Глава XXXI. Имеющая совершенно юридический характер

 

В нижних этажах, по разным углам и закоулкам Темпля[9], разбросаны довольно грязные и темные камеры, куда по вечерам в присутственные дни и по утрам в те дни, когда не бывает заседаний, стекаются бесчисленные полчища мелких чиновников и писарей (clerks) с кипами бумаг под мышкой и в широких карманах. Писарь писарю не чета, это всем известно, и наши английские писари разделяются на многочисленные разряды. Первое место занимает, разумеется, писарь привилегированный , заплативший за себя условленную сумму. Его карьера — быть адвокатом или стряпчим (attorney), и он заранее вникает во все таинства своей будущей профессии. Он одет по последней моде, ездит на балы, держит свой экипаж и отличных лошадей, посещает один или два дома в аристократических улицах и отправляется на каникулы в загородный дом своего богатого отца. Словом, это аристократ между писарями. Второе место занимает salaried clerk, писарь, состоящий на жалованьи, и который обязан жить подле конторы своего патрона. Он получает тридцать шиллингов в неделю, и большую часть этого капитала употребляет на свой туалет и увеселения разного рода. У него есть кресла в театре Адельфи и знакомый погребок, где каждую субботу, перед получением нового жалованья, он проматывает свою последнюю копейку. Это довольно грязная и жалкая карикатура на одного из тех молодых денди, которые между завтраком и обедом гуляют целыми стадами на Гросвенор-сквере. Следует затем писарь в строжайшем смысле слова, писарь вечно-цеховой, обреченный судьбою на переписку чужих бумаг от раннего утра до поздней ночи. У него — обширная семья, голодные дети, чахоточная жена, и сам он частенько бывает под хмельком. Это плебей в благородной корпорации писцов. Есть еще писари — конторные мальчишки, которые бегают на свою должность в синих куртках и сизых панталонах. Они питают справедливое презрение к школьным мальчикам, часто на улицах заводят с ними драку и еще чаще угощают себя портером в распивочных лавчонках. Но мы не решаемся исчислять здесь все виды и роды писарей: довольно того, что всех их можно видеть налицо в грязных комнатах Темпля, где в присутственные дни в ходу вся юридическая машина до мельчайшего ее винтика.

В углах и закоулках Темпля сосредоточены публичные конторы по судебной части, и здесь-то составляются всевозможного рода покорнейшие просьбы, подаются требования ко взысканию, сочиняют формальные требования ответчиков к суду и фабрикуются другие более или менее затейливые деловые бумаги, придуманные великобританским уложением для потехи писарей и адвокатов. Это по большей части низенькие, сырые, подернутые плесенью комнаты, где с незапамятных времен на бесчисленных полках шкафов гниют огромные свертки пергамента и бумаги, распространяющие весьма приятный запах, который в ночное время смешивается с благовонными испарениями от мокрых шинелей, разопрелых зонтиков и ароматом сальных огарков.

Недели через две по возвращении в Лондон мистера Пикквика и его друзей, в половине восьмого пополудни, в одну из этих контор явился интересный джентльмен в сером фраке и медных пуговицах с иероглифическими гербами. Его длинные, светлые, напомаженные волосы весьма искусно были подпрятаны под поля обветшалой шляпы, и еще искуснее перетягивались через блюхеровские сапоги его узенькие панталоны, из которых, по-видимому, колени его готовы были выскочить каждую минуту. Интересный джентльмен вынул из своего фрачного кармана длинный и узкий сверток пергамента и подал его, с подобающим почтением, маститому президенту, заседавшему за главным столом. Немедленно маститый президент напечатлел на пергаменте черный штемпель, в котором человеческий глаз, при всех усилиях, не мог разобрать никакой фигуры. Затем интересный юноша с напомаженными волосами вынул еще четыре лоскутка бумаги, где содержались четыре печатных копии пергамента с пробелами, оставленными для включения имен. Заполнив эти бланки, он осторожно положил в карманы все пять документов, расшаркнулся своими блюхеровскими сапогами, поклонился и вышел вон из трущобы. Этот интересный джентльмен с кабалистическими документами в карманах был не кто другой, как наш старинный знакомец, мистер Джексон, письмоводитель господ Додсона и Фогга, которых собственная контора находилась на углу Корнгилля. Вместо того чтобы воротиться с деловым отчетом к своим патронам, он прямо направился быстрыми шагами в гостиницу «Коршуна и Джорджа» и осведомился, не здесь ли проживает некто Пикквик.

— Томми, позовите сюда слугу мистера Пикквика, — сказала буфетчица «Коршуна и Джорджа».

— Не извольте беспокоиться, сударыня, — сказал мистер Джексон, — я пришел по делам, не требующим отлагательства. Будьте так добры, прикажите мне показать комнату мистера Пикквика, и я войду сам.

— Как вас зовут, сэр? — спросил трактирный слуга.

— Джексон, — отвечал клерк.

Слуга взбежал наверх, чтобы доложить о приходе мистера Джексона, но мистер Джексон избавил его от этого труда: он вошел в комнату вместе с ним и не дал ему проговорить ни одного слова.

В этот день мистер Пикквик пригласил к себе на обед своих трех друзей. Они с большим комфортом сидели вокруг камина и прихлебывали вино из стаканов, когда вошел мистер Джексон.

— Здравствуйте, сэр, — сказал мистер Джексон, слегка кивая головой ученому мужу. — Как ваше здоровье, сэр?

Мистер Пикквик машинально поставил свой стакан на стол и бросил изумленный взгляд на нежданного пришельца: его память не удержала ни одной черты из физиономии мистера Джексона.

— Я пришел по известному вам делу от господ Додсона и Фогга, — сказал мистер Джексон пояснительным тоном.

При этом имени невольная дрожь пробежала по всему организму ученого мужа.

— Извольте, сэр, идти к моему адвокату, мистеру Перкеру: вы знаете, где он живет, — сказал мистер Пикквик. — Проводите этого джентльмена, — прибавил он, обращаясь к трактирному слуге.

— Прошу извинить, мистер Пикквик, — сказал Джексон, укладывая свою шляпу на пол и вынимая из кармана пергаментный сверток. — Личная служба, публичная обязанность письмоводителя или агента в подобных случаях, вы понимаете, мистер Пикквик? Честный гражданин немеет перед законом, и там, где соблюдены все законные формы… вы понимаете, сэр?

Здесь мистер Джексон, бросив взгляд на пергамент, облокотился руками на стол и взглянул на всю компанию с победоносной улыбкой.

— Мы не станем терять напрасно слов, милостивые государи, — сказал мистер Джексон, — позвольте узнать прежде всего, кто из вас носит фамилию Снодграса?

При этом вопросе мистер Снодграс припрыгнул на своем стуле, и это энергичное движение послужило для сметливого письмоводителя весьма удовлетворительным ответом.

— А! Я так и думал, — сказал мистер Джексон ласковым тоном. — К вам у меня тоже небольшое дельце… не извольте беспокоиться, сэр.

— Ко мне! — воскликнул мистер Снодграс.

— Вот вам subроеna, то есть приглашение явиться в суд в качестве свидетеля по делу вдовы Бардль и ответчика Пикквика, — продолжал мистер Джексон, вынимая шиллинг из жилетного кармана. — Заседание по этому делу назначается четырнадцатого февраля, и это будет специальный суд присяжных. Это, собственно, вам принадлежит, мистер Снодграс: извольте получить. У меня еще девять приглашений.

Говоря это, мистер Джексон уставил пергамент против глаз мистера Снодграса и вложил шиллинг в его руку.

Мистер Топман между тем смотрел с безмолвным изумлением на таинственные действия письмоводителя. Вдруг Джексон обернулся к нему и сказал:

— Кажется, я не ошибусь, сэр, если осмелюсь назвать вас мистером Топманом?

Мистер Топман взглянул на мистера Пикквика; но, не заметив в чертах этого джентльмена никакого предостерегающего выражения, объявил:

— Да, фамилия моя — Топман.

— A другой джентльмен подле вас, без сомнения, — мистер Винкель? — спросил Джексон.

Мистер Винкель пролепетал утвердительный ответь. Не входя далее ни в какие объяснения, расторопный письмоводитель вручил им обоим по свертку бумаги и по шиллингу.

— Может быть, я вам несколько наскучил, господа, — продолжал мистер Джексон, — но уж заодно прошу извинить: у меня тут вписано еще имя мистера Самуэля Уэллера, мистер Пикквик.

— Пошлите сюда моего слугу, — сказал мистер Пикквик, обращаясь к трактирному слуге.

Озадаченный слуга поспешил исполнить полученное приказание.

— Не угодно ли вам присесть, мистер Джексон, — сказал мистер Пикквик.

Письмоводитель сел. Друзья в изумлении смотрели друг на друга, не говоря ни слова. Наконец, мистер Пикквик прервал молчание таким образом:

— Поведение ваших патронов, сэр, служит непроницаемой загадкой для всякого честного гражданина; но в этом случае, если не ошибаюсь, Додсон и Фогг намерены употребить против меня свидетельство моих собственных друзей. Так или нет?

Джексон приставил указательный палец к левой стороне своего носа, желая показать таким образом, что юридические тайны глубоко погребены в его мозгу. Потом он сказал:

— Не знаю, сэр. Мое дело — сторона.

— Какую же другую цель, сэр, могут иметь все эти требования? — продолжал мистер Пикквик.

— Цели могут быть совсем особенные, — возразил Джексон, — но это меня не касается. Спрашивать можете сколько вам угодно; но моя обязанность — молчать.

Здесь мистер Джексон улыбнулся еще раз на всю компанию и принялся выделывать своей левой рукой таинственные жесты без всякого определенного значения и смысла.

— Да, милостивые государи, — сказал он в заключение, — клерки господ Додсона и Фогга могут, конечно, иметь свои более или менее достоверные догадки насчет подобных приглашений; но вы всего лучше сделаете, мистер Пикквик, если с терпением будете ожидать правосудия, которое, смотря по обстоятельствам и следуя требованиям закона, может обвинить или оправдать вас.

Мистер Пикквик бросил взгляд невыразимого презрения на своего ненавистного гостя, и уж из уст его готово было исторгнуться страшное проклятие на главы господ Додсона и Фогга, как в это самое мгновение в комнату вошел его слуга, и проклятие осталось непроизнесенным.

— Самуэль Уэллер? — сказал мистер Джексон вопросительным тоном.

— К вашим услугам, сэр, если вам приятно удостоить меня своим знакомством.

— Вот вам subpoena, мистер Уэллер.

— A как это по-английски, смею спросить?

— Приглашение явиться в суд, и с ним — шиллинг. Извольте получить, мистер Уэллер. Это вам от Додсона и Фогга.

— Недурно. Стало быть, господа Додсон и Фогг посылают мне подарок через ваши руки? Это делает им честь, и, признаюсь, этого я не ожидал от таких джентльменов, как Додсон и Фогг. Свидетельствуйте им от меня нижайшее почтение и скажите, что я готов с превеликим аппетитом пить за их здоровье огуречный рассол.

Говоря это, мистер Уэллер лукаво подмигивал старшине глазами и немилосердно комкал в руках бумагу, полученную от письмоводителя.

Исполнив свое дело, мистер Джексон сделал вид, будто надевает перчатку, которую, ради приличия, держал всегда в своей руке, и потом, сделав учтивый поклон, юркнул из дверей. Через полчаса он был уже в своей конторе перед лицами господ Додсона и Фогга.

В эту ночь мистер Пикквик спал очень дурно, и его воображение беспрестанно рисовало ненавистный образ вдовы Бардль вместе со всеми кляузами и крючками, придуманными и пущенными в ход на его погибель. Поутру на другой день, после завтрака, он, в сопровождении своего слуги, отправился к Грейскому скверу в гостиницу «Лебедя», где жил его адвокат.

— Самуэль! — сказал мистер Пикквик, озираясь кругом, когда они достигли конца Чипсайда.

— Что вам угодно, сэр?

— Куда теперь идти?

— В Ньюгетскую улицу.

Но, продолжая стоять на одном месте, мистер Пикквик испустил глубокий вздох и тоскливо взглянул на лицо своего слуги.

— О чем вздыхаете, сэр? — спросил Самуэль.

— Да так, мой друг, что-то взгрустнулось, — отвечал мистер Пикквик. — Этот проклятый суд назначен, кажется, на четырнадцатое число будущего месяца?

— На четырнадцатое февраля, сэр, — сказал Самуэль, — выбор удивительно замечательный.

— Отчего же замечательный?

— Да ведь это, сэр, валентинов день[10], и вы, конечно, знаете, что Валентин шутить не любит, когда дело идет о наказании преступного возлюбленного.

Улыбка мистера Уэллера не пробудила ни малейшего луча веселости в душе ученого мужа. Мистер Пикквик круто повернул в Ньюгетскую улицу и, повесив голову, безмолвно продолжал свой путь.

Так они прошли несколько десятков шагов, думая каждый о своих собственных делах. Самуэль все время держался в нескольких шагах от своего господина; но вдруг ему пришла счастливая мысль сообщить старшине весьма интересный анекдот, возникший в его душе вследствие естественного сцепления идей, пробужденных видом внешних предметов. В мгновение ока он догнал ученого мужа и, указывая ему на дом, мимо которого они проходили, сказал:

— Видите вы эту колбасную лавку?

— Вижу.

— Это, сэр, знаменитая фабрика сосисок.

— Право?

— Я вам говорю. Года за четыре на этом месте произошла удивительная оказия.

— Какая?

— Не случалось ли вам слышать, как однажды изчез, неизвестно куда, почтенный джентльмен, торговавший ветчиной и колбасой в огромном размере?

— Его убаюкали, Самуэль, заборковали [11], может быть? — спросил мистер Пикквик с беспокойством.

— Нет, сэр, — отвечал мистер Уэллер, — и я вам осмелюсь доложить, что бывают на свете предиковинные вещи. Джентльмен этот, сэр, был хозяином вот этой самой колбасной, которую вы видите. Он изобрел для своего ремесла патентованную паровую машину, где, так сказать, в одно мгновение ока огромнейшие камни могли растираться посредством чудодейственного жернова в мельчайший порошок и превращаться в сосиски первейшего сорта. Он выхлопотал даже привилегию на свои патентованные сосиски. Он гордился своим изобретением и смотрел, бывало, целыми часами, как работает его хитрая машина, приготовляя удивительные завтраки для джентльменских желудков. Вообще, сэр, он был совершенно счастлив и этой машиной, и двумя курчавыми мальчишками, которые бегали вокруг, называя его своим милым папашей; но беда в том, что судьба навязала ему на шею ехидную жену, отравлявшую весь этот домашний комфорт. От криков этой ведьмы дрожал, бывало, весь дом и дребезжали стекла, как от землетрясения. — «Послушай-ка, ты, моя душенька, — говорит однажды горемычный муж, потерявший всякое терпение, — если ты будешь продолжать эту потеху, — говорит он, — я уеду в Америку, чтоб отвязаться от тебя. Помяни мое слово». — «По мне, пожалуй, ты можешь провалиться сквозь землю, — говорит жена: — посмотрю я, как американцы уживутся с таким шайтаном». Затем она еще пуще окрысилась на бедного мужа, побежала в столовую и начала вопить во всю улицу, что вот, дескать, гадкий муж собирается отправить ее на тот свет и что ей давно житья нет в собственном доме. Эта комедия продолжалась часа три, до тех пор, пока ее глаза не закатились под лоб и она со всего размаха грянулась на пол, брыкаясь при этом и руками, и ногами. Очень хорошо-с. На другой день супруг ее пропал. Он не взял ни денег из хозяйственной кассы, ни запасного платья из своего гардероба: стало быть, он не уехал в Америку. На другой день он не воротился, и так прождали его напрасно целую неделю. Хозяйка напечатала объявление в газетах, публично извещая, что она во всем готова простить своего мужа, пусть только он придет домой. Такое объявление, конечно, делало ей великую честь, тем более что муж, собственно говоря, ни в чем не был виноват перед ней; но и после этой уловки он все-таки не воротился. Напрасно искали его во всех каналах, и напрасно два месяца подряд приносили к дверям колбасной лавки трупы всех утопленников и удавленников: ни один труп не представил ни малейшего сходства с пропавшим мужем, и соседи мало-помалу успокоились в том предположении, что колбасник пропал без вести. «Туда ему и дорога», — сказала неутешная супруга и, отложив всякие попечения, принялась торговать сосисками и колбасами. Однажды вечером приходит в ее лавку пожилой худощавый джентльмен и спрашивает сердитым голосом: «Вы, что ли, содержательница этой лавки?» — Я, — говорит она, — чего вам угодно? — «Я пришел, сударыня, — говорит он, — потребовать от вас отчета, за какие напасти намерены вы подавить своими проклятыми сосисками меня и все мое семейство? И кто вам сказал, сударыня, что медные пуговицы с гербами обойдутся вашей торговле дешевле свиного мяса?» — Как пуговицы! — говорит она. — Объяснитесь, милостивый государь. — «Нечего тут объяснять, — говорит пожилой джентльмен, развертывая клочок оберточной бумаги, где было штук двадцать или тридцать пуговичных половинок, — какой черт, сударыня, надоумил вас приправлять пуговицами эти проклятые сосиски? Хороша начинка!» — Ах! Ах! Это пуговицы моего супруга! — кричит вдова, и тут же с нею делаются страшные истерические корчи. — «Что это значит?» — визжит пожилой джентльмен, побледневший, как полотно. — Все теперь ясно для меня! — визжит вдова. — Муж мой, в припадке безумия, превратил себя самого в сосиски!

— И это, сэр, была сущая правда, — заключил мистер Уэллер, устремив пристальный взгляд на испуганную физиономию мистера Пикквика, — только до сих пор в общем мнении остается под спудом, сам ли он бросился в свою патентованную машину, или кто-нибудь его пихнул. Достойно замечания, сэр, что пожилой сухощавый джентльмен, страстный любитель сосисок, не мог с этой поры даже слышать о них.

Вскоре после этого трогательного повествования господин и слуга прибыли в квартиру мистера Перкера. Лоутон, главный его конторщик, стоял подле приотворенной двери, разговаривая весьма небрежно с каким-то горемыкой в истасканном сюртуке, в сапогах без подошв и в перчатках без пальцев. Во всех чертах его тощего лица ярко отражались следы продолжительных страданий, и он, по-видимому, живо чувствовал свое крайнее унижение, потому что тотчас же отпрянул назад в темный угол, едва завидел нового пришельца.

— Как это жаль… право, — сказал незнакомец с глубоким вздохом.

— Конечно, жаль, — повторил Лоутон, выводя своим пером какие-то каракули на косяке двери. — Не хотите ли заочно передать ему ваше поручение?

— A когда, примерно сказать, он должен воротиться назад? — спросил незнакомец.

— Не знаю, право, — отвечал Лоутон, делая мистические знаки мистеру Пикквику, когда незнакомец потупил свои глаза.

— И вы полагаете, что мне было бы бесполезно дожидаться его здесь? — продолжал незнакомец, тоскливо посматривая на дверь конторы.

— О, да, я в этом совершенно уверен, — отвечал конторщик, продолжая рисовать каракули на косяке. — На этой неделе уже нечего ждать, а пожалуй, может случиться, он не воротится и на будущей неделе, потому что вообще, уезжая за город, Перкер никогда не торопится возвращением домой. Уж таков его обычай.

— Как? Он за городом! — воскликнул мистер Пикквик. — Боже мой, что ж теперь нам делать?

— Не уходите, мистер Пикквик, — сказал Лоутон, — у меня для вас письмо.

Переминаясь с ноги на ногу, незнакомец еще раз потупил глаза в землю, и в это мгновение сметливый конторщик бросил многозначительный взгляд на ученого мужа, давая таким образом знать, что он разыгрывает плутовскую роль, которой, однако ж, мистер Пикквик не мог постигнуть.

— Войдите, мистер Пикквик, прошу покорно, — сказал Лоутон. — Что ж, вы оставите какое-нибудь поручение, мистер Уатти, или потрудитесь завернуть в другой раз?

— Будьте так добры, попросите его сказать, что там у них сделано по моему делу, — сказал незнакомец умоляющим тоном: — да, ради бога, не забудьте этого, мистер Лоутон, — ведь от этого зависит судьба целого семейства.

— Нет, не забуду, положитесь на меня, — отвечал конторщик.

— Войдите, мистер Пикквик. Прощайте, мистер Уатти; вы, верно, пройдетесь по бульвару; погода превосходная, не так ли?

Но так как незнакомец все еще медлил и был, очевидно, в нерешительном положении, то мистер Лоутон без церемонии захлопнул дверь в ту минуту, как Самуэль Уэллер успел войти в контору за своим господином.

— Уф, надоел, проклятый! — сказал Лоутон, бросая перо на стол, с видом оскорбленного человека. — В жизнь не видал такого неотвязчивого банкрота! Его дела уж года четыре лежат у нас под спудом, а он, чего доброго, еще снова притащится сюда недели через две. Такой неотвязный, право! Пожалуйте сюда, мистер Пикквик. Перкер дома и, разумеется, будет рад вас видеть. С этим банкротом — можете вообразить! — я проваландался у дверей минут двадцать и промерз чуть не до костей.

Говоря это, конторщик поворочал уголья в камине и потом, бросив кочергу, пошел в комнату своего принципала; мистер Пикквик последовал за ним.

— А, это вы, почтеннейший, — воскликнул мистер Перкер, шумно приподнимаясь со своего стула. — Ну, почтеннейший, как идут ваши дела? Нет ли чего новенького насчет наших приятелей в Корнгилле? Додсон и Фогг, я слышал, держали ухо востро. О, это славные ребята, я знаю!

Говоря это, маленький адвокат засадил в нос огромную щепоть табака, как будто в доказательство своего почтения к искусству господ Додсона и Фогга.

— Это отчаянные мошенники, — сказал мистер Пикквик.

— То есть, почтеннейший, вы смотрите на них со своей, джентльменской, точки зрения, не углубляясь в сущность юридического искусства, и по-своему вы правы, мистер Пикквик. Ну, и мы тоже не дремали все это время. Я завербовал на свою сторону сержанта[12] Сноббина.

— Хороший это человек? — спросил мистер Пикквик.

— Хороший человек? — возразил мистер Перкер. — Сержант Сноббин, почтеннейший, стоит, так сказать, выше всех юридических профессий. Он сделает втрое против всякого адвоката второй руки, и такого доки, смею уверить, не найти нам с вами на всем пространстве Трех Соединенных Королевств. Сержант Сноббин водит за нос всех этих судей, и уголовных, и гражданских.

Новая щепоть табака скрепила окончательно высокую рекомендацию адвоката.

— Они требуют в суд моих друзей, — сказал мистер Пикквик.

— Так и должно быть, — отвечал Перкер, — Додсон и Фогг не прозевают этого случая. Друзья ваши могут быть отличными свидетелями, так как они видели вас в интересном положении.

— Но ведь она упала в обморок по собственной воле, — заметил мистер Пикквик, — она сама бросилась в мои объятия.

— Очень вероятно, почтеннейший, — возразил Перкер, — очень вероятно и даже очень естественно. Я, со своей стороны, нравственно убежден, что иначе и не могло быть; но кто же это может доказать, почтеннейший?

— Они также требовали в суд моего слугу, — сказал мистер Пикквик, приведенный в некоторое затруднение неожиданным вопросом своего адвоката.

— Самуэля? — сказал Перкер.

Мистер Пикквик отвечал утвердительно.

— Ну да, почтеннейший, это уж само собою разумеется. Я мог вам предсказать за целый месяц, что они не прозевают этого случая. Додсон и Фогг понимают свое дело. Я имел честь вам докладывать, почтеннейший, что благоразумный джентльмен отнюдь не должен вмешиваться в свое дело, когда он вверил его адвокату. Теперь вы сами должны отвечать за последствия, каковы бы они ни были.

Заключив эту сентенцию, мистер Перкер вытянул с большим достоинством шею и стряхнул табак с воротников своей рубашки.

— Зачем же, скажите на милость, им понадобился мой слуга? — спросил мистер Пикквик после молчания, продолжавшегося две или три минуты.

— Но ведь вы посылали его на свою прежнюю квартиру?

— Посылал.

— Из этого, на основании юридических соображений, прямо следует, что вы предлагали вдове Бардль мировую сделку, на которую она, разумеется, не согласилась. Впрочем, я не думаю, чтобы судьи могли что-нибудь вытянуть от вашего слуги.

— И мне тоже кажется, — сказал мистер Пикквик, улыбаясь при мысли, что Самуэль должен будет свидетельствовать против него. — Что ж мы будем делать?

— Да нам, почтеннейший, остается только одно: подвергнуть свидетелей вторичному допросу, положиться на красноречие Сноббина и бросить как можно побольше пыли в глаза судьям.

— Ну, а если приговор будет окончательно против меня? — сказал мистер Пикквик.

Мистер Перкер улыбнулся, понюхал табаку с продолжительными расстановками, помешал огонь кочергой, пожал плечами и обнаружил намерение хранить выразительное молчание.

— Неужели вы думаете, милостивый государь, что я должен, в таком случае, заплатить за убытки? — сказал мистер Пикквик, наблюдавший с напряженным вниманием эту многознаменательную форму телеграфного ответа.

Перкер опять принялся без всякой видимой надобности мешать огонь и сказал:

— Немудрено, почтеннейший, немудрено.

— Нет, очень мудрено, и я объявляю вам заранее мое неизменное намерение — не подчиняться суду крючкотворов, — сказал мистер Пикквик выразительным тоном. — Да, Перкер, я не буду тогда отвечать ни на какие требования, и ни один пенни не перейдет из моего кармана в сундуки Додсона и Фогга. Это моя решительная, непреложная воля.

И в подтверждение этой непреложности мистер Пикквик ударил кулаком по столу.

— Очень хорошо, почтеннейший, очень хорошо, — сказал Перкер. — Вы можете действовать по благоусмотрению.

— Конечно, могу, — поспешно отвечал мистер Пикквик. — Где живет сержант Сноббин?

— В Линкольнской Палате, на Старом сквере.

— Я желаю немедленно видеть его, — сказал мистер Пикквик.

— Видеть сержанта Сноббина! — воскликнул Перкер в припадке величайшего изумления. — Как это можно, почтеннейший! Видеть сержанта Сноббина! Да понимаете ли вы, почтеннейший, что тут нужна особая консультация, требующая значительного времени и даже значительных издержек? Нет, нет, почтеннейший, и не думайте теперь о таком свидании.

Но мистер Пикквик решился непременно настоять на своем, и следствием его настойчивости было то, что не далее как через десять минут адвокат и его клиент благополучно прилетели в контору великого сержанта Сноббина.

Это была довольно просторная комната с огромным письменным столом подле камина, украшенного вычурными фресками. Время и чернильные пятна почти совершенно уничтожили природный цвет материи, покрывавшей стол, но, после тщательного наблюдения, можно было догадаться, что это была первоначально фризовая материя зеленого цвета. На столе валялись многочисленные пачки бумаг, перевязанных красными шнурками, и за столом сидел пожилой конторщик с полными и румяными щеками, обличавшими совершеннейшее состояние его здоровья. Джентльменский вид конторщика и массивная золотая цепь, украшавшая его грудь, свидетельствовали неоспоримо наглядным образом, что контора мистера сержанта Сноббина имела обширнейшую и выгодную практику в юридических делах.

— Сержант у себя в кабинете, мистер Моллард? — спросил Перкер, предлагая свою табакерку к услугам джентльменского носа.

— Да, в кабинете, только он дьявольски занят, мистер Перкер, — отвечал конторщик. — Видите ли, какая тут пропасть бумаг, а он еще не успел подписать ни одной, хотя за юридические консультации мы уже давно получили деньги по всем этим пунктам.

Говоря это, мистер Моллард улыбнулся и запустил в свой нос огромную щепоть табака, как бы в доказательство своих юридических талантов.

— Вот это называется практикой! — сказал Перкер.

— Да, практика не совсем дурная, — сказал самодовольно конторщик, вынимая из своего кармана огромную серебряную табакерку, — от нас беспрестанно требуют мнений и советов.

— И вы, разумеется, излагаете на бумаге?

— Как же иначе? При этом, почтеннейший, должно вам заметить, что мистер Сноббин пишет таким почерком, которого сам черт не разберет, кроме меня. Поэтому я должен всегда переписывать его мнения, а за переписку… вы понимаете? Ха, ха, ха!

— Как не понимать, почтеннейший! — сказал мистер Перкер.

— С таким принципалом, смею сказать, вам не житье, а масленица. Ха, ха, ха!

При этом сержантский конторщик засмеялся опять, но засмеялся втихомолку тем внутренним, безмолвным смехом, который весьма не нравился ученому мужу. Если сердце ваше надрывается от досады и тоски, вы вредите только самому себе; но коли вы смеетесь про себя, втихомолку, такой смех не предвещает ничего доброго вашим ближним.

— Как наши дела с вами, почтеннейший? — спросил Перкер. — Вы за мной не считаете старинного должка?

— Нет, не считаю.

— Жаль, не то я, пожалуй, сию минуту изготовил бы для вас векселек. Впрочем, и то сказать, при такой громаде наличных денег, какая вам нужда заботиться о старых должниках? Ведь у вас, почтеннейший, денег-то куры не клюют. Ха, ха, ха!

Эта выходка, по-видимому, пришлась как нельзя более по вкусу делового человека, и он захохотал опять своим таинственно безмолвным смехом.

— Однако ж, знаете ли что, почтеннейший мистер Моллард, — сказал Перкер, вдруг принимая степенный вид и отводя в сторону конторщика великого юриста, — вы должны уговорить своего принципала, чтоб он согласился теперь принять меня и моего клиента.

— Как! Неужели вы хотите видеть его лично? — воскликнул Моллард.

— Почему же нет, сэр? — подхватил мистер Пикквик, услышавший начало этих совещаний.

— A потому, сэр, что везде и во всем порядочный джентльмен обязан сообразоваться с заведенным порядком, — отвечал мистер Моллард. — Изложите свое дело на бумаге обстоятельно и подробно, и мистер Сноббин в свое время тоже даст вам на бумаге удовлетворительный ответ. Таков порядок юридической консультации. На личное свидание вы отнюдь не должны были рассчитывать, тем более что для мистера Сноббина драгоценна каждая минута.

Мистер Перкер, между тем, бросил довольно строгий взгляд на ученого мужа и сказал многозначительным тоном:

— Я говорил вам, почтеннейший, и теперь повторяю снова, раз и навсегда: всякий порядочный джентльмен, вверяя свое дело адвокату, должен положиться на него во всем, или адвокат не отвечает ни за что. Личное ваше вмешательство здесь неуместно и совершенно бесполезно.

Не делая никаких возражений, мистер Пикквик понурил голову и отправился в противоположный угол.

Прерванное совещание вновь началось между деловыми людьми. Долго беседовали они, нюхая табак и размахивая руками; мистер Пикквик уже не слышал больше ни одного слова, и сущность консультации осталось для него непроницаемой тайной. Моллард, по-видимому, убежденный неотразимыми доказательствами опытного адвоката, согласился, наконец, испросить для него аудиенцию у своего принципала. Он пошел в его кабинет и через минуту, возвращаясь оттуда на ципочках, возвестил Перкеру и мистеру Пикквику, что мистер Сноббин, принимая в уважение обстоятельства дела, соглашается, в виде исключения, дать им аудиенцию на самое короткое время.

Мистер сержант Сноббин был поистасканный джентльмен лет сорока пяти или, может быть, пятидесяти, с желто-бледным лицом и впалыми щеками землистого цвета. Его угрюмые и мутные глаза обличали в нем одного из тех неутомимых тружеников, которые посвящают свою жизнь головоломным кабинетным трудам, сухим, безжизненным, убивающим душу. Лорнет, висевший у него на черной широкой ленте, служил для постороннего наблюдателя несомненным доказательством, что мистер Сноббин был близорук. Волосы были у него чрезвычайно редки и торчали клочками на его голове: это могло зависеть, во-первых, от того, что почтенный юрист не имел привычки заботиться о своей прическе, а во-вторых, от того, что он целую четверть века носил судейский парик, который теперь висел подле него на деревянном гвозде. Следы свежей пудры на воротнике его фрака и дурно вымытый белый галстук, в измятом и скомканном виде торчавший на его шее, свидетельствовали, что мистер Сноббин, по возвращении из суда, еще не успел сделать приличной перемены в своем костюме. Остальные статьи его туалета обличали также высшую степень небрежности и неряшества, свойственных всем великим людям юридической профессии. Деловые книги с ременными застежками, груды бумаг разной величины и разных цветов, письма и конверты всевозможных форматов были разбросаны по всему пространству огромного стола без всякого покушения на комфорт и порядок. Кабинетная мебель страдала от чрезмерной ветхости английской болезнью; дверцы книжных шкафов подернулись плесенью и спокойно гнили на своих заржавелых петлях; пыль на коврах подымалась облаками при каждом шаге; оконные шторы покрылись желтизной от дряхлости и грязи, и вообще все предметы в кабинете делового человека свидетельствовали неоспоримым образом, что мистер сержант Сноббин, погруженный телом и душою в свои головоломные занятия, не обращал ни малейшего внимания на внешние удобства жизни.

При входе клиентов он писал, и перо его скрипело немилосердно, быстро перебегая от одной строки к другой. Когда Перкер поклонился и представил его вниманию своего клиента, мистер Сноббин осторожно воткнул в чернильницу свое перо, пригласил гостей садиться и, погладив свою левую ногу, сделал знак, что они могут говорить.

— Имя моего клиента — Пикквик, — начал Перкер, сделав предварительно подобострастный поклон.

— Ну?

— Он ответчик по делу вдовы Бардль.

— Ну?

— Вам, кажется, известны отчасти подробности этого дела.

— Меня ангажировали защищать его на специальном суде присяжных?

— Так точно.

— И деньги внесены в мою контору?

— Все сполна.

Сержант понюхал табаку и приготовился ожидать дальнейших объяснений.

— Прежде чем вы окончательно примете на себя официальную обязанность нашего защитника, сэр, — сказал Перкер, — мистер Пикквик желает лично вас удостоверить, что жалоба против него, с нравственной точки зрения, не имеет ни малейших оснований и он идет на суд с чистым сердцем и чистыми руками; в противном случае, если б на совести его лежало какое-нибудь пятно, он бы прекратил этот процесс в самом начале, удовлетворив справедливым требованиям вдовы Бардль. Так ли я излагаю ваши мысли, почтеннейший? — заключил маленький адвокат, обращаясь к мистеру Пикквику.

— Совершенно так, — отвечал мистер Пикквик.

Вооружившись очками, сержант Сноббин осмотрел ученого мужа с ног до головы, при чем едва заметная улыбка проскользнула по его морщинистому лицу. Затем, обращаясь к Перкеру, он проговорил:

— Запутанное дело?

Перкер пожал плечами.

— Вы намерены пригласить свидетелей?

— Нет.

Улыбка на лице сержанта приняла более определенный смысл. Он энергично покачал ногой и потом, облокотившись на спинку кресел, кашлянул два-три раза с выражением очевидного сомнения.

Эти зловещие признаки отнюдь не ускользнули от внимания ученого мужа. Сделав судорожное движение, он поправил очки на своем носу и, несмотря на предостерегательные жесты Перкера, сам обратился к великому юристу с выразительной речью:

— Я не сомневаюсь, сэр, что мое желание воспользоваться в настоящем случае вашей опытностью и талантами может для такого джентльмена, как вы, показаться странным и даже необыкновенным.

Мистер Сноббин обнаружил готовность принять степенный вид, но улыбка опять незаметно пробежала по лицу его.

— Джентльмены вашей профессии, сэр, — продолжал мистер Пикквик, — видят по большей части изнанку человеческой природы, и перед вами, во всей наготе, открывается ее дурная сторона. Как судья и адвокат, вы знаете по собственному опыту, как часто судьба честного человека зависит от юридических эффектов. Почем знать, может быть, даже вам, сэр, случалось употреблять обоюдоострое оружие закона против особ, совершенно непорочных и чистых перед судом своей собственной совести. Само собой разумеется, вы, как и другие великие юристы, увлекаетесь в подобных случаях единственным желанием облагодетельствовать своих клиентов, не обращая внимания на то, что они, может быть, руководствуются исключительно эгоистическими побуждениями, заглушающими в них врожденное чувство совести и долга. Вот почему в общем мнении почтенное сословие юристов считается подозрительным, недоверчивым и даже криводушным. Имея в виду все эти соображения, я был бы, конечно, не вправе сетовать, если б вы, в свою очередь, подозревали во мне, как в будущем своем клиенте, низкие побуждения и мысли, недостойные честного джентльмена; тем не менее, однако ж, я считаю своей обязанностью рассеять такие подозрения, если уже они закрались в вашу душу. Итак, сэр, позвольте еще раз повторить вместе с моим адвокатом, что я совершенно невинен в этих гнусных кляузах, которые взводят против меня вдова Бардль и ее бесчестные адвокаты. Знаю очень хорошо и заранее уверен, что содействие ваше на суде присяжных будет для меня бесценно; но если вдруг вы еще сколько-нибудь сомневаетесь в моем благородстве, я готов великодушно отказаться от вашей помощи и даже прошу вас покорнейше не принимать в таком случае никакого участия в моем деле.

Прежде чем мистер Пикквик добрался до половины своей речи, сержант Сноббин перестал его слушать, и заметно было по всем признакам, что мысль его бродила далеко от назидательных сентенций, излагаемых ученым мужем. По-видимому, он совсем забыл о своих клиентах и уже снова взялся за перо, чтобы излить на бумагу юридические мнения, накопившиеся в его голове; но мистер Перкер снова пробудил его внимание, предложив к его услугам свою золотую табакерку.

— Кто ж будет моим помощником в этом деле? — спросил Сноббин, нюхая табак.

— Мистер Функи, — отвечал Перкер.

— Функи… Функи… никогда я не слыхал такой фамилии, — проговорил сержант. — Это, должно быть, еще молодой человек.

— Да, он очень молод, — отвечал Перкер. — Он был в суде только один раз.

— Когда?

— Не помню хорошенько… этому, кажется, будет уже два или три года.

Мистер Сноббин позвонил, и через минуту вошел в кабинет его конторщик.

— Мистер Моллард, потрудитесь немедленно послать за господином… как бишь его?

— Функи, — подхватил Перкер. — Он живет в Гольборнской палате, на Грейском сквере. Велите сказать, что я очень желаю его видеть.

Мистер Моллард отправился исполнить возложенное на него поручение. Сержант Сноббин впал в задумчивость, из которой он вышел не прежде, как по прибытии самого мистера Функи.

 

Это был совершенно взрослый и развитый мужчина огромного размера, хотя в деле юриспруденции он мог казаться совершенным младенцем. Обращение мистера Функи отличалось чрезвычайной застенчивостью, и он говорил, беспрестанно заикаясь, что, впрочем, отнюдь не было его природным недостатком. Робкий, степенный и стыдливый, он сознавал свою юридическую неопытность и очень хорошо понимал, что его взяли здесь на подмогу за неимением лучшего юриста. Он трепетал перед сержантом и до крайности был вежлив с адвокатом ученого мужа.

— Кажется, я никогда не имел удовольствия вас видеть, мистер Функи, — сказал с надменным снисхождением сержант Сноббин.

Мистер Функи поклонился. Он имел удовольствие видеть великого юриста и привык с детских лет завидовать его громкой славе.

— Если не ошибаюсь, вы назначены помощником моим в процессе вдовы Бардль против Пикквика? — сказал сержант.

Если б мистер Функи был ловкач в юридическом смысле, он не преминул бы при этом вопросе приставить ко лбу указательный палец и припомнить, точно ли было к нему препровождено такое назначение в ряду других бесчисленных дел, которыми он постоянно был занят от раннего утра до глубокой ночи. Но невинный, как младенец, мистер Функи покраснел и поклонился в другой раз.

— Читали вы эти бумаги, мистер Функи? — спросил сержант.

На это следовало отвечать, что он еще не удосужился до сих пор вникнуть в сущность дела; но мистер Функи читал эти бумаги денно и нощно, только о них и думал и во сне и наяву с той поры, как его сделали несколько недель тому назад помощником сержанта, а потому ничего нет удивительного, если он теперь покраснел еще больше и поклонился в третий раз.

— Вот это мистер Пикквик, — сказал Сноббин, указывая пером на ученого мужа. — Познакомьтесь с ним.

Мистер Функи поклонился мистеру Пикквику с тем глубоким почтением, с каким обыкновенно молодой юрист приветствует своего первого клиента. Затем он опять обратил свои взоры на сержанта.

— Вам, я полагаю, не мешает посоветоваться с мистером Пикквиком, — сказал сержант. — Возьмите его с собой и постарайтесь внимательнее выслушать, что станет говорить мистер Пикквик. Консультация будет у нас после.

С этими словами мистер сержант Сноббин махнул рукой и, не обращая больше внимания на своих гостей, погрузился всей душой в огромную кипу бумаг, лежавших перед ним. В бумагах разбирался процесс великой важности относительно одного, умершего лет за сто, джентльмена, который осмелился запахать большую дорогу, ведущую к какому-то неизвестному пункту из другого, тоже неизвестного пункта.

Мистер Функи никак не хотел первым выйти из дверей великого юриста и скромно потащился сзади, когда Перкер и его клиент, оставив кабинет, выбрались на площадь перед домом. Долго ходили они взад и вперед и долго рассуждали о процессе ученого мужа. Результат их конференции не имел определенного характера, и юристы остались при том мнении, что заранее никак нельзя угадать приговор суда присяжных. Хорошо, по крайней мере, то, что на их стороне был сержант Сноббин: это, утверждали юристы, должно было служить великим утешением для мистера Пикквика.

После конференции, продолжавшейся около двух часов, мистер Пикквик забежал опять в квартиру своего адвоката, разбудил Самуэля, спавшего все это время безмятежным сном, и потом они оба отправились в Сити.

 

Глава XXXII. Холостой вечер в квартире Боба Сойера, студента хирургии

 

Мир и тишина в квартале Боро, в улице Лант, разливают меланхолическое спокойствие на всякую чувствительную душу. Здесь вы всегда найдете целые десятки домов, отдаваемых внаймы за самую филантропическую цену. Дом в Лантской улице никак не подойдет, в строгом смысле слова, под разряд резиденций первого сорта; но тем не менее Лантская улица — самое вожделенное место для всякого смертного с философской натурой. Если вы желаете уединиться от шумной толпы и удалить себя от соблазнов лукавого света, я готов, по чистой совести, рекомендовать вам Лантскую улицу, как единственное убежище в целом Лондоне, где вы иной раз не увидите ни одной человеческой души, хотя бы пришлось вам от утра до вечера просидеть у открытого окна.

В этом счастливом захолустьи приютились с незапамятных времен праздношатающиеся переплетчики и букинисты, дюжины две прачек, два-три тюремных агента по части неоплатных должников, небольшое количество домовладельцев, занятых работами на доках, пять-шесть модисток и столько же художников по части портняжного искусства. Большинство жителей промышляет преимущественно отдачей меблированных покойчиков внаймы или посвящает свою деятельность здоровому и сердцекрепительному занятию мытья и катанья многосложных принадлежностей мужского и женского туалета. Главнейшие черты оседлой жизни в этой улице с ее внешней стороны: зеленые ставни, билетики о сдаче комнат на окнах, медные дощечки на дверях и ручки колокольчиков на косяках; главнейшие виды животного царства: трактирный мальчик, юноша с горячими пирогами и бородатый муж с лукошком картофеля на своих могучих плечах. Народонаселение ведет кочевую жизнь и по большей части исчезает по ночам в конце каждой четверти года[13]. Казенные доходы собираются очень редко в этой уединенной долине, поземельная пошлина сомнительна, и водяное сообщение весьма часто прерывается.

Мистер Боб Сойер и неизменный друг его Бен Аллен сидели задумавшись перед камином в скромной квартире первого этажа. Был вечер, и они ожидали мистера Пикквика с его друзьями. Приготовления к принятию гостей были, по-видимому, окончены. Зонтики из коридора были взяты и поставлены в темный уголок за дверью гостиной, шаль и шляпка хозяйской служанки не украшали более лестничных перил; на половике перед наружной дверью были одни только калоши, забрызганные грязью. В коридоре на окне весело горела сальная свеча, озаряющая мрачный путь в квартиру студента медицины. Мистер Боб Сойер самолично путешествовал за крепкими напитками в погреб иностранных вин и воротился домой, сопутствуемый мальчиком, который, чтоб не ошибиться домом, шел по его следам с корзинкой бутылок. Горячий пунш, приготовленный в спальне, уже давно шипел в объемистом сосуде из красной меди; маленький столик для карточной игры, покрытый зеленым сукном, был поставлен в гостиной на приличном месте. Рюмки и стаканы, взятые на этот случай из ближайшего трактира и у хозяйки, были аккуратно расставлены на подносе, который пока что скрывался за дверью на площадке.

Но несмотря на эти в высшей степени удовлетворительные признаки домашнего комфорта, лоб мистера Боба Сойера, сидевшего перед камином, был омрачен каким-то зловещим облаком думы, гнетущей его мозг. Выражение дружеской симпатии проглядывало также весьма резко в чертах мистера Бена Аллена, когда он пристально смотрел на уголья в камине.

После продолжительного молчания, мистер Аллень открыл беседу таким образом:

— Ну да, это нехорошо, что она заартачилась как нарочно на этот случай. Что бы ей не подождать до завтрашнего утра?

— Поди вот, толкуй с нею, — отвечал мистер Боб Сойер: — если она разбушуется, сам черт ее не уломает. Презлокачественная натура!

— Ты бы ее как-нибудь подмаслил.

— Подмаслил, да что в этом толку? Она говорит, что если я сзываю гостей и намерен задавать балы, так мне, дескать, ничего бы не стоило уплатить ей «этот маленький счетец».

— Неужто она не понимает, что балы можно благоразумному джентльмену давать экономически, особыми средствами, не истратив ни гроша?

— Я говорил ей то же самое, да она решительно ничего не хочет слушать: заладила одно и тоже!

— A сколько ты ей должен?

— Безделицу! Всего только за квартал с небольшим, — отвечал мистер Боб Сойер, махнув с отчаяния обеими руками.

Бен Аллен кашлянул совершенно безнадежным образом и устремил пытливый взгляд на железные прутья каминной решетки.

— Неприятная история! — сказал наконец Бен Аллен. — Что, если ей вздумается при гостях снять дверь или выставить рамы? На что это будет похоже?

— Ужасно, ужасно! — проговорил Боб Сойер.

Послышался легкий стук в наружную дверь.

Мистер Боб Сойер выразительно взглянул на своего друга, и вслед за тем в комнату просунула свою голову чумазая девочка в грязных стоптанных башмаках и черных бумажных чулках. Можно было подумать, что это — заброшенная дочь какого-нибудь престарелого поденщика, который всю свою жизнь сметал пыль с тротуаров и чистил сапоги прохожим.

— Прошу извинить, мистер Сойер, — сказала девочка, делая книксен. — Миссис Раддль желает с вами переговорить.

Прежде чем мистер Боб Сойер произнес свой ответ, девочка вдруг исчезла с такой быстротой, как будто кто-нибудь влепил ей сзади сильный толчок, и едва только окончился этот мистический выход, послышался опять другой стук в дверь, сильный стук, красноречиво выражавший сентенцию следующего рода: «Здесь я! И я войду!»

Еще раз мистер Боб Сойер бросил беспокойный взгляд на своего друга и проговорил нерешительным тоном:

— Войдите!

Но позволение войти было, казалось, совершенно лишним. Лишь только мистер Боб Сойер произнес это слово, в комнату вломилась малорослая особа женского пола, с ухарскими ухватками и бледная от злости. Явление ее предвещало неминуемую бурю.

— Ну, мистер Сойер, — сказала маленькая женщина, стараясь принять по возможности спокойный вид, — если вы потрудитесь покрыть теперь этот маленький счетец, я буду вам очень благодарна, потому что мне надобно сейчас отнести хозяину квартирные деньги. Хозяин дожидается меня внизу.

Здесь маленькая женщина принялась потирать руки и устремила через голову Боба Сойера пристальный взгляд на противоположную стену.

— Мне очень неприятно, сударыня, что я обеспокоил вас некоторым образом, — начал мистер Боб Сойер, — но…

— Ничего, мистер Сойер, — перебила маленькая женщина, — больших беспокойств тут не было. Деньги мне понадобились, собственно, нынешний день, потому что я обещалась заплатить хозяину за прошлый квартал. Мы с ним, знаете, на такой же ноге, как вы со мною. Вы обещались уплатить этот счетец сегодня вечером, мистер Сойер, и я не сомневаюсь, что вы, как честный джентльмен, сдержите свое слово. Вы ведь не то чтоб какой-нибудь надувало, мистер Сойер, — я это знаю.

Выразив это мнение, миссис Раддль закинула голову назад, закусила свои губы и принялась еще крепче потирать руки и пристальнее смотреть на противоположную стену. Это значило, как выразился впоследствии Боб Сойер, что хозяйка его «заводила паровую машину своей злобы».

— Право, мне очень совестно, — начал опять мистер Сойер чрезвычайно смиренным тоном, — но дело в том, сударыня, что со мною еще до сих пор продолжаются непредвиденные неудачи в Сити. Терпеть я не могу это Сити. Как много людей в английском мире, которые всю жизнь встречают непредвиденные неудачи в этом странном месте!

— Очень хорошо, мистер Сойер, — сказала миссис Раддль, твердо становясь на пурпурные листья цветной капусты, изображенной на киддерминистерском ковре, — а мне-то, позвольте спросить, какая нужда до ваших неудач?

— Но уж теперь… право, миссис Раддль, не может быть никакого сомнения, что в середине будущей недели я обделаю аккуратно все свои дела. Тогда мы сквитаемся, и авось вперед уж не будет больше никаких недоразумений между нами.

Этого только и добивалась миссис Раддль. Она вломилась в комнату студента именно за тем, чтоб дать простор своим взволнованным чувствам, и если б внезапно мистер Сойер заплатил ей свои деньги, это, вероятно, озадачило бы ее чрезвычайно неприятным образом… Несколько предварительных комплиментов, сказанных на кухне мистеру Раддлю, совершенно приготовили ее к этой высоко трагической сцене.

— Неужели вы думаете, мистер Сойер, — начала миссис Раддль, постепенно возвышая свой голос, так, чтоб на всякий случай могли ее слышать все ближайшие соседи, — неужели вы думаете, что я перебиваюсь со дня на день для того, чтоб держать в своей квартире тунеядца, который и не думает платить денег? Да разве одна тут квартира идет в расчет? Я покупаю для него яйца, сахар, масло, молоко, и ему не прожить бы без меня ни одного дня. Что ж, сударь мой, долго ли вы намерены рассчитывать на чужой карман? Неужто вы думаете, что трудолюбивая и работящая женщина, которая лет двадцать прожила на одной и той же улице… да, сударь мой, ровно двадцать без трех месяцев: десять лет напротив через улицу и девять лет да девять месяцев с двумя днями в этом самом доме… неужто я должна распинаться из-за каких-нибудь праздношатающихся бродяг, которые только и делают, что курят да пьянствуют, да повесничают, да собак бьют — вместо того чтоб заняться каким-нибудь честным ремеслом? Неужели вы…

— Позвольте, сударыня, — перебил мистер Бенжамен Аллен.

— Вам что угодно? Можете поберечь свои замечания для себя самого, — сказала миссис Раддль, внезапно приостанавливая быстрый поток своей речи и обращаясь к гостю своего постояльца с медленной и величественной торжественностью. — Я и не знала, сэр, что вы имеете какое-нибудь право ввязываться в чужой разговор. Вы, кажется, еще не нанимали моих комнат, сэр.

— Разумеется, не нанимал, — сказал мистер Бенжамен Аллен.

— Очень хорошо, — подхватила миссис Раддль, — в таком случае, молодой человек, продолжайте рубить и резать кости бедных людей в своем госпитале и держите язык свой за зубами, не то здесь найдутся особы, которые порасквитаются с вами, сэр.

— Ах, какая нерассудительная женщина, — пробормотал мистер Бен Аллен.

— Прошу извинить, молодой человек, — сказала миссис Раддль, с трудом удерживая новый припадок гнева, — не угодно ли вам повторить, что вы сейчас изволили сказать?

— Ничего, сударыня, я не имел намерения вас обидеть, — отвечал Бен Аллен, уже начинавший несколько беспокоиться на свой собственный счет.

— Прошу извинить, молодой человек, — повторила миссис Раддль громким и повелительным тоном. — Кого, сэр, вы назвали сейчас нерассудительной женщиной? Ко мне, что ли, вы относите это замечание, сэр!

— Что это за напасти, право! — проговорил мистер Бенжамен Аллен.

— Я спрашиваю вас еще раз, ко мне или нет относится ваше замечание, сэр? — перебила миссис Раддль, возвышая голос на целую октаву и растворяя настежь обе половинки наружной двери.

— Конечно, к вам, — отвечал мистер Бенжамен Аллен.

— Ну да, разумеется, ко мне, — сказала миссис Раддл, отступая постепенно к дверям и возвысив свой голос до самой верхней ноты, чтобы доставить живейшее удовольствие своему супругу, укрывавшемуся на кухне. — Разумеется, разумеется, и всему свету известно, что всякий шарамыжник может безнаказанно обижать меня в моем собственном доме, потому что муженек мой лежит себе, как байбак, не обращая никакого внимания на свою жену, как будто я у него то же, что собака на улице. Нет в нем ни чести, ни стыда (миссис Раддль зарыдала), ему и горя мало, что два головореза вздумали буянить в его собственной квартире… злословить его жену… срамить… позорить… какая ему нужда? Он спит себе, негодный трус… боится глаза показать… трус… трус…

Здесь миссис Раддль приостановилась, желая, по-видимому, удостовериться, пробудился ли ее горемычный супруг; но видя, что попытки ее не произвели желанного эффекта, она медленно начала спускаться с лестницы, заливаясь горючими слезами. В эту минуту вдруг раздался громкий двойной стук в уличную дверь. Раддль застонала и зарыдала во весь голос, заглушая всякий шорох и движение на всем этом пространстве. Когда, наконец, стук, усиливаясь постепенно, повторился до десяти раз, она быстро прошмыгнула в свою комнату и неистово захлопнула дверь.

— Не здесь ли живет мистер Сойер? — спросил мистер Пикквик, когда калитка отворилась.

— Здесь, — отвечала девушка, — в первом этаже. Взойдя на лестницу, поверните направо — тут и есть.

Сделав это наставление, девушка, принадлежавшая, вероятно, к аборигенам этого захолустья, побежала на кухню со свечой в руках, совершенно довольная тем, что выполнила аккуратно все, что могли от нее требовать в подобном случае неизвестные пришельцы.

Мистер Снодграс, которому досталось войти последним, принял на себя обязанность запереть калитку железным засовом, что задержало его на несколько минут, так как засов не сразу подчинился усилиям его неопытной руки. Затем почтенные друзья ощупью поплелись наверх, где их принял весьма радушно и учтиво мистер Боб Сойер, который, однако ж, побоялся сойти вниз из опасения наткнуться на неугомонную миссис Раддль.

— Здравствуйте, господа! — сказал горемычный студент. — Очень рад вас видеть. Поостерегитесь: тут стаканы.

Предостережение относилось к мистеру Пикквику, который собирался положить свою шляпу на поднос.

— Ах, что я делаю! — сказал мистер Пикквик. — Прошу извинить.

— Ничего, ничего, — сказал Боб Сойер. — Квартира, как видите, не совсем обширна; но вы этого должны были ожидать, когда собирались навестить молодого холостяка. Прошу покорно. С этим джентльменом вы уж, кажется, знакомы, если не ошибаюсь?

Мистер Пикквик пожал руку Бенжамену Аллену, и этому примеру немедленно последовали его друзья. Лишь только они заняли свои места, послышался опять двойной стук.

— Это, я думаю, Джек Гопкинс, — сказал мистер Боб Сойер. — Тсс! Так и есть. Ну, Джек, пошевеливайся скорее.

По лестнице раздались тяжелые шаги, и через минуту в комнату вошел Джек Гопкинс. На нем был черный бархатный жилет с блестящими медными пуговицами и пестрая рубашка с белыми фальшивыми воротничками.

— Отчего так поздно, Джек? — спросил мистер Бенжамен Аллен.

— Задержали в клинике, — отвечал Гопкинс.

— Что нового?

— Ничего особенного. Два-три кадавера и один переломанный субъект.

— Что? — спросил мистер Пикквик.

— Переломанный субъект. Кто-то, видите ли, упал из окна четвертого этажа, его подняли и привезли к нам в клинику. Случай весьма счастливый, и мы очень рады.

— Вы хотите сказать, что пациент у вас выздоровеет? — спросил мистер Пикквик.

— Нет, — отвечал Гопкинс беспечным тоном. — Нет, он умрет непременно, но завтра поутру у нас будет блистательная операция. Можно залюбоваться, когда делает операцию Слешер. Спектакль великолепный!

— Стало быть, мистер Слешер — хороший хирург? — сказал мистер Пикквик.

— Знаменитость! — отвечал Гопкинс. — Недавно он сделал ампутацию мальчику — нужно было отрезать ногу повыше колена. Что ж вы думаете? Мальчик в продолжение операции скушал пять яблоков и тминную коврижку. Потом уже, когда все было кончено, он спросил преспокойно, долго ли будут играть с его ногой? — А нога уж закупорена была в банку.

— Ах, боже мой! — воскликнул мистер Пикквик в величайшем изумлении.

— Э, полноте! Да это у нас нипочем, — возразил Джек Гопкинс. — Не правда ли, Боб?

— Трын-трава, — подтвердил мистер Боб Сойер.

— Кстати, Боб, — сказал Гопкинс, бросая едва заметный взгляд на внимательное лицо мистера Пикквика, — вчера вечером у нас был прелюбопытный случай. В клинику привезли ребенка, который проглотил ожерелье.

— Проглотил что, сэр? — прервал мистер Пикквик.

— Ожерелье, — повторил Джек Гопкинс, — но, разумеется, не сразу — это было бы слишком много и для вас, не только для ребенка. Не так ли, мистер Пикквик? Ха, ха, ха!

Мистер Гопкинс был, очевидно, в веселом расположении духа. Получив от ученого мужа утвердительный ответ и еще раз позабавившись над своей остротой, он продолжал:

— Дело происходило вот как. Родители ребенка, о котором я имел честь доложить вам, люди бедные. Сестра его купила себе ожерелье — простое ожерелье из больших черных бус. Ребенок, до страсти любивший игрушки, подтибрил это ожерелье, спрятал, поиграл с ним, разрезал нитку, на которой были нанизаны бусы, и проглотил сперва одну бусу. Это показалось ему превосходной забавой, и на другой день он проглотил еще одно зерно.

— Ах, боже мой! — воскликнул мистер Пикквик. — Какой страшный случай! Прошу извинить, сэр. Продолжайте.

— На третий день утром ребенок проглотил уже две бусы, а там, еще через день, угостил себя тремя, и так далее. В продолжение недели он скушал все ожерелье, ровно двадцать пять бус. Сестра, между тем, девушка сметливая, промышлявшая трудами своих рук, скоро догадалась, что пропало ее ожерелье, которое, должно заметить, было почти единственным ее сокровищем. Можете представить, что она выплакала все глаза, отыскивая свою драгоценность. Все поиски, разумеется, были бесполезны. Через несколько дней семейство сидело за столом и кушало жареную баранину под картофельным соусом. Ребенок был сыт, и ему позволили играть тут же в комнате. Вдруг послышался страшный шум, как будто от крупинок града. — «Что ты там возишься?» спросил отец. — «Я ничего, папенька», — отвечал ребенок. — «Ну, так перестань же», — сказал отец. Последовало кратковременное молчание, и затем в комнате опять поднялся страшный шум. — «Если ты не перестанешь, чертенок, — сказал отец, — я упрячу тебя в темный чулан на хлеб да на воду». — И когда вслед за тем он скрепил свою угрозу толчком, шум и стукотня увеличились по крайней мере во сто раз. — «Тьфу ты, пропасть, — сказал отец, — эта суматоха чуть ли не в нем самом». «Во мне самом, — подхватил ребенок, — я проглотил сестрицыно ожерелье». Ну, само собою разумеется, отец тотчас же схватил ребенка и побежал с ним в госпиталь, а бусы, можете представить, забарабанили такую тревогу, что ротозеи принялись таращить свои глаза и вверх и вниз, желая разгадать, откуда поднимался такой необычайный шум. Этот интересный субъект теперь у нас в госпитале, — заключил Джек Гопкинс, — и его принуждены были закутать солдатской шинелью, чтоб он не беспокоил других пациентов этим дьявольским шумом.

— Необыкновенный, страшный случай! — вскричал мистер Пикквик, ударяя по столу сжатым кулаком.

— О, это пустяки! — сказал Джек Гопкинс. — Не правда ли, Боб?

— Разумеется, пустяки, — отозвался мистер Боб Сойер.

— В нашей профессии, могу вас уверить, сэр, бывают иной раз довольно странные явления, — заметил Джек Гопкинс.

— Можно вообразить! — сказал мистер Пикквик.

За другим стуком в дверь вошел широкоголовый молодой человек в черном парике, а за ним появился цинготный юноша с широким жестким галстуком. Следующим гостем был джентльмен в ситцевой рубашке, украшенной розовыми якорями, и по следам его пришел бледный юноша с огромными серебряными часами. Прибытие щеголеватого джентльмена в батистовой рубашке и лакированных сапогах довершило окончательным образом комплект ожидаемых гостей.

Вечер открылся приличным образом — стаканами пуншу, благоухавшего ромом и лимоном. Затем посреди комнаты поставили зеленый фризовый столик, и последующие три часа посвящены были ученым соображениям по части виста и бостона. Все шло чинно, и раз только, после одного роббера, вышла весьма незначительная размолвка, не имевшая, впрочем, никаких последствий: скорбутный юноша вступил в серьезный разговор с тем самым джентльменом, у которого грудь украшалась эмблематическими изображениями якорей надежды, и намекнул ему деликатно и тонко, что руки его чешутся непреодолимым желанием надавать, в некотором смысле, зуботычин всякому заносчивому джентльмену с якорями на ситцах, на что якорный джентльмен отвечал немедленно, что ладони его зудят лихорадочным стремлением «учинить выпляску» на жирных щеках скорбутистого молокососа. Тем дело и кончилось.

Когда, наконец, прояснен был окончательный результат всех робберов и пулек, мистер Боб Сойер, к удовольствию всех и каждого, объявил, что наступил приличный час для скромного ужина, изготовленного на холостую руку. Гости встали и разбрелись по уголкам, чтоб не мешать готовить ужин.

Но приготовления к ужину совершались отнюдь не с такой быстротой, как, может быть, воображает неопытный читатель. Надлежало прежде всего разбудить чумазую девицу, уснувшую на кухне за столом, — за этой церемонией прошло около десяти минут; но, хотя она встала и даже протерла глаза, — нужно было употребить еще четверть часа, чтобы разъяснить ей сущность дела. Человек, которого посылали за устрицами, к несчастью, не получил предварительного наставления откупорить их на самом месте, а известно, что откупоривать устрицы столовым ножом совсем не так удобно, как двузубой вилкой. Устриц достали весьма немного, и еще менее оказалось жареной говядины и ветчины, хотя мальчишка для закупки этой провизии был заблаговременно отправлен в «магазин германских сосисок». Зато портеру было вдоволь, и каждый с превеликим аппетитом кушал сыр, потому что портер был очень крепок. Таким образом ужин оказался вообще весьма удовлетворительным, и компания насытилась.

После ужина был подан второй кувшин пунша вместе с пачкой сигар и двумя бутылками спиртного. Гости закурили сигары и приготовились пить; но тут вышло одно довольно неприятное обстоятельство, обыкновенное на холостых квартирах. Между столовой посудой, взятой из трактира, замешались четыре хозяйских стакана, заимствованные у миссис Раддль. Чумазой девице вдруг ни с того ни с сего пришло в голову отбирать эти стаканы для мытья, и она обошла всю честную компанию, интересуясь знать, из какой посудины, хозяйской или трактирной, пил свой пунш тот или другой джентльмен. Это было нехорошо, даже очень нехорошо, потому что после этой церемонии отбиранья четыре джентльмена остались вовсе без стаканов. К счастью, Боб Сойер, обнаруживая находчивость, редкую в этих случаях, вооружил джентльменов откупоренными бутылками и предложил каждому из них тянуть из горлышка, сколько душе угодно.

Между тем щеголеватый джентльмен в лакированных сапожках, уже давно изъявлявший бесполезную готовность потешить публику своим неистощимым остроумием, решился теперь, пользуясь удобным случаем, выставить себя в приличном свете. Лишь только чумазая девица унесла стаканы, он начал рассказывать длинную историю об одном политическом герое, которого фамилию он совсем забыл, хотя она вертелась у него на языке. Для пояснения дела он пустился в мелочные подробности относительно многих посторонних обстоятельств, тесно соединенных с настоящим анекдотом, которого, однако ж, он, как нарочно, никак не мог припомнить в эту минуту, хотя эту же самую историю он рассказывал более тысячи раз в последние десять лет.

— Это, однако ж, удивительно; ведь просто, если б вы знали, вертится на языке, а никак не поймаю, — сказал щеголеватый джентльмен в лакированных сапогах.

— Очень жаль, что вы забыли, — сказал мистер Боб Сойер, прислушиваясь между тем, как девушка стучала стаканами внизу, — очень жаль!

— Конечно, жаль, потому что, могу вас уверить, история презанимательная, — сказал щеголеватый джентльмен; — ну, да ничего, стоит подумать каких-нибудь полчаса, и я все припомню.

Наконец, к великому удовольствию хозяина, стаканы, подвергнутые операции вымыванья, снова воротились из кухни. Лицо мистера Боба Сойера быстро прояснилось, и он повеселел в одну минуту.

— Ну, Бетси, — вскричал Боб Сойер с величайшей живостью, — вы, я вижу, предобрая девушка, Бетси. Давайте нам горячей воды, живей!

— Нет горячей воды, — отвечала Бетси.

— Как нет?

— Нет, да и нет, — сказала девушка, делая головой такой отрицательный жест, который мог быть красноречивее всяких голословных возражений; — миссис Раддль запретила давать вам горячую воду.

Изумление, отразившееся яркими чертами на лицах всех гостей, сообщило хозяину новое мужество.

— Послушайте, Бетси, принесите горячей воды, сейчас принесите, не то… — сказал мистер Боб Сойер с отчаянной суровостью.

— Неоткуда мне взять, — возразила чумазая девица, — миссис Раддль перед тем, как ложиться спать, залила весь огонь в кухне и заперла котел.

— О, это ничего, ничего. Не извольте беспокоиться о такой безделице, — сказал мистер Пикквик, заметив борьбу страстей, выразившихся на лице отуманенного хозяина, — холодная вода, в этом случае, ничуть не хуже горячей.

— Я совершенно согласен с вами, — сказал мистер Бенжамен Аллен.

— Хозяйка моя страдает, господа, периодическим расстройством умственных способностей, — заметил Боб Сойер с кислой улыбкой. — Кажется, мне придется проучить ее немного.

— Ну, полно, стоит ли хлопотать из-за этого, — сказал Бен Аллен.

— Очень стоит, — сказал Боб с мужественной решимостью; — заплачу ей свои деньги и завтра же постараюсь дать ей такой урок, которого она долго не забудет.

Бедный юноша! Чего бы он не сделал, чтоб быть вполне искренним в эту минуту!

Грозное настроение чувств и мыслей Боба Сойера сообщилось мало-помалу его гостям, которые теперь, для подкрепления своих сил, принялись с большим усердием за холодную воду, перемешанную пополам с ямайским ромом первейшего сорта. Влияние сердцекрепительного напитка обнаружилось в скором времени возобновлением неприязненных действий между скорбутным юношей и джентльменом в эмблематической рубашке. Сперва они хмурились и только фыркали друг на друга; но, наконец, скорбутный юноша счел своей обязанностью принять более явные меры для выражения душевного презрения к своему врагу. Последовало объяснение следующего рода:

— Сойер! — сказал скорбутный юноша громким голосом.

— Что, Нодди?

— Мне очень неприятно, Сойер, — сказал мистер Нодди, — беспокоить чем-нибудь дружескую компанию, — особенно за твоим столом, любезный друг, очень неприятно; но я вынужден скрепя сердце объявить вам, милостивые государи, что мистер Гонтер — не джентльмен, и вы жестоко ошибались, если считали его джентльменом.

— Мне очень неприятно обеспокоить чем-нибудь жителей улицы, где живешь ты, Сойер, — сказал мистер Гонтер, — но, кажется, я принужден буду потревожить твоих соседей, выбросив из окна господина, который сейчас обращался к вам со своей дерзкой речью, милостивые государи.

— Что вы под этим разумеете, сэр? — спросил мистер Нодди.

— То самое, что говорю, — отвечал мистер Гонтер.

— Желал бы я видеть, как вы это сделаете, сэр, — сказал мистер Нодди.

— Вы через минуту почувствуете это на своих боках, сэр, — сказал мистер Гонтер.

— Не угодно ли вам дать мне свою карточку, сэр, — сказал мистер Нодди.

— Вовсе не угодно, и вы не получите моего адреса, сэр, — отвечал мистер Гонтер.

— Отчего же?

— Оттого, что вы прибьете мою карточку над камином в своей квартире и будете хвастаться перед гостями, будто джентльмен делает вам визиты, милостивый государь.

— Сэр, один из моих приятелей зайдет к вам завтра поутру, — сказал мистер Нодди.

— Хорошо, что вы сказали об этом заранее, благодарю вас, сэр, — отвечал мистер Гонтер, — я распоряжусь, чтоб служанка припрятала подальше мои серебряные ложки и другие вещи, которые легко укладываются в карман.

Неизвестно, чем бы кончился этот жаркий спор, если б хозяин и гости не приняли деятельного участия в примирении враждующих сторон, доказав им с удовлетворительным красноречием, что поведение их, во многих отношениях, предосудительно для всех порядочных людей. На этом основании мистер Нодди объявил во всеуслышание, что отец его такой же достопочтенный джентльмен, как батюшка мистера Гонтера. Мистер Гонтер отвечал, в свою очередь, что его отец совершенно такой же джентльмен, как батюшка мистера Нодди, и что сын его отца ничем не хуже и даже, можно сказать, в тысячу раз лучше такого заносчивого молокососа, как мистер Нодди. Такая декларация могла служить естественным приступом к новой ссоре; но гости и хозяин, после некоторых затруднений, успели восстановить мировую окончательным образом и даже пробудили дружеские чувства в обоих джентльменах. Мистер Нодди, выпив стакан мадеры, признался со слезами на глазах, что он всегда питал душевное уважение и глубокую преданность к мистеру Гонтеру. На это мистер Гонтер, опорожнив стакан пунша, объявил громогласно и торжественным тоном, что он всегда любил мистера Нодди, как своего родного, единоутробного брата. Лишь только произнесены были эти слова, мистер Нодди быстро вскочил со своего стула и великодушно протянул руку мистеру Гонтеру, который, в свою очередь, поспешил заключить в свои братские объятия мистера Нодди. Гости рукоплескали, и каждый признался, что оба джентльмена вели себя истинно достойным образом в продолжение всей этой ссоры.

— Теперь, господа, — сказал Джек Гопкинс, — я желал бы, для восстановления порядка, пропеть вам какую-нибудь из национальных песен.

И мистер Гопкинс, вдохновленный всеобщим «браво», затянул изо всей мочи «Бог да благословит короля» на новый мотив. Хор здесь, собственно говоря, составлял главнейшую эссенцию всей песни, а так как каждый джентльмен пел на тот мотив, который лучше знал, эффект получался поистине великолепный.

Но лишь только хор успел вывести последнюю ноту третьего припева, мистер Пикквик вдруг поднял руку, как будто желая приостановить певцов, и когда молчание восстановилось, он сказал:

— Тсс? Прошу извинить, господа, но мне кажется, будто наверху шумят.

Немедленно воцарилась глубочайшая тишина. Мистер Боб Сойер побледнел.

— Так и есть: я опять слышу шум, — сказал мистер Пикквик, — потрудитесь отворить дверь.

И все сомнения исчезли в одну минуту, когда хозяин отворил дверь.

— Мистер Сойер, мистер Сойер! — визжал женский голос с лестницы второго этажа.

— Черт несет мою хозяйку, господа, — сказал Боб Сойер, с беспокойством озираясь кругом, — да, это миссис Раддль.

— Что вы под этим разумеете, мистер Сойер? — отвечал скоропалительно пронзительный голос. — Мало вам не платить за квартиру и жить мошенническими средствами на чужой счет четыре месяца — вы еще вздумали пьянствовать и дебоширничать до двух часов ночи. Куда вы запрятали свою совесть, мистер Сойер? Ведь от вас дребезжат стекла и весь дом идет ходуном. Того и гляди, наедет пожарная команда. Вон, вон отсюда всех этих мерзавцев!

— В самом деле, как вам не стыдно, мистер Сойер? — сказал мистер Раддль, вошедший за своей супругой в халате и спальной ермолке.

— Толкуй вот тут с ними про стыд и совесть! — закричала миссис Раддль. — Тебе бы давно следовало прогнать арапником всю эту ватагу, храбрый ты человек!

— Я бы и прогнал, душечка, если б во мне было человек двенадцать, — отвечал мистер Раддль миролюбивым тоном, — но ты видишь, лапочка, что они превосходят меня численной силой.

— Уф, какой трус! — возразила миссис Раддль тоном самого решительного презрения. — Выгоните ли вы этих негодяев или нет? Я вам говорю, мистер Сойер, — заключила миссис Раддль, топая обеими ногами.

— Они уйдут, сударыня, уйдут сию же минуту, — отозвался несчастный Боб. — Да, господа, уж не лучше ли вам уйти, — продолжал он, обращаясь к своим гостям: — мне в самом деле казалось, что вы уж чересчур пересолили.

— Ах, как это жаль! — сказал щеголеватый джентльмен. — Мы ведь только что разгулялись: погодить бы еще полчасика!

Дело в том, что щеголеватый джентльмен начал мало-помалу припоминать интересную историю, которой ему не удалось рассказывать в свое время.

— Этого, однако ж, мы не стерпим, господа, — сказал отчаянный франт в лакированных сапогах.

— Разумеется, не стерпим, — отвечал Джек Гопкинс, — песню надобно докончить, Боб. С вашего позволения, господа, я затяну третий куплет.

— Нет, нет, Джек, перестань, пожалуйста, — сказал Боб Сойер, — песня превосходная, но мы уж докончим ее в другое время. Ведь беда, если она переполошит весь дом, — народ буйный, черт их побери!

— Послушай, Боб, чего тут робеть? — заметил Джек Гопкинс. — Одно слово, любезный, и я перебью все окна, повыломаю все двери, переломаю всю мебель. Ну, Боб, прикажи, душечка!

— Спасибо, любезный друг, спасибо за доброе расположение, — проговорил несчастный Боб Сойер, — я никогда не сомневался в твоей дружбе; но теперь, право, не лучше ли нам покончить.

— Что ж, мистер Сойер, скоро ли уйдут эти грубияны? — завизжал опять пронзительный голос миссис Раддль.

— Вот только дайте им отыскать свои шляпы, сударыня, — сказал Боб. — Сейчас они уйдут.

— Уйдут! — заголосила миссис Раддль, перегибаясь через лестничные перила в то самое время, как мистер Пикквик, в сопровождении Топмана, выходил из гостиной. — Уйдут, а за каким дьяволом они приходили, смею спросить?

— Сударыня, — возразил мистер Пикквик, — позвольте вам заметить…

— Ах ты, старый карапузик, и он туда же, — взвизгнула миссис Раддль, еще больше перегнувшись через перила. Ведь ты годишься в дедушки всем этим ребятам, пьянчужка ты забулдыжный! Прочь, прочь, негодный пузан!

Не находя приличным оправдываться перед взбешенной бабой, мистер Пикквик быстро выбежал за ворота, где немедленно присоединились к нему Топман, Винкель и Снодграс. Мистер Бен Аллен, взволнованный и настроенный на печальный лад, проводил их до Лондонского моста и дорогой сообщил по секрету мистеру Винкелю, что он, Бен Аллен, намерен дать урок всякому джентльмену, который бы вздумал ухаживать за его сестрой Арабеллой, так как он уже давно предназначил ее руку своему закадычному другу, Бобу Сойеру. Выразив таким образом эту отчаянную решимость, он залился горчайшими слезами и, махнув рукой, отправился в обратный путь на свою квартиру, до которой, однако ж, не суждено было ему добраться в эту ночь. Постучавшись без всякого успеха в двери двух или трех домов, он прилег, наконец, на крылечных ступеньках колбасной лавки, в твердой уверенности, что спит перед дверью своей комнаты, которую второпях не успел отпереть.

Проводив, таким образом, в угоду миссис Раддль, всех своих гостей, горемычный Боб Сойер остался один в своей комнате подле недопитых пуншевых стаканов и погрузился в горькое раздумье относительно вероятных событий наступающего утра.

 

Глава XXXIII. Мистер Уэллер старший сообщает критические замечания об одном литературном произведении и потом, с помощью своего возлюбленного сына, уплачивает частицу долга известному достопочтенному джентльмену с красным носом

 

Читатели, может быть, припомнят, что утро тринадцатого февраля должно было предшествовать тому знаменитому дню, когда специальный суд присяжных определил окончательно рассмотреть процесс вдовы Бардль против почтенного президента Пикквикского клуба. Это было самое хлопотливое утро для камердинера ученого мужа. С девяти часов пополуночи и до двух пополудни мистер Самуэль Уэллер путешествовал из гостиницы «Коршуна и Джорджа» в апартаменты мистера Перкера и обратно. Никак нельзя сказать, чтобы предстояла особенная надобность в подобной беготне — юридическая консультация уже была окончена давным-давно, и вероятный способ действования в суде был определен и взвешен; но мистер Пикквик, доведенный до крайней степени тревожной раздражительности, беспрестанно отправлял к своему адвокату маленькие записки следующего содержания:

«Любезный Перкер, все ли идет хорошо?»

В записках самого мистера Перкера неизменно содержался один и тот же ответ:

«Любезный Пикквик, все как следует по возможности».

Дело в том, что до окончательного заседания в суде ничего не могло идти ни хорошо, ни дурно, и ученый муж тревожился напрасно.

Но кто из смертных избегал когда-либо этого тревожного состояния, когда нужно было первый раз в жизни, волей или неволей, явиться на специальный суд присяжных? — Мистер Самуэль Уэллер, знакомый в совершенстве с общими слабостями человеческой природы, исполнял все предписания своего господина с тем невозмутимым спокойствием, которое составляло самую резкую и прекраснейшую черту в его оригинальной натуре.

Самуэль Уэллер сидел за буфетом, утешая себя завтраком и обильными возлияниями горячительной смеми, долженствовавшей успокоить его после продолжительных утренних трудов, как вдруг в комнату вошел молодой детина около трех футов в вышину, в мохнатой фуражке и бумазейных штанах, обличавших в нем похвальное честолюбие возвыситься со временем до степени конюха или дворника в трактире. Он взглянул сперва на потолок, потом на буфет, как будто отыскивая кого-нибудь для передачи своих поручений. Рассчитывая весьма благоразумно, что поручение его могло относиться к чайным или столовым ложкам заведения, буфетчица «Коршуна и Джорджа» обратилась к нему с вопросом:

— Чего вам угодно, молодой человек?

— Нет ли здесь одного человека по имени Самуэль? — спросил юноша громким голосом.

— A как фамилия этого человека? — сказал Самуэль Уэллер, озираясь кругом.

— A мне почем знать? — живо откликнулся молодой джентльмен, не снимая своей фуражки.

— Ох, какой же вы заноза, молодой человек, — сказал Самуэль, — только знаете ли что?

— A что?

— На вашем месте я припрятал бы куда-нибудь подальше этот картуз. Волосы — вещь дорогая, понимаете?

Молодой детина скинул фуражку.

— Теперь скажите, любезный друг, — продолжал мистер Уэллер, — зачем вам понадобился этот Самуэль?

— Меня послал к нему старый джентльмен.

— Какой?

— Тот, что ездит на дилижансах в Ипсвич и останавливается на нашем дворе, — отвечал молодой детина. — Вчера поутру он велел мне забежать в гостиницу «Коршуна и Джорджа», и спросить Самуэля.

— Это мой родитель, сударыня, — сказал мистер Уэллер, обращаясь с пояснительным видом к молодой леди за буфетом. — Ну, еще что, молодой барсук?

— A еще нынче в шесть часов пожалуйте в наше заведение, так как старый джентльмен желает вас видеть, — отвечал детина.

— Какое же это заведение?

— Трактир «Голубой дикобраз» на Леденгольском рынке. Угодно вам прийти?

— Очень может быть, что и приду, — отвечал Самуэль.

Молодой детина поклонился, надел фуражку и ушел.

Мистер Уэллер выхлопотал без труда позволение отлучиться, так как господин его, погруженный мыслью в созерцание превратности человеческих судеб, желал остаться наедине весь этот вечер. Времени оставалось еще вдоволь до назначенного срока, и мистер Уэллер не имел никакой надобности торопиться на свиданье со своим почтенным отцом. Он шел медленно, переваливаясь с боку на бок и оглядываясь во все стороны с великим комфортом наблюдателя человеческой природы, который везде и во всем отыскивает предметы, достойные своей просвещенной любознательности. Так бродил он около часа, по-видимому, без всякой определенной цели; но, наконец, внимание его обратилось на картины и эстампы, выставленные в окнах одного магазина. Самуэль ударил себя по лбу и воскликнул с необыкновенной живостью:

— Какой же я пентюх, черт побери! Ведь забыл, так-таки решительно забыл! Хорошо, что еще не поздно!

В то время как он говорил таким образом, глаза его были устремлены на картину, изображавшую два человеческие сердца, пронзенные одной стрелой. Крылатый купидон, пустивший стрелу, порхал над головами юноши и девы, которые, между тем, грелись у печки и готовили роскошный ужин. На заднем плане яркими красками обрисовывалась фигура дряхлой старухи, смеявшейся исподтишка над молодыми людьми. Все эти сюжеты, взятые вместе, составляли так называемую «валентинку», то есть подарок в день Валентина, рекомендовавшийся молодым людям, если кто-нибудь из них желал запастись такой драгоценностью на четырнадцатое февраля. Объявление, прибитое к окну магазина, извещало почтеннейшую публику, что такие валентинки продаются здесь в бесчисленном количестве по одному шиллингу и шести пенсов за штуку.

— Ну, признаюсь, — повторил Самуэль, — быть бы мне в дураках, если бы не эта картина. Забыл, совсем забыл!

Продолжая рассуждать с самим собою, он быстро вошел в магазин и потребовал лист самой лучшей золотообрезной бумаги и стальное остроконечное перо, за которое хозяин мог бы поручиться, что оно не будет брызгать. Снабдив себя этими принадлежностями, он отправился скорым шагом на Леденгольский рынок, не делая уже в продолжение своего пути никаких дальнейших наблюдений. Через четверть часа он увидел на воротах одного здания огромную медную бляху, где рука художника изобразила отдаленное подобие лазоревого слона, с орлиным носом вместо хобота. Рассчитывая не без основания, что это и должен быть сам «Голубой дикобраз», мистер Уэллер вошел в трактир и спросил, здесь ли его почтенный родитель.

— Нет еще; он должен быть здесь через час с небольшим, — сказала молодая женщина, управлявшая хозяйством «Голубого дикобраза».

— Очень хорошо, сударыия, — отвечал Самуэль. — Прикажите мне дать полбутылки коньяку, тепловатой водицы кружку, да еще чернильницу с хорошими чернилами. Слышите?

Отдав это приказание, Самуэль Уэллер засел в особую каморку, куда немедленно принесли ему и тепловатую водицу, и коньяк, и оловянную чернильницу с песочницей из такого же металла. Первым его делом было расчистить маленький столик перед печкой, так, чтобы не осталось на нем ни малейших следов хлеба или соли. Потом он бережно развернул золотообрезную бумагу, осмотрел перо, попробовал его на своем ногте, засучил обшлага своих рукавов, согнул локти и приготовился писать.

Дело известное, что начертание письма — труд весьма нелегкий для тех людей, которые не имеют постоянной привычки обращаться практически с перьями и бумагой. Теория калиграфии, которой они придерживаются, необходимо требует, чтобы писарь склонил свою голову на левую сторону, привел свои глаза по возможности вровень с самой бумагой и складывал наперед своим языком буквы каждого слова, выводимого пером. Все эти способы, бесспорно, содействуют весьма много к составлению оригинальных произведений, но зато в некоторой степени замедляют успех писца, и Самуэль Уэллер провел более часа над своим маленьким посланием, несмотря на то, что план был заранее составлен в его умной голове. Он вымарывал, призадумывался, зачеркивал, писал снова и ставил огромные точки посреди самых слов, так что смысл их, некоторым образом, исчезал в обильном количестве чернил. При всем том, дело уже подвигалось к концу, когда дверь отворилась и на пороге каморки появилась дюжая фигура старика.

— Здравствуй, Сэмми, — сказал старец.

— Здравия желаем, старичина, — отвечал Самуэль, укладывая свое перо. — Ну, что, как поживает мачеха?

— Так же, как и прежде. Ночь провела спокойно; — но поутру принялась опять блажить, как будто окормили ее дурманом, — отвечал мистер Уэллер старший.

— Стало быть, ей не лучше? — спросил Самуэль.

— Хуже, любезный друг, — отвечал отец, покачивая головой. — А ты что поделываешь, Сэмми?

— Было дельцо, да покончил, — сказал Самуэль, запинаясь немного. — Я писал.

— Это я вижу, — возразил старик. — К кому бы это?

— Угадай сам, почтеннейший.

— Не к женщине какой-нибудь, я надеюсь?

— Почему же и не к женщине? — возразил Самуэль. — Завтра Валентинов день, и я, с твоего позволения, пишу приветствие своей Валентине.

— Что? — воскликнул мистер Уэллер, пораженный очевидным ужасом при этом слове.

— Приветствие к Валентине, — что ты вытаращил глаза, старичина?

— Эх, ты, Сэмми, Сэмми! — сказал мистер Уэллер тоном упрека. — Не думал я, не ожидал и не гадал. Сколько раз отец твой толковал о порочных наклонностях молодых людей? Сколько раз я трезвонил тебе целыми часами, желая вдолбить в глупую твою голову, что такое есть женщина на белом свете! Сколько раз старался запугать тебя примером твоей беспардонной мачехи! Ничего не пошло впрок, и ты глупишь по-прежнему, как бессмысленный младенец. Вот тут и воспитывай своих детей! Эх, Сэмми, Сэмми!

Эти размышления, очевидно, залегли тяжелым бременем на чувствительную душу доброго старца. Он поднес к губам стакан своего сына и выпил его залпом.

— Чего ж ты раскудахтался, старик? — спросил Самуэль.

— Да, любезный, плохо тут кудахтать на старости лет, когда, так сказать, единственный сын, единственное детище готовится пеплом убелить седую твою голову и свести тебя до преждевременной могилы. Эх, Сэмми, Сэмми!

— Ты никак с ума рехнулся, старичина!

— Как тут не рехнуться, когда тащит тебя в западню какая-нибудь кокетница, а ты себе и в ус не дуешь! Уж если речь пойдет о твоей женитьбе, я должен вырыть себе заживо могилу и растянуться во весь рост. Пропал ты, дурень, ох, пропал ни за грош!

— Успокойся, почтенный родитель: я не женюсь, если ты не дашь особых разрешений. Вели-ка лучше подать себе трубку, а я прочитаю тебе письмецо. Ты ведь дока насчет этих вещей.

Успокоенный как этим ответом, так и перспективой насладиться сосанием трубки, мистер Уэллер позвонил и, в ожидании трубки, скинул с себя верхний сюртук, затем, прислонившись спиной к камину, выпил еще стакан пунша и, повторив несколько раз утешительные для родительского сердца слова сына, он обратил на него пристальные взоры и сказал громким голосом:

— Катай, Сэмми!

Самуэль обмакнул перо в чернильницу, чтобы делать исправления по замечаниям своего отца, и начал с театральным эффектом:

— «Возлюбленное…»

— Постой! — воскликнул мистер Уэллер старший, дернув за колокольчик.

В комнату вбежала служанка.

— Два стакана и бутылку утешительного с перцем!

— Очень хорошо, мистер Уэллер.

И через минуту трактирная девушка воротилась с утешительной влагой.

— Здесь, я вижу, знают все твои свычаи и обычаи, — заметил Самуэль.

— Как же, любезный, я бывал здесь на своем веку, — отвечал старик. — Отваливай, Сэмми!

— «Возлюбленное создание», — повторил Самуэль.

— Да это не стихи, я надеюсь? — спросил отец.

— Нет, нет, — отвечал Самуэль.

— Очень рад слышать это, — сказал мистер Уэллер. — Поэзия — вещь неестественная, мой милый. Никто не говорит стихами, кроме разве каких-нибудь фигляров, перед тем как они начинают выделывать разные штуки перед глупой чернью, да еще разве мальчишки кричат на стихотворный лад, когда продают ваксу или макасарское масло. Порядочный джентльмен должен презирать стихи, любезный друг. — Ну, отчаливай.

И, высказав эту сентенцию, мистер Уэллер закурил трубку с критической торжественностью. Самуэль продолжал:

— «Возлюбленное создание, я чувствую себя просверленным…»

— Нехорошо, мой друг, — сказал мистер Уэллер, выпуская облака. — Какой демон просверлил тебя?

— Нет, я ошибся, — заметил Самуэль, поднося к свету свое письмо. — «Пристыженным» надо читать, да только тут заляпано чернилами. — «Я чувствую себя пристыженным».

— Очень хорошо, дружище. Откачивай дальше.

— «Чувствую себя пристыженным и совершенно окон…» — черт знает, что тут такое вышло, — проговорил Самуэль, напрасно стараясь разобрать каракульки на своей бумаге.

— Всмотрись хорошенько, мой милый, — сказал отец.

— Всматриваюсь, да ничего не разберу. Чернила, должно быть, гадкие. Вот только и осталось, что «к», да «н», да еще «м».

— Должно быть — «оконченным», — подсказал мистер Уэллер.

— Нет, не то, — возразил Самуэль. — «Оконтуженным». — Вот так!

— Ну, это не совсем ловко.

— Ты думаешь?

— Никуда не годится. Стыд с контузией не склеится, — отвечал мистер Уэллер глубокомысленным тоном.

— Чем же мне заменить это слово?

— Чем-нибудь понежнее… Вот увидим, — сказал мистер Уэллер после минутного молчания. — Откалывай, Сэмми!

— «Я чувствую себя пристыженным и совершенно оконтуженным…»

— Постой, постой, дружище! — прервал старец, бросая свою трубку. — Поправь — «оконфуженным» — это будет поделикатней.

— Оно и правда: стыд и конфузия всегда сольются, — отвечал почтительный сын, делая поправку.

— Всегда слушайся меня, мой друг, — отец не научит дурному свое единственное детище. — Отмахни теперь все сначала.

— «Возлюбленное создание, я чувствую себя пристыженным и совершенно оконфуженным, сбитым с панталыка, когда теперь обращаюсь к вам, потому что вы прехорошенькая девчоночка, и вот все, что я скажу».

— Изрядно, мой друг, то есть, скажу я тебе, это просто — деликатес, мой друг, — заметил мистер Уэллер старший, выпуская прегустое облако дыма из своего рта.

— Я уж и сам вижу, что это недурно, — сказал Самуэль, обрадованный родительским комплиментом.

— И что мне особенно нравится, дружище, так это колорит, склад, то есть простая и естественная сбруя всех этих слов, — сказал мистер Уэллер старший. — Иной бы здесь наквасил каких-нибудь Венер, Юнон или другой какой-нибудь дряни, а ты просто режешь правду — и хорошо, друг мой, очень хорошо. К чему пристало называть Венерами всех этих девчонок?

— Я тоже думаю, отче, — отвечал Самуэль.

— И справедливо думаешь, мой сын. Ведь после этого, пожалуй, дойдешь до того, что какую-нибудь девчонку станешь называть единорогом, львицей, волчицей или каким-нибудь из этих животных, что показывают в зверинцах.

— Правда твоя, отче, правда.

— Ну, теперь наяривай дальше, мой друг.

Самуэль вооружился опять своим листом, между тем как отец, от полноты сердечного восторга, затянулся вдруг три раза, причем лицо его одновременно выражало снисходительность и мудрость. Картина была назидательная.

— «Перед тем как тебя увидеть, мне казалось, что все женщины равны между собою».

— Да так оно и есть: все женщины равны, — заметил мистер Уэллер старший, не придавая, впрочем, особенной важности этому замечанию.

Самуэль, не отрывая глаз от бумаги, продолжал:

— «Но теперь я вижу, что я судил тогда, как мокрая курица, потому что вы, мой сладенький кусочек, ни на кого не похожи и я люблю вас больше всего на свете».

— Тут я немножко пересолил, старичина, — сказал Самуэль, — потому что соль, видишь ты, подбавляет смака в этих вещах.

Мистер Уэллер сделал одобрительный кивок. Самуэль продолжал:

— «Поэтому уж я, милая Мери, пользуюсь привилегией этого дня, — как говаривал один джентльмен, возвращаясь в воскресенье домой из долговой тюрьмы, — и скажу вам, что, лишь только я увидел вас первый и единственный раз, подобие ваше запечатлелось в моем сердце самыми яркими красками и несравненно скорее, нежели рисуются портреты на новоизобретенной машине, — может быть, вы слышали об этом, милая Мери: портрет и с рамкой, и стеклом, и с гвоздем, где повесить рамку, новая машина мастачит только в две минуты с четвертью, а сердце мое обрисовало ваш образ, милая Мери, и того скорее».

— Ну, вот уж это, кажись, смахивает на поэзию, Сэмми, — сказал мистер Уэллер старший сомнительным тоном.

— Нет, отче, не смахивает, — отвечал Самуэль, продолжая читать скорее для отклонения дальнейших возражений: — «Итак, милая моя Мери, возьмите меня Валентином на этот год и подумайте обо всем, что я сказал вам. Милая моя Мери, за сим откланиваюсь и больше ничего не знаю». Вот и все! — сказал Самуэль.

— Не слишком ли круто перегнул, мой друг, — спросил мистер Уэллер старший.

— Ни-ни, ни на волос, — отвечал Самуэль. — Она пожелает узнать больше, а вот тут закорючка. В этом-то и состоит, отче, искусство оканчивать письма на приличном месте.

— Похвальное искусство! Не мешало бы твоей мачехе поучиться, где и как благоразумная леди должна оканчивать свой разговор. Как же ты подписался, сын мой?

— Это дело мудреное, старик, — я не знаю, как подписаться.

— Подмахни — «Уэллер», и больше ничего, — отвечал старший владелец фамилии.

— Не годится, — возразил Самуэль. — На валентинках никогда не подписываются собственным именем.

— Ну, так нарисуй: «Пикквик». Это хорошее имя.

— Я то же думаю. Да только тут надобно, отче, оттрезвонить каким-нибудь приличным стишком, иначе не соблюдена будет форма валентинки.

— Не люблю я это, Сэмми, — возразил мистер Уэллер старший. — Ни один порядочный ямщик, сколько я знаю, не занимался поэзией, мой друг, кроме разве одного, который настрочил дюжину стихов вечером накануне того дня, как повесили его за воровство.

Но Самуэль непременно хотел настоять на своем. Долго он грыз перо, придумывая тему, и, наконец, подмахнул таким образом:

 

«Вашей ножки черевик.

Пикквик».

 

 

Затем он сложил письмо каким-то особенным, чрезвычайно многосложным манером, запечатал и надписал следующий адрес:

«Горничной Мери

в доме мистера Нупкинса, городского мэра

в город Ипсвич».

 

Когда таким образом кончено было это важное занятие, мистер Уэллер старший приступил к тому делу, за которым, собственно, призвал своего сына.

— Поговорим прежде всего о твоем старшине, Сэмми, — сказал мистер Уэллер. — Ведь завтра поведут его на суд, если не ошибаюсь?

Самуэль отвечал утвердительно.

— Очень хорошо, — продолжал старик. — Ему, конечно, понадобятся посторонние свидетели для защиты своего лица и дела, или, может быть, он станет доказывать alibi[14]. Долго я думал обо всех этих вещах, и мне сдается, любезный друг, что старшина твой может отвиляться, если будет умен. Я подговорил здесь кой-каких приятелей, которые, пожалуй, полезут на стену, если потребует необходимость; но всего лучше, по моему мнению, опираться на это alibi. Нет аргументации сильнее alibi, поверь моей продолжительной опытности, Сэмми.

Высказав это юридическое мнение, старик погрузил свой нос в стакан, подмигивая между тем своему изумленному сыну.

— Ведь это дело не уголовное, старичина, — возразил Самуэль.

— A какая нужда? Alibi пригодится и на специальном суде присяжных, мой милый, — отвечал мистер Уэллер старший, обнаруживая в самом деле значительную опытность в юридических делах. — Слыхал ты про Томми Вильдспарка?

— Нет.

— Ну, так я тебе скажу по секрету, что его один раз судили за что-то. Что ж ты думаешь? Когда все мы, в качестве посторонних свидетелей, уперлись на это alibi, так все эти парики разинули рты и развесили уши. Томми отвертелся от виселицы и был оправдан. Поэтому я скажу тебе, любезный друг, что если старшина твой не упрется на это alibi, так и пиши пропало!

— Нет, отче, старшина мой не таковский человек, чтоб вилять кривыми закоулками в правом деле. К тому же есть свидетели, которые видели, как он ее обнимал.

— Кто эти свидетели?

— Его собственные друзья.

— И прекрасно. Стало быть, им ничего не стоит отпереться.

— Этого они не сделают.

— Отчего?

— Оттого, что они считают себя честными людьми.

— Все вы дураки, я вижу, — сказал мистер Уэллер энергичным тоном. — Дурак на дураке едет и дураком погоняет.

Вместо всяких возражений, Самуэль предложил старику новый стакан пунша. Когда они чокнулись и выпили, разговор сам собой склонился на другие предметы.

— Зачем же ты еще призвал меня, отче? — спросил Самуэль.

— По делу домашнего благочиния, Сэмми, — сказал мистер Уэллер. — Помнишь ты этого Стиджинса?

— Красноносого толстяка? Очень помню.

— Ну, так вот, видишь ли, — продолжал старик, — этот красноносый толстяк, Сэмми, навещает твою мачеху с беспримерным постоянством и неслыханным рвением. Он такой закадычный друг нашего семейства, что и в разлуке с нами всегда оставляет у себя что-нибудь на память о нас.

— Будь я на твоем месте, старичина, — прервал Самуэль, — я поднес бы ему на память такую вещицу, которой он не забыл бы в десять лет.

— Погоди, я еще не кончил, — сказал мистер Уэллер. — С некоторого времени он завел обычай приносить с собою плоскую бутылочку в полдюжины стаканов, и мачеха твоя каждый раз перед его уходом наполняет ее ананасовым ромом.

— И он вытягивает этот пуншик до своего возвращения назад?

— Весь дочиста, мой милый, так что в бутылке ничего не остается, кроме запаха спиртного и пробки, — на это он молодец. Но дело вот в чем, друг мой Сэмми, — сегодня вечером все эти теплые ребята собираются на месячную сходку в Кирпичный переулок, где у них, видишь ты, основано так называемое «Общество соединенных друзей воздержания, трезвости и умеренности». Мачеха твоя тоже хотела было идти; но у нее, к счастью, сделалась ломота в спине, и она остается дома. А я, друг мой Сэмми, перехватил два билетика, которые были отправлены к ней. Сообщив этот секрет, мистер Уэллер старший замигал и заморгал на своего сына с таким неутомимым усердием, что Самуэль остолбенел и ему показалось даже, что с правым глазом его родителя сделался известный лошадиный припадок, вроде tic douloureux.

— Что дальше? — спросил Самуэль.

— А дальше вот что, мой милый, — отвечал почтенный родитель, оглядываясь из предосторожности назад, — мы отправимся к ним с тобой вместе, в назначенный час, так, чтоб не опоздать ни минутой. А этот их набольший, Сэмми, жирный толстяк, то есть подоспеет не слишком скоро.

Здесь мистер Уэллер старший заморгал опять и разразился мало-помалу таким отчаянным хохотом, который казался едва выносимым для старика шестидесяти лет.

— За всю свою жизнь никогда не видел такого старого чудака! — воскликнул Самуэль, растирая спину старика, чтоб сообщить правильную циркуляцию его крови. — Отчего ты так закатился, старина?

— Тс! Помалкивай, Сэмми, — сказал мистер Уэллер, озираясь вокруг с видимым беспокойством и стараясь говорить потихоньку, почти шепотом. — Есть у меня два приятеля, что работают на оксфордской дороге, — чудовые ребята, способные на все руки. Они пригласили этого толстяка, Сэмми, к своей трапезе с тем, чтоб угобзить его хлебом да солью, а пуще всего горячей водицей с ромом, и вот, когда он пойдет в это общество воздержания и трезвости, — а пойдет он непременно, потому что ребята поведут его под руки и втолкнут насильно в дверь, если будет нужно, — так выйдет такая потеха, что ты пальчики оближешь себе, друг мой Сэмми, умная ты головушка!

С этими словами мистер Уэллер старший разразился опять таким неумеренным хохотом, что почтительный сын еще раз должен был повторить операцию трения родительской спины.

Нет надобности говорить, что отцовский план пришелся как нельзя больше по мыслям и чувствам Самуэля, и он взялся с великой охотой содействовать благому намерению сорвать маску с ханжи и лицемера. Так как было уже довольно поздно и приближался час, назначенный для митинга, то отец и сын поспешили отправиться в Кирпичный переулок. По дороге Самуэль забежал на минуту в почтовую контору, чтоб отдать письмо.

Ежемесячные сходки, или митинги, «Кирпично-переулочного общества соединенных друзей воздержания, трезвости и умеренности» производились в большой зале, приятно и удобно расположенной в третьем этаже одного комфортабельного здания. Президентом общества был некто Антон Гомм, преподаватель арифметики и нравственной философии в приходских школах; секретарем был господин Иона Модж, содержатель мелочной лавки, продававший чай и сахар своим почтенным сочленам. Перед началом обычных занятий дамы сидели на скамейках и кушали чай со сливками и кренделями. Перед одним из окон залы стоял столик, накрытый зеленым сукном, и на столике стояла запечатанная кружка, куда доброхотные датели сыпали мелкую монету в пользу беднейших сочленов. Секретарь, сидевший за столиком, улыбался и кивал головой каждый раз, когда какая-нибудь леди подходила к кружке с приличной благостыней в руках.

Все женщины на этот раз истребляли чай и крендели без всякого милосердия и пощады, к великому ужасу старика Уэллера, который, несмотря на толчки и предостерегательные знаки Самуэля, озирался во все стороны с выражением очевиднейшего изумления на своем лице.

— Сэмми, друг мой, — шептал мистер Уэллер, — если всем этим бабам не нужно будет завтра вьщедить по фунту крови, то не называй меня своим отцом, — вот все, что я скажу. Эта старуха, что сидит подле меня, отхватывает, кажись, тринадцатую чашку. Лопнет, мой друг, ей-богу, лопнет.

— Замолчи, пожалуйста, — пробормотал Самуэль.

— Сэмми, — шепнул мистер Уэллер после минутного молчания, — помяни мое слово, мой друг: если этот секретарь сожрет еще два-три бутерброда, через пять минут его хлопнет паралич, или я больше не отец твой.

— Молчи, старик. Какая тебе нужда?

— Послушай, однако ж, друг мой Сэмми, — если они через пять минут не прекратят этой потехи, я принужден буду, из любви к человечеству, перебить у них все чашки и стаканы. Вот эта молодая женщина, что сидит на передней скамейке, проглотила полторы дюжины чашек. Смотри, смотри, у нее уж и глаза закатываются под лоб.

Легко могло статься, что мистер Уэллер старший привел бы в исполнение свой филантропический план, если б через минуту большой шум, произведенный отбиранием чашек и стаканов, не возвестил о благополучном окончании чайной церемонии. Когда вслед за тем зеленый столик выдвинули на средину залы, — перед публикой, задыхаясь и откашливаясь, выступил небольшой человечек в серых панталонах и с плешивой головой. Он учтиво раскланялся на все стороны и, приложив руку к сердцу, произнес пискливым дискантом следующее воззвание:

— Милостивые государыни и государи, я должен, с вашего позволения, выдвинуть из вашей среды достопочтенного Антона Гомма на президентское кресло.

Это послужило знаком, что вечернее заседание открылось. Дамы дружно замахали батистовыми платочками, и небольшой плешивый человек буквально выдвинул мистера Гомма на президентское кресло, вытащив его за плечи и посадив перед зеленым столиком на табуретку из красного дерева. Дамы снова замахали батистовыми платочками, и некоторые даже взвизгнули от полноты душевного восторга, когда увидели на своем обычном месте достопочтенного президента. Мистер Гомм, толстенький, круглолицый мужчина в длиннополом сюртуке, поклонился и сказал.

— Приветствую вас, братья мои и сестры, от всего моего сердца и от всей души (громкие рукоплескания)! Считая для себя лестной честью доверие, которым вы удостоивали меня до сих пор, я должен вам объявить, что секретарь наш будет иметь удовольствие прочитать перед вами донесение о текущих делах нашего общества за прошлый месяц.

При этом объявлении, батистовые платочки послужили опять выражением единодушного восторга. Секретарь чихнул, откашлянулся приличным образом, посмотрел на дам умильными глазами и начал читать следующий документ:

Отчет комитета кирпично-переулочного общества соединенных друзей умеренности, трезвости и воздержания, за истекший месяц.

Комитет наш в прошедшем месяце продолжал с неослабной деятельностью заниматься своими благонамеренными трудами на пользу человечества, и в настоящем случае имеет честь с несказанным удовольствием включить в свой ежемесячный отчет следующие добавочные статьи:

1. Гильдебрант Уокер, портной, женатый человек с двумя детьми. Когда дела его процветали, он имел, по своему собственному признанию, постоянную привычку пить портер и крепкое пиво, да сверх того, в продолжение двадцати лет, он раза по два в неделю употреблял особый напиток, известный у пьяниц под гнусным названием «песьего носа» и который, как оказалось по разысканиям комитета, состоит из горячего портера, свекловичного сахара, джина и мускатного ореха. (Стоны и всхлипывания на дамской половине. Некоторые прерывают чтеца восклицаниями: «Так точно, так точно!»). Теперь нет у него ни работы, ни денег, и это, как он думает, произошло от излишнего употребления портера или от потери правой руки. Достоверно во всяком случае, что если б он всю свою жизнь не употреблял ничего, кроме свежей воды, товарищ его по ремеслу не пронзил бы его заржавленной иголкой и, таким образом, при воздержном поведении он сохранил бы в целости свою правую руку (громогласные рукоплескания). Гильдебрант Уокер не пьет теперь ничего, кроме воды, и, по собственному своему признанию, никогда не чувствует жажды (единодушный восторг).

2. Бетси Мартин, вдова, имеет один только глаз и одного ребенка. Ходит стирать поденно белье и мыть на кухнях столовую посуду. Никогда не помнит себя с обоими глазами, но утверждает, что мать ее употребляла в чрезмерном излишестве пагубный напиток, известный под именем «утешение в нищете» и который у бессовестных погребщиков продается по пяти шиллингов за бутылку; посему весьма немудрено, заключает Бетси, что она окривела еще в младенческих летах, чего бы, без сомнения, не случилось, если б мать ее воздерживалась от спиртных веществ. Прежде она зарабатывала в день восемнадцать пенсов, пинту портера и рюмку джина; но с той поры, как Бетси Мартин присоединилась к нашему обществу, к дневному ее заработку присоединяется шесть пенсов и три фартинга, которые охотно выдаются ей вместо джина и пива.

Известие об этом последнем факте было встречено с оглушительным энтузиазмом. Некоторые из дам приставили к своим глазам батистовые платочки. Секретарь продолжал:

3. Генрих Беллер справлял несколько лет официантскую должность при публичных обедах и все это время употреблял в большом количестве иностранные вина. Не может сказать наверняка, сколько он уносил к себе бутылок от каждого обеда, но ручается, что вино, содержавшееся в них, выпивал аккуратно. Чувствует упадок сил, дрожание в членах и меланхолию в душе, сопровождаемую постоянной жаждой, что, по его собственному сознанию, есть последствие горячительных напитков. Генрих Беллер теперь без должности и не употребляет больше ни по какому поводу ни одной капли иностранных вин (громкие рукоплескания).

4. Фома Бортон, поставщик мяса для кошек лорда-мэра, шерифов и многих членов Верхнего и Нижнего Парламента (провозглашение имени этого джентльмена было принято с пламенным энтузиазмом) имеет деревянную ногу и утверждает, что деревяшка стоит ему очень дорого, потому что скоро избивается о камни. Прежде он покупал подержанные деревяшки и выпивал каждый вечер, на сон грядущий, по два стакана джина с горячей водой (глубокие вздохи на дамской половине). Подержанные деревяшки, говорит он, нередко разбивались вдребезги об острые каменья, и это, по его убеждению, происходило от чрезмерного употребления джина с горячей водой. Теперь Фома Бортон покупает всегда новые деревяшки и в рот ничего не берет, кроме воды и слабого чая. Новая деревяшка служит ему вдвое дольше поношенной, и это обстоятельство он исключительно приписывает своей воздержной жизни (громкие и торжественная руклоплескания).

Доводя таким образом все эти в высшей степени утешительные факты до вашего сведения, милостивые государыни и государи, комитет надеется со временем распространить крут своих действий к общему благу человечества и особенно Англии, где, как известно, всякое доброе семя быстро приносит свои плоды, разрастаясь по всем трем соединенным королевствам. Благодаря нашим соединенным усилиям, наступит без сомнения счастливая пора, когда столетние старики и старухи, пользующиеся употреблением всех своих физических и нравственных сил, не будут считаться редкостью на нашей плодоносной почве. Для этой цели комитет употребит на будущее время все свои старания для того преимущественно, чтобы привлекать к «Соединенному обществу» молодых людей, цветущих здравием и красотой. Нет ни малейшего сомнения, что, при наших общих усилиях, молодые люди сохранят надолго те редкие качества, которые делают их столь приятными и любезными в обществе кроткого и нежного пола. В заключение этого я желал бы, милостивые государыни, пропеть перед вами одну из тех старинных баллад, где поэт живописно рисует добродетели одного лодочника, который, без сомнения, следовал правилам умеренности и воздержания всю свою жизнь, за что и пользовался постоянно благосклонностью кроткого и нежного пола (необузданный восторг).

— О каком это кротком и нежном поле говорит он, Сэмми? — спросил шепотом мистер Уэллер старший.

— О женщинах, я полагаю.

— Ну, так он врет чепуху, мой милый. Желал бы я натолкнуть на него твою мачеху! — заметил мистер Уэллер.

Дальнейшие замечания нескромного старика были прерваны началом пения знаменитой баллады о том счастливом лодочнике, который всю свою жизнь, не думая ни о чем, перевозил только через Темзу прекрасных леди, когда не было на этой реке ни одного из нынешних мостов. Когда песня подходила уже к концу и дамы готовились увенчать певца общим залпом рукоплесканий, в комнату суетливо вбежал опять небольшой плешивый человек и шепнул что-то на ухо мистеру Антону Гомму.

— Друзья мои, — сказал мистер Гомм, обращаясь к публике с озабоченным видом, — почтенный делегат наш, мистер Стиджинс, извиняется, что не мог подоспеть к началу заседания, и просит теперь позволения войти. Он стоит внизу.

Батистовые платочки заколыхались теперь в воздухе с необыкновенной энергией и силой, потому что мистер Стиджинс пользовался особенной благосклонностью всех прекрасных леди, принадлежавших к кирпично-переулочному обществу соединенных друзей.

— Он может войти, я полагаю, — сказал мистер Гомм, бросая на дам умильные и нежные взоры. — Брат Теджер, просите сюда мистера Стиджинса.

Плешивый человек, откликнувшийся на имя брата Теджера, торопливо побежал на лестницу, и через минуту перед дверью залы послышались чьи-то тяжелые и неровные шаги.

— Валит, Сэмми, валит! — прошептывал мистер Уэллер, с трудом подавляя свой истерический смех.

— Не говори мне ничего, или я принужден буду уйти, — отвечал Самуэль. — Вот он ломится в двери. Я слышу, как он трется боком о штукатурку.

В то время как Самуэль говорил таким образом, маленькая дверь отворилась, и на пороге появился мистер Стиджинс всей своей особой. При входе его вся зала огласилась самыми неистовыми рукоплесканиями, сопровождаемыми топаньем ног и необузданным размахиванием батистовых платков; но, к великому удивлению, мистер Стиджинс на все эти изъявления задушевного восторга не думал отвечать ни поклоном, ни приветственной речью. Он стоял посреди залы, покачиваясь во все стороны, и неподвижно устремил свои глаза на оконечность свечи, поставленной на зеленом столике.

— Вы, кажется, нездоровы, брат Стиджинс? — шепнул ему мистер Антон Гомм.

— Нет, сэр, вы врете, — отвечал мистер Стиджинс свирепым тоном, — я совершенно здоров, если вы не совсем ослепли.

— Очень хорошо, — сказал мистер Антон Гомм, отступая на несколько шагов.

— Конечно, все в этой компании согласятся, что я именно таков, как мне следует быть, — сказал мистер Стиджинс.

— Конечно, конечно, — проговорил мистер Гомм.

— A кто не согласится, так оно того… того оно как… того… понимаете, сэр? — продолжал достопочтенный Стиджинс.

— Как вам угодно, — отвечал наобум мистер Антон Гомм.

В зале воцарилось глубокое молчание, и все, казалось, с нетерпением ожидали возобновления прерванных занятий.

— Не угодно ли вам обратиться к собранию, сэр? — сказал мистер Гомм.

— Нет, сэр, — отвечал мистер Стиджинс. — Нет, сэр. Не угодно, сэр.

Члены собрания переглянулись друг на друга, и ропот изумления пробежал по всей зале.

— По моему мнению, сэр, — сказал мистер Стиджинс, расстегивая верхние пуговицы своего сюртука и стараясь выражаться как можно громче, — по моему мнению, сэр, вы все тут перепились, нализались, как… как… как мерзавцы. Послушайте, Теджер, — продолжал мистер Стиджинс, обращаясь с возрастающей лютостью и свирепостью к небольшому плешивому человеку, — вы пьяны, сэр, пьяны как стелька.

С этими словами мистер Стиджинс, увлекаемый похвальным желанием поддержать и распространить трезвое состояние между всеми почтенными сочленами добродетельного общества, ударил мистера Теджера сжатым кулаком по самой середине носа с таким блистательным успехом, что плешивый человек опрокинулся навзничь и стремглав полетел по лестничным ступеням в нижний этаж.

С шумом, криком и плачевными взвизгами женщины повскакали со своих мест и устремились отдельными маленькими группами к любимым братцам, стараясь защитить их своими объятиями и руками от угрожающей беды. Такой взрыв сестринской привязанности оказался почти гибельным для мистера Гомма, снискавшего удивительную популярность в этом филантропическом кругу. Женщины густыми толпами обступили его спереди и сзади, повисли на его плечах, на шее, на руках, так что бедный президент чуть не задохся от этих пылких выражений братской дружбы и любви.

Большая часть свечей загасла, и в парадной зале воцарился страшный беспорядок.

— Ну, Сэмми, теперь будет и на моей улице праздник, — сказал мистер Уэллер старший, снимая свой верхний сюртук, с обдуманным и решительным видом: — я учиню теперь свою расправу.

— Что ж ты намерен делать, старина? — спросил Самуэль.

— A вот увидишь, — отвечал мистер Уэллер.

И прежде чем Самуэль успел вникнуть в сущность дела, мужественный родитель его пробился в отдаленный угол комнаты и напал, с отменной ловкостью, на достопочтенного мистера Стиджинса, который, между тем, продолжал изливать потоки своего пьяного красноречия на беспорядочную толпу.

— Отступи, старичина! — закричал Самуэль.

— Приступлю, демон его возьми, приступлю! — заголосил старик и, без дальнейших проволочек, влепил удар в открытую лысину достопочтенного мистера Стиджинса, начинавшего в свою очередь становиться в боевую позицию так, однако ж, что ноги изменяли ему на каждом шагу. Мистер Уэллер продолжал хорохориться, размахивая обеими руками.

Сознавая бесполезность всех своих увещаний, Самуэль надел свою шляпу, перебросил через плечо сюртук своего отца, насильственно схватил его за оба плеча, повернул налево кругом и быстро повел его с лестницы на улицу, продолжая держать его крепко до тех пор, пока, наконец, не повернули они за угол ближайшего переулка. Обернувшись назад, Самуэль увидел, как, при криках раздраженных братцев и сестриц, пьяного Стиджинса потащили куда-то и как расходились в разные стороны достопочтенные члены кирпично-переулочного общества соединенных друзей умеренности, трезвости и воздержания.

 

⇐ Предыдущая21222324252627282930Следующая ⇒

Поделиться: