Тип нации — тип национализма

Сколько наций, столько национализмов... Ведь что такое национализм? Это, в самом общем случае, способ смотреть на мир глазами своей нации, своих отцов и пращуров. Глаза у каждого разные. Потому будут неизбежно разными и «национальные глаза». Есть в мире национализм немецкого, французского, британского типа... Есть национализм японский, есть еврейский... Строго говоря, если приглядеться, ни один из национальных типов национализма не дан нам в реальной истории в чистом, беспримесном и бескомпромиссном виде. Как нет в природе химически чистых веществ (кроме, кажется, метеоритного железа), нет и жестко выделенных раз навсегда идеальных типов национализма. В одной и той же нации, у русских, например, могут существовать, соседствовать и взаимодействовать политически и мировоззренчески национализм немецкого, еврейского, любого другого типа. В конкретной истории русского национализма можно выделить группы и направления, связанные более или менее с тем или иным типом национального самовыражения. Славянофилы, евразийцы, национал-коммунисты...

Хуже того, и у одного человека день на день не приходится. Как писал Достоевский, «может, я только по понедельникам и вторникам дурак, а в среду и умнее тебя буду». Так и с национализмом. В среду он может у меня быть другой тональности и напряженности, чем «национализм во вторник». Конечно, всегда остается некий доминантный, определяющий, так сказать, колорит. Попробуем присмотреться, разумеется на точных цитатах, каков был тип меньшиковского национализма.

Во-первых, всегда подчеркивал писатель, это национализм принципиально не агрессивный. «Есть у нас воинствующие национализмы, но они не русские, а инородческие, — пишет он в статье

«Дело нации» в 1914 году. — Наш, русский национализм, как я понимаю его, вовсе не воинствующий, а только оборонительный, и путать это никак не следует. Мы, русские, долго спали, убаюканные своим могуществом и славой, — но ударил один гром небесный за другим, и мы проснулись и увидели себя в осаде — и извне, и изнутри»[54].

Во-вторых, предполагается возможность органичных и неорганичных решений национального вопроса для тех или иных многонациональных, взаимодействующих сред.

«Я имею право говорить о русском чувстве, наблюдая собственное сердце. Мне лично всегда было противным угнетение инородцев, насильственная их русификация, подавление их национальности... Я уже много раз писал, что считаю вполне справедливым, чтобы каждый вполне определившийся народ... имел на своих исторических территориях все права, какие сам пожелает, вплоть хотя бы до полного отделения». Но совсем другое дело — и этого многие не хотят понимать доныне, — когда тот или иной «малый народ» захватывает «хозяйские права на нашей исторической территории». «Мы вовсе не хотим быть, — жестко и справедливо формулирует Меньшиков, — подстилкой для целого ряда маленьких национальностей, желающих на нашем теле располагаться и захватывать над нами власть. Мы не хотим чужого, но наша — Русская Земля — должна быть нашей».

Диагноз дается Меньшиковым почти с медицинской точностью и в медицинских терминах. «Инородное вселение является инфекцией; размножение микроплемен ведет гигантское племя [русских. — Н. Л., М. П.] к государственной смерти». Говорить и помнить об этом, с точки зрения здорового национализма, — «это вовсе не воинственность, а инстинкт самосохранения».

Третья, может быть самая выразительная, черта в меньшиковской философии — специфичное понимание национальных взаимодействий внутри русской нации. В своих излюбленных эстетических категориях писатель не раз повторял, что главное для жизни и самосознания народа — не политический национализм (платформы и программы партий), а культурный — возрождение народного творчества в жизнеспособных традиционных формах.

Так, посетив концерт модой певицы Собиновой, автор — не без нарочитой заостренности — заявляет, что певица «сделала для национальной идеи больше, чем вся наша Национальная партия, ибо она (певица) заставила тысячи и тысячи людей, и своих, и чужих, полюбить Россию, почувствовать душу русскую».

И за этим пассажем следует совсем уже интересный поворот в раскрытии меньшиковского понимания русской «национальной силы»: «А веду я речь к изумительному для меня открытию. Эта чудная русская артистка, вобравшая в себя все чары и тайны русской души народной, оказывается... датчанкой! Да-с, полукровкой датчанкой, родною внучкой великого Андерсена, сказками которого мы упивались в детстве. Как вам это нравится? Всего лишь в одно поколение так переродиться в России, сразу принять и тело русское — типическое для средней Великороссии, и вместе с телом все инстинкты, все предчувствия души, все повадки, чисто стихийные, доведенные до высшей грации... Это просто чудо какое-то!»

«А что вы скажете,— писал Меньшиков в той же статье, — о г-не Гольтисоне? Это чистокровнейший еврей, и тем не менее страстный композитор русского церковного пения и, как говорят,- большой русский патриот. Вот вам иллюстрация нашей национальной силы» [55].

Вот вам иллюстрация меньшиковского национализма! Сколько бы ни говорили о его «черносотенстве», «антисемитизме», — считаем, здесь сказано обо всем этом куда ярче и глубже.

Дальше — больше. Внимательное чтение «Писем к ближним» от номера к номеру, из года в год обнаружит и другое – что национализм этого «черносотенца» прекрасно уживается с восхищением (иногда даже преувеличенным) чужой культурой и весьма критическим (порой чрезмерно критическим) отношением к своей. Кому-то показалось бы, пожалуй, что это вовсе не патриот, а
русофоб написал в одном из номеров «Нового Времени»: «Мы, русские, живем в захолустье мира, в стороне от большого света, и до нас доносится лишь смутный гул далекой одушевленной жизни. Такие территории, как Англия, Франция, Германия, Италия, Америка, представляют великолепные скопления культурных рас — они насыщены электричеством умственной работы, особенно напряженным».     

Нет, Михаил Осипович не был «американистом» (хотя напряженность собственно умственной работы Запада он здесь явно переоценивает), Просто он, как обычно, подходит к историко-социологическим явлениям со своей биологической, органической меркой, с критерием «культуры счастья» (именно так озаглавлен цитируемый раздел статьи). «Не потому ли и расцвела великая римская цивилизация, — продолжает рассуждать он, — что вечный город всегда пользовался вволю прекрасной горной водой, чистейшим воздухом моря и гор, чистейшим в Европе небом с таким очистителем жизни, каково солнце? И не потому ли вянет на наших глазах скудная петербургская цивилизация, что Петр Великий выбрал для центра своей империи финское болото, где нет ни чистой воды, ни воздуха, ни света?» Как хотите, а большая доля правды в высказанном суждении есть. Хотя и слишком пессимистично для нашего народа, особенно для его будущего, звучит окончательный приговор: «От здоровой матери-природы рождаются счастливые смеющиеся дети, от больной — больные и скучные».

К какому же типу национализма принадлежал национализм нововременского публициста? Безусловно, эстетический. Безусловно, биологический. Если угодно, даже естественно-научный. Меньшиков не дожил до идей Л.Н. Гумилева, но похоже, что «стихийно» мыслил он близко и к категориям этногенеза, биосферы, пассионарности.

В 1916 году в статье «Что такое национализм?» сделана как бы попытка подвести итог его размышлениям в области национальной философии. Конкретный повод — неославянофильские загибы в реконструкции «исконно русских» эстетических и нравственных принципов.

«Так и в последние десятилетия мне приходилось более других публицистов писать о национализме и так как мое имя связано с учреждением так называемой Национальной партии в России, то я нахожу вынужденным отгородиться от крайности национализма, доводимого некоторыми русскими людьми до абсурда». Напротив, о печальных опытах времен Шишкова называть галоши мокроступами и наряжаться, как делали славянофилы, в кафтаны вместо сюртука — словом, говоря о том, что и тогда определялось затасканным «квасной патриотизм», Меньшиков заявляет: «Все это не ново и не умно. Я решительно чужд этому уродливому пониманию национализма. Я настаиваю на том, что и отдельный человек, и вся народность своею гордостью должны считать не сохранение статус-кво, а непрерывный в пределах своей природы прогресс».

«Национализм с христианской точки зрения, — дает определение писатель, — как развитие в себе наивысшей человечности, есть поиск наилучшего. Евангелием не запрещено ни одному народу оставаться тем, что он есть, ибо этого запретить нельзя. Но на всех языках Евангелием проповедуется необходимость отречения от некоторых своих свойств, если они дурные, и приобретения некоторых других свойств, хороших».

«Будьте совершенны, как Отец ваш небесный», — так можно было бы выразить евангельский императив этой националистической этики. «Ведь культура не меняет природу животного или растения, а только совершенствует ее. Нетрудно видеть, что цепляясь непременно за свое, только потому что оно свое, мы одинаково идем наперекор Евангелию и культуре».

В итоге истинный национализм «есть не оберегание нищеты, а накопление драгоценностей, приобретенных всюду, где Бог пошлет, — драгоценностей духа и тела».

...В дневниках 1918 года, в последние месяцы перед арестом и гибелью, Меньшиков не раз будет возвращаться к давним размышлениям. Они принимают теперь грустный, почти апокалиптический оттенок — в связи с ожидавшимся наступлением немцев, уже занявших Псков. До Валдая оставались считанные версты. Готовясь психологически к возможности нового непредусмотренного взаимодействия с германской оккупационной стихией, старый националист записывает диковинные, на первый взгляд, слова: «Мы еще во власти невежественных суеверий, и все еще немец кичится тем, что он немец, а индусу хочется быть индусом. Но это быстро проходит. Суеверие национальности пройдет, когда все узнают, что они — смесь, амальгама разных пород, и когда убедятся, что национализм — переходная ступень для мирового человеческого типа — культурного. Все цветы — цветы, но высшей гордостью и высшей прелестью является то, чтобы василек не притязал быть розой, а достигал бы своей законченности. Цветы не дерутся между собою, а мирно дополняют друг друга, служа гармонии форм и красок».

Не правда ли, неожиданное завершение многолетней эволюции одного из типов «национализма»? Это напоминает отчасти позднего Шульгина. И тот, и другой из очень разных лидеров и идеологов русского националистического движения приходят к одной мысли. Как человек, по Ницше, есть нечто, что должно преодолеть, так и национализм, по Меньшикову и по Шульгину, есть нечто, что должно быть преодолено. Но преодолено не отменой, не упразднением самого субъекта национализма — живой исторической нации, а, напротив, путем максимального ее развития, возрастания к той «общечеловечности», о которой грезил в своей Пушкинской речи Достоевский.

Увы, но события, происшедшие на Земле в XX веке, показали, что люди еще очень далеки от этой вожделенной «общечеловечности».

Кто ближний мой?

Круг знакомых и корреспондентов Меньшикова был чрезвычайно обширен: умершие еще при его жизни такие разные Надсон и Лесков, Чехов и Толстой, Иоанн Кронштадтский и Менделеев, летчик Мациевич, с которым Меньшиков летал на самолете, и глубоко любимый Алексей Сергеевич Суворин; пережившие Меньшикова Ольга Александровна Фрибес, Лидия Ивановна Веселитская, Розанов, Сытин, Нестеров и Горький (ведь они встречались, были знакомы, и в предсмертных письмах Михаил Осипович вспоминал о нем с горечью — Горький мог бы хоть попытаться спасти коллегу от расстрела). Множество посетителей приходило к литератору.

Огромный цикл статей Меньшикова назван «Письма к ближним». Почему? Одна из первых в этом цикле — статья «Буква S, перебежавшая океан», — о первом сеансе радиосвязи между Европой и Америкой. Вот две цитаты из этой статьи: «Кто ближний мой? Этот вопрос евангельского законника (Ев. от Луки; Гл. 10, 29) задает теперь Христу все культурное общество, древнее и изнеженное, как и тот класс, к которому принадлежал законник. Нынче столько говорят о нищете, но никогда не было на свете такого огромного множества богатых людей, как теперь, и судьба этого класса, перегорающего в сладострастии ума и чувства, весьма загадочна. Она не менее трагична, чем судьба нищих... богатое и образованное общество неудержимо падает до декаданса, до нравственного изнеможения. Совершенно как в эпоху Екклесиаста, здесь, на вершинах счастья, начинает казаться, что уже нет ближних, что не для кого, некому молиться.

И может быть, как только воздушные корабли и телеграфы сделают всех близкими, — окончательно исчезнут ближние, исчезнет этот древний прекрасный религиозно-поэтический порядок человеческих отношений. “Ближний” — значит, родной, но чувство родства неудержимо падает в современном обществе — и в охлажденной, рассеянной семье, и в государстве...»

«Лихорадочная забота о путях сообщения, как в век римского упадка, похожа на поиски потерянных ближних, на жажду все более и более тесного, непрерывного соединения — всех со всеми. Но иногда хочется сказать: “Полно, господа, расстояние ли разъединяет людей?” Можно стоять рядом и быть в то же время бесконечно далеко. Помните: “Шел священник и прошел мимо”, “подошел левит, посмотрел и прошел мимо”.

Раз потеряна способность “увидеть и сжалиться” — нет ближнего, и как будто двух людей, стоящих рядом, разделяют океаны и материки». У Меньшикова были ближние, и он очень дорожил ими.

Крестница Суворина

Последняя книга, которую хотел написать и не написал Меньшиков, должна была называться «Руководство к счастью».

...Расправу над великим публицистом вершили на берегу Валдайского озера, в виду Иверского монастыря, на кресты которого он молился перед смертью. Расстреляли почти на глазах шестерых детей. Старшей, Лиде, было десять, другие мал мала меньше — Гриша, Лека, Мика и совсем маленькие Машенька и Танечка.

«Не прошло и десяти минут, как дети услыхали громкое бряцание оружия, говор и смех, и на улицу высыпало человек 15 вооруженных солдат-красногвардейцев. Это была стража, окружающая мужа. — Так рассказывает в воспоминаниях Мария Владимировна, вдова писателя. — Он шел среди них в одном пиджаке и своей серенькой шапочке. Он был бледен и поглядывал по сторонам, точно искал знакомого доброго лица. Неожиданно увидав детей так близко, он просиял, рванулся к ним, радостно схватил на руки самую маленькую, Танечку, и крепко-крепко прижал ее к груди. Муж поцеловал и перекрестил ее, хотел поцеловать и благословить и тянувшуюся к нему Машеньку, которая с волнением ждала своей очереди, но его грубо окрикнули, приказывая идти вперед без проволочек. Муж гордо посмотрел на них и сказал:

— Это мои дети. Прощайте, дети...» [56]

Дочь Ольга родилась в 1911 году и была крестницей дочери великого Достоевского. Любови Федоровны и Алексея Сергеевича Суворина, издателя «Нового Времени». В семье Ольги Михайловны сохранилась икона святой княгини Ольги, которую подарил ей крестный.

Крестница Суворина впоследствии соберет и сохранит литературный и семейный архивы своего отца. В 1937 году, когда она передавала письма Лескова Меньшикову в Литературный музей, которым заведовал небезызвестный В.Д. Бонч-Бруевич, он спросил Ольгу: «Как вы сейчас относитесь к своему отцу — как к исторической фигуре или как к родителю?»

«Я просто и сразу ответила, — вспоминает Ольга Михайловна. — Конечно, как к отцу!» Он резко повернулся в кресле и ответил следующей фразой: «Тогда вы не минуете многих неприятностей».

Что ж, их действительно выпало немало. Но сработало как будто и завещанное отцом, как бы в генах закодированное «руководство к счастью»: «Благословляю тебя быть наилучшей матерью многих детей, и да пошлет тебе Господь хорошего мужа, благородного и доброго, героически глядящего на жизнь». В семнадцать лет она вышла замуж за Бориса Сергеевича Поспелова, сына священника, и с тех пор почти семь десятилетий они практически безвыездно (за вычетом нескольких лет эвакуации в годы войны) жили счастливой семьей в старом подмосковном доме. Поздней осенью 1994 года Борис Сергеевич, увы, скончался на 93 году жизни. Ольга Михайловна много сил положила на расшифровку и переписку материалов отца. Ей мы обязаны изданием дневников Меньшикова 1918 года.

* * *

...Как известно, рукописи не горят. Возвращается к нам и наследие М.О. Меньшикова. Оно влечет к себе богатством мыслей, идей, пророчеств, неповторимой философией русской жизни, русского национализма. Постичь и оценить все это нам еще предстоит.

Михаил Поспелов
Николай Лисовой

 

 

К ЖИВЫМ АДРЕСАТАМ

Книги, как известно, имеют свою судьбу. И судьба эта сложнее и причудливее как раз в те времена, когда добро и зло положены на весы истории, а люди ломают головы и проливают кровь в очередной попытке навсегда расквитаться с нечеловеческим в человеке. Ибо дух наш неотделим от промысла Божьего...

Теперь уже за давностью лет не восстановить подлинной картины происшедшего. Зато не секрет, что в годы гражданской войны и революции в России погибло множество библиотек, причем некоторые большевизанствующие библиофилы под этот шабаш весьма основательно пополнили свои собрания. К их числу принадлежал и Демьян Бедный, знакомый потомству как плохой человек и неважный поэт, но, к сожалению, мало знакомый как блестящий книжник. И вряд ли можно считать сомнительным тот факт, что сам Ленин дал дорогому другу карт-бланш на подобный вид творческой деятельности.

В книжном царстве Демьяна, по необходимости проданном им в 1939 году Государственному Литературному музею, по сей день хранится книга со следами изуверского прошлого. А легенда, возникшая на стыке мемуарных и устных источников, повествует о стальном штыре, который приспособили некие пролетарские умельцы для выбраковки печатных сочинений, уже одним своим переплетом не выдерживавших политической благонадежности и целесообразности. Впрочем, тогда имя нововременского автора помнила не только вся читающая Россия...

Среди книг великого русского мыслителя, критика и публициста Михаила Осиповича Меньшикова многотомные «Письма к ближним» занимают центральное место. Недаром их наличием в своих библиотеках гордились такие выдающиеся русские знатоки книги, как профессор Богдан Степанович Боднарский и актер, умудренный дивной ученостью, Николай Павлович Смирнов-Сокольский[57].

Некоторые книги Меньшикова переизданы в наше время, что-то написано о нем, но собственно о «Письмах к ближним», как и обо всем, что с ними связано, сказано слишком мало. Окончательно не выяснен даже объем эпохального издания, хотя, например, литературный критик Павел Горелов в своей публикации к 130-летию со дня рождения М.О. Меньшикова «“Письма”, которых ждут» (журнал «Кубань», № 9, 1989) лихо насчитал целых 17 томов «Писем к ближним». Однако... все по порядку.

С вершины века опустимся к его подножию, в литературную хмарь.

И действительно: тяжко было на душе у постоянного сотрудника «Недели» Меньшикова, когда в один прекрасный день 1901 года он, по просьбе наследников основателя этого журнала Павла Александровича Гайдебурова, явился к знаменитому А.С. Суворину с нижайшей просьбой о покупке прогоревшего печатного органа. Дело приняло неожиданный оборот — Суворин «Неделю» не купил, а в разговоре с просителем вдруг предложил ему писать в его собственной газете «Новое Время». «Пишите что угодно и как угодно, — сказал, в частности, Алексей Сергеевич Меньшикову, — я хорошо знаю вас по “Неделе”, — одно условие — помните, что над нами цензура...»[58]. И устный договор, таким образом, состоялся, тем более, что вдова Гайдебурова Эмилия Карловна сильно недолюбливала Михаила

Между прочим, Н.П. Смирнов-Сокольский имел какие-то темные связи с начальником Ленинградского НКВД Ф.Д. Медведем, «загремевшим» со своего высокого поста после убийства Кирова 1-го декабря 1934 года. Со слов последнего Смирнов-Сокольский рассказывал моему незабвенному учителю Владимиру Иосифовичу Безъязычному о том, что «Меньшикова, в восемнадцатом, искали по распоряжению Урицкого всей Петроградской Чекой».

Статья «Памяти А.С.Суворина» написана после его мучительной (от рака горла) кончины. И здесь, конечно, не сказано о духовной близости Меньшикова и Суворина в последние годы жизни патриарха русской словесности и издательского дела. А ведь он все больше склонялся к той мысли, что без М.О. Меньшикова не будет и «Нового Времени». Как в воду глядел...

Осиповича и вынужденно считалась с ним, «так как статьи его нравились большинству подписчиков “Недели” уже по одному тому, что были написаны хорошим русским языком и местами не лишены красочности»[59].

Работа в «Новом Времени» у Меньшикова сначала не задалась, не заладилась. Думается, что основной причиной этого стала вовсе не треклятая цензура или сложный характер А.С. Суворина, а обострившееся еще на рубеже 1900—1901 гг. горькое чувство личного одиночества и возрастные перебои со здоровьем. Во всяком случае, именно на таком фоне проходила нововременская литературная жизнь маститого критика и публициста, мечтающего о своем маленьком журнале «вроде “Дневника Писателя”».

Меньшиков стал хлопотать во исполнение генерального замысла в мае 1900 года. С тех пор он неоднократно наведывался в Главное управление по делам печати и имел учтивые встречи с его начальником — действительным статским советником, художником, князем Н.В. Шаховским. Но дело, по российскому обыкновению, затягивалось. 31 марта 1901 года Михаил Осипович, в одном из своих сокровеннейших писем, сообщает: «Тотчас после праздников иду к Шаховскому и стану клянчить. Не соперничая с великим Карамазовцем, можно бы — с Вашей, милый друг, помощью и участием — создать крохотный, но небезынтересный журнал»[60].

Не было пока ни самого журнала, ни названия «Письма к ближним», но самый ближний Меньшикову человек уже был — в лице духовной писательницы О.А. Фрибес (выступала под псевдонимами И. Данилов, И.А. Данилов и пр.). Они познакомились в 1898 году в доме поэта Я.П. Полонского и сразу заинтересовались друг другом. Завязалась серьезная, но однобокая переписка, однобокая потому, что Ольга Александровна в этом общении всегда держала единожды принятую дистанцию, а Михаил Осипович все больше и больше проникался к ней тёплыми и нежными чувствами[61]. И надо же было такому случиться, что годы и люди не пощадили именно ее эпистолярного наследия, в то время как основная часть его писем превосходно сохранилась в государственном архиве. Подобное ценное обстоятельство и позволяет нам достоверно проследить историю «Писем к ближним»

Творческий кризис упрямо дополнял все многотрудные перипетии частной жизни. Меньшиков, призвав на помощь свое морское прошлое, сравнивал себя с парусным судном, лишенным машины и оттого подверженным всем стихиям. Одна из стихий, надо понимать, прописалась в Главном комитете по делам печати, где князь Шаховской держал наготове милые любезности и умные, но ни к чему не обязывающие слова. Справедливости ради заметим, что поведение начальства в той полосе обороны тоже легко объяснимо: либеральная интеллигенция, окончательно сдав на вечное хранение «теорию малых дел», все больше и больше атаковала консервативное направление царской власти. Но если, с одной стороны, речь шла только о пересадке на русскую почву интернациональных, западнических идей и непомерном, гнилом самоутверждении, то, с другой стороны, — о самом существовании тысячелетней Российской империи. Пройдет всего несколько лет, и М.О. Меньшиков отшатнется от кадетов и кадетствующих, как от зачумленных, решительно займет правый фланг политического бытия и будет твердо стоять на защите исторической России. Да, так будет... а пока перед ним стояла задача поскромнее, и выполнять ее предстояло иным способом.

В июле-августе 1901 года Михаил Осипович отдыхал на Рижском взморье, в местечке Майоренгоф (О.А. Фрибес находилась тогда в Костроме). Там, в пансионе баронессы Клейер, он играл в шахматы, занимался «корректурами» 2-го тома «Критических очерков», общался с праздными людьми. Он и писал бы там постоянно, когда бы... бы... бы... бы... Видимо, с не меньшей настойчивостью напрашивался на обстоятельные и откровенные разговоры с ним другой именитый пансионер.

«Если беседы с Толстым, — признается Меньшиков Фрибес в очередном послании, — иногда поднимают во мне едва выносимый порыв хороших, светлых настроений, то беседы с такими честными и сильными либералами, как Кони, — возвращают меня к 17-летнему моему возрасту, к чистоте и свежести глубочайшего негодования» [62].

Ольга Александровна тоже знакома с выдающимся русским юристом и общественным деятелем Анатолием Федоровичем Кони, но женское сердце-вещун будто что-то предчувствует, и она не разделяет восторгов Михаила Осиповича относительно счастливого случая. О, как тревожит это, как огорчает... И вот уже Меньшиков, для пущей убедительности, прибегает к новым доводам в письме от 1 августа.

«Напрасно, дружок, вы беспокоитесь о К., — мысленно повторяет он и быстро покрывает бисерным почерком четвертушку бумаги. — Это человек очень большого ума и таланта, добрый и честный. Он необыкновенно интересен. Уж во мне во всяком случае ему нечего искать, а если бы Вы знали, как он ко мне расположен! Куда больше, чем Вы. Он мне говорит такие вещи, такие вещи... "Начала жизни" он приобрел еще до нашего знакомства и говорит, что в восхищении от них. Знаете, что (но это глубочайший секрет) — он сам предлагает мне поехать к Зв<ереву> и Шах<овскому>, чтобы добыть мне разрешение на "Дневник Писателя". Что Вы на это скажете? Зв<ерев> его ученик по правоведению, Ш<аховской> с ним очень хорош. Теперь я полон мечты об этом журнальчике»[63].

Проходит еще некоторое время, приходит пора покидать пансион. Меньшиков и Кони (Анатолий Федорович уезжал первым) наносят визиты друг другу, тепло прощаются. «Он говорил, — вспоминает Михаил Осипович в промежутке последних курортных деньков, — что считает это лето непотерянным — давняя мечта его познакомиться со мной осуществилась. И как каждый раз — говорил о великой задаче, к<ото>рая мне выпала. Ужасно смешно и неловко, когда говорят в глаза такие вещи» [64].

И впрямь неловко, но отнюдь не смешно читать сегодня эти строки, зная наперед, что академик-правовед А.Ф. Кони в последнее десятилетие своей жизни каким-то образом сумел признать нелегитимную Советскую власть и непонятно как смолчал при трагическом известии из Валдая. В конце 1918 года неизмеримо выше его в нравственном отношении стоял литератор, укрывшийся под псевдонимом Старый Писатель, порицавший М.О. Меньшикова прежде, но признавший, «что он расстрелян не за свои контрреволюционные "дела, которых не было", а за свои нововременские писания». А далее было подчеркнуто: все дело в том, «что он был только писатель и что физическая расправа с мыслью, вообще, отвратительна, ужасна и безумна; что к отвратительности, ужасу и безумию — здесь еще присоединяется глупость, ибо слыханное ли дело, чтобы слона можно было поймать аршином, а идею изловить горшком?» [65]

А в начале века либерал Кони был все-таки человеком слова и дела. Рискнем назвать его даже крестным отцом «Писем к ближним» (естественно, относя всю темную изнанку этого родства только к нашумевшему в наше время художественному фильму американца Ф.Копполы).

Минуло всего три месяца, а не три пресловутых года, когда ждут обещанного. И М.О. Меньшиков получил верное известие: можно смело возобновлять ходатайство по изданию журнала. А тут подоспела подмога и с названием... Вот что читает О.А. Фрибес поздней осенью 1901 года в новом письме:

«Добренькая, поздравьте меня с решительным шагом: сегодня подал прошение. Ка-ко-во? Надоело томительное сомненье, бездна потянула и я бухнул в нее. Заглавие — “Письма к ближним”. Вы думаете, я сам придумал? Нет. Во время самых мучительных колебаний — как назвать, — “Дневник”, “Дневник писателя”, “Утренний Свет” и пр. — вдруг подают толстое письмо из Москвы от какой-то А. Зацепиной. Она прочла мою статью “Дружеский Союз”, восхитилась и пишет мне на нескольких листах о дружбе и между прочим говорит, что необходимо основать журнал “Письма к ближним” — почти совсем по задуманной мной программе. Я счел это за указание свыше и назвал “Письма к ближним”. Агапов, секретарь Шах<овского>, обещал не слишком долго тянуть»[66].

Милая А. Зацепина из Москвы, долго ли вспоминали Вы свою пророческую подсказку? много ли думали о будущем России? часто ли верили, что Ваше имя всплывет в конце XX века?.. Ничего не говорят об этом ни устные, ни письменные документы. А сам М.О. Меньшиков все более утверждался в мысли, что «кто-то нездешний» помогает ему «в устройстве “Писем к ближним”».

Мистическая, фатальная сторона дела получает реальное обоснование и приобретает материальное значение в конце декабря 1901 года.

«Бумаги из Глав<ного> Управл<ения> выдали, — взволнованно делится новостью Михаил Осипович с уже известным нам адресатом, — но с сюрпризом оч<ень> неприятным. У меня в прошении было указано, что журнал будет преимущественно из моих статей, а разрешили исключительно из моих статей. Чтобы не вводить в заблужд<ение> публику, пришлось прибавить в объявлении убийственную строчку “без сотрудников”. Мож<ет> б<ыть> это и к лучшему»[67].

Немедленно приземляя содеянный факт, мы констатируем:

Примечательно, что в такой напряженный момент, Михаил Осипович, несмотря на свою мнительность и плохое настроение, сумел справиться с собой и иронически подписаться в конце письма — «Друх». Не в этом ли маленьком самообладании кроется большое гражданское мужество Меньшикова, которое так ценили: А.П. Чехов, Л.Н. Толстой, В.В. Розанов, И.А. Бунин и многие другие. В конце концов, М.О. Меньшиков сумел и умереть достойно, не прося пощады у палачей и осеняя себя крестным знамением.

Меньшикова «подставили». Но «подставили» Меньшикова, то есть такого человека, возможности которого полностью могла раскрыть именно сила предлагаемых обстоятельств. Да позвольте, не это ли, собственно, и зовут Судьбой?!

Итак, выход в свет «ежемесячного общественно-политического и литературного издания» был обеспечен (цензурное дело: Г. у. п. д. п., I отд., 93 — 1901). С 16 января 1902 года «Письма к ближним» издаются отдельными выпусками, причем заголовок первого письма-статьи сразу определяет важнейшую тему меньшиковского творчества — «О здоровий народном». Установочным следует считать, к примеру, и название одного из разделов второго письма «Всемирный союз» — «Кто ближний мой».

Вопрос о том, все ли «Письма к ближним» публиковались в «Новом Времени» и все ли статьи из «Нового Времени» попали в «Письма к ближним», при беглом сопоставлении, имеет отрицательный ответ. Но досконально разобраться в подобном архисложном процессе — задача серьезного научного исследования.

Принципиальное значение имеет и проблема, непосредственно смыкающаяся с упомянутой выше: как и сколько писал Меньшиков. Л.Н. Толстой, в частности, считавший М.О. Меньшикова «очень даровитым» и признававший, что «он обогатил литературный язык», говорил о нем: «365 статей в год нельзя [писать], нельзя [ничего] нового сказать»[68]. При этом, разумеется, непременно следует брать в расчет влияние на Льва Николаевича антименьшиковской части его окружения.

Ту же схему отношения к творчеству Меньшикова, но с гораздо меньшей высоты и в сильно ухудшенном варианте, продемонстрировал явный недоброжелатель Михаила Осиповича под звучным псевдонимом Баян. Было это уже в эмиграции, через несколько лет после смерти М.О. Меньшикова. В своих газетных рассуждениях о нем Баян называет Меньшикова «исключительным явлением русской публицистики», подчеркивает, что явление это «почти феноменальное по технике и дару перевоплощения», но помещает эти определения в такой аморальный и клеветнический контекст, что ахаешь и разводишь руками. Вот так и получается, что «огромная мозговая сила», «машина меньшиковского мозга» сделала его автором «никчемных “писем к ближним”» (?!). И уж совсем непонятно, как тогда «позволяли ему много [в «Новом Времени»]; по 350 строк три раза в “Неделю” и “письмо к ближним” в 700 стр.»[69]

Техническую сторону журналистики (журнализма — по терминологии начала XX века) М.О. Меньшиков, действительно, довел до виртуозности. По утрам, появляясь в редакции «Нового Времени» в Эртелевом переулке, он заходил в приемную и изымал содержимое большущего ящика с надписью «Корреспонденция М.О. Меньшикова». Затем Михаил Осипович шел к рабочему столу, на котором лежала стопка бумаги его излюбленного формата, и принимался за многочасовую работу. Мелким кудрявым почерком быстро покрывал он целые страницы, причем каждая буковка соответствовала типографскому кеглю, и метранпажу не составляло никакого труда смастерить верстку. А.С. Суворин на самом деле платил за эти строки золотом (по многим данным от 50 до 100 тысяч рублей в год), но кому еще в России, положа руку на сердце, мог написать доживающий последние месяцы старик из Франкфурта-на-Майне: «Коли умирать пора, то хочется умереть дома. Нов<ое> Вр<емя> меня тревожит. Кроме Вас да Розанова там читать нечего»[70].

Без М.О. Меньшикова невозможно полно и объективно представить себе литературу и историю России в сопредельных областях двух столетий. Никогда, включая и наше время, оперативная работа пера не достигала такого эффективного воздействия на умы и деяния современников, никогда не захватывала столь широкой волной событийный пласт времени. И в роскошной газетной редакции, и в скромном домике в Царском Селе, где Михаил Осипович прожил долгие годы, он снова и снова принимал: рабочих, купцов, священников, дам, генералов, министров... Встать в ряд обращающихся к живоносному источнику русской мысли не сочли зазорным и главы двух русских правительств, пожелавшие познакомиться с Меньшиковым и привлечь его к ответственному государственному делу. Но если Сергей Юльевич Витте просил составить «проект ожидавшегося тогда документа» (царского манифеста 17 октября 1905 года), то Петр Аркадьевич Столыпин, немного позднее, едва ли не умолял взять деньги и возглавить издание общерусской национальной газеты[71]. Естественно, что в последнем случае Меньшиков отказался от лестного предложения только в пользу «Писем к ближним»...

Первые тома «Писем к ближним», помимо оригинальных статей, включают в себя дополнения и приложения, вроде обзора «Нравственное движение за границей», подборки «Из мыслей Сведенборга», раздела «Из мыслей Мадзини» и т.п. Переводила эти дидактические материалы писательница Лидия Ивановна Веселитская (выступала под псевдонимом В. Микулич), ставшая для Михаила Осиповича прямо-таки добрым гением. На правах истинного друга она соединила в себе неутолимое желание бескорыстной помощи товарищу по цеху с горячим материнским чувством к его сыну от гражданского брака — Якову. Юрист, публицист, офицер Первой мировой войны Я.М. Меньшиков, до самой смерти в Париже в 1953 году, благодарно отдавал должное «милой Лидусе», одинокой и униженной старушке, тихо почившей в родном Царском Селе в неласковое довоенное время.

Но творческая, подвижническая жизнь идет без оглядки на смерть. И дело вовсе не в том, что перманентно «новы все впечатления бытия», а в том, что всегда нужно время для серьезного анализа и верной оценки этих впечатлений. Нагрянувшие злосчастные реалии, в образе войны и революции, четкое осознание Меньшиковым собственного места в этой круговерти вплотную подвели к решающему рубежу: здесь — Родина, там — небытие. Разрушенный мирный порядок внес свои поправки даже во «все оттенки смысла», которые, по словам поэта Н.С. Гумилева, «умное число передает». Как бы по закону обратной связи, Михаил

Осипович отказался от нумерации статей и стал только датировать их.

Самым зрелым, самым действенным временем бытования «Писем к ближним» следует считать, пожалуй, период 1907—1913 годов. Ведь только Первая мировая война могла заставить гениального публициста увидеть «оттенки смысла» в навязчивом повторении одного, пусть и ударного, названия различных статей — «Должны победить!». Жанровая особенность «Писем к ближним» при этом, конечно, не пострадала, но — ущербность общественно-политической жизни в военной России стала очевиднее.

Теперь, естественно, нам не обойтись без иллюстрации ранее сказанного. Число и смысл сливаются в одно целое и дают высокое напряжение той вольтовой дуги, которая связывает парящий ум с творящей рукой.

Фрагмент, извлеченный из «Писем к ближним» 1912 года, состоит из двух частей, причем первая показывает постатейную динамику работы М.О. Меньшикова в январе месяце. Итак:

1, 3, 5, 7, 8, 10, 12, 15, 17, 19, 21, 23, 24, 26, 28, 29, 31.

В итоге получается — 17 статей за 31 день (!). И это помимо прочих газетно-журнальных материалов!!

Вторая часть фрагмента хронологически следует за первой, но отдельные февральские статьи интересуют нас по заголовкам и содержанию (с моей краткой аннотацией. — Ю.А.), дабы коснуться своевременной и многообразной тематики «Писем к ближним».

«Китайская граница» (4 февраля).

О геополитике России в связи с революционными событиями в Китае.

«Разрушительный закон» (7 февраля).

По поводу рассмотрения в Государственной Думе законопроекта об уравнении наследственных прав дочерей и сыновей. «Австрийский патриотизм» (9 февраля).

Государственная политика Австро-Венгрии в отличие от нерешительной внешней политики России. «Потеря сил» (11 февраля).

Жизнь и смерть в Японии архиепископа Николая, чья драма была заключена в полном отрыве от родной почвы. «Конституция человечества» (12 февраля).

Нужна ли, полезна ли эволюция старого монархического времени, если его демократизация шла из самых народных низов...

«Берегите казачество» (14 февраля).

Антирусская революция 1905 года оказала страшное влияние на казачество — подорвала его нравственное здоровье[72].

«Народное возрождение» (16 февраля).

Открытие первого съезда Всероссийского национального союза и — русская национальная жизнь.

Сильная, остро отточенная меньшиковская мысль в любой проблеме сразу находила суть и дерзко препарировала ее, открывая перед изумленным зрителем неведомые ему доселе тайны и глубины. И более всего, конечно, поражало то, что давно, вчера, сию минуту ты сам думал об этом, а вот так раскрыть, сформулировать и подать почему-то не сумел. Изменить что-то к лучшему в себе и в мире — удел немногих, зато приобщиться к вечному — хочет каждый.

Содержательный диапазон «Писем к ближним» — от меткого слова и афоризма до обобщенного вывода и подробной теории. Хотим мы того или нет, но «Распутица в церкви» (статья от 14 февраля того же 1912 года), фигурально выражаясь, непременно приводит к половодью в России. А проецируя родной исторический опыт на ближайшее будущее, невольно замрешь над январской бутадой 1913 года: «Цивилизацию создало искусство, [а] так называемая наука угрожает погубить ее».

Михаил Осипович Меньшиков — основоположник русского национализма. Он был одним из основателей и учредителей Всероссийского Национального Союза (1908 год), которому дал имя и для которого разработал программу и устав. «В статьях М.О. Меньшикова, печатавшихся в НОВОМ ВРЕМЕНИ, а затем выпускавшихся отдельными ежемесячными сборниками “Письма к ближним”, — справедливо писал десять лет спустя некто П.О. Леский, — заключается ценное учение о русском национализме. У меня сейчас под рукой нет этих сборников, и я не могу процитировать их, — сетовал он далее с пронзительной эмигрантской тоской и тут же утверждал, — да и в этом нет надобности: кто же из русских интеллигентов не знает вдохновенных произведений Меньшикова, кто не зачитывался ими, кто не захватывался мощью его пера, не восхищался его талантом?»[73].

Меньшиков считал, что национализм совершенно научно не изучен и притом — никем не изучается. В будущем, резонно полагал он, такой непростительный недогляд непременно скажется на жизни народов самым трагическим образом. Ведь в основе любого национализма лежит инстинкт самосохранения нации, а сами нации — богатство человечества. «Все русские люди с честью и совестью, — убежденно писал Михаил Осипович, — сознательные или несознательные националисты. Они, как порядочные Немцы, Англичане, Французы, Поляки, Финны, Евреи, несут в своей душе наследственный завет служения своему племени, своему народу. Иначе и не может быть, если говорить о людях вполне здоровых, не поврежденных духом. Отдельная личность — лишь звено в бесконечной цепи рода, и все призвание этого звена — не разрываться, удерживать в себе полную передачу жизни из прошлого в будущее».

Чужую родовую одежду, сказали бы мы, Меньшиков легко примерял на себя, но пользовался в быту только домашними заготовками. «Я очень люблю родной народ, — часто повторял он, — и желаю ему быть лучшим на свете. Но для этого надо не быть оптимистом, не довольствоваться тем, что есть, а брать отовсюду лучшее, что создал родной наш сверхчеловек — человеческий род»[74].

Добровольных и вынужденных критиков М.О. Меньшикова либерально-демократическая инерция прямо от национализма обязательно выносила к пресловутому еврейскому вопросу. Так было всегда, но — не всегда было так. От детской «религиозной симпатии к еврейству» Меньшиков пришел к философским спорам с ветхозаветными евреями, испытал грустное чувство непонимания и недоумения и только потом тяжко обрушился на бунтарей-отщепенцев, впавших в ненавистный для него «соблазн социализма». Правда, разумеется, у каждого своя, но ведь Россия не двоилась и не троилась, и потерять ее, единственную, было никак нельзя. В ожесточенной, но все-таки — словесной схватке, к великому сожалению, последнюю, свинцовую точку поставил восемнадцатилетний уголовник Дэвидсон. Никто, кажется, сегодня не знает его полного имени и дальнейшей судьбы, никому, кажется, это не нужно. Оно и понятно, ведь такое родство, например, и по крови и по духу, было абсолютно чуждо мандельштамовскому «еврейскому генералу» Юлию Матвеевичу, постоянно читавшему «Новое Время» и называвшему М.О. Меньшикова не иначе, как «умная голова»[75].

«Судите писателя за удостоверенные процессом преступления слова, но как же казнить его душу самосудом такого же, как он, человека из публики, случайно получившего право карать или миловать?» — пророчески заявил Меньшиков 27 августа 1915 года в связи с новым законом о цензуре[76].

В годы Первой мировой войны русская цензура немало попортила крови русскому писателю. М.О. Меньшиков, в своих письмах к О.А. Фрибес, постоянно жалуется на то, что его «взяли под предварительную цензуру», просит обратить внимание «на беспорядки в экспедиции “Писем к ближним”», предполагает, что статьи его «застревают где-нибудь в перлюстрации»... Государственная Дума слала по этому поводу запрос в правительство, видный депутат с трибуны осуждал свирепство цензуры над Меньшиковым, сам Михаил Осипович подавал на нее в суд, но — все напрасно. «Не знаю что делать, — сокрушенно вздыхал пострадавший в очередном письме из Валдая. — Не пригласить ли херувима вырвать грешный мой язык, и празднословный, и лукавый? Не вложить ли в рот жало мудрыя змеи. Ей Богу, не знаю. Посоветуйте»[77].

Сложившаяся обстановка, однако, не могла повредить международному авторитету М.О. Меньшикова, если вообще не способствовала ему (по методу — от противного). Летом 1915 года он был единственным из русских журналистов, приглашенных на всемирный конгресс печати в Сан-Франциско. А в начале сентября 1917 года, через частную международную контору, Меньшикова приглашали в Америку с циклом лекций о тогдашнем положении России[78].

Ничего не брал в расчет только суровый рок. Тихо сходили на нет «Письма к ближним», и все тоньше становился ручеек меньшиковского слова. Февраль 1917 года сбил с толку, ошарашил, согнул. Суворинские сыновья, распродавшие к этому времени все паи «Нового Времени», быстро уступали натиску обстоятельств и косо смотрели на прежнюю честь и гордость основного патриотического издания родной страны. Наконец, 19 марта (1 апреля) 1917 года в «Новом Времени» появилась последняя статья М.О. Меньшикова «Голос Библии». «Слишком правому сотруднику» безжалостно указали на дверь и распростились с ним навеки[79].

Так закончилась одна история «Писем к ближним» и началась другая, в которой не «мудрость кротких», а «безумство храбрых» стало править бал и где была надолго предана забвению «главная задача человеческого существования — великий завет любить ближнего»[80].

«На небе рай — на земле Валдай», — гласит народная молва. Хорошо было бы ей разблаговестить по всей России, что не в одни пушкинские времена отсюда начиналось бессмертие...

В лучших традициях отечественных сочинителей лежит публицистический стиль М.О. Меньшикова, словарь его языка, тематическая широта и композиционное построение статей, и многое-многое другое из сокровищницы души и интеллекта. «Письма к ближним» на долгие годы XX века стали неисчерпаемым духовным резервуаром, из которого без зазрения совести, и, понятно, без всяких ссылок, черпали великую премудрость в Советской России. Не избежала этого сомнительного искуса и эмиграция, но здесь, по крайней мере, находились люди, уже в самом названии печатных материалов подчеркивавшие утраченную преемственность. Достаточно известный представитель правых кругов полковник-улан, а затем — писатель и издатель Федор Викторович Винберг в своем литературно-политическом журнале «Луч Света» (книга IV. Мюнхен, 1922) озаглавил весьма важную для себя статью — «Беседа с ближними», после чего ввел целую рубрику «Беседы с ближними», но продолжения она не имела из-за окончательного прекращения издания[81]. Такую же попытку, но в иное время, предпринял генерал-лейтенант Генштаба Сергей Дмитриевич Прохоров. Из задуманного им цикла «Письма к ближним» он опубликовал «два письма» в журнале Общекадетского объединения «Военная быль» (№№ 4 и 5. Париж, 1953), а на остальное ему уже не хватило жизни.

Приведенные образцы, в которых текстуально угадывается дух знаменитого предтечи, на самый поверхностный взгляд характерны одной деталью — оба автора были военными людьми. Это, конечно, неслучайно, а главное — дает нам прекрасную возможность упомянуть нынешний «Российский военный сборник», издаваемый «славной кучкой» полковника Александра Евгеньевича Савинкина. В очень сложные для нашей армии и флота дни они возрождают русскую военную мысль прошлого, совсем по-меньшиковски понимая роль активной военной силы для нашего государства. Из выпуска в выпуск в «Российском военном сборнике» публикуются статьи бывшего морского офицера, беззаветно отдавшего свою жизнь и талант страждущему Отечеству. Идут письма к ближним к живым адресатам...

Сколько же их все-таки было — почтенных и подлинных «Писем к ближним»? — Ответить на такой вопрос как будто легко, если учесть, что на полках фундаментальных библиотек Бедного, Боднарского и Смирнова-Сокольского стояло только 14 томов ценного печатного издания, а последующих они просто не искали. Да и сугубо научная справка из «Библиографии периодических изданий России» ясно указывает период издания «Писем к ближним» с 1902 по 1915 годы (по 12 выпусков в год плюс один выпуск за 1916 год)[82].

Но — истина: кажущиеся легкость и ясность уже сослужили плохую службу всем тем, кто жаждал постижения корневой сути. Не след и нам попадать в знакомую ловушку, ведь был-таки, был и 15-й том «Писем к ближним»! Честь и хвала Российской Государственной библиотеке, в собрании которой он сохранился, хотя никак нельзя отделаться от мысли, что здесь мы имеем дело с какой-то загадкой. Сам Михаил Осипович, во всяком случае, не раз давал повод себе и любопытствующим потомкам — усомниться в действенности и благотворности 1916 года для своего творчества и, конкретно, для издания «Писем к ближним».

«Письма к ближним» как единый организм — выдающийся литературный памятник, памятник русской письменной культуры. Это образчик исключительного трудолюбия, мощи и всеохватности человеческой мысли.

Существует такое понятие — «мозговая атака». Машина соперничает с человеком и, неровён час, одолеет его. И может статься, на последнем решающем рубеже спасет человечество простая и дерзкая мысль: выставить против сонма хитроумных компьютеров одного человека в нераздельном времени и пространстве (т. е. в континууме). Пусть будет так, что человечество, если оно к тому моменту окончательно не впадет в маразм, делегирует все свои земные права Михаилу Меньшикову. Каким бы фантастическим ни показалось ныне это предложение, сомневаться в его исходе не приходится. Остается только сожалеть, что пока не проведено даже минимального сравнительного анализа интеллектуальных способностей наисовершенного компьютера с «машиной меньшиковского мозга». Сказано-то на века...

Кончается XX век. Кто напишет сегодня «Кончину века»?.. А ведь это всего лишь одна статья из огромного писательского наследия, авторитетное и беспристрастное суждение о котором мы напрасно оставляем грядущему столетию.

«Тема эта вечной важности, — строго предупредил бы Михаил Осипович, — ибо если словом истины сотворен мир, то словами возобладавшей лжи он когда-нибудь будет и разрушен»[83].

Юрий Алехин

 

⇐ Предыдущая123456Следующая ⇒

Поделиться: