Альберт и голландцы. О красивой девочке

Осень, зима, оцепенение, мучительная и безрезультатная борьба с холодом и желанием положить голову на ледяную подушку и заснуть навсегда... И именно зимними ночами Берту вспоминался этот разговор, этот его первый удар, нанесенный собственной трусости... И, как ни неловко было об этом думать, одни воспоминания о полузакрытых от удовольствия веках Берди помогали согреться долгими, скудными на тепло ночами. Берт не мастурбировал - этого он никогда не посмел бы, одна мысль о том, что скрип пружин его койки услышит охрана за дверью, вгоняла его в густую краску. Он просто сильно сжимал бедра под одеялом, всунув меж ними ладонь, чтоб давила на яйца. И вспоминал рассказ Берди. И кровь начинала чуть быстрее и теплее бежать по жилам.

А по утрам, когда Берт видел сонного-пресонного Берди, он часто думал о том, что уж этому-то его счастливое воспоминание явно полночи не только помогало согреться, но и мешало заснуть. Ибо действительно мастурбировать в камере вряд ли решался и Берди... это ведь невозможно делать незаметно.

А ведь у Берди наверняка целая коллекция таких воспоминаний... и он не боится, не стыдится их, а я... меня вот уже почти двадцать лет отравляет одно-единственное, просто сердце останавливается при одной мысли о том, что...

 

... о том, что кто-то может узнать, что я, Альберт Шпеер, тоже был гомосексуалистом. А может, об этом не стоит говорить «был», потому что это - навсегда. Как клеймо - сойдет только в могиле. Вместе со шкурой.

«Весна... все живое пробуждается для любви, а великий архитектор пытается добиться взаимности от мертвого, хладного камня...»

А от кого мне добиваться взаимности, Берди? Уж не от тебя ли? Или от призрака Роберта Лея?

Или от двух одинаковых призраков с рыжими волосами?.. Впрочем, с чего же я взял, что они - призраки?

И все же призраки. Для меня - да. Я не встречал их там, где должен бы встретить - в профессии. Никогда, ни разу не попалось знакомое имя. Значит ли это, что они просто сунули в дальний ящик стола свои дипломы? И поехали, скажем, по миру - тратить отцовское состояние? Это похоже на них. Может быть, Эдвин и поныне катает девчонок на яхте где-нибудь возле тропических островов, а Франк стоит с мольбертом возле туземной хижины на берегу? Это похоже на них...

 

У студента Мюнхенского Высшего технического училища Альберта Шпеера не было друзей. Были те, кого с натяжкой можно назвать приятелями - Тимм и Вальзер; они звали Берта попить пивка, если больше никто с ними идти не хотел. Они и сами удивлялись, не понимая, что с ним не так - Берт был нормальный парень, умел и поспорить, и байку рассказать, но почему-то все же без него было лучше, чем с ним.

Берт и сам это знал.

Он с детства был одиночкой, но здесь, в училище, эта его отстраненность от всех и непринадлежность ни к какой компании слегка напугали его: может, с ним что-то не так? Ведь другие - часы проводят вместе, и хохочут, и дружат, и Тимм бежит к Вальзеру рассказать, как его водит за нос очередная девчонка... А Берт не испытывал никакой потребности в дружеской компании, да и в единственном друге. Будь он при этом высокомерным гением в мятом пиджаке, с лохмами на глаза, с засаленными, но ошеломляющими чертежами, свернутыми в жеваную трубку - его б ненавидели, одновременно восхищаясь; но Берт был самый обычный студент, учился хорошо, но без блеска, одет был как все, вел себя как все, разговаривал вежливо и доброжелательно... парень как парень, и черт знает, почему с ним не хочется дружить.

Только Берт знал ответ на этот вопрос. Потому что сам он не хотел никакой дружбы.

Ему нравилось быть одному; точней, это было его естественное состояние. Но студенческие стайки сильно нервировали его: он понимал, что не такой, как все, и ему казалось, что у него есть некий потаенный душевный изъян. Несмотря на свою внешнюю обычность - в одежде, манерах, улыбках - Берт остался все тем же бледным мальчишкой, у которого руки и плечи болят от весел, а уши - от ругани остальных пацанов. Да, потом Берт им всем показал, став загребным на «четверке», но факт был фактом - соревнований его «четверка» никогда не выигрывала... «Из-за меня. Из-за меня...» Никто его не винил, вину он придумал сам... Вот и сейчас выдумал свою ненормальность. Все - дружат, я - не могу и не хочу, значит?..

Впрочем, были на курсе еще двое парней, которые, судя по всему, не испытывали потребности в друзьях и компаниях, но с ними Берту было тоже делать нечего. Они потому и могли обходиться без всех, что им хватало друг дружки... Но их-то охотно звали и пива попить, и в горы на каникулах съездить... а они могли согласиться, а могли и отказаться, легко так и добродушно - и это не вызывало ни у кого ни малейшего раздражения. Они были на особом счету - и все. Они были постарше Берта - лет двадцати, вровень с большинством на курсе.

Дело было в том, что парни эти были братья, и даже больше чем братья. Не близнецы - тех ведь не различить. Двойняшки. Называли их «голландцами» - они и впрямь были дети голландского коммерсанта, который, впрочем, столь давно обосновался в Германии, что и сам точно не помнил, в каком году открылось в Берлине возглавляемое им отделение отцовской фирмы. А когда отец отошел в мир иной, герр ван Долен-младший и вовсе перевел фирму в Берлин, оставив на родине отделение, главой которого поставил младшего брата. Сам он говорил по-немецки со слабовыраженным акцентом, а уж для сыновей немецкий стал совсем родным...

«Голландцы» - оба - были рослыми (с Берта ростом, шесть футов три дюйма), рыжими и сероглазыми, но на этом их взаимное сходство иссякало.

Эдвин обладал широкими плечами и тонкой талией пловца, а лицо было самое простецкое, этакая извечно-плебейская физиономия, широкая и добродушная, да еще и с вечными веснушками на носу - такие встречались и в древнем Риме, и в средневековой уличной толпе. У таких парней и волосы всегда торчат жесткими лохмами, и рот растягивается в улыбку от любой смешной малой малости и глупой глупости - вот почтенный Витрувий сморозил какую-то бредятину, а вот ты дразнишь кота, а он ка-аак плюнет тебе в рожу!.. Такой, как Эдвин, везде сойдет за рубаху-парня, но наблюдательный Берт давно уж заметил, что глаза у Эдвина никогда не бывают такими дурными, как его улыбка. Рот мог смеяться, губы растягивались хоть завязочки пришей - а глаза могли вспыхнуть на миг, но при том оставались умными и внимательными.

Франк был тоньше и, что удивительно, нескладней и неуклюжей, чем Эдвин. Если б Берт имел возможность где-нибудь наблюдать за лошадьми, то понял бы, что Франк напоминает годовалого жеребенка. Он был какой-то узкий, угловатый, порывистый и в то же время склонный надолго замирать, склонив голову набок и изучая какое-нибудь удивившее его явление природы, в том числе и человеческой. Узкое, словно фаюмский портрет или византийский лик, лицо, более густые, чем у Эдвина, но такие же жесткие волосы... Глаза и рот у Франка тоже были больше, чем у Эдвина, и больше, чем нужно для того, чтоб это лицо считалось красивым. Зато - ни одной веснушки... И вот еще странность - Эдвина все звали Эдди, в Германии полно Эдвинов, Эдмундов, в общем, Эдиков. Франка, при таком раскладе, могли бы звать Францем. Но - не звали.

А вот выражение глаз у них было одно и то же - разве что глаза Франка были грустнее.

Непохожие, они почему-то все время подражали укладу, предназначаемому глупыми родителями для маленьких близнецов - ходили в одинаковых костюмах, к примеру, хотя спутать их мог разве что слепой... причем если один в каком-то костюме был что твой манекен, другой смахивал на огородное пугало, и если вчера Эдвин был чучелом, то сегодня им будет Франк...

Их братство и общность сами по себе обеспечивали им хорошее отношение со стороны однокурсников. Они были такой нашей диковинкой. Такой изюминкой в пресном пироге. И вечным поводом для шуток над престарелым и перманентно поддатым преподавателем сопромата (предмет он знал и преподавал блестяще, но в обычном мире, вне сопромата, ориентировался как японец в Торе). Старый профессор на семинаре или коллоквиуме, желая услышать доклад студента, многозначительно смотрел куда-то в дальнюю стену, а потом произносил:

- Герр ван Долен, прошу вас...

Оба парня поднимались - под грохочущий водопад хохота. Профессор туманно и непонятливо глядел на две длинные фигуры, после чего вспоминал следующую случайно запомнившуюся фамилию.

- Герр Лангбен (Вальзер, Тимм, Шпеер), прошу вас...

Эдвин и Франк, Франк и Эдвин учились так же, как Альберт - хорошо, но не блестяще. И так же, как у него, в их чертежах иногда просверкивала искра Божья - но этого ни он, ни они не знали и не видели - зато видели преподаватели. Искра двойняшек была ярче, чем искра Альберта. Притом Альберт всегда старался, а они - почти никогда.

С того момента, как Альберт начал чувствовать свою воображаемую ущербность, он стал приглядываться к этим ребятам внимательней... Он понимал, конечно, что их отстраненность - другой природы, ведь их все же двое. Но... они носили свою отстраненность или как модный пиджак, или как мило-смешной шутовской наряд - точно так же, как носили свои одинаковые костюмы. А Альберт таскал свое одиночество, как рубище. С веригами под ним.

Он сам сначала не понял, что слишком часто и пристально смотрит на них. Потом понял - и стал отводить глаза.... и почувствовал, что теперь они - оба - смотрят на него... И это его смутило, даже испугало. На него никто и никогда не смотрел так пристально и внимательно. Будь это кто-то один, можно было б спросить, поговорить, но их было - двое. И теперь всякий раз, когда Эдвин и Франк переговаривались меж собой, Берту чудилось, что они говорят о нем. О том, какой он странный, бездарный, неумный, необщительный и вообще не человек, а какой-то... неудачный чертеж человека, замурзанный карандашом, замахренный ластиком, смятый и выброшенный. Ему нечего было делать в их обществе - да разве мог даже не он, а самый популярный парень на курсе, тот же, к примеру, Вальзер - посягнуть на их отстраненное единство?

Но вскоре выяснилось, что сами Франк и Эдвин так не считают. Отнюдь.

 

Пятничные занятия тянулись, как тюремное заключение - был уже май, в том году удивительно сочный и буйный, он буквально ломился в окна училища с солнцем, черемушьим ароматом и невнятными, но привлекательными летними обещаниями. На лицах студентов все чаще появлялось далеко не сосредоточенное выражение - все уже грезили об удовольствиях, каким всегда предается счастливая юность в жаркие выходные. Кто собирался на пляж, кто вспоминал о прекрасном кожаном запахе только что купленных горных башмаков, которые предстояло обновить в эти выходные, кто замечтался о рыбачьей лодке, скользящей по лесному озеру ранним утром, и чуткой струне лески, подрагивающей за бортом, а кто-то, несомненно, страстно представлял себе ледяное пиво в полутемном кабачке.

Одного лишь Берта ждало в эти выходные одиночество, привычное, но незаметно для него самого ставшее тягостным. Он действительно не сознавал еще, как оно ему осточертело, просто ощущал себя как-то пусто и тоскливо.

И один лишь Берт из всего курса занимался делом - во всяком случае, пытался: с мрачным видом тер ластиком ошибку в чертеже. Ластик оказался грязный, в туши испачкался, что ли, и на чертеже расплылось противное серое пятно, Берт в унылой ярости продолжал тереть с такой силой, что у него заскрипел кульман, а пятно разлохматилось, как помпон на плюшевой ночной туфле. Чертеж был испорчен безнадежно. Ну и наплевать же на него! Впереди выходные. Переделаю. Все равно больше делать нечего...

- Альберт, что ты делаешь, - от мелодичного голоса Берт вздрогнул. Узнал, не обернувшись - Эдвин ван Долен. Тот тронул его за плечо.

- У тебя ластик плохой, - сказал рыжий голландец небрежным тоном, - Возьми мой, хочешь?

- Бесполезно, - тут же заявил Франк ван Долен. - Посмотри, что он уже сотворил...

- Болонку, - буркнул Берт неожиданно для себя. Он стеснялся внимания этих парней. И чего было стесняться - на них и внимания никто не обращал...

- Что, что?.. - удивленно протянул Франк. - Болонку?..

Вместо ответа Берт глянул на белесо-лохматое пятно, протертое на чертеже, потянулся за угольным карандашом и мигом украсил его тремя черными пятнами - глазками и носом. А потом в порыве внезапного остервенения еще и челочку с бантиком сверху пририсовал несколькими быстрыми ломаными штрихами.

С чертежа смотрела грустная собачка.

Эдвин, не выдержав, рассмеялся, Франк с улыбкой одобрительно хлопнул Берта по плечу.

Преподаватель черчения давно уж понял тщетность всех усилий, направленных на то, чтоб призвать юношей с маем, уже бродящим в головах и в крови, к работе, и смех рыжего голландца, прозвучавший коротко, но отчетливо, стал последней каплей.

- Ван Долен, Шпеер! Что у вас там за веселье?.. - преподаватель двинулся к ним. Берт замер - никогда в жизни еще он не позволял себе так безобразничать на занятиях. Он же был не Тимм-раздолбай, чтоб чертей на полях чертежей рисовать...

- Мой Бог! - возмутился профессор, - Шпеер, уж от вас-то... открепите чертеж, пусть все посмотрят, чем вы занимаетесь тут!!

- Нет, нет, пожалуйста... - жалобно прошептал Берт, больше смерти боясь унизительного гогота, который непременно раздастся, когда профессор Гутт продемонстрирует всем его художество.

- Я больше не буду... - добавил он в порыве отчаяния, зная, что сейчас профессор добавит любимую фразу, предназначенную для самых-дурных-студентов. И тот добавил, конечно:

- Жаль, что такой большой. Высечь бы вас хорошенько, юный бездельник!

Берт заалел. Профессор с интересом посмотрел на долговязого, нескладного, но вполне симпатичного парнишку со всегда аккуратно приглаженным, но сейчас растрепавшимся от жары черным чубиком, и с удивлением заметил, что карие глаза под густыми бровищами готовы налиться слезами. Чудной мальчик этот Шпеер. Не без способностей. И старательный. Но уж больно серьезно всегда ко всему относится... А сегодня, наверное, просто вконец одурел от жары.

- Чертеж к понедельнику переделаете. Слышите, Шпеер? - и профессор, уже пожалев долговязого, тихо добавил:

- Ну, ну, не волнуйтесь так.

- Да, профессор, - прошептал Берт сконфуженно.

Занятие закончилось. Берт одеревенел - Эдвин приобнял его за плечи.

- Смешной ты какой, - сказал он мягко, - Что расклеился? Подумаешь, старый Гутт отругал...

- Да ничего... просто жарко... - оправдывался Берт, решительно не понимая причин этого внезапного внимания и дружелюбия.

- Мы у тебя в долгу, Берт, - вдруг протянул Франк.

- Что?..

- Если б Эд не заржал, Гутт бы и не посмотрел в твою сторону...

- Да ну, ерунда...

- Поедешь с нами в Вальдвинкель?

- Что?.. Куда?..

- Деревня такая. У нас там охотничий домик в лесу. Но мы не охотимся, мы там пиво пьем, - жизнерадостно сообщил Эдвин, - И в озере купаемся.

- Я еще рисую, - добавил Франк, - Там тихо, славно... и красиво. Но охотничий домик - громко сказано. Натуральный сарай, честно говоря. И озеро с одной стороны совсем заросло... Но там неплохо.

- Поедешь?

- Поехали?

- Или ты и пива не пьешь?

- И не купаешься?..

- И не рисуешь? - со смехом Франк завершил совместную атаку на вконец смущенного Берта. Тот так переводил с одного на другого круглые карие глаза, словно предложение было сделано на китайском.

- Я?.. - наконец нелепо выдавил Берт.

- Ты, ты. Вот чудик, - усмехнулся Франк, - Ну, едем? Только выезжаем сегодня же, мы всегда едем в пятницу вечером... Мы за тобой заедем? Где живешь?

Берт промямлил адрес.

- Свитер возьми, - посоветовал практичный Эдвин, - Сейчас ночами еще холодно.

 

Шутка, наверное, думал Берт всю дорогу до дома. Но дома покорно отыскал старый рюкзак и сунул в него серый, матерью связанный свитер. И ровно до назначенного часа - до четырех - не мог ни за что взяться...

А ровно в четыре с улицы раздался громкий автомобильный гудок...

 

Машина голландцев была нагружена пивом, удочками и большим складным мольбертом Франка - и весело неслась по полевым дорогам. Вел Эдвин. Франк развалился на переднем сиденье и хлебал «Пауланер». Берт, сложившись втрое, еле поместился на заднем - среди всех предназначенных для досуга бебехов. Но ему и там было хорошо. Очень хорошо... В рыжих шевелюрах двойняшек играло солнце, и они сияли, словно нимбы персональных Альбертовых святых, чье предназначение заключается в том, чтоб вывозить попить пивка забитых, необщительных студентов...

...Сарай? Заросшее озеро? Да это же просто чудесно!

Берту действительно нравилось все - потому что нравились эти парни, и он не верил своему счастью. Озеро заросло совсем чуть-чуть. Да и не такой уж оказался «сарай», разве что на капризный взгляд эстета Франка... домик как домик, правда, построенный неудачно... Очевидно было, что неправильно спроектированы несущие стены - перекрытие они сами, без дополнительной поддержки, не вытягивали, и потому внутри самого домика были еще два деревянных столба из цельных бревен, выполняющие функцию колонн.

- Первое творение Эдвина, - фыркнул Франк, демонстрируя Берту охотничью резиденцию, - Он в позапрошлом году построил... Все лето провозился.

- Один? - ужаснулся Берт.

- Да нет, из деревни парни помогали.

- А ты с мольбертиком на бережку сидел, - проворчал Эдвин, правда, совершенно беззлобно.

- А ты и не хотел, чтоб я помогал! Потому что я сразу тебе сказал, что из этого получится. Вот и пришлось крышу столбами подпирать...

- Ну и что, - тихо сказал Берт, - это даже в чем-то стильно. Если на эти столбики повесить что-нибудь... охотничье. Ружья там...

Франк кивнул:

- Вот и я думаю. Ну, когда появятся - повесим...

- Зато какой я камин сложил, - сказал Эдвин.

- Камин да, на удивление, - согласился Франк.

Камин из дикого камня действительно был просто потрясающий. Во всяком случае, Берт, пока еще не умеющий ничего, кроме чертежей, был потрясен.

- Эдвин, ну ты... даешь!

- Ничего сложного, просто надо знать, как и что делать, - сказал тот и ухмыльнулся, - У голландцев руки растут из нужного места, Берт. У всех, за исключением моего братца... Впрочем, немцы в этом нам мало чем уступают...

Они быстро разгрузили машину, и Эдвин первым принялся стаскивать одежду. Потом где-то с полчаса они полоскали в озере свои припылившиеся за время поездки, еще пока не загорелые тела, а потом расположились на прогретой солнцем полянке у домика - разумеется, с пивом.

- Как тебе, Берт? - поинтересовался Франк небрежно.

Тот только повернул к нему сияющую мордаху. В нем, счастливом, уже слегка подкосевшем от пива, с взъерошенными после купанья волосами, и не признать было мрачного, застегнутого на все пуговки Берта...

- Нет, правда, - Эдвин пощекотал его впалый живот вырванной травинкой, - как тебе, Берт?..

- С ума сойти... - честно признался тот, глядя на рыжих почти с собачьей благодарностью и преданностью.

- Ну вот и славно, будешь нашим третьим братом, - протянул Франк шутливо. - Хоть ты на нас и непохож, чернявый такой...

- А мы его покрасим, - предложил Эдвин. - Хной. Отец ею седину закрашивает.

Франк изучающе запустил пальцы в жесткие темные волосы Берта.

- Не возьмет хна такую тьмищу, сначала осветлять надо...

Берт знал, что это шутка, но и серьезно был бы согласен на покраску хоть хной, хоть зеленкой, хоть серебрянкой - лишь бы быть с этими ребятами... Он готов был и прямо сейчас сделать все, что угодно - рубить дрова для камина, готовить жратву... но ничего этого, как выяснилось, не требуется. Сосиски были в готовом виде, дров под навесом за домиком тоже было предостаточно... Так что, на долю ребят оставалось дольче фарниенте в чистом виде. И это само по себе было чудесно - Берту почти никогда в жизни не доводилось совсем ничего не делать, всегда находилось какое-то занятие... А сейчас Франк неторопливо водил карандашом по листу на мольберте, а Эдвин и Берт просто валялись в плавках на траве и попивали пиво. Впрочем, пивом не пренебрегал и Франк.

К вечеру стало прохладно, пришлось натянуть на покрывшиеся мурашками тела брюки и свитера.

Берт, выпивший в этот раз пива больше, чем за предыдущие полгода, уже как-то туманно сознавал происходящее и, отправившись отлить в кусты за домом, шумно врезался в поленницу, что, собственно, совершенно никого не смутило.

Он смутно замечал только некоторые яркие и душевные детали: уютный огонек в камине, улыбающуюся рожу Эдвина, протягивающего ему еще бутылку, Франков мольберт, внесенный в дом...

А потом Берт устало вытянулся на одной из двух коек и провалился в пьяный сон... Перед этим он еще даже осознал Эдвинов совет раздеться, потому что от камина будет жарко, и вяло, путаясь в рукавах и штанинах, снова разделся до плавок.

Проснулся он, видимо, ночью, потому что в домике стало темнее, комнату освещал только неяркий огонь в камине. Если бы Берт мог быть внимательнее, то заметил бы, что задвинуты шторки на окнах.

Но ему как-то изначально было не до шторок, потому что, еще сонно хлопая глазами и пялясь в деревянную стену, к которой он во сне повернулся лицом, он услышал очень странные и крайне недвусмысленные звуки... Впрочем, он не опознал их сразу по одной лишь причине - ему, девятнадцатилетнему, еще не доводилось их слышать. Нигде. Никогда. Спальня родителей была далеко, да и... вряд ли родители Берта до сих пор любили друг друга по ночам.

У него самого дыханье звучало точно так же, когда он запирался иногда в ванной, включив воду так, что струя буквально грохотала о цинк, и извечным мальчишеским способом избавлялся от сладко-ломящей тяжести в паху, которая возникала, стоило кое-о-чем подумать. Бертино «кое-что» было тоже как у всех мальчишек - слишком тоненькая блузка, обтягивающая плечи и грудь случайной девчонки на улице, сонно покачивающиеся на ходу крутые бедра взрослой дамы...

Сейчас за его спиной звучало не одно жаркое дыханье. Да и помимо дыханья было что послушать. Кто-то из парней ломким, не своим голосом издавал короткие, прерывистые стоны. А в воздухе пахло потом и... чем-то еще. Это был неявный, но очень тревожащий запах... Черт, да что ж они делают... Даже подумать-то о таком...

У Берта заныло в паху, он сжал свои тонкие губы и зажмурил глаза, сам себя уговаривая успокоиться и снова заснуть. С таким же успехом он мог уговаривать себя взлететь на десять дюймов над койкой.

Его так тянуло хотя бы из-под прищуренных век взглянуть на это безобразие, что в до сих пор пьяной головешке мутилось. А какого черта они делают это при нем, словно он не человек, а бревно?..

Если б он знал, как ему позже придется жалеть о принятом решении... но если б мы в девятнадцать лет знали, о чем нам придется жалеть, и умели выбирать друзей, и нисколько не удивлялись бы тому, что эти мальчики занимаются любовью друг с другом, нам оставалось бы после девятнадцатого справлять не двадцатый, а тридцатый день рождения...

Берт пошевелился, делая вид, что это с ним нечаянно случилось во сне, и чутко прислушался. Ритм дыхания и стонов не изменился. Его вялой возни не заметили. Он выждал сколько мог и повозился еще - на этот раз перекатившись с бока на живот. Теперь он мог осторожненько взглянуть на них - хоть одним глазом.

Он не понял сначала, кто из них кто, и только по более широким плечам того, кто был снизу, определил, что это Эдвин. Два стройных белокожих тела, две рыжих башки слились, лиц не было видно - парни слиплись в длинном поцелуе. Эдвин лежал на спине, Франк - на нем. Эдвиновы бедра сжимали его вытянутые ноги, руки - шарили по его спине. Франк же рукой вцепился в плечо брата. Это был, кажется, еще не секс, но почти закончившаяся прелюдия к нему. Спина Франка поблескивала от пота.

Зрелище так заворожило Берта, а сладкая тяжесть в паху вдруг всплеснулась такой жаркой волной, что он, идиот, не сдержал громкого вдоха...

Парни замерли. И Берт, моментально покраснев, с ужасом уставился в два белых лица с одинаково блестящими, туманными серыми глазами, синхронно повернувшихся к нему. Будь он вообще посмелей, он справился бы с собою, даже поняв, что себя выдал - например, издал бы еще пару таких вдохов, сделав вид, что спит и ему душно... и он тут же подумал об этом - да поздно было.

Эдвин молчал, Франк же неохотно приподнял голову и произнес:

- Ай-яй-яй, как нехорошо подглядывать, Бертик!

Если бы кто из них смутился, как и положено всякому нормальному парню, пойманному за таким грязным делом... но нет, такого счастья, Берт понял сразу, ему не будет. Ни тени смущения не было на узком Франковом лице, Эдвин же просто откинулся затылком на подушку, косясь на Берта - не зло, но и не сказать чтоб добродушно...

«Нехорошо подглядывать...» Кто же велел заниматься этим при постороннем человеке, который в любой момент может проснуться? Будь Берт понаглей и поменьше влюблен в обоих парней, точней, в дружбу с ними, он бы, может, и сказал что-то подобное. Но Франк, должно быть, отлично знал, что он ничего не скажет...

Берт и не знал, что сказать. «Извините, я нечаянно, я больше не буду? » Не прокатит. Это не профессор Гутт. И потому он только и смог выдавить из себя глупое:

- Ребята... простите... я это, может, пойду?

- Куда это ты пойдешь? - логично хмыкнул Эдвин. - Ночь. И леса ты не знаешь.

- Куда же ты пойдешь, - эхом откликнулся Франк, - Пойдешь - да потом и сболтнешь кому-нибудь об этом...

- Вы что! Да я никогда!..

- Да, да, так я и поверил, - византийские глаза Франка не сузились, как сужаются они от раздражения у большинства людей, а, наоборот, раскрылись шире, сверкнули стальными лезвиями.

Он сказал «я», а не «мы», и у Берта появилась надежда, что хоть Эдвин не держит на него зла... Будь он поумней, понял бы, что ему просто ненавязчиво показали, кто играет в этом дуэте первую скрипку.

- Нет уж, милый Бертик, - продолжал Франк мягко, - никуда ты пока что не пойдешь. Пока я не буду убежден, что ты действительно никому ничего не расскажешь...

- Я не расскажу... я честное сло..

- Подавись своим честным словом. Если б я верил честным словам, о нас уже сейчас знали бы слишком многие, - усмехнулся Франк, - Я знаю более надежный способ.

- Какой? - Берт уже сидел на койке, глаза у него были отчаянные, виноватые.

- Ты никогда не расскажешь об этом, Бертик, если сегодня с тобой случится то же самое, - улыбнулся Франк милейшей из своих улыбок.

Берт в панике вскочил - ему плевать было, лес не лес, тьма не тьма... Его не смущало даже то, что в чащу он собрался в одних плавках... И если в плавках - оно еще как-то, то босым он не прошел бы по лесу и мили, городской мальчик... Он дернул дверь, пихнул плечом - фигушки.

- Заперто, радость, - бросил Франк в его напряженную, сразу ссутулившуюся от страха спину, - Думаешь, мне очень хотелось, чтоб в час ночи к нам на огонек неожиданно забрел какой-нибудь загулявший охотничек из Вальдвинкель? Они, знаешь, ли могут. Охотничье братство, ля-ля-ля.

- И опять же, на меня тут весной напал лось, - сообщил Эдвин весело, - Прямо в дверь башкой вломился, дурак. У них когда гон - они дурные делаются.

Окна, подумал Берт, и обернулся... и оказался лицом к лицу с Эдвином.

- Ну не дури, - сказал тот таким тоном, словно Берт всего лишь спьяну сшиб ногой стул.

- Эдвин... не трогайте вы меня... я домой поеду... сейчас же... - мямлил Берт.

- После того, о чем я говорил, - сказал Франк с кровати.

- Неееет!!!

- А чего ты боишься? Думаешь, это так уж плохо? И мы над собой издеваемся, когда занимаемся этим?..

Теперь поднялся и Франк, и Берт с ужасом поглядел на его темный против огня, тонкий, гибкий силуэт. Он знал, что ему и с Эдвином-то не справиться, а уж с ними двумя... и не потому, что Берт такой хиляк, просто он не любил и не умел драться.

- Я не слышал ответа - ты думаешь, что это так уж плохо? - Франк повысил голос лишь на полтона.

- Да! - ответил Берт, зажмурившись на миг, - Да!

- Почему?

- Это... это извращение... мерзость...

- Вот оно как? И ты, тем не менее, взялся за мерзостью этой подглядывать?.. Что ж, сейчас наглядишься досыта. А там и про мерзость поговорим...

Берт только башкой мотнул в знак протеста, когда оба братца, ни о чем даже не переговариваясь, словно обменявшись мыслями, схватили его и подтащили к одному из столбов, подпиравших крышу. Эдвин держал его руки, заведенные за столб, Франк старательно скручивал их не то подпругой, не то чемоданным ремнем. Другой ремень опоясал столб снизу, прихватив и щиколотки Берта - а ну вздумает, в случае чего, брыкаться, как жеребенок перед первой ковкой...

В результате братских усилий Берт не испытывал боли и мог даже дергаться - но толку-то с этого. Развязать закрученные умным Франком узлы не выйдет, а порвать ремни тем более.

Закончив свою часть работы, Эдвин невозмутимо вернулся на койку. Франк задержался. Поглядел в Бертово искаженное лицо, трясущиеся от обиды и унижения губы, заглянул в налитые слезами карие глаза... и рывком стянул его плавки до колен.

- Это для того, чтоб я мог оценить, насколько тебе отвратительна наша «мерзость», - с чарующей улыбкой объяснил он. И вернулся к брату.

Берт чуть не час давился слезами унижения. Чубчик падал ему на глаза, глаза он отчаянно жмурил, но веки сами, словно против его воли, приоткрывались, а глаза смотрели на безобразие, которое рыжие братцы невозмутимо и неторопливо творили на узенькой койке и прилежащем пространстве... Он видел их совершенно одинаковые, в отличие от лиц, молодые розовые стволы, торчащие из однотипной рыжей поросли. В конце концов он видел все, даже если закрывал глаза: ритмичные движения двух мокрых, потных, узких, как босховы фигуры, тел словно отпечатались на обратной стороне его век... Да вскоре Берт и смотреть толком не мог от ручьями льющихся слез. Да, он впервые в жизни ревел, даже не как маленький мальчик, а как совсем уж сопливая и плаксивая девчонка, потому что никогда в жизни не ненавидел себя так и не презирал. Потому что от бело-рыжего этого безобразия его собственный стволик подпрыгнул, затвердел и теперь внятно, как перст дьявола, указывал на творящееся непотребство...

Берт как-то отстраненно ощущал голой спиной и ягодицами прохладу мертвого дерева. И не слышал почти беззвучного шепота, который перетек из губ Эдвина в ближнее ухо Франка:

- Франк, может, не надо? Он так плачет...

- Скоро перестанет, - ответил тот таким же шепотом.

 

- Ну, Бертик? Не правда ли, все это было на редкость отвратительно? - сказав это, Франк сильно щелкнул Берта по торчащей головке члена, Берт взвизгнул и дернулся - это правда было больно...

- Не надо... - прошептал он, губы почти не слушались, они столько времени дрожали и кривились, что сейчас не хотели повиноваться, словно онемев. - Не надо... не надо... я прошу, не надо...

- Успокойся, - властно приказал Франк. И... опустился перед ним на колени. Не глядя протянул руку в сторону Эдвина, и тот вложил в нее плоскую баночку. Кажется, с вазелином. Франк быстро размазал вазелин по пальцам обеих рук.

Берт чуть не сошел с ума - во всяком случае, чувствовал, что мозги у него стремительно съезжают влево, набекрень, а потом еще на девяносто градусов - когда Франк взял в рот его член.

Но потом мозгам в бедной голове Берта и вообще не стало места.

Выждав, когда паренек окончательно одуреет от нестерпимого удовольствия, какое любое создание мужского пола испытывает от минета (и которое, о чем Франк точно не знал, но предполагал, Берт испытывал впервые - что обостряло остроту ощущений), Франк сунул ладони меж столбом и ягодицами парнишки, и длинные, безжалостные, блестящие от вазелина пальцы вцепились в эти узенькие ягодицы и влезли в нежную щель меж ними, которой до всего этого не касался ни один посторонний предмет, кроме туалетной бумаги и струи из душа... если струю можно считать предметом...

Берт так мучительно застыдился и испугался этого неглубокого вторжения, что дернулся и выгнулся, пытаясь оттянуть сжавшийся зад от настойчивых пальцев - но в результате только глубже влез членом в рот Франка, а пальцы все равно никуда не делись...опять и опять лезли в него, да так глубоко теперь, так тянуще-садняще, так БОЛЬНО!

Сочетание удовольствия от отсоса и боли в заднице породило такую дикую какофонию чувств в совершенно неготовом к этому существе, что Эдвин, наблюдавший все это со стороны (и поглаживавший вновь набухший член), даже испугался того, что произошло дальше.

Франк явно прокололся в чем-то важном. Он ожидал, что все пройдет без сучка-задоринки. Берт был трусоват - и по всем прикидкам должен был сейчас попеременно стонать от счастья и морщиться от боли, и терпеть происходящее... терпеть боль ради минета, пусть даже так...

Но он терпеть не пожелал - видимо, просто не мог.

Издав какой-то ужасающий, запредельно-мучительный вой тупого крестьянского подростка, пытаемого инквизиторами на предмет признания в колдовстве, или истязуемого животного, Берт вдруг как-то немыслимо дернулся, да, именно немыслимо, нелепо, как-то вбок, в сторону... не жалея ни рук, связанных ремнем - после этого рывка их словно еще и столбом выломало - ни щиколоток, тоже притянутых к столбу... После чего стал сползать вниз в раскоряченно-скованной позе, рыдая взахлеб.

Эдвину действительно захотелось отвязать парня и попробовать успокоить его... Но Эдвин остался сидеть, где сидел. Ему вспомнилось, как и во всех трудных случаях, одно из нескольких стихотворений, написанных Франком:

«Зачем венец творенья, человек,

Рождает враз не одного, как нужно,

А двух, как дикий зверь, чьи тощие щенки

Вдруг выживут, а вдруг убиты будут?

Лишь потому нас двое из одной

Дыры кровящей, что, наверняка,

Очередное это испытанье

Дурному человеческому роду:

А ну как двух, рожденных от одной,

Бог с Бесом поделили меж собою?..

Там еще что-то было, много...

Эдвин всегда больше интересовался спортом, чем стихами, и не знал, что стихотворение плохое - для него буквально с момента, как он себя помнил (видимо, даже с момента рожденья) все, что исходило от Франка, было хорошим. Нипочему. Должно быть, идея превосходства Франка появилась в мозговых клетках Эдвина еще в маминой утробе. И теперь он искренне считал, что если Бог и Дьявол их и поделили, то Богу принадлежал несомненно Франк...

И даже то, что делал сейчас Франк, было во благо...

 

А тот не пытался успокоить парня, отнюдь.

Просто стоял и ждал, пока тот выплачется и почует боль в руках и ногах, которую сам же себе причинил.

Когда Берт все-таки поднял на Франка уже окончательно замученное, мокрое от слез, осунувшееся за какие-то полчаса лицо, тот сказал:

- Бертик, ты можешь плакать и дальше, но мне тем не менее нужна гарантия... Я честно хотел, чтоб тебе было не хуже, чем нам, а ты маешься дурью.

Лицо у Франка было узкое, византийское, строгое. Глаза - честные до невозможности.

А Берт, вот уж так ему хотелось сейчас хоть какой поддержки, поверил... поверил, что опять сам во всем виноват...

Его отзвязали. Он нисколько не сопротивлялся, когда сразу же вслед за этим разложили на полу, с широко раздвинутыми ногами. Член у него после его сумасшедшего рывка опал - такая боль быстро управилась с желанием... и теперь ему было уже почти все равно, что в его узкий задик поочередно лезут два пусть и смазанных, но все равно очень больших для плохо растянутой дырочки члена. Берт даже плакать уже не мог. Все в нем как-то враз омертвело, а сердце стало как осколок из коллекции Снежной королевы. Жалко, что лед не может превращаться в камень...

Потом, когда уже утром шел, как дурак, к деревне (машина братьев стояла возле домика, мог бы дождаться, когда проснутся, и попросить отвезти), думал - может, действительно сам виноват... Им же было хорошо... да и мне сначала было... а я так испугался... да я вообще... да они больше со мной не заговорят - никогда...

Вся порочность происходящего - точней, ее осознание именно как порочных действий - куда-то пропала из-за воспоминаний о том, как красиво прогибалась поясница одного рыжего, когда второй совал в него член... о том, как было приятно, когда Франк у столба брал в у Берта в рот...

По пути к деревне Берт постоянно морщился, хотя догадался утром убрать плавки в сумку, а брюки надеть на голое тело. Плавки были узкие - можно представить, как они терли бы то, что и так горело.

Впрочем, без них было ненамного лучше. Берт даже прихрамывал то на одну, то на другую ногу. Братцы раздухарились от его вялости и покорности так, что в конце концов в его бедную дырушку можно было при желании засунуть кулак - именно тогда Берт начал вырубаться. Не терять сознание, а именно вырубаться - от запредельной усталости. От боли, постоянной боли чрезвычайно устаешь...

Берт брел и брел, с отвращением чувствуя там, на ягодицах и бедрах, в складках меж теми и другими мерзкую корку из крови - и не только...

 

Когда он приехал наконец в город, то пару раз чуть не попал под автомобиль.

Он долго искал ключ от своей маленькой квартирки, которую снимал в Мюнхене на деньги отца.

Когда вошел, сразу же побрел в ванную. Там - не только мылся (а мылся часа два, не меньше), но и до остервенения тер-отстирывал свои плавки и штаны. Первые были запачканы семенем, на вторых были пятна крови. С кровью-то Берт навозился... он же не знал, что вещи, запачканные кровью, проще отмочить в холодной воде. Горячая просто приварила пятна к штанам, а Берт умер бы со стыда, если б эти пятна увидела прачка...

Была всего лишь суббота. Или - это к счастью, что суббота? Берт не знал, как пойдет в понедельник в училище и увидит там... этих...

Притом, он даже после того, как застирал следы своего идиотизма, и после ванны ощущал себя грязным.

Как хорошо было бы сейчас поехать домой и заболеть... Да. И лежать, как в детстве, в мягкой постели, и чтоб тебя все любили... Но после того, как Берт порешил покончить с беспомощностью и слабостью и заняться спортом, даже его врожденная вегетососудистая дистония больше не появлялась. И сейчас он чувствовал себя здоровым... только ужасно грязным. Плохим. Недостойным даже сидеть с семьей за ужином. Поэтому домой он не поехал.

Воскресенье он провел за переделкой испорченного чертежа. За работой созрело решение...

В понедельник, едва явившись в училище, Берт отправился в кабинет ректора и спросил, на каких условиях возможно перевестись осенью в Высшее техническое училище в Берлине-Шарлоттенбурге. Ректор поглядел на юношу с некоторым уважением - обидно, конечно, что мальчик покинет Мюнхенское училище, но ради Берлина-Шарлоттенбурга... Лучшее, что ни говори, техническое училище страны, лучшие преподаватели, хорошие перспективы... Он объяснил мальчику условия перевода и добавил:

- Если вы хорошо учитесь, герр Шпеер, думаю, затруднений не будет.

- Я учусь достаточно хорошо, - тихо сказал Берт. Это была правда. - Благодарю вас, герр ректор.

- К слову, это решение принадлежит лично вам - или вашему отцу?

- Это... мое решение. Отец еще не знает. Герр ректор, могу я позвонить ему из вашей приемной?

- Конечно.

Берт набрал рабочий номер отца и сжал губы, услышав глуховатый голос Шпеера-старшего. Что скажет отец - и, главное, что подумает? А, что бы ни подумал - если меня не переведут, я просто уйду из училища. Но с этими учиться не буду...

- Что, что, Берт?.. Плохо слышно... Берлин-Шарлоттенбург? С осени?.. Неплохая идея, сын, но ты уверен, что потянешь учебу? Там серьезное заведение...

- Да, я уверен.

- Учти, что жизнь в Берлине недешева. И учти, что я не могу выделять на твое содержание большей суммы...

- Да, я знаю, отец.

- Что ж, мы, Шпееры, никогда не боялись трудностей. Сдай экзамены как можно лучше, Берт, это послужит гарантией, что тебя переведут без проблем.

- Я знаю, отец. Я постараюсь.

 

Войти в аудиторию и не покоситься, даже не заметить рыжих чертей - вот что было сложно, но Берту показалось, что он справился...

Профессор Гутт взглянул на Бертов чертеж.

- Образцовая работа, Шпеер, молодец, что тут скажешь.

И - вот черт его за язык дернул - добавил:

- Я слышал, вы покидаете нас?.. Что ж, досадно терять такого многообещающего студента, но нельзя не признать, что вам действительно место в Берлине-Шарлоттенбурге... - профессор ухмыльнулся, - Там вас вздрючат куда крепче, чем тут, и ваши способности раскроются в полной мере, мальчик!

Берт сел на место, и его густые брови напряженно сошлись, и меж ними обозначилась ранняя «серьезная» морщинка. Зачем, зачем профессор ляпнул о переводе! Рассчитывать на то, что голландцы не поймут, с чего вдруг Берт решил уйти из училища, он не мог никак.

Вальзер, тронув его за плечо, передал записку. Берт развернул аккуратно свернутый клочок. Он сразу узнал мелкий и быстрый почерк Франка.

«Не думаю, что кто-то в Б-Ш сумеет вздрючить тебя крепче, Бертик!

Скажи честно: тебе ведь понравилось? »

Берт ощущал, как лицо, уши, шею заливает стыдная багровая краска. Перед глазами у него все поплыло и почти полминуты предметы не хотели возвращаться к привычным очертаниям... Понравилось... ох как понравилось... чертеж в воскресенье мне пришлось переделывать стоя - больно было даже на мягком стуле сидеть... Ну что вам еще от меня надо, что?!

Как в дурном сне Берт почувствовал новый тычок в плечо и снова увидел руку Вальзера со свернутой запиской...

Этот почерк был крупнее и небрежнее. Эдвин.

«У тебя отличная задница, спортсмен.

Ну скажи честно - понравилось? »

До конца занятий Берт просидел, словно у позорного столба. Он ощущал на себе насмешливые взгляды рыжих близнецов - и им опять овладевало оцепенение, то самое, которое позволило им уложить его на пол и трахать...

Последняя лекция. Нужно после нее собирать свое барахло подольше, чтоб не выйти из училища вместе с ними, они всегда собираются моментально и выскакивают из аудитории первыми...

Все. Профессор выходит. Студенты вскакивают, суя в сумки учебники, карандаши, блокноты. Берт, не глядя ни на кого, медленно-медленно возится за своим столом, сделав вид, что у него развязались оба шнурка на ботинках. Аудитория - он слышит по звукам - опустела. Он начинает пихать в сумку свои учебные принадлежности...

- Бертик, я знал, что ты задержишься, дабы остаться с нами наедине, - пропел над ухом издевательский голос Франка.

Берт вздрагивает, роняет линейку, она с глухим стуком шлепается на пол...

Побелев, Берт видит - теперь уже видит - что совсем не один в аудитории. А Эдвин что-то возится возле двери... он всовывает в дверную ручку ножку от сломанного стула. Стул этот, похоже, со дня открытия училища стоял за последним столом у самой стены...

- Что вам надо? - произносит он, губы предательски дрожат.

- Ты же знаешь, что, Бертик, - улыбается Франк, - Ты ведь покидаешь нас... разве мы можем расстаться с тобой, так и не трахнув на прощание?..

Черт подери, я же уезжаю в Берлин еще не завтра, приходит Берту в голову абсурдная мысль. Он сказал «трахнуть»? Что, прямо здесь?.. С ума сошел, что ли?!

- Вы что... - шепчет Берт, - Франк, ты... серьезно...

- А что?

- С ума сошел!!! Не прикасайтесь ко мне, я орать буду...

- Не думаю, что будешь...

Франк прав. Орать Берт не будет. Ну, прибегут на его крики преподаватели и студенты, и что? Что он им скажет? Что его собираются изнасиловать?..

- Мы подготовились к этому свиданию, Бертик, - сообщает Франк, - У нас даже вазелин с собой, так что очень больно не будет. Спускай штаны, наша радость, и ложись на стол...

- Не буду!!!

- Будешь. Эдвин, займись.

Берт сопротивляется отчаянно, он красен, как рак, его рубашка выбивается из штанов, но с двумя мерзавцами ему никак не справиться, он понимает это - и все равно с громким злым сопением выкручивается из цепких рук. Здесь не лес, Берт не пьян и не в таком уязвимом положении - Франк охнул, получив по колену носком Бертова ботинка.

- Хватит играться, Эд, - цедит Франк, и рыжий верзила послушно выкручивает упрямцу руку за спину. Берта пронзает дикая боль, и он замирает, поняв, что сражение проиграно - боль не даст ему сопротивляться как следует, она просто ужасна, кажется, вот-вот - и рука будет выдрана из сустава...

- Будешь дрыгаться, дрянь, трахну без смазки, - сообщает Франк, расстегивая ремешок и ширинку Бертовых измятых брюк.

Боже, Боже, думает Берт, если ножка стула непрочно держится в дверной ручке... кто-нибудь дернет дверь, заглянет, увидит... после этого повешусь. Точно повешусь.

Поверхность стола холодит оголенный живот, столешница больно упирается в бедра. Эдвин крепко держит Берта за вздернутое чуть не к лопаткам запястье, другой рукой прижимая к столу его голову.

- Эд... - шепчет Берт, обессилев от боли, - Руку отпусти... больно... я не буду дергаться, не буду... ну отпусти... так больно...

- Франк?

- Держать, Эд! Знаю я его «не буду»! Будет...

Берт ощущает тепло длинных пальцев Франка, обхвативших его член.

- Что ты делаешь... - хнычет несчастный.

- Хочу, чтоб тебе было хоть немного приятно, хоть ты этого и не заслуживаешь...

И усилия Франка, к великому удивлению Берта, небезуспешны... Берт снова чувствует панику - как тогда, у столба, видно, он просто не в силах чувствовать боль и удовольствие одновременно... пусть уж лучше только боль... Он дергается на столе, инстинктивно стараясь избавиться от пальцев, ласкающих его член, и Франк убирает руку. По его мнению, Берт готов к главному. Но сам Берт вовсе так не считает, его мускулистые ягодички судорожно сжимаются, не давая осуществить полноценное вторжение, но Франк куда упрямей Берта, и вскоре бедолага уже беспомощно мотает башкой, дергаясь и постанывая от боли.

Когда Франка сменяет Эдвин, Берт ощущает себя как одну сплошную палящую боль...

На прощание Франк говорит:

- Ты поразительно упрямая дубина, Берт. Если б ты расслабился - получил бы удовольствие...

В применении к растрепанному, красному от стыда и возни, горько плачущему мальчишке слово «удовольствие» звучит таким диссонансом, что даже Эдвину понятно это. А если вспомнить его покрасневшую, распухшую дырочку...

 

Берт лежит в своей мюнхенской квартирке с невысокой температурой, которой очень рад - это оправдывает его пропущенные занятия. Он уже два дня не ходит в училище под предлогом болезни. Даже сходил к училищному врачу. Пришлось, конечно, немного приврать, но врач списал красную физиономию юноши на температуру.

- Купались в выходные, небось? У костра в лесу сидели? Или с девочкой под кустом обжимались?

- Купался, - кивает Берт, - Сидел. Не обжимался. Герр доктор, ну как так можно в теплую погоду простудиться - ну я не понимаю! И потом, экзамены на носу... а я даже учебник читать не могу - голова такая тяжелая...

- Легко можно простудиться, - ворчит тот. - Все-то вы, молодежь, на свое здоровье плюете... думаете, железное оно у вас... Отправляйтесь домой, в аптеке купите это и это, - он вручает Берту два рецептурных бланка, - И никаких гулянок! Отлеживайтесь, ждите, пока температура спадет... И скажите маме, чтоб она вас молоком с медом отпаивала. Мама-то здесь, в Мюнхене?

- Нет...

- Ладно... выйдете, пригласите следующего. Поправляйтесь.

- Спасибо, герр доктор...

Берт не тревожится за учебу - к экзаменам он готов. Ему просто хочется отдохнуть от двух рыжих грязных «любовников». После пустой аудитории была мужская уборная, после уборной - снова пустая аудитория, уже другая...

Берт со стыдом заметил, что ему в последние два раза было уже не так больно, хотя он сопротивлялся и зажимался по-прежнему... ему просто отвратительна была мысль, что он - от этих - может получить удовольствие...

Но вопрос удовольствия его занимает вообще-то чрезвычайно.

Они-то умудряются трахать друг дружку с удовольствием! Без боли!

Берт поднимается с кровати. Дома жарко, и Берт - а что такого, живет он один - перемещается по квартире в одних трусах. Сейчас он стягивает эти самые трусы и долго смотрит на себя в большое зеркало в дверце хозяйского платяного шкафа. «Берта, наша красивая девочка», - вспоминается голос Франка. Зеркало отражает высокого, тощего, широкоплечего, но все равно не совсем складного мальчишку. Да уж, девочка. Да уж, красивая...

Берт задумчиво разглядывает в зеркале свои опушенные темною порослью гениталии. Поворачивается спиной, выворачивает голову, пытаясь разглядеть себя со спины. «Отличная задница», как утверждает Эдвин. Задница как задница, узкая, подтянутая...

Берт отходит от зеркала и, не надевая трусов, снова ложится на кровать. Некоторое время смотрит на свои руки с сильными длинными пальцами. Левая рука ложится на член, поглаживает... да, вот так, понежнее, а не так, как Франк обычно - сжимает, как тисками... Член тут же отзывается на умную ласку, приподнимается и крепнет. Берт перекатывается на бок - так будет удобнее.

Он сует пальцы правой руки в рот и тщательно смачивает их слюной. Спокойно, шепчет мальчик сам себе, спокойно, ты же тут один и будешь делать все сам. Ты же сам себе не сделаешь больно... И вот влажный от слюны палец забирается в ложбинку меж ягодицами, находит узкое отверстие и деликатно пробирается внутрь. Хорошо, что все зажило после последнего раза с рыжими, а то уже сейчас было бы больно.

Палец осторожно растягивает узкую дырочку, лезет все глубже, утыкается во что-то - и Берт вздрагивает, его насквозь пронзает сладкая молния. Ах, вот как оно... Палец, осмелев, массирует упругую железку, вторая рука движется на члене все быстрей, и Берт выгибается на кровати, и тонкие его губы жадно хватают воздух, он не может сдержать стонов - и не сдерживает. Это куда слаще, чем простой онанизм...

Потом он долго лежит на спине, глядя в потолок пустым блаженным взглядом. Кончено, господа, я гомосексуалист. А как еще можно назвать мужчину, который получает удовольствие таким способом?..

Позже Берт еще несколько раз игрался сам с собою этим способом, стыдясь себя, но не в силах отказаться от упоительной сладости этой игры.

А в Берлине-Шарлоттенбурге он учился очень хорошо... но тяга к запретному удовольствию оставила его лишь тогда, когда его любимая и единственная девушка, Маргарет, позже ставшая его женой, научила его получать наслаждение самым простым, древним, но проверенным способом...

 

⇐ Предыдущая1234567Следующая ⇒

Поделиться: