Глава XXVIII. Английские святки и свадьба на Дингли-Делле с описанием разнообразных, весьма назидательных увеселений, которые, к несчастью, почти вывелись из употребления в наше время

 

Рано поутру двадцать второго декабря, в тот самый год, когда совершались описанные нами события, пикквикисты, проворные, как пчелы, поднялись со своих постелей и поспешили приветствовать друг друга в общей зале. Приближались святки во всем своем грозном величии и со всеми счастливыми обетованиями для честных людей, способных ознаменовать это время беззаботной веселостью, гостеприимством и простодушной любовью к ближним. Старый год, подобно древнему философу, готовился собрать вокруг себя искренних друзей и распроститься с ними раз и навсегда за веселой пирушкой, при звуках труб и литавр. Веселое время! Счастливое время! Таким, по крайней мере, было и казалось оно для четырех пикквикистов, утопавших в океане блаженства при одной мысли о предстоящих святках.

Но не одни пикквикисты в этом мире встречают с наслаждением святки — время взаимной любви, упований и надежд. Сколько семейств, разъединенных между собой огромными пространствами и рассеянных по распутиям тревожной жизни, соединяются теперь опять у домашнего очага союзом дружбы и любви, в котором заключается источник чистейших наслаждений, несовместных с заботами и печалями кратковременной жизни! Не напрасно повсюду, на самых крайних точках земного шара, между племенами американских дикарей, так же как между образованнейшими нациями Европы, существует верование, что в эту пору честный человек предвкушает первые радости будущего бытия, уготованного для него за пределами могилы. О, сколько полузабытых воспоминаний и отживших симпатий пробуждают в душе веселые святки!

Теперь мы пишем эти строки за несколько сот миль от того места, где в старину мы, из года в год, встречали этот день в веселом родственном кругу, вполне счастливые и довольные своей судьбой. Многие сердца, трепетавшие тогда от полноты душевного восторга, теперь совсем перестали биться; многие взоры, блиставшие в ту пору ярким светом, угасли навсегда; дружеские руки охладели; глаза, которых мы искали с нетерпением родственной любви, уже давно сокрыли блеск свой в душной могиле, и, однако ж, этот старый дом, эта самая комната, эти веселые голоса и улыбающиеся лица, их шутки, игры, смех, все без исключения, и даже самые мелочные обстоятельства, соединенные с этими счастливыми встречами, живо обновляются в душе с исходом каждого года, как будто последнее собрание происходило только вчера. Как же не назвать счастливым это время святок, если оно с такой отчетливостью воспроизводит в нашем воображении беззаботные дни детских радостей, если старик, убеленный сединами, с восторгом припоминает удовольствия своей цветущей юности, и если путешественники и матросы мысленно переносятся за тысячи миль, возвращаются к домашнему очагу и тихим радостям семейной жизни.

Но мы совсем заговорились и, увлеченные превосходнейшими свойствами святочных вечеров, представляющихся нам в виде добродушного провинциального джентльмена старой школы, оставили без внимания мистера Пикквика и его друзей, которые между тем сидят в беспокойном ожидании под открытым небом на империале моггльтонского дилижанса, куда, после многих хлопот, забрались они, окутанные с ног до головы шинелями и конфортерами массивного свойства. В дилижанс укладывались вещи пассажиров. Кондуктор и мистер Уэллер истощали все силы своего гения, чтоб пропихнуть в передний ящик огромную треску, забитую в длинную серую корзинку, обложенную соломой по бокам, снизу и сверху. В ящиках уже покоились бочонки с устрицами, составлявшими неотъемлемую собственность ученого мужа, и теперь задача состояла в том, чтобы на поверхности устриц утвердить треску. Мистер Пикквик следит с живейшим участием и любопытством за всеми манипуляциями своего верного слуги и кондуктора: они сжимают и комкают несчастную треску на всевозможные лады, поднимают ее вверх головой и потом вверх хвостом, сдавливают с боков, тискают с углов, но неумолимая рыба мужественно противостояла всем этим проделкам до тех пор, пока кондуктор не ударил кулаком, невзначай, по самой средине корзинки, отчего она вдруг прошмыгнула в ящик, а с нею голова и плечи самого кондуктора, который, вовсе не ожидая такой непредвиденной уступчивости, переносил теперь жестокие удары к несказанному удовольствию и потехе всех находящихся в дилижансе джентльменов. Мистер Пикквик улыбается наилюбезнейшим образом и, вынимая шиллинг из кармана, снисходительно просит кондуктора выпить за здоровье своих костей стакан горячего пунша: кондуктор улыбается и снимает шляпу, и на лицах Снодграса, Винкеля и Топмана тоже появляется лучезарная улыбка. Чемоданы уложены, сумки упакованы, провизия взята; все счастливы и довольны. Кондуктор и мистер Уэллер исчезают минут на пять, вероятно, для того, чтобы выпить на дорогу заздравный тост в честь пикквикистов, и страшно несет грогом из их уст, когда они вновь взгромождаются на верх дилижанса. Кучер взбирается на козлы, пикквикисты закрывают шалями свои носы, мистер Уэллер дает условный знак: вожжи тронулись, бич взвился, и свежие кони быстро помчались из ворот конторы дилижансов.

С громом несется громоздкий экипаж по улицам обширной столицы, и вот он, наконец, на открытом и обширном поле. Колеса перекатываются по замерзшей почве, твердой как кремень, и кони, послушные взмахам бича, бегут дружной рысью по гладкой дороге, как будто все вещи позади них — дилижанс, пассажиры, треска, чемоданы и бочонки с устрицами ученого мужа — были не более как легкими перьями на их копытах. Вот они спустились по косогору и вступили на равнину, на расстоянии двух миль гладкую и твердую, как мрамор. Еще энергичный взмах бичом — и гордые кони мчатся галопом, забрасывая свои головы назад и побрякивая блестящей сбруей, как будто им приятно выражать свое удовольствие по поводу быстроты своих движений. Кучер между тем, с вожжами и бичом в одной руке, снимает другой свою шляпу и, укладывая ее на колени, вынимает из тульи носовой платок и отирает пот со своего чела, показывая таким образом проходящим пешеходам, что искусному и ловкому вознице ничего не стоит управлять четверкой рысаков. Затем, окинув окрестность торжествующим взглядом, он укладывает платок в тулью, надевает шляпу, напяливает на руки шерстяные перчатки, засучивает рукава, взмахивает еще раз длинным бичом, и борзые кони несутся стрелой, вперед и вперед по необъятному пространству.

Лачужки, домишки и сараи, разбросанные там и сям по сторонам большой дороги, возвещают наглядным образом о приближении к какому-то городку или деревне. Весело трубит кондуктор на открытом холодном воздухе в свой медный рожок и пробуждает стариков, мальчишек и старух, которые, отрываясь от огня, только что разведенного в камине, дружной группой подбегают к окнам своей хижины и долго любуются на огромный экипаж, на кучера и взмыленных коней. Опять и опять раздаются звуки веселого рожка, и вот с беззаботным криком повысыпали на самую дорогу веселые мальчики, дети фермера, между тем как отец их, чуть не за милю от этого места, только что разменялся с кучером дружеским поклоном.

Быстро мчится дилижанс по улицам провинциального города, припрыгивая и приплясывая по веселой мостовой. Кучер натягивает вожжи и готовится остановить измученных коней. Мистер Пикквик высвобождает свой нос из-под теплой шали, и озирается кругом с величайшим любопытством. Заметив это, кучер извещает ученого мужа, что это такой-то город и что здесь, на этой самой площади, был вчера знаменитый базар, предшествующий святкам. Мистер Пикквик качает головой и потом, с прибавлением различных замечаний политико-экономического свойства, сообщает все эти подробности своим ученикам, которые спешат подобострастно высвободить свои уши и глаза из-под воротников своих шинелей. И долго слушают они, и мигают, и вздыхают, и молчат. Мистер Винкель сидит на самом краю империала и, болтаясь одной ногой в воздухе, изъявляет готовность низвергнуться на середину улицы, между тем как экипаж, обогнув острый угол подле сырной лавки, летит на край площади, назначенной для рынка. Мистер Снодграс млеет и дрожит, выражая энергичными знаками свое внутреннее беспокойство.

Но вот, наконец, въезжают они на обширный двор гостиницы дилижансов, где стоят уже свежие и бодрые кони, украшенные блестящей сбруей. Кучер бросает вожжи, спрыгивает с козел, и вслед за ним опускаются на землю верхние пассажиры, за исключением джентльменов, не совсем уверенных в своей способности с приличной ловкостью взобраться опять на свои места. Эти господа остаются на империале, хлопают руками и бойко стучат нога об ногу, между тем как их жадные глаза и красные носы устремляются на яркий огонь за буфетом трактира и на свежие листья остролистника, украшающего окна своими блестящими ягодами[6].

Кондуктор между тем передал кому следует серый бумажный пакет, вынутый им из маленького мешочка, повешенного через его плечо на кожаном ремне, тщательно осмотрел заложенных лошадей, сбросил на мостовую седло, привезенное им из Лондона на кровле дилижанса, и произнес несколько замечаний по поводу беседы между кучером и конюхом, рассуждавшими о гнедом жеребчике, который имел несчастье в прошлую поездку испортить одну из своих передних ног. Затем кондуктор и мистер Уэллер снова заседают сзади на своих местах, кучер красуется на козлах, старый джентльмен, смотревший в окно изнутри кареты, задергивает стекло, и все обнаруживает готовность пуститься снова в дальнейший путь, за исключением «двух толстеньких джентльменов», о которых кучер уже минуты две заботится и расспрашивает с видимым нетерпением. Еще одна минута, и сильная тревога поднимается на широком дворе. Кучер, кондуктор, Самуэль Уэллер, мистер Винкель, мистер Снодграс, все конюхи и все праздные зеваки, им же нет числа, кричат во все горло, призывая к своим постам отставших джентльменов. Раздается отдаленный ответ с противоположного конца: мистер Пикквик и мистер Топман бегут взапуски, едва переводя дух: были они в буфете, где промачивали свои застывшие горла двумя стаканами горячего пунша, и пальцы мистера Пикквика окоченели до того, что он провозился пять минут, прежде чем успел вытащить из кошелька шесть пенсов, чтоб вручить буфетчику за пунш.

— Скорее, господа! — кричит нетерпеливый кучер.

— Скорее, господа! — повторил кондуктор.

— Как вам не стыдно, господа! — возглашает старый джентльмен, считавший неизъяснимым бесстыдством бегать из кареты, когда честный пассажир должен дорожить каждой минутой.

Мистер Пикквик карабкается по одну сторону, мистер Толман по другую, мистер Винкель кричит: «Шабаш!», Самуэль Уэллер гласит: «Баста» — и дилижанс благополучно трогается с места. Шали приходят в движение на джентльменских шеях, мостовая трещит, лошади фыркают, несутся, и пассажиры опять вдыхают в открытом поле свежий воздух.

Дальнейшее путешествие мистера Пикквика и его друзей на мызу Дингли-Делль не представляет ничего слишком замечательного, особенно в ученом смысле. Само собою разумеется, что они останавливались в каждом трактире для утоления своей жажды горячим пуншем, который в то же время должен был предохранить их джентльменские носы от злокачественного влияния мороза, оковавшего землю своими железными цепями. Наконец, в три часа за полдень, они остановились, здравы и невредимы, веселы и спокойны, в гостинице «Голубого льва», что в городе Моггльтоне, где некогда удалось им присутствовать на гражданском пиршестве крикетистов.

Подкрепив себя двумя стаканами портвейна, мистер Пикквик принялся свидетельствовать своих устриц и знаменитую треску, вынырнувшую теперь из ящика на привольный свет, как вдруг кто-то слегка дернул его сзади за подол шинели. Оглянувшись назад, ученый муж с изумлением и радостью увидел, что предмет, вздумавший таким невинным и любезным способом обратить на себя его джентльменское внимание, был не кто другой, как любимый паж мистера Уардля, известный читателям этой достоверной истории под характерным титулом «жирного парня».

— Эге! — сказал мистер Пикквик.

— Эге! — сказал жирный парень.

И сказав это, жирный парень с наслаждением взглянул на устриц, на треску и облизнулся. Был он теперь еще несколько жирнее, чем прежде.

— Ну, как вы поживаете, мой юный друг? — спросил мистер Пикквик.

— Ничего, — отвечал жирный толстяк.

— Вы что-то очень красны, любезный друг, — сказал мистер Пикквик.

— Может быть.

— Отчего бы это?

— Да, я вздремнул малую толику на кухне, в ожидании вашей милости, — отвечал толстяк, покоившийся невинным сном в продолжение нескольких часов, — я приехал сюда в тележке, в которой хозяин приказал мне привести домой ваш багаж. Он хотел было послать со мною верховых лошадей, да рассудил, что, может быть, вы вздумаете лучше пройтись пешком до Дингли-Делля, так как, видите ли, теперь довольно холодно.

— Конечно, конечно, — поспешил согласиться мистер Пикквик.

Ученый муж быстро сообразил и припомнил, как некогда он и его друзья путешествовали в этой стороне с негодной клячей, наделавшей им столько неприятных хлопот.

— Да, лучше уж мы пройдемся пешком, — повторил он. — Самуэль!

— Что прикажете?

— Помогите этому парню уложить в тележку наши вещи и ступайте с ним вместе на Дингли-Делль.

— A вы-то где останетесь, сэр?

— Мы пойдем пешком.

Сделав это премудрое распоряжение и щедро наградив кучера с кондуктором, мистер Пикквик немедленно полетел со своими друзьями по знакомым полям, мечтая с наслаждением о приятном отдыхе на гостеприимной мызе. Мистер Уэллер и жирный парень стояли друг против друга первый раз в своей жизни. Самуэль взглянул на жирного парня с превеликим изумлением и, не сделав никаких словесных замечаний, поспешно принялся нагружать миниатюрную тележку, между тем как жирный толстяк продолжал спокойно стоять подле него, любуясь, по-видимому, работой и ухватками расторопного мистера Уэллера.

— Вот и все, — сказал Самуэль, уложив наконец последнюю сумку, — все.

— Странно, как это вышло, — отвечал жирный парень самодовольным тоном, — оно уж ведь точно, ничего больше нет.

— Вы чудесный человек, я вижу, — сказал Самуэль, — можно бы, при случае, показывать вас за деньги, как редкость.

— Покорно вас благодарю, — отвечал толстяк.

— Скажите-ка, любезный друг: на сердце у вас нет какой-нибудь особенной кручины? — спросил Самуэль.

— Нет, кажется.

— Ведь вот оно, подумаешь, как можно ошибиться; а я, глядя на вас, воображал, что вы страдаете неисцелимой привязанностью к какой-нибудь красотке.

Жирный парень покачал головой и улыбнулся.

— Ну, я рад, любезный друг, — сказал Самуэль. — Что, вы употребляете какие-нибудь крепкие напитки?

— Изредка почему не употреблять; но вообще я лучше люблю поесть.

— Так, как мне бы следовало догадаться; но я, собственно, хотел вам предложить какой-нибудь стаканчик для полирования крови… для того, то есть, чтобы согреть немножко свои кости; но вы, как я вижу, неспособны чувствовать холод.

— Никогда, — подхватил жирный парень; — да вот и теперь, с вашего позволения, не мешало бы, так сказать, стакан хорошенькой настоечки.

— Ой ли? Мы вас попотчуем и виски для первого знакомства. Пойдемте.

За буфетом «Голубого льва» жирный толстяк, не мигнув и не поморщившись, залпом проглотил огромный стакан виски. Такой подвиг значительно возвысил его во мнении столичного слуги, и мистер Уэллер немедленно последовал его примеру. Затем они пожали друг другу руки и пошли к тележке.

— Вы умеете править? — спросил жирный парень.

— Горазд был в старину, не знаю, как теперь, — отвечал Самуэль.

— И прекрасно, извольте получить, — сказал жирный парень, вручая ему вожжи и указывая на дорогу. — Путь гладкий, как стрела: не ошибетесь.

С этими словами жирный парень улегся вдоль телеги подле трески и, положив под голову, вместо подушки, бочонок с устрицами, немедленно погрузился в сладкий сон.

— Вот тебе раз, навязали на шею славного детину! — воскликнул Самуэль. — Он уж и храпит, провал его возьми! — Эй, ты, молодой лунатик!

Но и после троекратных возгласов молодой лунатик не обнаружил ни малейших признаков присутствия сознания в своем тучном организме.

— Делать нечего, пусть себе дрыхнет.

Проговорив эту сентенцию, мистер Уэллер сел на облучок, дернул вожжами и погнал старую клячу по гладкой дороге на Дингли-Делль.

Между тем мистер Пикквик и его друзья, сообщившие деятельную циркуляцию своей крови, весело продолжали свой путь по гладким и жестким тропинкам. Воздух был холодный и сухой, трава заманчиво хрустела под джентльменскими ногами, седые сумерки приближались с каждой минутой — все это, вместе взятое, со включением приятной перспективы отдыха и угощений на гостеприимной мызе, сообщило самое счастливое настроение мыслям и чувствам беззаботных джентльменов. Прогулка на уединенном поле имела столько поэтических сторон, что ученый муж был бы, пожалуй, не прочь скинуть шинель и даже играть в чехарду с пленительным увлечением резвого юноши, и если б мистер Топман предложил ему свою спину, мы нисколько не сомневаемся, что мистер Пикквик принял бы это предложение с неподдельным восторгом.

Однако ж мистер Топман, вопреки ожиданиям, был далек от подобной мысли, и почтенные друзья продолжали свой путь степенно, с философским глубокомыслием рассуждая о многих назидательных предметах. Лишь только путешественники повернули в просеку, которая должна была по прямой линии привести их на Менор-Фарм, перед ними вдруг раздался смешанный гул многих голосов, и, прежде чем можно было догадаться, кому принадлежат эти голоса, они очутились в самом центре многочисленной компании, которая, по-видимому, ожидала прибытия столичных гостей.

— Ура! Ура! Ура!

Так голосил старик Уардль, и ученый муж мгновенно понял, из чьей груди выходили эти звуки.

Компания в самом деле была многочисленная. Прежде всего красовался в ней сам мистер Уардль, обнаруживший с первого раза энергичные признаки разгула и совершенного довольства самим собою. Потом, были тут мисс Арабелла и верный ее спутник, мистер Трундль. За ними, наконец, выступали стройным хороводом мисс Эмилия и около дюжины молодых девиц, гостивших на мызе по поводу свадьбы, которая должна была совершиться на другой день. Все были веселы, счастливы и довольны.

При таких обстоятельствах церемония представления совершилась очень скоро, или, лучше сказать, представление как-то последовало само собою, без всяких предварительных церемоний. Минут через десять мистер Пикквик был здесь как дома, и на первый раз с отеческой нежностью перецеловал всех девиц от первой до последней. Некоторые, однако ж, нашли, что старикашка чересчур назойлив, и когда вся компания подошла к плетню, составлявшему изгородь усадьбы, одна молодая девушка, с миниатюрными ножками, обутыми в миниатюрные ботинки, никак не соглашалась перелезть через плетень, пока будет смотреть на нее мистер Пикквик, и на этом законном основании, приподняв на несколько дюймов свое платье, она простояла минут пять на камне перед плетнем до тех пор, пока столичные гости вдоволь не налюбовались ее редкими ботинками и ножками. Мистер Снодграс, при этой переправе, предложил свои услуги мисс Эмилии, причем каждый заметил, что переправа их продолжалась слишком долго. Мистер Винкель между тем хлопотал около черноглазой девушки в миниатюрных меховых полусапожках, которая по-видимому, боялась и кричала больше всех, когда ловкий джентльмен пересаживал ее через плетень.

Все это было и казалось удивительно забавным. Когда, наконец, все трудности переправы были побеждены без всяких дальнейших приключений и компания выступила на открытое поле, старик Уардль известил мистера Пикквика, что они только что ходили ревизовать мебель и все принадлежности домика, где молодая чета должна была поселиться после святок, причем жених и невеста стыдливо потупили головы и зарделись самым ярким румянцем. В эту же пору молодая девушка с черными глазами и меховыми полусапожками шепнула что-то на ухо мисс Эмилии и бросила лукавый взгляд на мистера Снодграса, причем Эмилия, румяная как роза, назвала свою подругу глупой девчонкой, а мистер Снодграс, скромный и стыдливый, как все великие гении и поэтические натуры, почувствовал в глубине души, что кровь чуть ли не прихлынула к самым полям его шляпы. В эту минуту он искренне желал, чтоб вышеупомянутая девица с черными глазами, лукавым взглядом и меховыми полусапожками удалилась на тот край света.

И уж если таким образом все катилось как по маслу на открытом поле, можно заранее представить, какой прием нашли столичные джентльмены уже в пределах счастливого хутора, под гостеприимной кровлей старика Уардля. Даже слуги и служанки растаяли от удовольствия при взгляде на добродушную фигуру ученого мужа, а мисс Эмма бросила полугневный и вместе с тем пленительно-очаровательный взгляд на мистера Топмана, причем озадаченный джентльмен невольно всплеснул руками, и радостный крик сам собой вырвался из его груди.

Старая леди сидела в праздничном костюме на своем обыкновенном месте в гостиной; но видно было по всему, что она находилась в чрезвычайно раздраженном состоянии духа, и это естественным образом увеличивало ее глухоту. Она не выходила никогда из своей степенной роли и, как обыкновенно бывает с особами ее преклонных лет, сердилась почти всякий раз, когда молодые люди в ее присутствии позволяли себе удовольствия, в которых сама она не могла принимать непосредственного участия. Поэтому теперь она сидела в своих креслах, выпрямивши насколько могла свой стан, и бросала во все стороны гордые и грозные взгляды.

— Матушка, — сказал Уардль, — рекомендую вам мистера Пикквика. Вы ведь помните его?

— Много чести и слишком много хлопот, если ты заставишь меня помнить обо всех, кто здесь бывает, — отвечала старая леди с большим достоинством.

— Но вы еще недавно, матушка, играли с ним в карты. Разве забыли?

— Нечего об этом толковать. Мистер Пикквик не станет думать о такой старухе, как я. Можешь оставить его в покое. Никто, разумеется, не помнит и не заботится обо мне, и это в порядке вещей.

Здесь старая леди тряхнула головой и принялась разглаживать дрожащими руками свое шелковое платье серо-пепельного цвета.

— Как это можно, сударыня! — сказал мистер Пикквик. — Чем, позвольте спросить, я имел несчастье заслужить ваш гнев? Я нарочно приехал из Лондона, чтоб удостоиться вашей беседы и сыграть с вами партию в вист. Мы с вами должны показать пример этой молодежи и протанцевать в ее присутствии менуэт, чтоб она поучилась уважать стариков.

Старая леди заметно повеселела, и черты ее лица быстро прояснились; но чтоб сразу не выйти из своей степенной роли, она ответила довольно суровым тоном:

— Не слышу.

— Полноте, матушка, — сказал Уардль, — мистер Пикквик говорит громко, и у вас есть слуховой рожок. Не сердитесь на нас. Вспомните Арабеллу: бедняжка и без того упала духом. Вы должны развеселить ее.

Не было никаких сомнений, что старая леди расслышала ясно слова сына, потому что губы ее дрожали, когда он говорил. Но старость, как и детство, имеет свои маленькие капризы, и почтенная мать семейства не хотела сразу отстать от своей роли. Поэтому она принялась разглаживать свое платье и, повернувшись к мистеру Пикквику, проговорила:

— Ах, мистер Пикквик, молодые люди теперь совсем не то, что прежде, когда я сама была молодой девицей.

— В этом, сударыня, не может быть ни малейшего сомнения, — отвечал мистер Пикквик, — и вот почему я особенно дорожу теми немногими особами, в которых еще остались проблески нашей почтенной старины.

Говоря это, мистер Пикквик ласково подозвал к себе мисс Арабеллу и, напечатлев поцелуй на ее щеке, попросил ее сесть на маленькой скамейке у ног старушки. Было ли то выражение любящей физиономии, когда внучка бросила нежный взгляд на лицо своей бабушки, или старая леди невольно уступила могущественному влиянию речей великого мужа, только на этот раз лицо ее совершенно прояснилось, и она уже не думала более скрывать восторгов своего сердца. Не сделав никаких замечаний на слова мистера Пикквика, старушка бросилась на шею своей внучки, и весь остаток ее гнева окончательно испарился в потоке безмолвных слез.

Беззаботно, игриво и совершенно счастливо прошел этот вечер, оставшийся навсегда в памяти ученого мужа и занявший несколько блистательных страниц в деловых отчетах его клуба. Степенно, чинно и торжественно списывались и записывались ремизы, когда мистер Пикквик играл в карты с почтенной матерью семейства; шумно и буйно веселились молодые люди за круглым столом, в почтительном отдалении от стариков.

В глухую полночь дамы разошлись по своим спальням; но долго и после них обходили круговую пуншевые стаканы; и здоров был сон всей честной компании, и радужно-пленительны были ее грезы. Достойно замечания, что мистер Снодграс бредил всю ночь о мисс Эмилии Уардль, между тем как сонные видения мистера Винкеля имели главнейшим образом весьма близкое отношение к черным глазам, лукавой улыбке и меховым полусапожкам одной молодой девицы.

Поутру на другой день мистер Пикквик проснулся очень рано. Его пробудил смутный гул разных голосов и стук многочисленных шагов. Суматоха была такого рода, что и жирный толстяк пробудился от своего тяжелого сна. Не снимая ночной ермолки с нарядными кисточками, мистер Пикквик сел на краю постели, повесил голову и углубился в размышления. Надлежало разгадать, отчего происходил в доме такой необыкновенный шум. Женская прислуга и молодые девушки, гостившие на хуторе, бегали взад и вперед, требовали иголок, ниток, горячей воды, мыла, помады, и ученый муж расслышал несколько раз весьма странные изречения вроде следующих: «Приколите, моя милая, подтяните, завяжите, пригладьте, зашнуруйте, вот так, спасибо, душенька». — «Что бы это значило? — думал мистер Пикквик. — Не пожар ли?» Но, углубляясь постепенно в сущность предмета, он припомнил, наконец, что сегодня свадьба и что, стало быть, молодые девицы занимаются своим туалетом. На этом основании он сам поспешил одеться в свой праздничный костюм и немедленно сошел в столовую.

Невозможно описать, с каким волнением и суетливостью бегала по всему дому женская прислуга, перетянутая в струнку в своих розовых муслиновых платьицах. Старая леди величественно выступала теперь в своем парчевом платье, не видавшем лет двадцать кряду дневного света, за исключением тех весьма немногих лучей, которые насильственно прокрадывались через щели корзинки, где покоился этот форменный наряд. Мистер Трундль, украшенный высоким пером, был, казалось, в тревожном и нервозном состоянии духа. Достопочтенный хозяин дома и отец невесты употреблял, по-видимому, энергичные усилия казаться беззаботным и веселым, но следы явного беспокойства тем не менее выражались на его лице. Все молодые девушки находились в волнении и были в белых кисейных платьях, за исключением двух или трех, которые должны были присутствовать наверху, при туалете невесты, в качестве ее подружек. Пикквикисты красовались в парадных блестящих костюмах, сшитых по последней моде и обновленных теперь в первый раз. Перед домом на лугу с самого рассвета собрались целые полчища принадлежащих к мызе ребятишек, взрослых парней и мужей, шляпы которых были украшены перьями, а петлицы сюртуков цветочками — все это кричало и ревело дружным хором, и все провозглашало многая лета достопочтенному Уардлю, его чадам и домочадцам. Коноводом этой толпы, само собою разумеется, был не кто другой, как мистер Самуэль Уэллер, который в одну ночь приобрел всеобщую известность на Дингли-Делле, как будто он и родился на этой мызе.

Свадьба весьма часто служит источником остроумия и шуток для многих веселых особ; но мы, со своей стороны, не находим в этом обстоятельстве ни малейшего повода для какой бы то ни было потехи. Мы разумеем собственно венчальный обряд и покорнейше просим принять к сведению, что мы душевно ненавидим все скрытые или явные сарказмы, которым подвергается супружеская жизнь. Много радостей и удовольствий встречают молодые люди в день своей свадьбы; но и многие заботы тяжелым бременем падают на их сердце. Невеста покидает родительский дом навсегда — тот дом, где впервые испытала она радость и горе жизни, где развились в ее сердце чувства преданности и любви к милым особам, связанным с нею узами родства и дружбы, — и вот не далее как сегодня уйдет она в чужую семью, с тем чтобы продолжать путь своей жизни в кругу неведомых людей… Что тут смешного, милостивые государи? Молодая девушка грустит, тоскует, розы вянут на ее щеках и горькие слезы льются из ее глаз, когда оставляет она родную семью, — все это естественные чувства, которые отнюдь не могут служить предметом комических сцен. Я не стану их описывать, потому что не хочу набрасывать печальный колорит на эту главу.

Скажем вкратце, что все шло как следует и все окончились благополучно. Бракосочетание совершал старый пастор в приходской церкви Дингли-Делля, и на одной из страниц метрической книги до сих пор блестит имя мистера Пикквика, подписавшегося в качестве свидетеля со стороны жениха. Молодая девушка с черными глазами подписалась весьма нетвердой и дрожащей рукой, так что едва могли разобрать ее имя. Почерк мисс Эмилии и другой невестиной подруги тоже чрезвычайно неразборчив. Волнение, вероятно, было общее, хотя молодые девушки по выходе из церкви согласились вообще, что тут, собственно говоря, ничего нет страшного. Правда, черноглазая девица, щеголявшая накануне в меховых полусапожках, объявила мистеру Винкелю, что она ни за что не согласится испытать сама на себе такие ужасы; но мы имеем причины думать, что в этом случае она несколько покривила душой.

По окончании бракосочетания, мистер Пикквик приветствовал новобрачных поздравительной речью и при этом поздравлении возложил на невесту богатые золотые часы с богатейшей цепочкой, которую, до настоящей минуты, не созерцал еще ни один смертный, кроме ювелира, продавшего ученому мужу эту драгоценность. Вслед за речью мистера Пикквика загудел старый церковный колокол, и вся компания отправилась домой, где приготовлен был роскошный завтрак.

— Эй, ты, сонуля! Куда поставить эти подовые пирожки? — сказал мистер Уэллер жирному парню, когда они вместе с ним накрывали на стол.

— Вот сюда, — отвечал толстяк, указывая на середину стола.

— Очень хорошо, — сказал Самуэль, — все теперь у нас в порядке, как следует быть на свадьбе. Вид приятный и аккуратный, как сказал отец, отрубив голову своему сынишке, чтобы излечить его от косоглазия.

Проговорив это, мистер Уэллер поклонился с комической важностью и, отступив шага два назад, принялся любоваться на порядок, в каком были расставлены джентльменские блюда. В эту минуту новобрачные, сопровождаемые многочисленной свитой, воротились из церкви.

— Уардль, — сказал мистер Пикквик, усаживаясь за стол, — в честь этого счастливого события мы тяпнем по стаканчику вина.

— Хорошо, дружище, хорошо! — отвечал мистер Уардль. — Эй, Джо!.. Ах, проклятый, он, кажется, заснул.

— Совсем нет, я не сплю, — отвечал жирный парень, выскакивая из отдаленного угла, где он пожирал святочный пирог с такой жадностью и поспешностью, которая в совершенстве противоречила медленным и обдуманным движениям этого интересного молодого человека.

— Стакан вина мистеру Пикквику!

— Слушаю, сэр.

Наполнив и подав стакан, жирный парень удалился за стул своего господина и принялся наблюдать оттуда веселую игру джентльменских вилок и ножей с какой-то дикой и мрачной радостью, которая была совершенно оригинальна в своем роде. Ни один кусок с джентльменского блюда не ускользал, по-видимому, от его жадного внимания, и, казалось, он в своем воображении глотал его с величайшей жадностью.

— Благослови вас Бог, старый товарищ! — воскликнул мистер Пикквик.

— Многая лета вам, любезный друг! — воскликнул мистер Уардль.

И они чокнулись друг с другом от полноты сердечного восторга.

— Миссис Уардль, — сказал мистер Пикквик, — не мешает нам, старым людям, в честь этого радостного события выпить всем по рюмке вина.

Старушка была, казалось, погружена в глубокую думу. Она сидела на переднем конце стола, окруженная с одной стороны новобрачной четой, а с другой особой мистера Пикквика, который резал святочный пирог. Но лишь только мистер Пикквик начал говорить, она мигом поняла смысл его речи и тотчас же выпила полную рюмку за его долголетие и благоденствие и счастье… Затем достопочтенная праматерь семейства, воодушевленная стародавними воспоминаниями, представила собранию полный и удовлетворительный отчет о собственной своей свадьбе и о том, какие длинные шлейфы носились в ее время, и как щеголяли на высоких каблучках, и как блистала в тогдашнем свете прекрасная леди Толлинглауер, умершая лет за сорок назад, и как случилась с нею одна прелюбопытная история, которую, тоже во всей подробности, рассказала теперь достопочтенная праматерь семейства, причем она хохотала от всей души, и все молодые девицы тоже хохотали от чистого сердца, потому что никак не могли взять в толк, о чем рассуждает grande maman. 3aметив, что ее рассказ производит всеобщую веселость, старая леди засмеялась вдесятеро веселее и громче и, для общего назидания, сообщила еще предиковинную историю о старинных робронах, причем опять молодые девушки залилсь самым задушевным смехом. Наконец, ученый муж довершил трудную операцию со святочным пирогом, раздробив его на равные куски, по числу гостей. Молодые девушки, как и следует, прятали от своих порций по маленькому кусочку, чтобы вечером, когда придет пора ложиться спать, спрятать их под свои подушки, отчего каждая из них должна была увидеть во сне своего будущего суженого-ряженого. Все заметили проделки молодых девиц, и все закатились опять пленительно-восторженным смехом.

— Мистер Миллер, — сказал мистер Пикквик своему старому знакомцу, черноволосому и краснощекому джентльмену, сидевшему подле него, — мистер Миллер, рюмку вина с вами, если позволите.

— С величайшим удовольствием, мистер Пикквик, — отвечал краснощекий джентльмен торжественным тоном.

— Включите и меня, господа, — сказал пастор.

— И меня, — перебила его жена.

— И меня, и меня, — закричали две бедных родственницы на противоположном конце стола, которые кушали с завидным аппетитом и смеялись при каждом остроумном слове.

Мистер Пикквик выразил свое душевное удовольствие, и глаза его заискрились лучезарным восторгом.

— Милостивые государыни и милостивые государи, — вдруг заговорил ученый муж, быстро поднимаясь с места.

— Слушайте, слушайте! Слушайте, слушайте! Слушайте, слушайте! — завопил мистер Уэллер в припадке отчаянного энтузиазма.

— Позвать сюда всех слуг и служанок! — закричал мистер Уардль, предотвращая таким образом публичный выговор, который, без сомнения, Самуэль Уэллер неизбежно должен был получить от своего господина. — Пусть они выпьют по стакану вина за здоровье новобрачных. Ну, Пикквик, продолжайте!

И среди торжественного молчания, прерываемого только шепотом служанок, ученый муж начал таким образом:

— Милостивые государыни и милостивые государи… нет, к чему я стану обращаться к вам с этим церемонным титулом? Я стану называть вас лучше друзьями, мои милые друзья, если только дамы позволят мне эту вольность…

Громкие рукоплескания всех джентльменов и леди приостановили на несколько минут великолепную речь ученого мужа. Черноглазая девица объявила, между прочим, что она готова расцеловать красноречивого оратора, и когда мистер Винкель вызвался наперед сам получить эти поцелуи для передачи их мистеру Пикквику в качестве посредника, ему отвечали: «Ступайте прочь», — но в то же время выразительные взоры черноглазой девушки говорили очень ясно: «Останься, сделай милость…»

— Милые мои друзья, — начал опять мистер Пикквик, — с позволения вашего, я намерен в настоящем случае предложить общий тост за здоровье жениха и невесты!.. Благослови их Бог! (Рукоплескания и слезы). Я убежден и даже, могу сказать, искренне уверен, что юный друг мой, мистер Трундель, отличается превосходнейшими качествами ума и сердца. Что ж касается юной супруги, всем и каждому известно, что эта очаровательная девица владеет всеми средствами перенести в новую сферу жизни то счастье, которое в продолжение двадцати лет она беспрестанно распространяла вокруг себя в родительском доме.

Здесь раздались оглушительно-громовые возгласы и неистовый рев жирного парня. Для восстановления порядка, мистер Уэллер принужден был вывести его за шиворот из залы. Мистер Пикквик продолжал:

— О, как бы я желал возвратить назад истекшие годы своей молодости, чтобы сделаться супругом ее пленительно-очаровательной сестрицы! (Громкие рукоплескания). Но что прошло, того не возвратит никакая человеческая сила. Благодарю судьбу и за то, что мне, по своим летам, позволительно называть ее своей дочерью, и, конечно, теперь никто не станет обвинять меня в пристрастии, если скажу, что я люблю и уважаю обеих девиц, равно как и удивляюсь их талантам (Рукоплескания, рыдания и вздохи). Отец невесты, добрый друг наш, есть человек благородный в теснейшем смысле слова, и я горжусь тем, что имею счастье быть с ним знакомым (оглушительный залп одобрений). Он великодушен, мягкосерд, правдив и честен, как древний спартанец, гостеприимен, как… как…

Но шумный восторг бедных родственников и рыдания двух пожилых особ не позволили оратору докончить свое счастливое сравнение.

— Благослови его Всевышний, и пусть его совершеннейшая дочь наслаждается всеми душевными и телесными благами, каких он сам желает для нее, и да цветет его собственное счастье на многая лета! (Оглушительный и дружный залп рукоплесканий). Итак, милые мои друзья, этот кубок за здравие и благоденствие добродетельного семейства!

Так великий человек окончил свою речь среди бури и грома одобрительных возгласов. Последовали тост за тостом. Старик Уардль пил за здоровье мистера Пикквика; мистер Пикквик пил за здоровье старика Уардля, и затем оба они выпили еще по бокалу за долгоденствие достопочтенной праматери семейства. Мистер Снодграс в поэтических выражениях предложил тост в честь мистера Уардля, на что мистер Уардль учтиво отвечал тостом в честь поэта Снодграса. Один из бедных родственников, быстро поднявшись с места, провозгласил здоровье мистера Топмана, и примеру его немедленно последовали два другие родственника, предложившие тост в честь и славу мистера Винкеля. Все веселилось, пило и кричало напропалую до тех пор, пока бедные родственники, нагруженные чересчур избытками заздравного нектара, внезапно не очутились под столом, откуда, не без некоторых усилий, вытащил их мистер Уэллер. Это было сигналом к окончанию веселого утреннего пира.

Чтобы освободиться от влияния винных паров, все гости мужеского пола, по предложению мистера Уардля, предприняли веселую прогулку миль на двадцать от Дингли-Делля. Это произвело ожидаемый эффект, и к обеду все желудки приготовились снова для воспринятия заздравных тостов. Но бедные родственники не могли уже никакими судьбами участвовать ни в прогулке, ни в обеде: их уложили на целые сутки в мягкие постели, и они покоились беспробудным сном. Слуги и служанки продолжали веселиться под непосредственной командой мистера Уэллера; жирный парень ел, пил и спал, сколько его душе было угодно.

За обедом опять веселились все и каждый; но уже никто не проливал радостных слез. Было шумно, игриво и даже поэтически буйно. Затем наступил десерт, а за десертом чай и кофе. Скоро наступил бал — свадебный бал.

Парадной залой на Менор-Фарме была длинная, обитая черными панелями комната с двумя огромными мраморными каминами, украшенными затейливой резьбою в старинном вкусе. На верхнем конце залы, в тенистой беседке, прикрытой со всех сторон остролистником и елкой, заседали два скрипача и один арфист, ангажированные из Моггльтона к этому торжественному дню. На окнах, маленьких столах перед зеркалами и каминных полках стояли серебряные массивные канделябры, каждый о четырех ручках. Свечи горели ярко на потолочной люстре и стенных кенкетах, огонь приветливо пылал в каминах, и веселые голоса, сопровождаемые беззаботным смехом, раздавались из конца в конец. Все было великолепно.

Но особенно содействовал украшению этой торжественной сцены — опять и опять мистер Пикквик, явившийся в собрание без своих штиблет — впервые на памяти его почтенных друзей.

— Ты уж не хочешь ли танцевать, любезный друг, спросил Уардль.

— A что? Разумеется, хочу! — отвечал мистер Пикквик. — Я, как видишь, и нарядился для танцев.

И ученый муж обратил внимание приятеля на свои блестящие шелковые чулки и узенькие башмачки щегольского фасона.

— Как! Вы в шелковых чулках? — возгласил мистер Топман шутливо-любезным тоном.

— Почему же нет, сэр, почему же нет? — возразил мистер Пикквик, круто поворачиваясь к своему сочлену.

— Ну, конечно, я не вижу причины, почему вам не носить шелковых чулок, — отвечал мистер Топман.

— И не увидите, сэр, надеюсь, что не увидите, — сказал мистер Пикквик полусуровым тоном.

Мистер Топман хотел засмеяться; но рассудил, что дело может принять серьезный оборот; поэтому он принял степенный вид и проговорил:

— Хорошие узоры!

— Надеюсь, что не дурны, — отвечал мистер Пикквик, устремив на него проницательный взгляд. — Смею думать, сэр, вы ничего не находите экстраординарного в этих чулках, рассматриваемых с джентльменской точки зрения?

— О, разумеется, ничего, как честный человек, будьте в этом уверены! — отвечал мистер Топман.

С этими словами он поспешил отойти прочь, и физиономия мистера Пикквика мгновенно озарилась лучом радостной улыбки.

— Ну, все ли готово? — сказал мистер Пикквик.

Он красовался впереди с праматерью семейства и, волнуемый нетерпеливым ожиданием, уже сделал четыре фальшивых прыжка.

— Все, дружище, — сказал Уардль. — Начинай.

 

Скрипки запилили, арфа расходилась, и мистер Пикквик принялся выделывать замысловатую фигуру; но вдруг вся танцующая компания захлопала руками и несколько особ закричали в один голос:

— Остановитесь, остановитесь!

— Что это значит? — спросил мистер Пикквик, продолжая вертеться под мелодические звуки музыкальных инструментов. В эту минуту, казалось, не могла остановить его никакая земная сила.

— Где Арабелла Аллен? — закричали двенадцать голосов.

— Где Винкель? — прибавил мистер Топман.

— Здесь мы, — отвечал этот джентльмен, выплывая из отдаленного угла со своей прекрасной подругой.

Он был красен, но молодая девица с черными глазами была едва ли не краснее своего кавалера.

— Как это странно, мистер Винкель, что вы не потрудились вовремя занять свое место! — сказал мистер Пикквик, угомонившийся, наконец, от своих эксцентрических прыжков.

— Ничего тут странного нет, сэр, — отвечал мистер Винкель.

— Конечно, конечно, извините, сэр, — сказал мистер Пикквик, бросая выразительный взгляд на мисс Арабеллу и ее кавалера.

Но нечего было рассуждать о таких пустяках, потому что арфа и скрипка слишком серьезно принялись за свое дело. Мистер Пикквик, перегибаясь и забрасывая свою голову то направо, то налево, скрестился руками со своей дамой и устремил свой путь на противоположный конец залы, а оттуда к камину, и от камина к дверям, где, в самом разгаре танцевального восторга, он должен был усадить в кресла престарелую праматерь семейства и взять вместо нее другую почтенную старушку, а там еще другую несколько помоложе, а за ней еще и еще другую, уже совсем молодую, которую в скором времени совершенно очаровал он потоком красноречия и остроумных любезностей, превосходящих всякое описание. Все кружилось, вертелось и порхало с увлечением беззаботной молодости, и все удивлялось необыкновенной изворотливости и ловкости ученого мужа, который всем и каждому доказал осязательно-наглядным образом, что истинно великий человек может постигать с одинаковым совершенством и науку со всей ее таинственной глубиной, и танцевальное искусство со всеми его прелестями.

Прежде чем мистер Пикквик утомился, новобрачная чета удалилась со сцены. Затем последовал внизу великолепный ужин, и долго после него веселые гости оставались в столовой, провозглашая заздравные тосты один за другим. Поутру на другой день, когда мистер Пикквик воспрянул от глубокого сна, в голове его возникло смутное воспоминание, что он в откровенной и дружелюбной беседе пригласил накануне к себе в Лондон около сорока пяти особ, для которых обещался устроить роскошный обед в гостинице «Коршуна и Джорджа», — обстоятельство, послужившее для него ясным доказательством, что заздравные тосты содействовали накануне помрачению его мозга.

— Я слышал, моя милая, что ваши хозяева со всеми гостями будут играть сегодня на кухне? — спросил Самуэль Уэллер мисс Эмму.

— Да, мистер Уэллер, это уж так всегда бывает у нас в первый день святок, — отвечала мисс Эмма. — Хозяин каждый год, со всей точностью, соблюдает этот обычай.

— Хозяин ваш, должно быть, чудесный человек, — сказал мистер Уэллер.

— Да, уж такой чудесный, я вам скажу, просто разливанное море! — заметил жирный парень, вмешиваясь в разговор. — К нынешнему дню, например, он откормил, мистер Уэллер, такую свинку… словом сказать, что в рот, то спасибо.

— Уж и вы встали, любезный? — спросил Самуэль.

— Как же, мистер Уэллер, я уже успел и перекусить кое-чего.

— Хорошо, дружище, только знаете ли что? — сказал мистер Уэллер выразительным тоном. — Бывали вы в зверинце?

— Нет, не случалось; а что?

— Вы очень похожи, по своим ухваткам, на змея, которого зовут удавом.

— Что ж такое? Это не беда, я полагаю.

— Конечно, не беда, да только, примером сказать, если вы беспрестанно будете все спать и есть, с вами, пожалуй, повторится одна весьма неприятная история, случившаяся с одним стариком, который носил косу.

— Что же с ним случилось? — спросил жирный парень испуганным тоном.

— Я расскажу, если хотите, — отвечал мистер Уэллер. — Прежде всего надобно знать, что он заплывал, как откормленный боров и, наконец, растолстел до того, что целые сорок пять лет ни разу не мог видеть своих собственных башмаков.

— Ах, какие страсти! — воскликнула Эмма.

— Да, моя милая, — продолжал мистер Уэллер, — и если б, примером сказать, вздумалось вам из-за обеденного стола показать ему свои ножки, он бы никак не увидал их. Очень хорошо-с. Был этот джентльмен конторщиком по коммерческой части и обыкновенно хаживал в свою контору каждый день с прекраснейшей золотой цепочкой, которая выставлялась фута на полтора из его жилетного кармана, где лежали у него огромные золотые часы, столько же толстые, как сам он, если то есть судить пропорционально. — «Вам бы уж лучше не носить с собой этих часов», говорят однажды друзья этого старого джентльмена. — «А почему?» говорит он. — «Потому, дескать», говорят они, «что их могут украсть». — «Будто бы?» говорит он. — «Право», говорят они. — «Хорошо», говорит он, «желал бы я видеть вора, который бы вздумал покуситься на такую кражу: я и сам, черт побери, не могу их вынуть из кармана, потому что карман узенький и конец часовой цепочки, для пущей безопасности, пришит к подкладке. Если мне надо справиться, какой час, я всегда завертываю по дороге в булочную и там смотрю на часовую стрелку». — И вот, судари мои, похаживает он со своей напудренной косой, и посмеивается, и смело выставляет свое брюшко вперед, как будто сам черт ему не брат. Не было в целом Лондоне ни одного карманного воришки, который бы не попытал своего счастья около этого старого джентльмена; но цепочка его всегда держалась крепко на своем месте, и часы не шевелились, как будто приросли к телу. Каждый вечер он спокойно возвращался домой и хохотал на своем диване до упада, так что напудренная его коса болталась, как маятник на стенных часах. Однажды, наконец, выходит он опять на широкую улицу, идет по тротуару, вальяжно переваливаясь с боку на бок, и вот, смею доложить, видит он карманного вора, который гуляет около него с каким-то мальчуганом, а у мальчугана голова, так сказать, то же что пивной котел. Разумеется, старый джентльмен угадал воришку с первого взгляда. — «Ну», говорит он, «будет потеха, черт их побери: пусть попробуют счастья. Ни лысого беса не поймают». Проговорив это, он уже начал ухмыляться, как вдруг мальчишка с огромной башкой, отцепившись от своего товарища, разлетелся прямо на него и пырнул своим лбом в самую середину его толстого брюха, так что старый джентльмен тут же упал навзничь и растянулся на тротуаре. — «Разбой, разбой!» кричал толстяк. — «Ничего», говорит вор, «все теперь в порядке: будь вперед умнее и не беспокой понапрасну промышленных людей». Ну, вы уж понимаете, сударыня, когда встал старый джентльмен, в кармане его не было ни цепочки, ни часов; а что всего хуже, желудок у него совсем перестал варить, да-таки просто ничего не варил до самого последнего конца. Так-то, молодой человек, перестаньте откармливать себя и зарубите себе на носу этот анекдот. Толстота к добру не поведет.

По заключении этой сентенции, оказавшей, по-видимому, могущественное влияние на разнеженные чувства жирного парня, он и мистер Уэллер, в сопровождении мисс Эммы, направили свои шаги в огромную кухню, где уже между тем собралось все джентльменское общество, следуя ежегодному святочному обыкновению, которое с незапамятных времен исполнялось предками старика Уардля.

На потолке этой кухни, в самом ее центре, старик Уардль повесил собственными руками огромную ветвь омелы, и эта знаменитая ветвь мгновенно подала повод к самой восхитительной и отрадной сцене, где опять первая роль должна была принадлежать достославному основателю и президенту столичного клуба. Подбоченясь и расшаркиваясь обеими ногами, мистер Пикквик ловко подлетел к старой леди, взял ее за руку, подвел к таинственной ветви и приветствовал свою даму со всей любезностью кавалера времен леди Толлинглауер. Старая леди соблаговолила принять поцелуи великого человека со всем достоинством и важностью, приличной такому торжественному случаю; но молодые девицы, все до одной, вздумали на первый раз оказать решительно сопротивление, потому, вероятно, что старинный обряд утратил свое первобытное значение в их глазах, или потому, что сопротивление их естественным образом могло возвысить ценность удовольствий от буквального исполнения старинного обряда. Как бы то ни было, молодые девицы зашумели, засуетились, забарахтались, завизжали, забегали по всем углам и обращались ко всем возможным уловкам, не думая, однако ж, выбегать из кухни, что, конечно, всего легче и скорее могло бы каждую из них освободить от назойливости неотвязчивых джентльменов. Казалось, эта суматоха начинала уже надоедать некоторым господам; но в ту пору, когда, по-видимому, пропадала всякая надежда на буквальное исполнение обряда, девицы вдруг остановились как вкопанные и смиренно подставили свои розовые щечки для джентльменских поцелуев. Мистер Винкель поцеловал молодую девушку с черными глазами; мистер Снодграс приложил свои губы к сахарным устам мисс Эмилии Уардль; мистер Уэллер, не дожидаясь очереди стоять под святочным кустом, перецеловал всю прислугу женского пола, начиная с мисс Эммы. Бедные родственники целовали, кто кого попал, не разбирая ни возраста, ни пола. Старик Уардль стоял неподвижно и безмолвно, прислонившись спиной к камину и обозревая всю эту сцену с неописуемым наслаждением. Жирный толстяк оскалил зубы и пожирал святочный пирог.

Мало-помалу все угомонилось и пришло в обыкновенный порядок. Поцеловав еще раз достопочтенную праматерь семейства, мистер Пикквик величаво остановился под заветным деревом, и мысли его, по-видимому, погрузились в созерцание золотого века. В эту минуту вдруг ни с того ни с сего молодая девица с черными глазами бросилась на шею великого мужа и влепила самый звонкий поцелуй в его левую щеку. Оказалось, что это было условленным сигналом, и прежде чем мистер Пикквик успел опомниться и вникнуть в сущность дела, целый хор веселых девиц окружил его со всех сторон.

Умилительно и трогательно было видеть, как великий человек стоял в самом центре этой цветущей группы: его целовали в лоб, в виски, в подбородок, в щеки и даже в очки; но после всех этих поцелуев, сопровождавшихся громким смехом, открылась сцена еще более трогательная и умилительная. Невидимая рука вдруг сорвала очки с его ученого президентского носа и завязала ему глаза шелковым платком: понурив голову и растопырив руки, мистер Пикквик переходил из угла в угол и от одной стены к другой до тех пор, пока не удалось ему поймать одного из бедных родственников, который уже потом все остальное время пробегал с завязанными глазами. После жмурок, где мистер Пикквик оказал необыкновенную ловкость, наступила знаменитая игра в «Хватай Дракона»[7], продолжавшаяся до тех пор, пока все действующие лица не пережгли свои пальцы. Затем посреди кухни явился великолепный стол, где между прочим все и каждый должны были угощать себя яблочным вином, которое пенилось и кипело в огромном сосуде из красной меди.

— Превосходно! — воскликнул мистер Пикквик, бросая вокруг себя торжественные взоры. — Вот это уж подлинно можно назвать комфортом нашей незатейливой жизни.

— Мы неизменно каждый год соблюдаем этот обычай, — сказал мистер Уардль. — Хозяева и слуги садятся все вместе за столом, и, в ожидании полночи, обыкновенно рассказывает кто-нибудь старинную историю. Трундель, возьми кочергу, любезный, и поправь огонь.

Мириады искр посыпались от горящих головней, и яркое пламя из камина отразилось на всех лицах.

— Хотите ли, господа, я пропою вам песню? — сказал мистер Уардль.

— Сделай милость, — отвечал мистер Пикквик.

И мистер Уардль, наполнив кубок яблочной настойкой, пропел, к удовольствию всей компании, святочную песнь, где доказывалось как дважды два, что зима — самое лучшее из времен года, а святки — лучшая неделя во всей зиме. Залп рукоплесканий и заздравный тост, предложенный всем хором, были достойной наградой для благородного певца.

— Уф, какая дьявольская погода, господа! — сказал один из гостей, заглянувший в окно.

— A что? — спросил Уардль.

— Снег валит хлопьями, ветер воет как голодный волк, и, кажется, подымается метель.

— О чем это он говорит? — с беспокойством спросила старая леди. — Уж не случилось ли чего-нибудь.

— Нет, матушка, ничего, — отвечал Уардль, — Джем заметил только, что на дворе поднимается вьюга. Отсюда даже слышно, как ветер ревет через трубу.

— Вот что! — сказала старая леди. — Помню, лет за пять перед тем, как умереть твоему отцу, был такой же сильный ветер, и снег почти залепил передние окна. В тот самый вечер он еще рассказал нам историю о чертенятах, которые унесли старика Габриэля Грубба. Я это очень хорошо помню.

— О какой это истории говорит ваша матушка? — спросил мистер Пикквик.

— То есть, собственно говоря, никакой тут истории нет, любезный друг. Фантазия довольно странная: ей пришел в голову могильщик, о котором в здешнем народе носятся слухи, будто чертенята занесли его в какие-то неведомые страны.

— Прошу покорно! — воскликнула старая леди. — Разве есть между вами бестолковые головы, которые не поверят этому рассказу? Прошу покорно! Ты еще ребенком мог слышать и знать, что все истинная правда. Ведь Грубба унесли?

— Ну да, матушка, я не сомневаюсь, если вам угодно, — с улыбкой отвечал Уардль. Видишь ли, друг Пикквик, жил-был могильщик Грубб, которого занесли чертенята: вот тебе и вся история от начала до конца.

— О, нет, этим ты не отделаешься, Уардль: я хочу слышать все, по порядку, и твоя обязанность рассказать нам, как это было, и зачем, и почему.

Уардль улыбнулся и поспешил предложить заздравный тост, принятый всеми с одинаковым восторгом. Затем, когда все глаза и уши обратились на него, он начал рассказывать следующую историю…

Однако ж, надобно знать честь: эта глава и без того чересчур длинна. Мы совсем упустили из виду обязанность добросовестных издателей и очевидно перешагнули через барьер литературных приличий. Итак, милостивые государыни и государи, начинается. —

 

⇐ Предыдущая19202122232425262728Следующая ⇒

Поделиться: