Глава XLI. О том, что случилось с мистером Пикквиком, когда он углубился во внутренность тюрьмы, каких должников он увидел, и как провел первую ночь

 

Мистер Том Рокер, джентльмен, сопровождавший мистера Пикквика в долговую тюрьму, круто повернул направо в конце длинного коридора, прошел через железные ворота, стоявшие отворенными, и, поднявшись на верхние ступени первой лестницы, очутился наконец со своим пленником в длинной узкой галерее, грязной и низкой, вымощенной камнями и тускло освещенной двумя небольшими окнами с противоположных концов.

— Вот мы и пришли, сударь мой, — сказал проводник, засунув руки в карманы и беспечно посматривая через плечо мистера Пикквика. — Это у нас галерея номер первый.

— Вижу, любезный, вижу, — отвечал мистер Пикквик, устремив беспокойный взгляд на темную и грязную лестницу, которая вела, по-видимому, в подземелье, к сырым и мрачным каменным сводам. — А в этих погребах, думать надобно, вы содержите горючий материал для отопления арестантских комнат. Гм! Спускаться туда очень неприятно; но кладовые, по всей вероятности, весьма удобны для своих целей.

— Гм! Еще бы они были неудобны, если уж здесь живут порядочные люди, — заметил мистер Рокер. — У нас тут все устроено на широкую ногу, и в этих комнатах, смею вас уверить, живут припеваючи. Это ведь Ярмарка.

— Как! — воскликнул мистер Пикквик. — Неужели вы хотите сказать, что в этих душных и грязных вертепах могут жить существа, одаренные разумной душой?

— A почему ж я не могу этого сказать? — возразил с негодующим изумлением мистер Рокер. — Что вы тут находите удивительного?

— И вы не шутите? — продолжал мистер Пикквик. — Вы уверяете серьезно, что в этих трущобах живут люди?

— Не только живут, но умирают очень часто, — отвечал тюремщик. — И будет вам известно, что удивляться тут нечему, потому что у нас все содержится в исправности, как следует. Комнатки хорошие, не темные, привольные; всякий может жить здесь, сколько ему угодно. И нечему тут удивляться. Да.

Много и еще в этом роде говорил красноречивый тюремщик, считавший, по-видимому, непременной обязанностью вступаться за интересы и честь заведения, где он состоял на действительной службе; но мистер Пикквик уже не сделал никаких возражений, тем более что проводник его, воодушевленный своим предметом, начал бросать на него весьма сердитые и, в некотором смысле, яростные взгляды. Затем мистер Рокер, продолжая свой путь, пошел наверх по другой, столько же грязной лестнице, как и спуск в подземелье, о котором сейчас была речь. За ним последовал мистер Пикквик, сопровождаемый своим верным слугой.

— Вот здесь у нас кафе-ресторан, — сказал мистер Рокер, останавливаясь перевести дух в другой такой же галерее. — Там будет еще одна галерея, а там уж четвертый этаж, и вы будете спать сегодня в смотрительской комнате, вон там, не угодно ли сюда.

Проговорив все это одним духом, мистер Рокер пошел опять по ступеням лестницы, ведя за собою мистера Пикквика и Самуэля.

Все эти лестницы весьма тускло освещались небольшими узенькими окнами, откуда был вид на тюремную площадь, огражденную высокими кирпичными стенами с железной остроконечной решеткой поверх ее. Площадь эта, как сказал мистер Рокер, назначалась для игры в ракетки. Немного подальше, в той части тюрьмы, которая выходила на Фаррингтонскую улицу, была так называемая — Живописная площадь, получившая это название от стен, где изображены были подобия военных людей во весь рост. Эти и другие художественные рисунки, по свидетельству мистера Рокера, были произведением какого-то маляра, заключенного и умершего в этой тюрьме несколько десятков лет назад.

Эти известия выгружались, по-видимому, сами собой из груди словоохотливого тюремщика, и он сообщил их вовсе не с той целью, чтоб увеличить массу сведений и наблюдений ученого мужа. Пройдя еще одну лестницу, мистер Рокер пошел быстрыми шагами на противоположный конец узкой галереи. Здесь он отворил дверь, и перед глазами его спутников открылся апартамент вовсе непривлекательной наружности. Вдоль стен этого номера стояло восемь или девять железных кроватей.

— Вот вам и комната, — сказал мистер Рокер, остановившись в дверях и бросая на мистера Пикквика торжествующий взгляд.

Но на лице мистера Пикквика не отразилось при этом известии ни малейших следов внутреннего удовольствия, и мистер Рокер, с досадой отвернув от него взор, сосредоточил все свое внимание на физиономии Самуэля Уэллера, который вплоть до настоящей минуты хранил упорное и глубокомысленное молчание.

— Вот и комната, молодой человек! — заметил мистер Рокер.

— Вижу, — отвечал Самуэль, делая ласковый кивок.

— Такой комнаты не найти вам и в Фаррингтонском отеле, — не правда ли? — сказал мистер Рокер с самодовольной улыбкой.

В ответ на это мистер Уэллер весьма замысловато подмигнул и прищурил левый глаз, и это, смотря по обстоятельствам, могло означать или то, что он совершенно согласен с мнением вопрошающего, или вовсе не согласен, или, наконец, что он совсем не думал о таких вещах. Выполнив этот маневр и снова открыв свой глаз, мистер Уэллер приступил к расспросам относительно той знаменитой койки, которая, по рекомендации мистера Рокера, должна была иметь удивительные свойства.

— A вот вам и постель, — сказал мистер Рокер, указывая на стоявшую в углу железную кровать, покрытую ржавчиной. — При одном взгляде на нее так и разбирает охота повалиться и всхрапнуть. Лихая койка!

— Я так и думал, — отвечал Самуэль, обозревая этот род мебели с величайшим отвращением. — Не нужно есть и маку, чтобы спать на ней с аппетитом.

— Совсем не нужно, — сказал мистер Рокер.

Самуэль искоса взглянул на своего господина, желая, вероятно, уловить на его физиономии впечатление, произведенное зрелищем этого печального и грязного жилища. Великий человек был совершенно спокоен.

— A эти господа, что спят в этой комнате, джентльмены, я полагаю? — спросил мистер Уэллер.

— Джентльмены с маковки до пяток, — отвечал мистер Рокер. — Один из них выпивает в сутки по двенадцати кружек пива и не выпускает трубки изо рта.

— Молодец! — заметил Самуэль.

— Первый сорт! — подтвердил тюремщик.

Нисколько не озадаченный этим известием, мистер Пикквик с улыбкой объявил о своей решимости испытать на себе в эту ночь снотворное влияние чудесной койки.

— Вы можете, сэр, ложиться, когда вам угодно, без всякой церемонии, — сказал тюремщик и, слегка кивнув головой, оставил своего арестанта.

Мистер Пикквик и слуга его остались в галерее. Было жарко, душно и темно. Двери от маленьких каморок по обеим сторонам галереи были немного приотворены. Прогуливаясь взад и вперед, мистер Пикквик заглядывал в них с большим участием и любопытством. В одной комнате, через густое облако табачного дыма, разглядел он четверых дюжих молодцов, игравших в засаленную колоду карт за столом, уставленным со всех концов полуопорожненными кружками пива. В соседней каморке сидел одиноко джентльмен степенной наружности, перебирая пачки грязных бумаг, пожелтевших от пыли: он хотел, казалось, при свете сального огарка писать, чуть ли не в сотый раз, длинную историю своих душевных скорбей и огорчений в назидание какому-нибудь великому человеку, который, по всей вероятности, никогда не станет и читать этого литературного произведения. В третьей комнате виднелось целое семейство: муж, дети и жена; они стлали постель на полу и на стульях, где должны были провести эту ночь младшие члены семьи. В четвертой, пятой, шестой, седьмой и т. д. — шум, толкотня, пиво и табак, стук, брань, смех и карты — тюремная жизнь во всем разгаре.

В самых галереях, и особенно на ступенях лестницы, виднелись разнообразные джентльмены с более или менее замечательными физиономиями. Одни прохаживались взад и вперед, вероятно, потому, что их комнаты унылы и пусты; другие потому, что в комнатах душно и тесно; но большая часть этих господ, томимых внутренним беспокойством, выходили из своих убежищ с единственной целью убить как-нибудь однообразные часы затворнической жизни. Были тут люди из всех сословий, от земледельца в бумазейной куртке до промотавшегося эсквайра в шелковом халате с изодранными рукавами; но все они отличались одним и тем же беспечным видом и той беспардонной заносчивостью, которая составляет особенность тюремной атмосферы. Всего этого невозможно изобразить словами; но тем не менее вы поймете эту жизнь в одно мгновение ока, лишь только перешагнете за порог долговой тюрьмы и потрудитесь взглянуть на пеструю группу, представлявшуюся теперь наблюдательному взору великого мужа.

— Странно, Самуэль, — сказал мистер Пикквик, облокотившись на лестничные перила, — из всего того, что я здесь вижу и слышу, можно прийти к заключению, что арест за долги не составляет, по-видимому, никакого наказания для этих господ.

— Вы так думаете? — спросил мистер Уэллер.

— Как же иначе? Все они пьют, курят, поют и кричат, как в какой-нибудь харчевне, — отвечал мистер Пикквик. — Они, очевидно, не думают о своем положении.

— Что правда, то правда, сэр, — заметил мистер Уэллер, — есть тут джентльмены, которые не думают ни о чем: тюремная жизнь для них — вечный праздник. Портер, кегли и карты — чего им больше? Но есть, конечно, в этих стенах и такие горемыки, которым не пойдет на ум этот кутеж. Они бы и рады заплатить своим заимодавцам, если бы могли. Здесь они с тоски пропадают. Дело вот в чем, сэр: если, примером сказать, запропастится сюда какой-нибудь забулдыга, привыкший таскаться по харчевням, ну, дело известное, ему все равно, были бы только пиво да карты, но человеку работящему, скажу я вам, беда сидеть в тюрьме. Так поэтому, оно, знаете, человек на человека не походит, и не всем тут масленица, как можно, пожалуй, подумать с первого раза. Получается неровно, как говорил мой почтенный родитель, когда ему приготовляли грог и воды было больше, чем джина.

— Справедливо, Самуэль, — сказал мистер Пикквик, — вполне справедливо.

— На свете все бывает, — продолжал мистер Уэллер после минутного размышления. — Привычка много значит, и я помню, мне рассказывали когда-то об одном грязнолицем человеке, которому нравилось жить в долговой тюрьме.

— Кто же это такой? — спросил мистер Пикквик.

— Вот уж этого я никак не могу сказать вам, — отвечал Самуэль. — Знаю только, что этот человек всегда ходил в сером фраке.

— Что он сделал?

— A то же, что и многие другие люди почище его: покутил на свой пай да и попался в лапы констеблю.

— То есть, другими словами: он наделал долгов? — спросил мистер Пикквик.

— Именно так, сэр, и за долги попал в тюрьму, — отвечал Самуэль. — Бездельная сумма: всего кажись девять фунтов, а с судебными проторями — четырнадцать; но, как бы то ни было, в тюрьме просидел он ровно семнадцать лет. С течением времени появлялись уже морщины на лице; но никто их не видал, так как они замазывались грязью и сливались с нею. В семнадцать лет, говорят, он не умывался ни разу и никогда не снимал серого фрака со своих плеч. Был он человек характера дружелюбного и спокойного: всегда, говорят, забавлялся с разными приятелями, суетился вокруг них, играл в карты, в ракетки, но не выигрывал никогда. Тюремщики полюбили его как нельзя больше: каждый вечер он приходил к ним в комнату и рассказывал без умолку многие замысловатые историйки из своих прежних похождений. Но вот однажды, калякая о разных пустяках, он вдруг ни с того ни с сего и говорит: «Послушайте, Вильям, давно я не видал базара перед Флитом (в ту пору был тут рынок на тюремной площади); вот уж, брат, семнадцать лет прошло, как я не видал базара». — «Знаю, очень знаю», — говорит тюремщик, покуривая трубку. «Вот что, брат Вильям, — говорит маленький человек с необыкновенным азартом: — мне пришла в голову маленькая фантазия, этакая, в некотором роде, химера: хотелось бы мне взглянуть один разок на городскую улицу, прежде чем я умру. И уж поверьте совести, Вильям, если не хлопнет меня паралич, я возвращусь назад за пять минут до урочного часа». — «Ну, а что будет со мной, если вас прихлопнет паралич?» — сказал тюремщик. «А ничего, — говорит грязнолицый человек, — кто-нибудь подымет меня по пути и прямо привезет сюда по принадлежности, потому что я распорядился хитро: адрес у меня всегда в кармане: „№ 20 в кофейной галерее Флита“». И это была сущая правда: всякий раз как нужно было познакомиться с каким-нибудь гостем, маленький человек вынимал из кармана засаленную карточку с обозначением этих слов, и поэтому уж его звали тут не иначе как двадцатым номером, или просто двадцатым. Тюремщик взглянул на него во все глаза и сказал на торжественный манер: «Послушайте, Двадцатый, я верю вам, честная душа: надеюсь, вы не введете в напасть своего старого друга». — «Нет, душа моя, не введу: вот тут в старину было у меня кое-что», — сказал маленький человек, и, выговаривая эти последние слова, он сильно ударил себя по нижней части жилета, причем из обоих глаз брызнуло у него по слезинке, и это вышел совершенно необыкновенный случай, так как до сих пор никто не ведал, не гадал, что у него водятся под глазами водяные шлюзы. Вслед за тем он дружески пожал тюремщику руку и вышел вон из тюрьмы.

— И, разумеется, он не воротился назад? — спросил мистер Пикквик.

— Нет, сэр, не угадали: воротился он за две минуты до срока, взбешенный так, что все волосы поднялись у него дыбом. Он сказал, что какой-то извозчик чуть не раздавил его и что на другой день он намерен подать на него просьбу лорду-мэру, потому, дескать, что он не намерен терпеть вперед такого нахального обращения. Наконец, кое-как его угомонили, и с той поры маленький человек целых пять лет не показывал носа из тюрьмы.

— И по истечении этого времени он умер, конечно, — перебил мистер Пикквик.

— Опять вы ошиблись, сэр, — перебил Самуэль. — Он был здрав и невредим, и захотелось ему однажды попробовать пивца в новом трактире, выстроенном против тюрьмы. Там он нашел приличную компанию, и с тех пор забрала его охота ходить туда каждый вечер. Долго он путешествовал как ни в чем не бывало и возвращался домой в приличном виде за четверть часа до запирания ворот. Наконец, веселые пирушки понравились ему до того, что он начал уж забывать урочный час, да и совсем не думал, как идет время, и возвращался в тюрьму все позже и позже. Вот, наконец, однажды пришел он в ту самую минуту, как приятель его, тюремщик, собрался запирать железные ворота и уже повернул ключ. «Постойте, брат Вильям!» — сказал маленький человек. — «Как? Это вы, Двадцатый?» — спрашивает тюремщик. «Да, — говорит, — это я», — отвечает маленький человечек. «Неужто вы еще не воротились, Двадцатый? — говорит тюремщик. — А я, признаться, думал, что вы давно на своей койке». — «Нет, еще не на койке», — отвечает с улыбкой маленький человечек. «Ну, так я вот что скажу вам, любезный друг, — говорит угрюмый тюремщик, медленно и неохотно отворяя ворота, — в последнее время, думать надобно, вы попали в дурную компанию, и это уж я давно с прискорбием заметил. Поэтому, Двадцатый, слушайте обоими ушами, о чем пойдет речь: если вы потеряли стыд и совесть, и если для вас мало этих обыкновенных прогулок, то вперед, коли вы опоздаете, я захлопну ворота перед вашим носом, и оставайтесь у меня, где хотите: я вам не слуга». Маленький человечек задрожал, как осиновый лист, словно обухом съездили ему по виску. С того времени он уж ни разу не выходил из тюрьмы.

Когда Самуэль кончил свой рассказ, мистер Пикквик медленно спустился по лестнице и, сделав несколько шагов по галерее, намекнул своему слуге, что уже время им обоим отправиться на сон грядущий. Он приказал ему провести эту ночь в каком-нибудь ближайшем трактире и завтра поутру явиться опять в тюрьму для принятия от своего господина окончательных распоряжений относительно гардероба и вещей, оставшихся в гостинице «Коршуна и Джорджа». Мистер Самуэль Уэллер выслушал приказание с обычным добродушием, но не обнаруживал на первый раз готовности к повиновению. Он даже составил в своей голове план прикорнуть эту ночь на голых досках подле кровати старшины; но мистер Пикквик строго запретил ему думать о такой глупости, и верный слуга, понурив голову, принужден был удалиться из тюрьмы.

По долгу справедливости мы обязаны заметить, что мистер Пикквик по уходе Самуэля почувствовал некоторую тоску и упадок духа. Это не могло быть следствием недостатка в обществе: тюрьма была наполнена народом, и стоило только заказать бутылку вина, чтобы без дальнейших церемоний окружить себя веселой компанией, готовой к излиянию дружеских чувств; но он был одинок среди этой грубой толпы, и мысль, что его закупорили в эту клетку, без всякой надежды ка освобождение, тяжелым бременем давила его душу. Он мог, конечно, освободить себя, удовлетворив бессовестным требованиям Додсона и Фогга; но об этом великий человек не хотел и думать.

В таком расположении духа он повернул опять в ту галерею, где был буфет, и начал прохаживаться взад и вперед. Пол и стены были тут необыкновенно грязны, и без привычки можно было задохнуться от табачного дыма. Стук, хлопанье дверьми и смешанный гул от разнообразных голосов раздавались по всей галерее. В буфете поминутно слышался смех и звон стаканов. В пестрой толпе посреди галереи замешалась, среди прочих, женщина с грудным младенцем на руках, слабая, больная, едва способная передвигать ноги: она стояла, потупив глаза, и разговаривала со своим мужем, которого не могла видеть в другом месте. Проходя мимо этой четы, мистер Пикквик ясно расслышал рыдания несчастной женщины, сотрясавшие ее тело до того, что она, наконец, принуждена была прислониться к стене. Муж взял ребенка к себе на руки и старался успокоить жену.

Мистер Пикквик не мог более вынести этого зрелища и ушел в свою спальню.

Хотя смотрительская комната, не представлявшая ни малейших удобств в отношении мебели и убранства, была в тысячу раз хуже какого-нибудь лазарета в провинциальной тюрьме, однако ж в настоящем случае она имела, по крайней мере, то неоспоримое достоинство, что в ней не было ни одной живой души, кроме самого мистера Пикквика. Он сел в ногах своей маленькой железной постели и от нечего делать принялся размышлять, сколько тюремный смотритель выручает в год от сдачи в наймы этой грязной комнаты. Рассчитав по пальцам с математической верностью, что этот апартамент равен по своей годовой цене выручке квартирных денег за целую улицу в каком-нибудь лондонском предместье, мистер Пикквик углубился в размышление, по каким побуждениям грязная муха, ползущая по его панталонам, вздумала забраться в эту душную тюрьму, в то время когда пред ней был выбор самой живописной местности в необозримом воздушном пространстве. Переходя от одного суждения к другому, он пришел мало-помалу к неотразимому заключению, что вышеозначенная муха спятила с ума. Остановившись на этом умозаключении, он начал сознавать с достаточной ясностью, что его сильно клонит ко сну. Мистер Пикквик вынул из кармана свою ночную ермолку с кисточками, надел ее на голову, разделся, лег и тотчас же уснул.

— Браво, браво! Отмахни еще коленцо… раз, два, три — браво, Зефир, браво! Будь я проклят, если ты не рожден для сцены. Раз, два, три. Ура!

Эти энергичные восклицания, произнесенные громогласно и сопровождавшиеся весьма неосторожным смехом, пробудили мистера Пикквика от той вереницы грез, которая успевает пронестись над спящим за полчаса, хотя он воображает, что вращается в этой фантастической сфере уже три или четыре недели.

Лишь только замолк этот голос, в комнате послышалась такая страшная возня, что даже стекла задребезжали в своих рамах и постели задрожали. Мистер Пикквик вскочил и несколько минут смотрел с безмолвным изумлением на сцену, открывшуюся перед его глазами.

На полу посреди комнаты какой-то мужчина в длинном зеленом сюртуке, широких панталонах и серых бумажных чулках выделывал вприсядку замысловатые па национальной матросской пляски, представляя карикатурные образчики грациозности и легкости в движениях, которые были на самом деле столь же нелепы, как его костюм. Другой мужчина, очевидно пьяный, сидел на своей койке на корточках между двумя простынями и употреблял тщетные усилия припомнить мелодию какой-то комической песни; между тем, третий молодец, сидевший также на постели, апплодировал обоим своим товарищам с видом знатока и поощрял их громогласными восклицаниями, пробудившими мистера Пикквика от сна.

 

Этот последний джентльмен принадлежал к разряду тех удивительных молодцов, которых личность вполне может обнаруживаться только в этих странных местах. В несовершенном виде их можно временами встречать в трактирах и на постоялых дворах; но полного и самого роскошного расцвета они достигают только в этих искусственных теплицах, устроенных, по-видимому, нарочно для их комфорта.

Это был высокий и дюжий молодчина с оливковым цветом лица, длинными черными волосами и густыми косматыми бакенбардами, ниспадавшими до подбородка. Галстука на шее у него не было, так как он играл весь день в ракетки, и через открытый воротник его рубашки виднелись густые волосы, которыми обросла его грудь. На голове он носил бумажный французский колпак, один из тех, которые продаются на толкучем рынке по восемнадцати пенсов за штуку. Колпак украшался длинными арлекинскими кисточками, чудно гармонировавшими с бумазейной курткой этого джентльмена. Его толстые и длинные ноги затягивались в оксфордские панталоны. Штиблеты без пяток и грязные белые чулки довершали весь туалет. Подтяжек на нем не было, и казалось, ни одна пуговица не сходилась с петлей. Во всей этой фигуре, чрезвычайно дерзкой и нахальной, отражался какой-то особенный род совершенно оригинального молодечества, неподражаемого и неуловимого в своих оттенках.

И этот молодец первый обратил на себя внимание мистера Пикквика. Он лукаво подмигнул Зефиру и с комической важностью просил его не разбудить почтенного старика.

— Да уж старичок, кажется, проснулся, бог с ним! — сказал Зефир, делая крутой поворот налево кругом. — Здравствуйте, сэр! Мое вам глубокое почтение, мистер Шекспир. Здорова ли ваша бабушка? Как поживают Мери и Сара? В каком положении ваша прелестная супруга? Примите на себя труд завернуть к ним мой поклон в первый пакет, который вы благоизволите отправить домой. Я бы и сам не прочь отправить к ним свое наиглубочайшее, только оно, знаете, сэр, боюсь, что экипаж мой не довезет… колеса изломаются, сэр.

— Зачем ты беспокоишь маститого старца всеми этими учтивостями, Зефир? — сказал шутливым тоном джентльмен в бумазейной куртке. — Разве ты не видишь, что ему хочется выпить? Спроси-ка лучше, что он изволит кушать?

— Ах, да, ведь вот оно, совсем из ума вышло, — отвечал Зефир. — Прошу извинить, сэр. Чего вам угодно выкушать с нами? Портвейну, сэр, или хересу, как вы думаете? Элю, по моему мнению, было бы всего лучше, или, может быть, вы предпочитаете портер? Позвольте мне удостоиться счастья повесить вашу ермолку, сэр.

С этими словами Зефир быстро сорвал ермолку с головы мистера Пикквика и в одно мгновение ока нахлобучил ее на глаза пьяного джентльмена, который все еще продолжал мурлыкать комическую песню на самый печальный лад, воображая, вероятно, что он увеселяет многочисленную публику.

Схватить насильным образом ермолку с чужой головы и нахлобучить ее на глаза неизвестного джентльмена грязной наружности — подвиг, конечно, чрезвычайно остроумный сам по себе, но тем не менее в практическом отношении шутки этого рода крайне неудобны: так, по крайней мере, смотрел на это дело мистер Пикквик. Не говоря дурного слова, он диким вепрем выскочил из постели, мгновенно поразил Зефира в грудь, оттолкнул его к стене, и затем, овладев ермолкой, стал в оборонительное положение посреди комнаты.

— Ну, черт вас побери! — сказал мистер Пикквик, задыхаясь от досады и внутреннего волнения. — Двое на одного, ну, выходите!

И, сделав этот бесстрашный вызов, достойный джентльмен начал размахивать своими сжатыми кулаками таким образом, что антагонисты его должны были увидеть в нем одного из самых опытных боксеров.

Было ли то обнаружение необыкновенной храбрости со стороны мистера Пикквика, или многосложный и хитрый способ, употребленный им для того, чтоб выюркнуть из постели и наброситься всей массой на джентльмена, выплясывавшего матросский танец, только противники его остолбенели и обомлели. Мистер Пикквик был почти убежден, что в эту ночь произойдет убийство в стенах Флита; но предчувствие его не оправдалось. Зефир и товарищ его с бумазейной куртке простояли несколько минут в безмолвном изумлении, вытаращив глаза друг на друга, и, наконец, разразились громовыми залпами неистового и дикого смеха.

— Ай же да козырь! Вот это по-нашенски, старик! Люблю дружка за смелый обычай, — сказал Зефир. — Прыгайте опять в постель, не то как раз схватите ломоту в поясницу: пол дьявольски холодный. Надеюсь, между нами не будет затаенной вражды? — заключил великодушный джентльмен, протягивая свою огромную лапу с желтыми пальцами, весьма похожими на те, которые парят иногда над дверью перчаточного магазина.

— Конечно, не будет, — сказал мистер Пикквик с большой поспешностью.

Теперь, когда прошел первый пыл гнева, великий человек почувствовал, что кровь начинает мало-помалу холодеть в его потрясенном организме.

— Удостоите ли вы меня чести познакомиться с вами, сэр? — сказал джентльмен в бумазейной куртке, протягивая свою правую руку.

— С большим удовольствием, сэр, — отвечал мистер Пикквик.

Последовало продолжительное и торжественное рукопожатие.

— Имя мое Смангль, сэр, — сказал бумазейный джентльмен.

— О! — сказал мистер Пикквик, усаживаясь опять на своей постели.

— A меня зовут Мивинс, — сказал джентльмен в грязных чулках.

— Очень рад слышать это, — отвечал мистер Пикквик.

— Гм! — прокашлянул мистер Смангль.

— Что вы сказали, сэр? — спросил мистер Пикквик.

— Нет, сэр, я ничего не сказал, — отвечал мистер Смангль.

— Стало быть, мне так послышалось?

— Стало быть.

Все это было очень мило и деликатно, и чтобы утвердить новое знакомство на дружественном основании, мистер Смангль принялся в сильных выражениях уверять мистера Пикквика, что он почувствовал к нему глубочайшее уважение с первого взгляда.

— Вы попали сюда через ловушку, сэр? — спросил мистер Смангль.

— Через что? — сказал мистер Пикквик.

— Через ловушку?

— Извините, я вас не понимаю.

— Ну, как не понимать? — возразил мистер Смангль. — Через ту ловушку, что стоит на Португальской улице[23].

— А! — сказал мистер Пикквик. — Нет, нет, вы ошибаетесь, сэр.

— Может быть, скоро отсюда выйдете? — спросил Смангль.

— Едва ли, — отвечал мистер Пикквик. — Я отказываюсь платить протори и убытки по одному незаконному делу, и за это посадили меня в тюрьму.

— A вот меня так, сэр, бумага погубила! — воскликнул мистер Смангль.

— Это как? Извините, сэр, я опять вас не понимаю, — простодушно сказал мистер Пикквик.

— Да-с, бумага погубила мою головушку, — повторил мистер Смангль.

— То есть вы торговали писчей бумагой… содержали магазин по этой части? — спросил мистер Пикквик.

— О, нет, сэр, нет! — возразил мистер Смангль. — До этого еще мне не приходилось унижаться в своей жизни. Торговли я не производил. Под именем бумаги я разумею собственно векселя на имя разных олухов, которые, скажу не в похвальбу, десятками попались на мою удочку.

— Ну, ваш промысел, если не ошибаюсь, был довольно опасен, — заметил мистер Пикквик.

— Еще бы! — сказал мистер Смангль. — Любишь розы, люби и шипы. Что из этого? Вот я теперь в тюрьме. Кому какое дело? Разве я стал от этого хуже?

— Ничуть не хуже, — заметил мистер Мивинс. — Мистер Смангль, для получения своего настоящего места в тюрьме, приобрел задаром из чужой шкатулки несколько брильянтовых безделок, вымененных им на чистые денежки у одного ростовщика.

— Однако все это сухая материя, господа, — сказал мистер Смангль, — не мешало бы, эдак, промочить горло чем-нибудь вроде хереса или портвейна. Новичок даст деньги, Мивинс сбегает в буфет, а я помогу пить. Вот это и будет значить, что мы воспользуемся экономической системой разделения труда.

Во избежание дальнейших поводов к ссоре, мистер Пикквик охотно согласился на предложение и, вынув какую-то монету из кошелька, вручил ее мистеру Мивинсу, который, не теряя драгоценного времени, тотчас же побежал в буфет, так как было уже около одиннадцати часов.

— Позвольте-ка, почтеннейший, — шепнул Смангль, когда приятель его вышел из дверей, — вы что ему дали?

— Полсоверена, — сказал мистер Пикквик.

— Это, я вам скажу, дьявольски любезный джентльмен, — заметил Смангль, — предупредительный, услужливый и ловкий, каких даже немного наберется на белом свете; но…

Здесь мистер Смангль приостановился и с сомнением покачал головой.

— Вы, конечно, не думаете, что он способен воспользоваться этими деньгами для собственного употребления? — спросил мистер Пикквик.

— О, нет, этого быть не может; потому-то я и сказал, что он дьявольски любезный джентльмен, — отвечал мистер Смангль, — но все-таки, знаете, неровен случай; не мешало бы кому-нибудь присмотреть, не разобьет ли он бутылки или не потеряет ли деньги на обратном пути. Все может статься с человеком. Послушайте, сэр, сбегайте вниз и посмотрите за этим джентльменом.

Последнее предложение относилось к маленькому и робкому человеку, весьма бедному по наружности. В продолжение всего этого разговора он, скорчившись, сидел на своей постели, очевидно озадаченный новостью своего положения.

— Вы ведь знаете, где буфет, — продолжал Смангль. — Догоните этого джентльмена и скажите, что вас прислали к нему на подмогу. Или нет, постойте… вот что я придумал, господа, — заключил Смангль с плутовским видом.

— Что? — сказал мистер Пикквик.

— Пошлите ему лучше сказать, чтобы он на сдачу купил сигар. Превосходная мысль! Ну, так вы побегите, любезный, и скажите ему это: слышите? Сигары у нас не пропадут, — продолжал Смангль, обращаясь к мистеру Пикквику; — я выкурю их за ваше здоровье.

Этот замысловатый маневр был придуман и выполнен с таким удивительным спокойствием и хладнокровием, что мистер Пикквик не сделал бы никаких возражений даже в том случае, если б имел какую-нибудь возможность вмешаться в это дело. Через несколько минут Мивинс возвратился с хересом и сигарами. Мистер Смангль налил своим товарищам две надтреснутые чашки, а сам вызвался тянуть прямо из горлышка бутылки, объявив наперед, что между истинными друзьями не может быть на этот счет никаких церемоний. Вслед за тем в один прием он опорожнил половину того, что оставалось в бутылке.

Вскоре водворилось совершеннейшее согласие во всей компании. Мистер Смангль для общего назидания принялся рассказывать о различных романтических приключениях, случавшихся с ним в разное время на широкой дороге разгульной жизни. Всего интереснее были анекдоты об одной благовоспитанной лошади и великолепной еврейке чудной красоты, за которой ухаживали самые модные денди из всех «трех королевств».

Задолго до окончания этих извлечений из джентльменской биографии, мистер Мивинс повалился на свою постель и захрапел. Робкий незнакомец и мистер Пикквик остались одни в полном распоряжении мистера Смангля.

Однако ж и эти два джентльмена в скором времени утратили способность восхищаться трогательными местами неутомимого поветствователя. Мистер Пикквик, погруженный в сладкую дремоту, очнулся на минуту, когда пьяный джентльмен затянул опять комическую песню, за что получил в награду стакан холодной воды, вылитый ему за галстук рукой Смангля, в доказательство того, что публика не намерена более слушать этого концерта. Затем мистер Пикквик уже окончательно растянулся на постели, и в душе его осталось весьма смутное сознание, что мистер Смангль начал новый и длинный рассказ, кажется, о том, каким образом однажды удалось ему «настрочить» фальшивый вексель и «поддедюлить» какого-то джентльмена.

 

Глава XLII. Доказывается фактически старинная философская истина, возведенная в пословицу, что в несчастных обстоятельствах порядочный джентльмен легко может наткнуться на знакомство с весьма странными людьми. Здесь же мистер Пикквик отдает весьма странные приказания своему верному слуге

 

Когда мистер Пикквик открыл поутру глаза, первым предметом, поразившим его внимание, был Самуэль Уэллер. Он сидел в созерцательном положении на маленьком черном чемодане, и глаза его неподвижно были устремлены на величавую фигуру мистера Смангля, тогда как сам мистер Смангль, уже одетый, приглаженный и причесанный, сидел на своей постели и употреблял, по-видимому, безнадежные усилия привести мистера Уэллера в смущение своим строгим взором. Говорим — безнадежные , потому что пытливый взгляд Самуэля одновременно обнимал и фуражку мистера Смангля, и ноги его, и голову, и лицо, и бакенбарды. Оказывалось по всем признакам, что это наблюдение доставляло ему живейшее наслаждение, без всякого, впрочем, отношения к личным ощущениям наблюдаемого предмета. Он смотрел на Смангля таким образом, как будто этот джентльмен был деревянной статуей или чучелом, набитым соломой вроде туловища Гая Фокса.

— Ну, что? Узнаете вы меня? — спросил, наконец, мистер Смангль, сердито нахмурив брови.

— Да, сэр, теперь я мог бы угадать вас из тысячи мильонов, — весело отвечал Самуэль. — Молодец вы хоть куда, нечего сказать.

— Вы не должны позволять себе дерзкого обращения с джентльменом, сэр, — сказал мистер Смангль.

— Ни-ни, ни под каким видом, — отвечал Самуэль. — Вот погодите, только он встанет, я покажу вам, сэр, образчики самого галантерейного обращения.

Это замечание в высокой степени раздражило мистера Смангля, так как было очевидно, что Самуэль не считает его джентльменом.

— Мивинс! — закричал мистер Смангль.

— Что там у вас? — промычал этот джентльмен из своей койки.

— Что это за дьявол сидит здесь?

— A мне почем знать? — сказал мистер Мивинс, лениво выглядывая из-под одеяла. — К тебе, что ль, он пришел?

— Нет, — отвечал мистер Смангль.

— Ну так столкни его с лестницы взашей, и пусть он лежит, пока я встану, — отвечал мистер Мивинс. — Я приколочу его: вели только ему подождать меня.

И с этими словами мистер Мивинс поспешил опять закутаться в одеяло.

Мистер Пикквик, до сих пор безмолвный свидетель этой сцены, решился сам начать речь, чтобы отстранить всякий повод к дальнейшей ссоре.

— Самуэль! — сказал мистер Пикквик.

— Что прикажете?

— Не случилось ли чего нового прошлой ночью?

— Ничего, кажется, — отвечал Самуэль, бросив взгляд на бакенбарды мистера Смангля; — воздух был спертый и душный, и от этого, говорят, начинает разрастаться скверная трава возмутительного и кровожадного сорта. А впрочем, все было спокойно, сэр.

— Я встану, Самуэль, — сказал мистер Пикквик, — дайте мне одеться.

Мрачные мысли мистера Смангля и враждебные его намерения в отношении к верному слуге мигом испарились, когда мистер Уэллер принялся развязывать чемодан своего господина. При одном взгляде на прекрасные и дорогие вещи, уложенные в чемодан, мистер Смангль получил самое благосклонное мнение не только о мистере Пикквике, но и о Самуэле. Твердым, ясным и звучным голосом он, не задумавшись, объявил во всеуслышание, что мистер Уэллер — самый благовоспитанный оригинал, принадлежащий к превосходной породе людей, которых он способен полюбить всем своим сердцем и всей душою. Что ж касается мистера Пикквика, то привязанность, какую почувствовал к нему мистер Смангль, не имела никаких пределов.

— Теперь, почтеннейший, благоволите сказать, не могу ли я сослужить для вас какую-нибудь службу? — спросил мистер Смангль. — Что я могу для вас сделать?

— Ничего, покамест, очень вам благодарен, — сказал мистер Пикквик.

— Не накопилось ли у вас белья для стирки? Я готов рекомендовать вам чудеснейшую прачку, которая приходит за моими вещами два раза в неделю, и — вообразите, какое дьявольское счастье! — сегодня именно она должна прийти. Не угодно ли, я заверну ваши вещицы с моим бельем?

— Нет, не беспокойтесь, — отвечал мистер Пикквик.

— Помилуйте, что тут за беспокойство! Если порядочный джентльмен не будет, по мере возможности и сил, помогать своему ближнему в годину бедствия и скорби, то, скажите на милость, что ж такое будет значить человеческая природа?

Говоря таким образом, мистер Смангль придвинулся к чемодану на самое близкое расстояние и бросил вокруг себя лучезарные взоры самой пламенной и бескорыстной дружбы.

— Не прикажете ли, почтеннейший, почистить немного ваши фраки? — продолжал мистер Смангль. — Я позову слугу.

— Благодарим за ласку, любезнейший, — возразил Самуэль, отвечая за своего господина. — Если мы сами станем себя чистить, не беспокоя слугу, то это всем доставит удовольствие, как выразился однажды школьный учитель, когда молодые джентльмены не изъявили желания быть высеченными слугой.

— Ну-с, а насчет белья-то? Не хотите ли я положу ваши рубашки в свою корзинку для отправления к прачке? — сказал Смангль, отворачиваясь от Самуэля к мистеру Пикквику с беспокойным видом.

— Нет, уж не хлопочите лучше, — возразил Самуэль, — ваша корзинка, думать надобно, битком набита и без нашего белья.

Этот ответ сопровождался чрезвычайно выразительным и даже инквизиторским взглядом на ту особенную часть в костюме мистера Смангля, которая обыкновенно служит свидетельством в искусстве прачки управлять джентльменским бельем. Озадаченный и смущенный мистер Смангль отступил от чемодана и принужден был, по крайней мере, на этот раз, отказаться от своих видов на кошелек и гардероб нового арестанта. Скрепя сердце он махнул рукой и спустился в буфет, где, за отсутствием других лакомств, позавтракал двумя сигарами, купленными накануне за счет мистера Пикквика.

Мистер Мивинс, не любивший курить, остался в постели и, выражаясь его собственными словами, «позавтракал выхрапкой натощак» теми блюдами, которые заготовляются голодным воображением для всякого джентльмена с пустым карманом и пустейшим желудком. В былые времена мистер Мивинс, восстав от сна, любил угощать себя сосисками и колбасой, но с той поры, как мелочной лавочник написал для него длинный счет во всю аспидную доску, эти угощения прекратились сами собой.

Сытный завтрак для мистера Пикквика был устроен в небольшой комнате подле буфета, носившей поэтическое название «покойничка», где, кроме других удовольствий, любознательный наблюдатель мог еще пользоваться той несравненной выгодой, что ушей его весьма исправно достигал каждый звук, произносившийся в буфете и общей зале. Окончив этот завтрак и отправив Самуэля по разным необходимым поручениям, мистер Пикквик спустился в контору посоветоваться с мистером Рокером насчет более приличного помещения для себя в тюремном замке.

— Так вы хлопочете, сэр, насчет более приличного помещения? — спросил мистер Рокер, заглядывая в конторскую книгу огромного формата. Помещений у нас вдоволь, мистер Пикквик. Ваш артельный билет будет, я полагаю, номер двадцать седьмой, в третьем этаже.

— Мой… что вы сказали? — спросил мистер Пикквик.

— Ваш артельный билет, — повторил мистер Рокер; — разве вы не понимаете этого?

— Не совсем, — отвечал, улыбаясь, мистер Пикквик.

— Странно; это, однако ж, ясно, как день, — сказал мистер Рокер. — Вы получите артельный билет на двадцать седьмой номер в третьем этаже, и те, которые станут жить с вами в одной комнате, будут вашими артельщиками[24].

— A сколько их там? — спросил мистер Пикквик.

— Трое, — отвечал Рокер.

Мистер Пикквик кашлянул.

— Один из них — священник, — продолжал мистер Рокер, выписывая какой-то вензель на клочке бумаги, — другой — мясник.

— Неужели! — воскликнул мистер Пикквик.

— Мясник, сэр, мясник, — повторил Рокер, поправляя кончик пера на одном из своих ногтей, — каким он был пройдохой в свое время, если бы вы знали, сэр! Помните ли вы Тома Мартина, Недди, а? — заключил Рокер, обращаясь к другому джентльмену в конторе, который соскабливал грязь со своих башмаков с помощью перочинного ножа о двадцати пяти штуках, приспособленных к житейскому обиходу.

— Еще бы мне не помнить! — отвечал этот джентльмен, делая особенное ударение на личном местоимении.

— Ведь вот подумаешь, что значит все это житейское-то море-океан! — сказал мистер Рокер, медленно покачивая головой с боку на бок и рассеянно поглядывая из-за решетчатого окна, как будто перед умственным его взором проносились восхитительные сцены первой его молодости. — Будто вот вчера только он задал тузов горемычному угольщику на набережной около Лисьего холма. Вижу, словно теперь, как ведут его под руки два полицейских сторожа: был он пьян мертвецки, один глаз подбит и залеплен сахарной бумагой, а сзади бежит бульдог, тот, что после искусал мальчишку. Как время-то бежит, Недди, а?

Джентльмен, к которому относились все эти замечания, был, по-видимому, весьма степенного и вовсе не разговорчивого десятка. Он промычал в ответ какой-то односложный звук, вероятно, утвердительного свойства, и мистер Рокер, прерывая нить поэтических воспоминаний, принужден был взять перо и обратиться к делам обыкновенной жизни.

— A кто между ними третий джентльмен? — спросил мистер Пикквик, встревоженный несколько описанием своих будущих товарищей.

— Кто бишь этот Симпсон, Недди? — сказал мистер Рокер, обращаясь опять к своему молчаливому собеседнику.

— Какой Симпсон? — сказал Недди.

— Ну, тот, что живет в двадцать седьмом наверху в той артели, куда мы должны проводить этого джентльмена.

— Ах, да! — отвечал Недди. — Теперь он ничего, собственно говоря, то есть нуль.

— Как нуль? — спросил мистер Пикквик.

— Да так-с. Сперва он был конокрадом; а теперь просто мошенник, с вашего позволения.

— Ну да, я так и думал, — подтвердил мистер Рокер, закрывая книгу и вручая мистеру Пикквику маленький лоскуток бумаги, — вот вам и билет, сэр.

Озадаченный этим чересчур поспешным и бесцеремонным распоряжением, сделанным относительно его собственной особы, мистер Пикквик пошел назад в тюрьму, обдумывая возможно лучший план для будущего образа своих действий. Убежденный, однако ж, в необходимости поговорить наперед и познакомиться со своими будущими товарищами, он поспешил взобраться на лестницу третьего этажа.

Несколько минут бродил он по темной галерее, стараясь разобрать номера на дверях, и, наконец, принужден был обратиться к мальчику из буфета, который был занят чисткой оловянной кружки.

— Не можете ли сказать мне, мой милый, где тут двадцать седьмой номер? — спросил мистер Пикквик.

— Пройдите еще пять дверей, — отвечал мальчик, — увидите по левой руке, прямо в дверях, портрет джентльмена с трубкой во рту: это и есть двадцать седьмой номер.

Соображаясь с этим указанием, мистер Пикквик сделал еще несколько шагов и заметил, наконец, начерченный мелом портрет вышеозначенного джентльмена, по чьей физиономии он постучал согнутым указательным пальцем сперва тихонько, а потом несколько погромче. Повторив этот процесс несколько раз без всякого успеха, он слегка приотворил дверь и заглянул.

В комнате был всего один только джентльмен, да и тот, казалось, не хотел обратить ни малейшего внимания на то, что могло произойти вокруг него. Он высунулся из окна таким образом, чтобы не потерять равновесия, и с большим усердием старался плюнуть на центральный пункт шляпы одного из приятелей, гулявших внизу во дворе. Напрасно мистер Пикквик откашливался, чихал, сморкался и пробовал говорить: джентльмен, углубленный в свое интересное и многотрудное занятие, ничего не видел и не слышал. Наконец, после некоторого колебания, мистер Пикквик подошел к окну и легонько дернул его за фалды фрака. Незнакомец быстро выставил свои голову, руки и плечи и, озирая мистера Пикквика с ног до головы, спросил его довольно угрюмым тоном, какого дьявола ему надобно здесь.

— Мне кажется, — сказал мистер Пикквик, взглянув на свой билет, мне кажется, это должен быть двадцать седьмой номер в третьем этаже.

— Ну?

— Я пришел сюда вследствие вот этой бумаги, которую мне вручили в конторе этого заведения.

— Подайте ее сюда.

Мистер Пикквик повиновался.

— Рокер, черт бы его побрал, мог бы, я думаю, отправить вас к другой артели, — сказал мистер Симпсон (то был он, прежний конокрад и теперешний мошенник) после кратковременной паузы, в продолжение которой лицо его приняло самое пасмурное и угрюмое выражение.

Мистер Пикквик был собственно таких же мыслей; но из учтивости не сказал ничего.

Мистер Симпсон погрузился на несколько минут в глубокое раздумье и потом, выставив опять свою голову из окна, испустил пронзительный свист, сопровождавшийся громким произнесением какого-то слова. Какой смысл заключался в этом слове, мистер Пикквик не мог догадаться с первого раза; вскоре, однако ж, оказалось, что это было, по всей вероятности, прозвище мистера Мартина, потому что вслед за свистом раздавались на дворе многочисленные голоса, кричавшие: «Мясник! Мясник!» — таким тоном, каким обыкновенно этот промышленный класс людей возвещает о своем приближении поварам и кухаркам.

Последующие события оправдали справедливость догадки мистера Пикквика. Через несколько секунд, задыхаясь от ускоренных движений, вбежал в комнату широкий и плечистый, растолстевший не по летам джентльмен в синем китайчатом камзоле и жокейских сапогах с длинными голенищами и круглыми носками. По пятам его следовал другой джентльмен в истасканном черном сюртуке и тюленьей фуражке. Пуговицы сюртука его были застегнуты от первой до последней, и заплывшее жиром багряно-красное лицо его обличало в нем любителя джина, каким он и был действительно.

Оба джентльмена, каждый в свою очередь, прочитали билет мистера Пикквика, и один из них отозвался, что это была «штука», другой выразил твердое убеждение, что тут должна быть «закорючка». Выразив чувствования такими энергичными и совершенно удобопонятными терминами, джентльмены искоса перемигнулись между собой и потом устремили пытливые взоры на почтенную фигуру мистера Пикквика.

— И как нарочно в такую пору, когда приобрели мы эти превосходные постели! — сказал священник, обозревая три грязные матраца в углу комнаты, где подле них стояли разбитая умывальница, ведро, таз и разбитое блюдечко с желтым мылом. — Пренеприятная история.

Мистер Мартин выразил такое же точно мнение в сильнейших выражениях. Мистер Симпсон присовокупил несколько дополнительных замечаний насчет бессовестности и жестокосердия тюремных стражей и потом, засучив рукава, начал промывать зелень к обеду.

В продолжение всей этой сцены мистер Пикквик занимался пытливым обозрением комнаты и нашел, что она чрезвычайно грязна и пропитана запахом весьма неблаговонным. Не было никаких следов ковра, занавесок или штор. Не было и перегородки для кладовой или чулана. Лишних вещей, конечно, не имелось в наличности у жильцов; но все же тут в глаза постороннего наблюдателя весьма неприятно бросались черствые и подернутые плесенью корки хлеба, куски гнилого сыра, мокрые тряпки, яичные скорлупы, куски говядины, разные принадлежности мужского туалета, обломки тарелок, ножи без черенков, вилки без трезубцев, раздувательные мехи без рукояток, и прочее, и прочее. Все это было разбросано по полу маленькой комнаты, которая служила и гостиной, и столовой, и спальней для трех праздных джентльменов, не озабоченных никакой служебной или ученой деятельностью.

— Это авось можно будет как-нибудь уладить, — заметил мясник после продолжительного молчания. — Вы сколько, старичок, согласитесь взять от нас на утек?

— Прошу извинить, — отвечал мистер Пикквик, — что вы сказали? Я не понял вас?

— За сколько можно вас выплатить вон отсюда? — сказал мясник. — Артель обыкновенно платит два шиллинга шесть пенсов. Хотите взять три бобa [25]?

— Пожалуй, еще прибавим бендер , — подхватил джентльмен духовного звания.

— Ну, это уж, я полагаю, чересчур: довольно и двух пенсов, — заметил мистер Мартин. — Что ж вы на это скажете, старичина? Мы намерены выплатить вас на утек за три шиллинга шесть пенсов в неделю. Идет?

— И вдобавок поставим галлон пива могарычу, — присовокупил мистер Симпсон. — Согласны, что ли?

— И разопьем его на месте, — добавил священник. — Ну?

— Извините, господа, я совсем не знаю правил этого заведения, и язык ваш для меня совершенно непонятен, — отвечал ошеломленный мистер Пикквик. — Точно ли могу я поместиться в какой-нибудь другой комнате? Мне казалось, что нет.

При этом вопросе мистер Мартин бросил на своих двух приятелей в высшей степени изумленный взор, и затем каждый джентльмен многозначительно указал большим пальцем правой руки через левое плечо. Жест этот, который весьма неточно принято называть «понимай наоборот», производит очень приятное впечатление, если его делают леди или джентльмены, привыкшие действовать дружно: он выражает легкий и игривый сарказм.

— Может ли он поместиться в другой комнате! — воскликнул мистер Мартин с улыбкой сожаления. — Каково?

— Ну, если бы, примером сказать, пришлось мне быть таким новичком в житейских делах, я согласился бы целиком съесть свою шляпу и проглотить пряжку, — заметила духовная особа.

— И я бы то же сделал, клянусь честью, — добавил бывший промышленник по лошадиной части.

После этой знаменательной прелюдии три однокашника уведомили в один голос мистера Пикквика, что деньги в тюрьме имеют совершенно такую же ценность, как и за стенами Флита, и что с помощью звонкого металла он может здесь в одно мгновение получить все, что ему угодно.

— И я могу получить для себя особую комнату? — спросил мистер Пикквик.

— Еще бы! Да вы заикнитесь только, и не далее как через полчаса будет у вас просто джентльменский апартамент с мебелью и декорациями, — отвечал священник.

И затем, к общему удовольствию, последовала разлука. Мистер Пикквик еще раз спустился в тюремную контору, а три однокашника отправились в буфет прокутить пять шиллингов, занятых у него духовной особой нарочно для этой цели.

— Я наперед знал, что дойдет до этого, — сказал мистер Рокер с умилительной улыбкой, когда мистер Пикквик объяснил ему причину своего вторичного прихода. — Не говорил ли я вам, Недди?

Философический владелец универсального перочинного ножа промычал утвердительный ответ.

— Я знал, что вы потребуете для себя особой комнаты, — сказал мистер Рокер. — Ведь вам понадобится, конечно, и мебель?

— Без всякого сомнения, — отвечал мистер Пикквик.

— Ну, в таком случае вы можете взять ее у меня напрокат: это уж здесь так заведено.

— С большим удовольствием.

— Имеется для вас в виду превосходная комната во втором этаже, весьма недалеко от общей залы, — продолжал мистер Рокер. — Она принадлежит арестанту из высшего апелляционного суда; но он может вам уступить ее за один фунт в неделю. Надеюсь, это для вас недорого?

— Недорого, — сказал мистер Пикквик.

— В таком случае, пожалуйте со мной, — сказал Рокер, надевая шляпу с великой поспешностью: — мы уладим это дело минут в пять, никак не больше. Ах, почему бы вам с самого начала не сказать об этом, мистер Пикквик?

Дело, как предсказал тюремщик, устроилось с необыкновенной скоростью. Арестант из высшего апелляционного суда, получивший право отдавать свою комнату внаймы, прозябал здесь с незапамятных времен, так что уже давно потерял и родственников, и друзей, и дом, и богатство, и счастье. Обеспокоиваемый временами весьма неприятным недостатком в насущном куске хлеба, он с жадностью выслушал предложение мистера Пикквика и охотно согласился уступить ему свою комнату за двадцать шиллингов в неделю. С этой суммой ему легко было попасть за дешевую цену в артель к одному или двум однокашникам в какой-нибудь каморке.

В продолжение этого торга мистер Пикквик осматривал фигуру незнакомца с болезненным участием. Это был высокий, худощавый, мертвенно-бледный человек человек в старом изношенном сюртуке и штиблетах, с провалившимися щеками и беспокойными, блуждающими глазами. Губы его были бескровны, кости тонки и остры. Было ясно, что железные зубы заточения и всех возможных лишений пилили его лет двадцать кряду.

— Где же вы сами будете жить, сэр? — спросил мистер Пикквик, положив деньги за первую неделю на шатающийся стол.

Незнакомец взял их дрожащей рукой и отвечал, что он еще сам не знает. Он пойдет наперед и посмотрит, куда ему можно будет передвинуть свою койку.

— Мне кажется, сэр, — сказал мистер Пикквик, протягивая к нему свою руку с чувством искреннего соболезнования, — мне кажется, сэр, вы принуждены будете жить в каком-нибудь шумном и тесном месте.

— Очень может статься.

— Ну, так я покорнейше прошу вас располагать этой комнатой, как своей собственной, когда вам нужен будет покой или когда кто-нибудь из ваших друзей придет навестить вас.

— Друзей? Друзья придут навестить меня?! — перебил незнакомец удушливым голосом, производившим какое-то странное дребезжание в его горле. — Да если бы лежал я на дне глубокого рва или в грязной и зловонной яме, запаянный и забитый железными гвоздями в своем свинцовом гробу, — и тогда свет не мог бы забыть меня в такой мере, как забыт я теперь. Я мертвец — мертвец для общества, и нет между людьми живой души, которая позаботилась бы о существовании узника, осужденного нашим законом. Меня придут навестить друзья? Меня? Великий боже! Был я свеж и молод, когда нога моя впервые переступила через порог этой тюрьмы, — и вот стал я стариком, согбенным под тяжестью лет и скорби: человеческая рука не закроет моих глаз, когда я умру, и никто даже не скажет: «Нет его, наконец, и — слава богу!»

Неестественное возбуждение чувства, распространившее необыкновенный свет на лице этого человека, когда он говорил, тотчас же исчезло после заключения этой речи. Он судорожно сжал обе руки и, пошатываясь с боку на бок, поковылял из комнаты.

— На него-таки находит временами, — сказал мистер Рокер, улыбаясь, — все они иной раз бывают очень похожи на слонов, и если что-нибудь расшевелит их невзначай, тогда, что называется, пиши пропало.

Сообщив это филантропическое замечание, мистер Рокер вступил в дальнейшие переговоры, и следствием их было то, что в комнате мистера Пикквика появились в короткое время: ковер, шесть стульев, стол, софа, складная кровать, чайник и другие мелкие принадлежности, необходимые в житейском быту. За весь этот комфорт мистер Пикквик условился платить двадцать семь шиллингов с половиной в неделю.

— Ну-с, теперь еще чего не угодно ли вам, мистер Пикквик? — спросил Рокер, озираясь вокруг с величайшим удовольствием и весело побрякивая в сжатой ладони деньгами, полученными за первую неделю.

— Да, мне нужно еще попросить вас кой о чем, — отвечал мистер Пикквик, размышлявший о чем-то в продолжение нескольких минут. — Нет ли у вас тут людей, которых можно отправлять за разными поручениями и посылками?

— Отправлять в город?

— Да. Я разумею таких людей, которые, не быв арестантами, могут выходить за ворота, когда их посылают.

— Как не быть, почтеннейший! Найдутся и такие люди. Вот, примером сказать, проживает у нас один вертопрах, у которого есть какой-то приятель на Бедной Стороне: он рад из-за какой-нибудь безделицы бегать по всему городу. Послать за ним?

— Сделайте одолжение, — отвечал мистер Пикквик. — Ах, нет… постойте. Вы, кажется, сказали: на Бедной Стороне? Мне бы хотелось видеть эту сторону. Я сам пойду к нему.

Бедной Стороной в долговой тюрьме, как показывает, впрочем, самое наименование, называется та часть Флита, куда сажают самых бедных, нищих должников. Арестант, отправляемый на Бедную Сторону, не платит ничего ни в артель, ни за свой уголок в общей комнате, холодной и сырой. Несчастные содержатся здесь за счет доброхотных подаяний от сострадательных лиц, которые, время от времени, оставляют на их долю в своих завещаниях более или менее значительную сумму. Еще памятно время, когда за несколько лет перед этим каждый англичанин мог видеть на лицевой стене Флита род железной клетки, где сидел какой-нибудь горемыка с голодными взорами и, побрякивая жестяной кружкой, взывал жалобным голосом к проходящим: «Сжальтесь, милостивые господа, над бедными заключенными, сжальтесь, милостивые господа!» Сбор из этой кружки разделялся между бедными узниками, и каждый из них по очереди должен был исправлять унизительную должность сборщика в железной клетке.

Этот обычай уничтожен в настоящее время, и прохожий не видит больше клетки; но положение арестантов на Бедной Стороне не изменилось ни на волос[26].

Печальные мысли быстро пробегали одна за другой в премудрой голове мистера Пикквика, когда он взбирался наверх по узкой и грязной лестнице, у подножия которой расстался со своим проводником. Взволнованный грустной картиной, нарисованной пылким его воображением, великий человек машинально вступил в общую арестантскую, имея весьма смутное понятие о месте, где он находился, и о цели своего визита.

Беглый взгляд на комнату привел его в себя. И лишь только мистер Пикквик поднял свои глаза на фигуру человека, сидевшего в мечтательном положении перед камином, шляпа невольно выпала из его рук, и он остановился неподвижный и безмолвный от великого изумления.

Да, так точно. Глаза не обманули мистера Пикквика. То был не кто другой, как сам мистер Альфред Джингль, в грязных лохмотьях и без верхнего платья, в пожелтелой коленкоровой рубашке, с длинными волосами, беспорядочно разбросанными по его щекам. Черты лица его изменились ужасно. Он сидел перед разведенным огнем, облокотившись головой на обе руки, и вся его фигура обличала страшную нищету и отчаяние.

Подле Джингля, беспечно прижавшись к стене, стоял дюжий и здоровый мужчина, похлопывавший изорванным охотничьим бичом по жокейскому сапогу, украшавшему его правую ногу: левая обута была в старую и дырявую туфлю. Это был беззаботный житель полей и лесов. Лошади, собаки и пьянство завели его сюда. На одиноком сапоге его торчала покрытая ржавчиной шпора, и временами он вздергивал ее кверху, лаская сапог охотничьей плетью. Из уст его вырывались звуки, которыми обыкновенно охотники погоняют своих лошадей. Несчастный воображал в эту минуту, что он перескакивает через какой-то трудный барьер на скачках с препятствиями.

На противоположной стороне комнаты сидел старик на небольшом деревянном сундуке. Глаза его неподвижно устремлены были в землю, и на его лице нетрудно было разглядеть все признаки глубочайшего отчаяния и безнадежной скорби. Маленькая девочка, вероятно, дочь его, суетилась вокруг него и старалась бойкими и шумными движениями пробудить его притупленное внимание; но старик не видел, казалось, и не слышал ничего. Этот детский голосок был для него пленительнее всякой музыки в былое время, и эти глазки бросали радужный свет на его лицо; но теперь он был и глух и нем для возлюбленной малютки. Тело его огрубело от физических недугов, и чувства души его парализировались неисцелимо.

 

Были еще посреди комнаты два или три человека, которые вели между собою вдохновенный разговор. Тут же слабая и худощавая женщина, вероятно, жена одного из арестантов, поливала с большим старанием одряхлевший остов какого-то растения, которому, очевидно, не суждено было разрастись свежими и зелеными листьями в этом месте.

Таковы были предметы, представившиеся глазам мистера Пикквика, когда он озирался вокруг себя с безмолвным изумлением. Необычайный шум при входе в комнату какого-то лица вдруг пробудил его внимание. Обернувшись к дверям, мистер Пикквик прямо наткнулся своим взором на нового пришельца и в нем, через все его лохмотья и нищету, он немедленно угадал знакомые черты мистера Иова Троттера.

— Мистер Пикквик? — вскричал Иов.

— Э? — воскликнул Джингль, припрыгивая на своем месте. — Мистер… Так оно и есть… странное место… поделом вору и мука… сам виноват… да!

С этими словами мистер Джингль опустил но бокам руки туда, где когда-то были его карманы, и, склонив подбородок на грудь, упал опять на стул.

Мистер Пикквик был глубоко растроган при виде этих двух негодяев, доведенных до ужасного состояния нищеты. Не нужно было никаких объяснений: невольный и жадный взгляд мистера Джингля на кусок баранины, принесенный ему сердобольным Иовом, красноречивейшим образом истолковал ему всю сущность дела. Кротко и ласково взглянул он на Джингля и сказал:

— Мне бы хотелось поговорить с вами наедине, любезнейший: не хотите ли со мной выйти на минуту?

— С большим удовольствием, — отвечал Джингль, быстро вставая с места, — парк с решетками… стены зубчатые… лужайка романтическая… не велика… для публики всегда открыта… владельцы дома на даче… хозяйка отчаянно заботится о жильцах… да.

— Вы забыли надеть сюртук, — сказал мистер Пикквик, когда они вышли из дверей.

— Нечего забывать, — отвечал Джингль. — В закладе… хорошая родня… дядя Том… нельзя… надобно есть… натура требует пищи.

— Что вы под этим разумеете?

— Последний сюртук, почтеннейший… был да сплыл… физические нужды… телесные потребности… человек немощен. Кормился сапогами… две недели. Шелковый зонтик… слоновая рукоятка… еще неделю… честное слово… спросите Иова… все знает.

— Кормился три недели сапогами и шелковым зонтиком со слоновой рукояткой — боже мой! — что это значит? — воскликнул мистер Пикквик, который читывал о подобных вещах только в описаниях кораблекрушений.

— Сущая правда, — подтвердил Джингль, тряхнув головой. — Все спустил в лавку ростовщика… небольшие деньги… огромные проценты… ничего нет больше… все они мерзавцы.

— А! — сказал мистер Пикквик, успокоенный несколько этим объяснением. — Теперь я понимаю вас. Вы заложили свой гардероб ростовщику.

— Все до последней рубашки… Иов тоже… тем лучше… прачке не платить, скоро шабаш… слягу в постель… умру… поделом вору и мука… шабаш!

Все эти будущие подробности своей жизненной перспективы мистер Джингль передал с обыкновенной торопливостью, поминутно моргая глазами и корча свою физиономию в жалкую улыбку. Но мистер Пикквик легко заметил это неискусное притворство, и ему даже показалось, что глаза Джингля были увлажены слезами. Он бросил на него взгляд, исполненный самого глубокого сострадания.

— Почтенный человек, — пробормотал Джингль, закидывая свою голову и с чувством пожимая руку мистера Пикквика. — Неблагодарный пес… стыдно плакать… не ребенок… не выдержал… лихорадочный пароксизм… слабость… болезнь… голоден. Заслужил по делам… сильно страдал… очень… баста!

И, не чувствуя более сил притворяться хладнокровным, несчастный человек сел на лестничной ступени, закрыл лицо обеими руками и зарыдал, как дитя.

— Ну, полно, полно, — сказал мистер Пикквик, растроганный до глубины души. — Вот я посмотрю, что можно для вас сделать, когда будут прояснены все обстоятельства нашего дела. Надобно поговорить с Иовом. Да где он?

— Здесь я, сэр, — откликнулся Иов, выступая на лестничную ступень.

Описывая в свое время наружность этого молодца, мы сказали, кажется, что глаза у него заплыли жиром; но теперь, в эпоху нищеты и скорби, они, по-видимому, хотели выкатиться из своих орбит.

— Здесь я, сэр, — сказал Иов.

— Подойдите сюда, любезный, — сказал мистер Пикквик, стараясь принять суровый вид, между тем как четыре крупные слезы скатились на его жилет.

Иов подошел.

— Вот вам, любезный, вот вам!

Что! Пощечину? Когда говорят: «Вот вам!» — так обыкновенно разумеют пощечину на повседневном языке. И мистер Пикквик, рассуждая эгоистически, мог бы при этом удобном случае разразиться самой звонкой пощечиной: он был обманут, одурачен и жестоко оскорблен этим жалким негодяем, который теперь совершенно был в его руках. Но должны ли мы сказать всю правду? В кармане мистера Пикквика произошел внезапный звон, и когда вслед за тем он протянул свою руку горемычному Иову, глаза его заискрились живейшим удовольствием, и сердце переполнилось восторгом. Совершив этот филантропический подвиг, он, не говоря ни слова, оставил обоих друзей, пораженных превеликим изумлением.

По возвращении в свою комнату, мистер Пикквик уже нашел там своего верного слугу. Самуэль обозревал устройство и мебель нового жилища с чувством какого-то угрюмого удовольствия, весьма интересного и забавного для посторонних глаз. Протестуя энергично против мысли о постоянном пребывании своего господина в тюремном замке, мистер Уэллер считал своей нравственной обязанностью не приходить в восторг от чего бы то ни было, что могло быть сделано, сказано, внушено или предложено в этом месте.

— Ну, что, Самуэль? — сказал мистер Пикквик.

— Ничего, сэр, — отвечал мистер Уэллер.

— Помещение довольно удобное, Самуэль?

— Да, так себе, — отвечал Самуэль, озираясь вокруг себя с недовольным видом.

— Видели ли вы мистера Топмана и других наших друзей?

— Видел всех. Завтра будут здесь, и мне показалось очень странным, что никто из них не захотел прийти сегодня, — отвечал Самуэль.

— Привезли вы мои вещи?

В ответ на это мистер Уэллер указал на различные пачки и узлы, аккуратно расположенные в углу комнаты.

— Очень хорошо, Самуэль, — сказал мистер Пикквик после некоторого колебания, — теперь выслушайте, мой друг, что я намерен сказать вам.

— Слушаю. Извольте говорить.

— Я думал с самого начала и совершенно убедился, Самуэль, — начал мистер Пикквик с великой торжественностью, — что здесь не место быть молодому человеку.

— Да и старому тоже, — заметил мистер Уэллер.

— Правда ваша, Самуэль, — сказал мистер Пикквик, — но старики иногда заходят сюда, вследствие своего собственного упрямства, а молодые люди могут быть приведены в это место неизвинительным эгоизмом, то есть самолюбием тех, кому они служат. Этим-то молодым людям, думаю я, неприлично оставаться здесь. Понимаете ли вы меня, Самуэль?

— Нет, сэр, не могу взять в толк, — отвечал мистер Уэллер.

— Попробуйте понять.

— Мудреная задача, сэр, — сказал Самуэль после кратковременной паузы, — но если я смекаю малую толику, на что вы метите, то, по моему рассуждению, сэр, вы метите не в бровь, а в самый глаз, как ворчал однажды извозчик, когда снегом залепило ему всю рожу.

— Я вижу, вы понимаете меня, мой друг, — сказал мистер Пикквик. — Во-первых, вам никак не следует проводить в праздности свои лучшие годы; а во-вторых, должнику, посаженному в тюрьму, было бы до крайности нелепо держать при себе слугу. Самуэль, — заключил мистер Пикквик, — на время вы должны оставить меня.

— На время, сэр? Так-с, смекаем, — сказал мистер Уэллер довольно саркастическим тоном.

— Да, на то время, как я останусь здесь, — продолжал мистер Пикквик. — Жалованье вы будете получать от меня по-прежнему. Кто-нибудь из моих друзей, вероятно, с удовольствием возьмет вас, хоть бы из уважения ко мне. И если я когда-либо отсюда выйду, Самуэль, — добавил мистер Пикквик с притворной веселостью, — даю вам честное слово, что вы немедленно опять воротитесь ко мне.

— Насчет этой материи, сэр, у меня имеется в виду одно-единственное рассуждение, — сказал мистер Уэллер важным и торжественным тоном. — Не вам бы об этом говорить, и не мне бы слушать. Перестанем об этом толковать, и дело в шляпе.

— Нет, Самуэль, я не шучу, и намерение мое неизменно, — сказал мистер Пикквик.

— Так вы не шутите, сэр? Не шутите? — спросил мистер Уэллер твердым и решительным тоном.

— Нет, Самуэль.

— Очень хорошо-с: и я не стану шутить. Счастливо оставаться.

С этими словами мистер Уэллер надел шляпу и поспешно вышел из комнаты своего господина.

— Самуэль! — закричал вдогонку мистер Пикквик. — Самуэль!

Но в длинной галерее уже не раздавалось эхо от шагов, и Самуэль Уэллер исчез.

 

⇐ Предыдущая28293031323334353637Следующая ⇒

Поделиться: