпение! Перестоялась. Природа требует своего – мочи нет! Терпежу! Готова кинуться в любого, кто подвернется. Она зароет его в свои длинные желтые волосы, утопит в своем нетерпеливом теле, измочалит его поцелуями...

Но нет! До вечера не получится! «Дурацкая работа!» Разве что в обеденный перерыв, где-нибудь в подсобке.

«Только этот, как там его? – не отболтался бы, слабачок!»

 

 

Студентка.

У нее простое, доброе лицо. Незнакомой женщине на остановке автобуса она рассказывает про свои ветеринарные лекции. И как ей приходится поздно возвращаться домой, и про лабораторные...

Из нее должен получиться хороший ветеринар.

«Поэтическое происшествие».

Перегон между двумя станциями метро. Руки на поручне. Едва ощутимое прикосновение. Тепло скорее от ауры, от предельной сближенности. Склоненная голова. Светлые стриженные волосы падают на лицо.

Он смотрит как-то сверху. Три минуты перегона – прикосновение. Ему кажется, что он смотрит на себя со стороны. Он может отойти в сторону, спрятаться в толпу, может пройти мимо, толкнув самого себя и извинившись. Ему кажется, что весь вагон видит их две руки – рядом на пустом поручне. Они стоят, боясь шелохнуться.

У нее чуть припухшие глаза. Она неотрывно смотрит вниз, будто ждет участи.

Серый, с какими-то светлозелеными вкраплениями свитер, светлые желто-пепельные волосы, пухлая мягкая рука с круглым запястьем, черный ремешок полудетских электронных часов.

Может быть, она ничего не замечает. Он еще сразу подумал, общё скользнув взглядом по ней, что будет, чем занять мысли во время стояния. Она вытянулась по направлению к двери, зацепившись за поручень.

Так и простояли.

Она исчезла в толпе на Невском.

Приятель.

«Позажимал» напоследок до визга и сбежал от них. Они остались одни ловить вечернее такси. Три старые брошенные девы. Без лиц. С глухими голосами.

Этот недомерок, от которого они чуть-чуть на прощание взвизгнули, бросил им на ходу воздушный поцелуй, пятясь задом как цирковой акробат, покидающий арену, и умчался в сторону метро.

Ну что ж… Они посмеются еще для приличия. Не плакать же! Злобным грубым смехом. Найдут левака…

Поплачут они потом. Как бы по другому, постороннему поводу.

 

 

Вопросы.

«Пропадут их молодые жизни в бессмысленности и бесцельности быта. И начинают уже пропадать с этой молочной спелости юности...»

Сидит на скамейке перед воротами во двор и болтает по мобильнику.

Когда видишь молодую, не истраченную еще красоту, всегда нечто подобное приходит в голову.

К теткам, кряхтящим после ломовой работы от натруженности фигуры, уже нет никаких вопросов.

 

 

David Hamilton.

Это можно понимать и как возможность заглянуть в этот недоступный в обычной жизни мир.

Грязь получается только тогда, когда этот самостоятельный и чистый сам по себе мир пытаются применить, употребить в привычном для обычного всяко-разного мира назначении.

Этот райский мир... Ева еще не вкусила запретный плод... Это видно по их лицам. Где только он их нашел! В современной жизни.

Это как химический элемент, который, если его не смешивать с другими элементами, не дает реакции.

Можно или нельзя примешивать к этому воображение? Может быть, в ответе на этот вопрос все дело.

 

 

Рыжая.

«Клеится». «Таджик» из «Дикси» - к рыжеватой молодой девице.

- Телефон? У меня нет телефона.

- А по скайпу?

- Только с папой. У него есть скайп.

Зачем ему кузнец! Нет, кузнец ему не нужен.

Не знаешь, кого пожалеть – бестолкового «таджика» или рыжую, которую «достали уже!»

 

 

Что-то.

Не «разбежаться» им так просто. У них характеры тяжелые на подъем, основательные. Заводить новые знакомства для них как-то обременительно. Вот и живут, часто не соглашаясь друг с другом, в полуотчуждении. Но не «разбегаются».

И что-то видимо еще не потрачено из первоначальных впечатлений друг от друга.

 

 

Резвость ума

Чувствует себя умным. Играет умом. Так и тянет. Особенно с такими, по его представлениям, не очень умными. С этой девчонкой. Резвится в экстравагантности выражений и загибах мысли...

 

 

Сомнения.

Такие, к примеру рассуждения:

«Правильно говорят, что l`am. - выдумка поэтов. Чтобы хоть чуть-чуть испытывать нежные чувства, надо хоть краешком души, хоть наедине с собой, хоть ночью, но быть поэтом. Нужно элементарное - то, до чего не додумается не-поэт, нужно заподозрить в себе существование легендарного, мифического, богословского органа - души. Поверить, как верят в существование желудка или сердца. Допустить, что этот орган может так же болеть, как и все прочие. Что его надо так же беречь, как и печень или легкие».

Если об этом рассуждать «из автора», то какой вопрос! – так оно и есть! Вполне понятные вещи. Автор имеет с ними дело по роду занятий. И поскольку ощущение авторского статуса почти никогда не прекращается, о чем-то вне этого статуса можно рассуждать только предположениями.

Пытаешься представить мир, существующий сам по себе, мир как бы не искаженный авторской интерпретацией.

Так вот, можно вообразить, что вне литературы, искусства и пр., все эти высокие чувственные категории и не существуют. То есть, существует на уровне физиологической потребности, но не в том полновесном, раскрученном, освященном веками словесничества виде. Чувства в бытовом плане – сколько угодно! Есть такая потребность в биологической природе человека. Но чуть дальше, больше, выше, вне биологии - тогда уже нужна словесность, поэтические глупости, некая изощренность понимания происходящего... И дело здесь не в профессии, дело в том состоянии души, которая погружает себя в эти фантазии, допускает такое.

 

 

Отношения.

До понимания многих вещей так, похоже, и не созреешь, они останутся непонятыми.

Недоумеваешь: «Становятся чужими. Близкие люди. Допускают себя до этого! Позволяют себе!»

Это движение человеческих отношений. И именно между близкими людьми. Меняют близких как перчатки. По восемь жен! У некоторых «творческих» работников. Как-то же всякий раз объясняются с женами, от которых уходят. Значит, они заранее не были такими уж близкими, если после разрыва не произошло катастрофы.

Экстенсивное отношение к человеческому материалу. Затратные технологии отношений.

Как можно переступить через человека, даже во имя каких-то более высоких отношений!

Может быть, им кажется, что такие очень высокие отношения уже пришли? Грянули?

Не в последнюю очередь это впадение в иллюзию высоких отношений (что это как не иллюзия!) происходит благодаря готовности к этому «творческих» работников. Насмотрелись, начитались... Привыкли потакать своим хотениям. Путают реальность с кино и литературой.

Все равно не понять!

 

 

⇐ Предыдущая20212223242526272829Следующая ⇒

Поделиться: