ГЛАВА IV ПЕРЕХОД ПРОСТОТЫ В СЛОЖНОСТЬ КАК МЕТОДОЛОГИЧЕСКАЯ ПРОБЛЕМА

⇐ ПредыдущаяСтр 4 из 6Следующая ⇒

Закономерности перехода простоты в сложность воплощают процессы филогенетического развития жизни на нашей планете. В свете этих законов биологическая эволюция выступает как процесс, ведущий к нарастанию уровня морфологической организации. Праформой глобальной организации жизни была первичная биосфера Земли, а ее базовым элементом — такой сгусток организации как отдельно взятый организм.

В современной науке возникновение биосферы связывают с появлением круговорота органического вещества, в котором постепенно выделились отдельные виды организмов: «Дифференциация большой системы представляется как прогрессирующая интеграция ее элементов во все новые сгустки организации. Общее возникает раньше специального, а специальное развивается как прогрессирующая организация элементов общего» (14, 551). Со своей стороны, жизнь есть непрерывное взаимодействие организма и среды. Если в рамках равновесной термодинамики самопроизвольно происходящий в природе процесс мыслится как постоянный переход от порядка к хаосу, а однородное распределение атомов рассматривается как наиболее вероятное состояние вселенной, то неравновесная термодинамика отталкивается от другой идеи. Поскольку процессы рассеяния энергии могут быть канализированы и переплетаются друг с другом, то из деструктивных процессов может возникнуть устойчивая конструкция. Силы разупорядочивания действуют в пересекающихся, в непересекающихся и в прямо противоположных направлениях. Однако разрушающие порядок силы подчиняются закону интерференции, к которому полностью относится следующее замечание: «Если две силы, равные по величине, действуют в противоположных направлениях, то они взаимно уничтожаются, вовсе не действуют вовне...» (1, 207). Иначе говоря, если действие полярно-расположенных сил взаимно погашается, если процесс организации системы и обратный процесс накопления энтропии (накопления неустойчивости) количественно равны друг другу, то локальная упорядоченность природных образований может быть сохра-

нена, и целостные системы могут существовать на протяжении миллионов или даже миллиардов лет.

Если же силы неравны, но действуют в противоположных направлениях, то, разрушая порядок в одном месте, они могут создать специфическую упорядоченность в другом. Результирующая противонаправленных сил может сдвигаться либо в сторону меньшей, либо большей неупорядоченности. Отклонение в сторону неупорядоченности на одном конце балансира вызывает как свой результат противоположное отклонение на другом конце. Превышение давления на одном из концов создает из Неупорядоченности упорядоченность. Во всяком взаимодействии сил преимущество одной из сторон определяет общий итог взаимодействия. Иначе говоря, в гигантской сети взаимосвязей, имеющей по сути космические масштабы, одна возможность постоянно переплетается и вытесняет другую.

Как упоминалось, за появление упорядоченности в одном месте платой является возникновение неупорядоченности в другом. Так, ассимиляция в живом организме происходит за счет диссимиляции. Для возникновения одной пептидной связи в живой клетке нужно разрушить как минимум одну молекулу аденозиндифосфорной кислоты (АДФ) с выделением трех фосфатных групп (АТФ). Вот почему существенной характеристикой жизни является обмен веществ, в ходе которого организм усваивает из внешней среды вещество в виде пищи, влаги, воздуха и т. п. Взаимодействие организма со средой является способом борьбы с произвольным ростом энтропии в составляющем его материальном субстрате. Организм должен поглотить необходимые ресурсы вещества из внешнего окружения, т. е. совершить некоторую работу. Работа есть затрата запасенной впрок упорядоченной энергии, она представляет собою временную упорядоченность (или когерентность), необходимую для того, чтобы создать поток энергии, идущий к среде. Только затрата свободной энергии, присущей материальной системе, обеспечивает извлечение элементов среды, необходимых организму, отрыв этих элементов от самосущего бытия, к которому они до поры до времени принадлежали во внешнем мире.

Выводимая из системы энергия необходима именно для того, чтобы обеспечить акт ассимиляции, т. е. не просто отдать вещество и энергию своему окружению, а отобрать их назад. Только за счет переработки потребляемого ресурса можно превратить его в продукт распада и тем самым поддержать собственную жизнедеятельность. Итак, обмен веществ есть не что иное, как затрата упорядоченности в одной форме для получения упорядоченности в другой. Поскольку только часть запасаемой энергии может быть использована производительно, животное затрачи-

вает энергию высокого качества для получения потребляемой энергии в размерах, превышающих исходную трату. За счет способности к самовоспроизводству организм постоянно выходит за пределы замкнутого цикла метаболизма на базе освоения все новых и новых условий жизни. Итак, обмен веществ есть обратное присвоение упорядоченности, необходимое для воспроизводства самой жизни. [А что же тогда сама жизнь?] Это обратное присвоение упорядоченности происходит не однократно, а многократно и только за счет такого повторяющегося процесса возникает сам феномен жизни. Обратное присвоение упорядоченности (идущее на смену первоначальной затрате вещества и энергии) есть лишь средство восстановления (или возобновления) активности живого. Присвоение упорядоченности за счет возвращения с некоторым приращением ранее :

выведенной вовне энергии есть лишь возмещение уже затраченного усилия, своеобразная плата за риск в борьбе против спонтанного нарастания энтропии. Обратное присвоение упорядоченности есть главная ось, становой хребет самоорганизации, которая выступает продуктом своей собственной деятельности, а не результатом внешнего причинения. Конституировать себя в качестве упорядочивающего собственную организацию субъекта — означает отнять назад сверхэквивалент первичной активности.

Посмотрим теперь, как конституирование собственной организации субъектом самоизменения осмыслялось с позиций философской классики. Сначала в диалектическом идеализме, а затем в диалектическом материализме ключевой категорией стала категория противополагания, выражающая движущую сторону противоречия, его процессуальный характер. Процесс противополагания включает в себя борьбу с внешними определениями, противостоящими субъекту самоизменения.

Инициатива противополагания может исходить от внешних сил, но «оседлать» эту инициативу — задача начала, способного к саморазвитию, предуготовленного предшествующей историей к последующему усложнению своей организации. В синергетике такое виртуальное бытие, предуготовленное к переходу в актуальное бытие, характеризуется как состояние резкой неравновесности, резкой неустойчивости. В категориях диалектики то же состояние Г. Гегель определил как вечное брожение, как вечную неуспокоенность: der Unterschied.

Будучи канализованной против вполне определенных сил, активность зачинателя движения становится направленной: определенный внешний импульс требует определенного способа противодействия его устремлениям. Вектор внешнего импульса определяет вектор действия мобилизованных против него сил. Иначе говоря, способ противоположения зависит от характера внешнего импульса. Правда, слишком сильный импульс приводит к тому, что сама готовность к выходу, за собственные пределы

(готовность к выведению свободной энергии во внешнее окружение) утрачивается. За счет действия, идущего вовне, зачинатель движения стремится распространить свое влияние на противостоящее ему во внешнем мире бытие, т. е. подчиняет своей форме упорядоченности упорядоченность вовненаходимых условий, подлежащих последующей переработке. При этом часть своего собственного содержания зачинатель движения переносит на противостоящий ему внешний субстрат. Таков акт вовнеполагания. Уже в акте вовнеполагания происходит поляризация формы движения (принадлежащей субъекту изменений) и формы покоя (на стороне субстрата, испытывающего, принимающего на себя действие субъекта). Уже в этом акте происходит поляризация бытия положенного (опричиненного) и неположенного (опричиняющего).

Если меркой положенного является устойчивое (равновесное) бытие, то меркой полагающего начала является неустойчивое (неравновесное) бытие. Отличительная черта неположенного бытия — находиться в непрерывном движении становления. Этой неположенности и противопоставляется положенность, т. е. в акте вовнеполагания зачинатель движения раздваивается в определениях неположенного и положенного: он из самого себя выделяет то, что служит ему противоположностью. Именно в застывшем виде положенного бытия неположенность утрачивает присущее ей беспокойство, способность ко все новым и новым трансфирмациям. Чтобы этого не случилось, чтобы первоначальная форма упорядоченности была восстановлена (т. е. чтобы способ организации, присущий неположенному бытию, мог возродиться вновь), вовнеполагание должно быть обращено к своему исходному пункту, оно должно повернуть назад. Необходимо, чтобы первичная активность стала своим собственным продуктом и порождала изменения в самой себе. В акте вовнеполагания идущее вовне действие порождает свою собственную противоположность и, наталкиваясь на ее сопротивление, наскочив на препятствие в виде инертности положенного бытия, вынуждено повернуть вспять. Оно «оттесняется (отражается) извне, в обратном направлении» (29, 211). Тем самым зачинатель движения получает возможность возвратить себе оторвавшееся от него содержание. Но поскольку в акте вовнеполагания полагающее, начало сливалось с содержанием внешних условий, то повернувшее вспять вовнеполагание возвращает субъекту изменений больше, чем им было положено вовне. Полагающее начало отторгает часть вовне противостоящего ему мира в собственное достояние (делает «чужое» «своим»), чем и обеспечивает метаморфоз изначальной организации в более высокое (по сравнению с исходным) состояние. За счет

возвращения положенного бытия к исходному пункту движения в этом пункте форма покоя вновь переходит в форму движения, постоянная величина трансформируется в величину переменную. Тем самым цикл противоположения замыкается, и замыкается он не на достижении внешнего, а на достижении внутреннего результата: на преобразовании самого полагающего начала. Противоположение, будучи повернуто вспять, принимает вид возвратного причинения. Вернув движитель в исходное состояние, противоположение делает его готовым к совершению следующего цикла. Тем самым последовательность событий, а вместе с нею и смена определений опричиняющего и опричиняемого оказывается пройдена в обратном порядке. В круговороте возвратного причинения продукт последующей стадии инициирует процесс, характерный для предыдущей. Возвратное причинение служит мотором периодического самоповторения. Метаморфоз полагающего начала, нарастание степени его внутренней организованности — таков конечный результат циклической смены определений положенности и неположенности. Если циклический оборот противоположения реально имел место, то достигнутый вовне результат становится орудием, средством самодетерминации, а вместе с ней и саморазвития полагающего начала. Достижение эффекта вовнеполагания выступает лишь опосредствующим звеном, лишь мимолетным, преходящим моментом на пути получения главного эффекта — эффекта самоорганизации.

Повышение организации субъектом самоизменения - вот та эмпирическая реальность, которая стоит за конструкцией из философских категории. Поскольку ход реальных процессов почти всегда затемняется их последствиями, поскольку истинная суть процесса остается скрытой за чувственной регистрацией явлений, возникает необходимость в его категориальном анализе. Сугубо абстрактный, философский подход вскрывает единство в причудливом переплетении причин и следствий. Распутывая клубок постоянных превращений противоположностей друг в друга, непрерывной трансформации диалектических состояний, философская категоризация служит выработке единого взгляда на разноречивые события, связанные с самим феноменом самоорганизации, обнаруживает подспудную основу его специфики.

Кругооборот противополагания — вот основание всех приобретений, к которым оказывается способна система, вставшая на путь саморазвития. Противополагание и его оборачивание вспять—таков принцип движения, обеспечивающий нарастание организации в формах природы и общественной жизни. Способ самоорганизации сводится к простым требованиям: противостоять внешнему давлению; подчинять себе внешние обстоятельства; оборачивать вовне достигнутый результат на свои нужды.

При реализации этих требований возникает удавшийся случай противополагания: возвратное причинение. Само понятие противополагания—лишь средство категоризации возвратного причинения. Целая система подчиненных категорий служит только более успешному решению той же самой диалектической задачи. Исторически идея возвратного причинения была связана с органицистскими представлениями, достаточно широко распространенными в античности. В эпоху античности феномен обращения причины на самое себя был зафиксирован понятием конечной причинности.

Следовательно, за пределами немецкой философской классики существовала значительно более широкая философская традиция, о которой нельзя не упомянуть. Уже Аристотель разграничивает «движущую» и «конечную причину». «Производящее,— писал Аристотель,— причина производимого и изменяющее — изменяемого» (7, 88). Например, уплотнение ниток при пробивании утка бердом или разделение ниток челноком. Движение берда или движение челнока есть производящая причина. Ясно, что в этом случае разделение ниток не делает челнок другим, не преобразует его как орудие, пригодное для определенного действия. Итак, производящая причина приводит в движение другую вещь, другой материальный субстрат. Изменение другой субстанции есть следствие, т. е. вовнедостигнутый результат. Изменяющее передает упорядоченное движение изменяемому. Претерпевая действие со стороны изменяющего, изменяемое само приобретает упорядоченный характер. Таково назначение механической причинности. В составе механического причинения причина выступает как формообразующее начало. Следствие приходит в состояние упорядоченности по причине расходования свободной энергии, принадлежащей производящему началу. Причина только потому является причиной, что она действует. Действие есть перенос некоторого содержания (порции вещества и энергии) от производящего к производимому. Непрерывное действие кладет конец, исчерпывает запас упорядоченной энергии, принадлежащей производящему началу, и тогда причина перестает быть причиной. Это обстоятельство (своим действием причина подрывает собственное существование) является отличительной особенностью производящей причины.

Ремесленная технология, к достижениям которой аппелировал Аристотель, выступала поставщиком того способа объяснения вещей, к которому невольно тянулся Стагирит. Под углом зрения ремесленной технологии всякое изменение, происходящее в вещи, нуждается во внешнем толчке, во внешнем возбудителе, без участия которого никакое изменение не может произойти само собой. Та же методологическая установка требует,

чтобы соотношение изменяющего и изменяемого было рассмотрено как отношение активной и пассивной стороны. Воздействие причины рассматривается как последующее, причем связь между соотношением причины и состоянием следствия мыслится достаточно жесткой.

Однако в философии Аристотеля господствовала отнюдь не идея внешнего причинения. Для Аристотеля решительно все существующее, и материальное, и идеальное, обязательно имеет начало, середину и конец. Здесь доминирует идея самоустроения природы. Все в природе определено стремлением вылиться в завершенную форму (тогрЬе). То, что Аристотель называет началом, по меткому выражению А. Ф. Лосева, уже заряжено и серединой и концом, заряжено той цельностью, которая является концом и завершением исходного пункта развития. Самодовлеющая структурная и органическая завершенность и есть «то, ради чего»:

направленность на создание некоторой формы — таков порождающий принцип природы. «То, ради чего», становится подлинной причиной формообразования.

Для тех случаев, где причиной будет «то, ради чего», пример следующий. Зачем он идет гулять? Чтобы быть здоровым. Если человек производит прогулку, то прогулка «производит» у него здоровье — такова схема конечного подчинения. Гуляющий своим действием изменяет не окружение, а самого себя. Пусть первый термин А — «быть здоровым». Пусть термин В означает прогулку после обеда. «...Порядок возникновения,— пишет Аристотель,— здесь обратный тому, который бывает при движущих причинах, ибо... здесь же (средний термин.— Е. Р.) возникает раньше В — (крайний термин.— Е. Р.), между тем, как то, ради чего,—последнее по времени» (6, 330). Итак, конечная причина потому выступает как конечная, что ее результат преобразует свой собственный исходный пункт: процесс замыкается на исполнителе движения, возвращается к своему исходному пункту.

Другой пример, который приводит Аристотель, таков: «Труд — причина хорошего самочувствия, а оно — причина труда, то только не одинаковым образом, а в одном случае — как цель, в другом же — как начало движения» (7, 88). При этом следует иметь в виду, что древнегреческое tе1оs переводится на русский язык не только как «цель», но и как «конец, результат».

«...Двусмысленность термина tе1оs в аристотелевской философии оказывается совершенно естественной. Разумеется, tе1оs есть в первую очередь всего лишь предел, конец, завершенность. Но предел, конец и завершенность как раз и есть то, на что направлена и в чем растворяется, по Аристотелю, всякая деятельность, будь то деятельность природы или деятельность отдельного человека» (17, 232). Итак, конечная причина — это

причина, вновь и вновь набирающая силу. Воздействие результата на свою причину — это и есть, выражаясь современным языком, эффект самоорганизации. «...Аристотелевская целенаправленность, «целевая причина», есть не стремление природы к какой-либо конкретной цели, но общая направленность ее на завершенность, законченность, форму и структуру» (17, 234). При этом уже Аристотель знал, что если конечная причина тяготеет к образованию определенного результата, то еще неизвестно, осуществится ли искомая цель в данном конкретном, единичном случае. На уровне достижений современного естествознания мы также прекрасно отдаем себе отчет в том, что протекание событий в желательном для нас направлении есть лишь вероятностный процесс.

Аристотелевское разграничение производящей и конечной причин в дальнейшем было развито И. Кантом. По Канту, каузальность движущих причин (causa efficiens) характеризуется лишь внешней целесообразностью. Когда одна вещь служит средством существования для другой вещи, это — не внутренняя, а внешняя целесообразность. Так, трава, нужна скоту, а скот нужен человеку. Между тем действие конечных причин характеризуется не внешней, а внутренней целесообразностью. Идя по стопам Аристотеля, И. Кант в конечном причинении возвратного типа (causa efficiens) усматривает архимедов рычаг самопреобразования. Это тот рычаг, благодаря которому жизнь становится восхождением с одной ступени материальной организации на другую, более высокую ступень материальной организации. Оценивать какое-либо устройство телеологически значит «лишь по несколько видоизмененному определению Канта, поставить его существование в причинную зависимость от его эффекта («даваемого им результата)» (8, 221).

Другой крупнейший представитель немецкой философской классики — Ф. Шеллинг так же, как и И. Кант, убежден, что, поскольку мы переходим в область органической природы, всякая механическая связь причины и действия для нас прекращается. Организм конституирует себя за счет внешних условий как нечто особенное, внутреннее, как то, что само по себе является одновременно и причиной и действием. Организация производит самое себя, происходит из самой себя.

Происхождение организации, как таковой, с точки зрения механической так же нельзя объяснить, как и происхождение самой материи. «Для меня организация вообще,— пишет Ф. Шеллинг,— является не чем иным, как только задержанным потоком причин и действий. Только там, где природа не задержала этот поток, он течет дальше (по прямой). Там, где она его задерживает, он возвращается (по кругу) к себе. Не вся

последовательность причин и действий исчерпывается понятием об организме: это понятие характеризует только такую последовательность, которая, будучи поставлена в определенные границы, возвращается к себе» (курсив наш.— Е. Р.) (27, 417).

С тех же позиций Г. Гегель осуществляет свою категоризацию жизни. «Жизнь есть лишь результат, поскольку она себя породила, есть продукт, который затем вновь производит, и это производное есть сама жизнь, то есть она является своей собственной предпосылкой» (11, 241).

По отношению к органическому неорганическое выступает как средство или материал: «Неорганическое выступает как объект, но превращается в предикат органического, полагаемый в его распоряжение» (11, 477). В русле традиции, характерной для организма, взятого в целом, противоположность органической детерминации и неорганического движения Гегель усматривает в том, что по своей форме органическое «это возвращающаяся в себя цель», т. е. результат, который производит сам себя (11, 477).

По Гегелю, отношение причинности должно быть взято «в его полном развитии», т. е. в переходе каузальности движущихся причин в каузальность конечных. Согласно Гегелю, все вещи и явления познаваемого нами мира при наличии соответствующих условий обладают способностью вступать в причинное отношение, а истина причинного отношения такова, что действие причины становится реакцией другой субстанции, и тогда пребывающее у самого себя взаимодвижение остается лишь с самим собою. Взаимодействие производящего и производимого — это отнюдь не простое пересечение двух встречных движений. Взаимодействие является внутренне противоречивым отношением, поскольку необходимость выхода вовне сталкивается в его составе со столь же настоятельной необходимостью движения и противоположном направлении. Это необходимость оборачивания последовательности причин и действий, необходимость возвращения раз начатого действия к своему исходному пункту. Процесс действия, оказывающийся в механической причинности дурно-бесконечным прогрессом, «совершает поворот и становится возвращающимся в себя, бесконечным взаимодействием» (9, 221). Итак, там, где полагание результата переходит в полагание предпосылки, возникает возвратное причинение: причинение, в котором наличествует «полагание причиной самой себя и лишь это полагание есть ее бытие» (10, 334). Как напишет потом в своих «Философских тетрадях» В. И. Ленин, Гегель «...в 1000 раз глубже и богаче понимает каузальность, чем тьма «ученых» ныне» (2, 144).

По словам Ф. Энгельса, естествознанием подтверждается мысль Гегеля, что «взаимодействие является истинной сausa finales вещей (3, 546). Не случайно через понятие «взаимодействие» Ф. Энгельс раскрывает и содержание категории сausa sui и содержание категории сausa finales.

Конечные причины — это причины отдельных вещей, но причины, которые преобразуют сами себя за счет выхода во внешнее бытие, за счет «реакции» (противодействия) другой вещи, другой субстанции. Природа бесконечна, вне пределов природы нет никакой другой субстанции, поэтому природа как сausa sui выйти за свои пределы не может, но принцип взаимодействия, принцип оборачивания результата на породившую его причину остается одним и тем же. И сausa sui и сausa finales действуют по одной «схеме» рефлексивного движения (исходя из первоначального смысла слова reflexio—обращение назад).

«Взаимодействие же как причина—это не сausa efficiens, а скорее, если пользоваться старыми философскими понятиями, сausa finales (конечная причина); в известном высказывании Спинозы «Substantia est сausa sui» идет речь о «конечной причине» (19, 278).

Взаимодействие как действие «повернутое обратно» (Гегель), как причинное противоречие (повернувшая вспять последовательность причин и действий) и есть акт возвратного причинения. Тем самым характеристики упорядоченности, целостности выступают у Гегеля как результативная характеристика процесса разрешения «причинного противоречия» (23, 36). Диалектические идеи, развитые И. Кантом, Ф. Шеллингом, Г. Гегелем, оплодотворили естествознание эвристическими и объяснительными подходами в понимании природы в целом и биологической эволюции в особенности.

Своеобразной интерпретацией идеи возвратного причинения стал вывод о том, что функция строит свою структуру. «...Итог внутренних причин постоянно возрастает за счет внешних причин» (12, 89). «Самое слово «организм» указывает на то, что его части — органы, т. е. орудия. Организмы суть тела орудийные, как выражались в старину, но если слово организм включает понятие об орудии, то понятие об орудии предполагает понятие об употреблении, об отправлении, о служебном назначении, или, как говорилось, также в старину, о цели» (22, 111). С таким пониманием было связано представление об образовании формы (растения и животного) как конечном результате накопленного действия (22, 408).

Действительно, идея о влиянии употребления или неупотребления органа на степень его развития разделялась всеми трансформистами с конца XVIII в. Согласно Ж. Кювье (1769— 1832г.) форма (анатомо-морфологическое образование) и функции связаны непрерывно, и именно функция определяет строение органа. Поэтому изучение функции органа является средством для понима-

ния его строения. Его современник и идейный противник Ж. Б. Ламарк (1774—1829 гг.), напротив, считал, что форма определяет функцию. Согласно Ламарку, появление - или развитие органа представляет конечную цель для организма, но эта цель «задумана» под воздействием материального стимула. Изменение функции лишь нарушает «градацию», т. е. постепенное усовершенствование живых форм, вытекающее из «желания» животного приобрести новый орган.

В 1859 г. выходит в свет основополагающий труд Ч. Дарвина «О происхождении видов путем естественного отбора». Учение Ч. Дарвина позволило ясно осознать неразрывную взаимозависимость между формой и функцией не только в процессе становления особи, но и в историческом развитии организмов. Учение Ч. Дарвина, зародившееся в Англии, нашло наиболее горячий отклик в Германии. Уже в 1875 г. А. Дорн формулирует «принцип смены функций». Во вступительном слове «От издательства», адресованном к советскому читателю при публикации основной работы А. Дорна сказано, что учение А. Дорна о смене функций «прочно вошло в наши современные эволюционные представления... Установив принцип смены функций в сравнительной анатомии, Дорн тем самым указал пути к исследованию эволюции строения органов в неразрывном единстве с эволюцией их жизнедеятельности» (13,5).

К примеру, А. Дорн в своей книге прослеживает и объясняет превращение передних конечностей ракообразных в челюстные органы. По автору, в процессе исторической эволюции ракообразных главной функцией конечности, расположенной у ротового отверстия, становилось захватывание пищи, потом удерживание ее возле ротового отверстия, и, наконец, активное участие в ее измельчении. В результате изменения функции конечности приобрели способность двигаться друг к другу и к ротовому отверстию вместо прежнего движения вперед и наружу. «Принципиальная сторона процесса, следовательно, такая: у предназначенных для передвижения конечностей развивается побочная функция, подавляющая главную функцию, и участие в принятии пищи становится новой главной функцией» (13, 164). На основе широкого обобщения эмпирического материала А. Борн приходит к следующим выводам.

«Преобразование органа происходит путем последовательной смены функций, носителем которых является тот же орган. Каждая функция есть равнодействующая многих компонентов, из которых один составляет главную или первичную функцию, а остальные представляют собой побочные или вторичные функции. Ослабление главной функции и усиление одной из побочных функций изменяет и всю функцию в целом: побочная

функция постепенно становится главной функцией, вся функция в целом становится иной, и следствием всего процесса является преобразование органа» (13, 160).

В работе «Антон Дорн и его роль в развитии эволюционной морфологии» И. И. Шмальгаузен обращает внимание на то обстоятельство, что принцип неразрывности связи между формой и функцией в настоящее время не только не утратил свою ценность, но, наоборот, вновь приобретает особое значение в связи с дальнейшей разработкой эволюционных проблем на основе морфологических исследований.

А Дорн доказывает, что с усложнением функции в пределах старых органов происходит дальнейшая дифференцировка, которая и может привести к обособлению новой части, нового органа. Значение самого принципа смены функций, однако, простирается гораздо дальше и захватывает эволюционные процессы гораздо глубже.

Новые органы не возникают как индифферентные зачатки, лишенные функции, они выделяются из уже существующих органов вместе с процессом дифференциации и разделения своих отправлений, вместе с процессом специализации последних. С одной стороны, функция определяет строение органа на всех фазах его развития, а с другой — строение органа всегда определяет его функцию. Возникновение новых органов может быть понято лишь динамически.

Дальнейшая разработка принципа смены функций осуществляется Л. Плате, который вводит понятие «расширения функции» (1912 г.). Не только качественные преобразования, но и количественные изменения той же самой функции связываются с более или менее крупной перестройкой органа (принцип «интенсификации функций» Л. Плате, 1924 г.).

А. Н. Северцев (1931 г.) разрабатывает эти принципы еще глубже и проводит дальнейший анализ морфофизиологических преобразований органов. Он устанавливает принцип «активации функций», означающий преобразование органа, сопровождающегося заменой пассивных функций активными; и обратный принцип «иммобилизации», важный принцип «разделения органов и функций», принцип «симмиляции», т. е. уподобления функции; принцип уменьшения числа функций, (сопровождающий усиление главной функции); принцип «фиксации фаз», означающий закрепление в качестве постоянной структуры временного положения органа при его функционировании у исходной формы эволюционного процесса; принцип «субституции функций», который означает замену одного органа совершенно иным; выполняющим равноценную функцию.

«Во всех этих случаях,—делает свой вывод И. И. Шмальгау-

зен,— полностью сохраняет свое значение основное положение А. Дорна о том, что каждый орган, каждая часть обладает всего несколькими функциями. Во время исторического преобразования органа одна из этих функций может получить преобладающее значение, другие могут исчезнуть, могут возникнуть новые функции. Один орган может разделиться на несколько органов с разными функциями. Части могут объединиться для совместного выполнения известных функций и т. д. Здесь важно то, что во всех этих преобразованиях одинаково участвуют и строение органа, и его отправления; одно всегда определяет другое, и, таким образом, форма и функция образуют одно неразрывное целое. В установлении этого положения на конкретном материале морфологии высших животных мы и видим основную заслугу А. Дорна» (26, 78).

Итак, Антон Дорн первым стал рассматривать преобразование органа в результате интенсификации функции как закономерность не только онтогенеза, но и филогенеза. Согласно этой позиции влияние уровня функции на структуру может обнаружиться не только в преобразовании органа, но и в его сбережении, в поддержании его нормальной жизнеспособности. Эту идею И. И. Шмальгаузен популяризировал следующим образом. Роющая лапа млекопитающего может развиваться только у роющего животного. Ласт может развиться только у действительно плавающего животного. Мощные челюстные мышцы могут развиться только у животного, дробящего твердую пищу и рвущего прочные ткани более крупной добычи. Приспособленность к прыжкам может развиться только у скачущего животного.

В качестве господствующего умонастроения естественников XIX в. К. А. Тимирязев отмечал их отвращение, которое исследователи природы испытывали хотя бы при малейшем намеке на целесообразность в материальном мире. «Только дарвинизм, освободивший умы от отвращения ко всему, отзывающемуся телеологией, спас от забвения целые категории фактов, прежде упоминавшихся разве как примеры заблуждения умов, погрязших I телеологии. Только создав новую, рациональную телеологию, дарвинизм мог победить этот научный предрассудок» (22, 113)

Действительно, это только с нашей человеческой точки зрения то или другое организмическое приспособление может вы глядеть целесообразным в качестве намерения природы. Достоинство целесообразности организмам живой природы приписывает лишь неразвитый человеческий ум, пропитанный анимистическими предрассудками. Например, у рыб, которые живут в условиях постоянного мрака глубоко в пещерах, происходит обесцвечивание покровов тела и редукция органов зрения. Вряд ли такое освобождение организма от затрат на бесполезные признаки можно

объяснить «намерением» природы, «благодетельностью» ее деяний, ведь подобная «предусмотрительность» заводит биологический вид в эволюционный тупик. Вместе с тем стоит воздать философам, которые первыми заговорили о «рациональной телеологии». Не случайно учение А. Дорна о смене функций многими естествоиспытателями—его современниками, еще не отрешившимися от вульгарно-механических представлений, было воспринято как «запоздалый отголосок германской натурфилософии».

И это действительно «отголосок», поскольку первыми торили дорогу к научной телеологии, не естественники, а философы. Тот же И. Кант стремился освободить понятие конечного причинения от наслоений анимизма. Природу он не считал мыслящей сущностью—таково начало всех рассуждений в его работах «О применении телеологических принципов в философии» (1788 г.). «Первое введение в критику способности суждения» (1789—~ 1790 гг.), «Критика способности суждения» (1790 г.).

По Канту, каждая неудача в применении принципа механической причинности может рассматриваться как победа противоположного принципа, признающего каузальность конечных причин. Но здесь же Кант предостерегает: «...Поскольку понятие целей природы можно было бы применять и в объективном смысле в качестве намерения природы, такое уже софистическое (vеrnuntelnd) применение вовсе не было бы основано в опыте, который, хотя и может предлагать цели, но ничем не может показать, что они в то же время намерения..." (10, 1:9). Характеризуя нынешнее состояние в мировой биологической науке, П. Г. Светлов отмечает: «Долгое время в биологии не было попыток коренным, образом изменить содержание понятия «целесообразность» с целью лишить его метафизического смысла и тем самым включить в круг чисто научных понятий естествознания» (21,5).

Только во второй половине XX в. в среде биологов созревает убеждение в необходимости четкого разграничения двух направлений исследования жизни; телеологического и телеономического.

В методологическом плане телеология есть учение о сознательных, разумных целях и намерениях в природе (от др.—гр. telos «цель» и logos «мысль», «разумная сущность»). В отличие от телеологии, телеономия представляет собой систему идей о закономерном происхождении конечных состояний (от др.—гр. telos—«результат действия» и nomos—«закон»). Термин телеономия был введен в научный оборот Питтендраем, чтобы выразить ситуации, в которых «конечные звенья причинно-следственных цепей, с которыми он (Питтендрай.— Е. Р.) имел дело... имели особенное значение по сравнению со всеми предшествующими звеньями» (21, 5)

Эта здравая мысль получает полное подтверждение в системе современного естествознания. С позиций синергетики, если простые процессы могут «сцепляться» друг с другом, приводя к возникновению сложных явлений и структур, то нет необходимости предполагать наличие изначальной сложности или подсовывать природе предусмотрительность в совершении намеренных действий. «Поэтому, замечая какой-либо объект, обладающий сложной внутренней структурой, мы не должны сразу же делать вывод о том, что этот объект является воплощением целенаправленного замысла. Он мог возникнуть естественно в результате определенной последовательности процессов, каждый из которых сам по себе не преследует никакой конкретной цели, а происходит в естественном направлении, по мере того как Вселенная погружается в хаос» (28, 190—191). Итак, когда процессы превращения простоты в сложность находят необходимое философское и научное обоснование, приходит конец наследию древних анимистических представлений и пережиткам антропоморфного изображения мира.

Эволюционистами-теоретиками XX в. не подвергается сомнению вывод, что процесс эволюции — это результат взаимодействия системы с внешней средой, поэтому при исследовании этого процесса необходимо рассматривать процесс «система — внешняя среда». Так, для теоретических взглядов И. И. Шмальгаузена характерно рассмотрение эволюции как единого, целостного процесса развития системы. Целостность системы, согласно этой концепции, является одновременно условием сохранения устойчивости и предпосылкой преобразования. По мысли И. И. Шмальгаузена, реальным объектом эволюции является именно система (например, конкретная популяция, или вид в целом). Каждая особь является лишь подчиненным элементом эволюционирующей системы. «Эволюция,— утверждает И. И. Шмальгаузен,— является побочным, но неизбежным результатом поддержания устойчивости системы высшего по отношению к организму ранга» (27, 223). В этом смысле развитие — атрибут системы, а не ее элемента. Если развитие — это поиск форм, в наибольшей степени отвечающих вариабельности и усложненности окружающей среды, то оно связано с приобретением приспособлений все более и более общего значения. Устойчивости системы соответствует нарастание универсализма в ее организации. Такой универсализм является продуктом диверсификации, восполняющей конечную ограниченность, «точечность», неповторимую единичность каждой особи. Отсюда, чем разнообразнее сообщество, чем больше в нем особей, различающихся по своим характеристикам, тем оно устойчивее относительно колебаний внешней среды.

В работах «Пути и закономерности эволюционного процесса», «Современные проблемы эволюционной теории» И. И. Шмальгаузена дальнейшее развитие получила идея преобразования и совершенствования организации животных за счет изменения их функций применительно к филогенезу. Относительно онтогенеза та же идея обосновывалась И. И. Шмальгаузеном в работах: «Организм как целое в индивидуальном и историческом развитии», «Регуляция формообразования в индивидуальном развитии», «Стабилизирующий отбор и эволюция индивидуального развития».

Специфическое отражение проблемы онтогенеза получили в работах Ф. 3. Меерсона и П. К. Анохина.

Согласно Ф. 3. Меерсону, любая нагрузка на организм активирует биосинтетические и катаболические процессы, идущие в тех его клетках, которые реализуют данную функцию, отвечают за ее выполнение. При этом Ф. Э. Меерсон различает два случая. По первому сценарию «функции тесно в структуре», что влечет за собой активацию синтеза белка с последующим увеличением массы функционирующих, энергообразующих и опорных структур. По второму сценарию «функции слишком просторно в структуре», что влечет за собой снижение интенсивности синтеза с последующим устранением избытка структуры. По мнению автора, изменившийся уровень функций меняет активность генетического аппарата, в свою очередь, изменившаяся интенсивность синтеза белка приводит к изменениям структур организма (18).

Будучи нейрофизиологом, П. К. Анохин вводит в состав современного биологического знания понятие функциональной системы как динамически работающей структуры, интегрированной с помощью нервного аппарата и имеющей представительство в коре головного мозга. Разработку концепции функциональной системы П. К. Анохин начинал с представления о саморегуляторной организации с обратной афферентацией, а пришел к пониманию функциональной системы как весьма пластичного образования. «В нашем понимании она представляет собой совокупность структур и процессов, объединенных какой-либо четко очерченной приспособительной деятельностью организма» (5, 72). Таковы акты дыхания, глотания, локомации и т. д. Но если соответствующее единство процессов и структур имеет системную организацию, то сразу же возникает вопрос, как в некоторой группе процессов, имеющей вначале сугубо диффузную и генерализованную организацию, возникает системное качество? Что является первичным организующим фактором системы? Какие механизмы объединяют в раннем эмбриогенезе различные ткани в органы и стройно работающую функциональную систему? П. К. Анохин с полной определенностью отвечает на все эти вопросы, доказывая, что

центральным системообразующим фактором каждой функциональной системы является результат ее деятельности. «Результат господствует над системой, и над всем формированием системы доминирует влияние результата. Результат имеет императивное влияние на систему» (4,45). «Главный системообразующий фактор — результат из множества ето хаотических элементов создает организованную систему» (5, 182)

Именно результат объединяет различные структуры и процессы в единую целостность. «В функциональной системе могут быть избирательно вовлечены как близко, так и отдаленно расположенные структуры организма. Она может вовлекать дробные разделы любых цельных в анатомическом отношении систем и даже частные детали отдельных органов... Функциональная систем может быть составлена из таких аппаратов и механизмов, которые могут быть весьма отдаленными в анатомическом отношении» (5, 157, 137).

Поскольку принципом деятельности функциональной систем: является воздействие результата на породившую и порождающую его структуру, функциональная система характеризуется специфической, только ей присущей архитектоникой. Согласно П. К. Анохину, типичная архитектура функциональной систем представляет из себя «замкнутый контур» системной детерминации. «Именно эта всеобщая основа приспособления всех живых существ к внешним условиям дала начало сложным вариациям в функциях самых разнообразных живых существ» (4, 204). «Всякая функциональная система, механическая (имеются ввиду кибернетические устройства.— Е. Р.) или живая, созданная или развивающаяся для получения полезного эффекта, непременно имеет циклический характер» (4,222—223).

Императивное воздействие результата на породившую ее структуру обеспечивает компенсаторскую и регулятивную роль, каждой функциональной системы в жизнедеятельности организма. Итак, если наше поведение представляет собой подлинный континиум результатов, больших и маленьких, то и наш организм есть «совокупная деятельность многообразных и иногда принципиально различных функциональных систем» (5, 53).Именно функциональная система обеспечивает эффект, широко известный под общим названием «целесообразность» (5, 157).

Как и целый ряд других прогрессивно настроенных естествоиспытателей, в процессе своих умозаключений П. К. Анохин исходил из принципа единства динамики и конструкции, функции и структуры. Вместе с тем он с полной определенностью подчеркивал недопустимость сведения принципа императивного воздействия результата на породившую его структуру к понятию «обратной связи» между функцией

и структурой, заимствованному из теории информации.

Никто не сомневается в том, что обратная связь, отмечает ученый, является «душой кибернетики» и что только она почти нацело определила все успехи технической кибернетики. Не случайно поэтому некоторые исследователи считают, что мы живем в «эру обратных связей». Однако принцип деятельности живого организма качественно отличается от поведения кибернетического устройства. Поведение кибернетического устройства запрограммировано инженером и составителем машинной программы. Между тем организм каждый раз заново решает вопрос, что ему делать. При всякой новой ситуации организм динамически определяет свое поведение. «Организм неизбежно должен произвести выбор одной единственной возможности поведения из многочисленных возможностей, которыми он располагает в каждый данный момент» (5, 169). Конечный приспособительный эффект его поведения настроен на то, чтобы достичь полезного результата кратчайшим путем в минимальное время. Решающим моментом в реакциях организма является пережитая им история. И в этом принципиальное отличие системы развивающейся от системы созданной, в которой конструктивные сдвиги предусмотрены заранее. Между тем эволюционирует и изменяется под воздействием внешних факторов именно функциональная система, а морфологическое изменение внешних органов «есть только отдаленное и до некоторой степени отраженное следствие этого изменения» (4, 149).

Принцип функциональной системы, подчеркивает П. К. Анохин, в эволюции был развит и закреплен уже на очень ранних стадиях развития жизни на Земле. «Ясно, однако, что "обратная связь", пришла в машины только потому, что ее достоинство и полезность были проверены природой на протяжении сотен миллионов лет..» (4, 225). Вот почему редукция принципа функциональной системы к понятию "обратная связь" значительно обедняет содержание самого указанного принципа. Факт влияния функции на структуру бесспорен. Весь вопрос заключается в том, как это влияние объяснить. Где нет вопроса, нет надобности в ответе. Никогда не возникало вопроса, для чего служат кристаллу ребра и углы. Вопрос,— подчеркивал К. А. Тимирязев,— возникает только тогда, когда обнаруживается служебное значение органов (22, 111). Осуществление той или другой функции зависит от активности живого организма. Благодаря отсутствию движения в растениях форма многих их органов не имеет отношения к функции. В качестве детерминирующих здесь вступают в силу другие зависимости, например, закон соотносительности развития частей целого.

Структурное усложнение носителя активности (т. е. животного) начинается с перестройки его функции. В нарастании упорядоченности нацеленность на себя возникает как следствие нацеленности на внешние обстоятельства. «Исследование функциональной значимости структуры неизбежно вводит понятие целостности» (16, 235). Итак, обращение вспять противоположения между бытием упорядоченности и бытием неупорядоченности, обращение изменения функции в изменение структуры, конечное причинение — все это разные способы выражения одного и того же процесса возвратного причинения, обусловливающего переход простоты в сложность, нарастание организованности в субъекте, потенциально готовом к самоизменению.

Значение возвратного причинения для диалектики развития было специально проанализировано И. Т. Фроловым, который в статье «Органический детерминизм, теология и целевой подход в исследовании» пришел к следующему знаменательному выводу «Соответственно взаимодействия, наблюдающиеся между различными состояниями саморегулирующейся системы и выражающиеся в форме причинности, могут быть охарактеризованы понятием циклической связи причины и следствия (прямой и обратной), одним из видов которой и является так называемая целевая причинность» (24, 44). Все изложенное показывает, что открытия синергетики, триумф современной естественнонаучной теории развития подготавливались длительным и трудным развитием не только естествознания, но и философии.

Долгое время диалектические идеи, развитые в рамках натурфилософии И. Гете, Ф. Шеллинга и Г. Гегеля, оставались невостребованными. Естествознание как наука еще не доросла до этих идей. Только по мере углубления противоречия между механистическим мировоззрением, которого по сложившейся традиции продолжали придерживаться естествоиспытатели, диалектическими завоеваниями самого естествознания, с проникновением идеи развития в ткань естественнонаучных теорий осознавалась потребность в новых философских регулятивах, отвечающих духу самой науки.

В рамках синергетики как естественнонаучной теории развития получили подтверждение представления И. Гете и Ф. Шеллинга о переходе от одной целостной системы к другой через этап расгештальтивирования, через появление структурной неустойчивости. Еще Гегель установил, что даже частичная утрата системой структурной упорядоченности ставит будущее системы в зависимость от случая и произвола, в зависимость от суммы внешних обстоятельств. Синергетика переоткрыла то, что было извести великому диалектику. Современной наукой были подтверждены и многие другие выводы, впервые достигнутые философскими

средствами: о недопустимости простой экстраполяции механистических представлений на сферу биологической упорядоченности материи, о решающем значении преемственности для сохранения достигнутых преобразований и др. Задолго до синергетики философская теория развития ставила перед собой задачу отыскать единую основу организации мира как для простейших, так и для сложных его структур. Если, согласно синергетике, самоорганизация проявляется в самосогласованном функционировании системы за счет внутренних связей с внешней средой, то следует отдать должное исключительно плодотворному пониманию самих функциональных связей как особой формы конечного причинения.

Необходимо осознать, что приоритет в разработке такого понимания принадлежит философии и ее смысложизненным ориентирам. Тогда научно значимыми, а потому исторически перспективными окажутся и представления Ф. Шеллинга об организации как «заторможенной» последовательности причин и следствий. Диалектические идеи, очевидно, и впредь будут нашими надежными помощниками в объяснении процесса новообразования за счет диверсификации функций возникающих структур как в живой, так и в социальной материи. Мы уже смогли убедиться, что концепции П. К. Анохина, И. И. Шмальгаузена и других теоретиков-эволюционистов можно рассматривать как естественнонаучную конкретизацию идей, генетически связанных с немецкой философской классикой. Отсюда напрашивается вывод: спрос на диалектику возрастает по мере дозревания науки до способности не просто усвоить диалектические идеи, а «запустить» их в работу, успешно использовать и получить нетривиальные результаты.

Очевидно не случайно современный методолог науки — Б. Я. Пахомов само понятие «организация» определяет через систему функциональных, связей (20,84). Если функциональные связи — это форма конечного причинения, то, конечно, безуспешными будут попытки интерпретировать и объяснить, например, диверсификацию функций живого организма с помощью представлений об обычных причинно-следственных взаимодействиях путем конструирования моделей сугубо линейных зависимостей. В рамках методологии линейных отношений прежние приемы функционального анализа оказываются принципиально недостаточными, и поэтому-то возникает необходимость пополнения и обогащения понятийного аппарата в составе самой науки. Видимо нельзя не согласиться с тем же Б. Я. Пахомовым, согласно которому для понимания закономерностей поведения высокоорганизованных систем «важно выявить форму самодетерминации... используя адекватные сути дела научные понятия» (20, 87).

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 Следующая ⇒

Последнее изменение этой страницы: 2019-03-31; Просмотров: 273; Нарушение авторского права страницы