Глава шестнадцатая: дом над озером

 

 

DON’T

 

LEAVE ME ALONE

 

 

Крупно, по центру. Чёрным по белому.

 

Ты орёшь всем «Отъебитесь», но боишься одиночества.

 

Джемма думает, что сказать. Мимо плывут машины. Я встречаю её глаза в зеркале заднего вида. Тони и я, мы же родственники. У меня же траур. Знать или не знать? Лучше не знать. Нервишки целее. «Ничего не говори». Скажет.

 

Вот Кэт не лезет напролом, если я сам не считаю нужным делиться. Не из-за того, что ей всё равно, она знает, когда можно приставать, а когда нельзя. Говорю себе: перестраивайся на прошедшее время. Говорю себе: всё в норме.

 

Мать замечает вещи только тогда, когда они происходят строго под носом.

 

– Что это такое было? Что я пропустила?

 

Надо всосаться в Тони, чтобы ум, парящий в обществе небесных кренделей, засёк это и начал оценивать.

 

Кристина подмечает незначительные факты и строит системы, ведущие к выводам. Кэтрин интуитивно угадыва…ла, что творится в моей голове, без разницы, произносилось оно или нет. Маме подавай готовенькое.

 

Кристина наблюдает за мной, как за рыбой в аквариуме. Кэтрин меня любит, потому чувствует. Хей, мам, я смертельно болен, знаешь? У меня нет души. Посмотри на меня. Я здесь. Я был здесь всё это время. А где была ты?

 

– Ты упустила целую эпоху, – говорю ей, – и уже не наверстаешь.

 

– Наверстаю, – тушуется, ищет слова, – я…

 

Она не виновата. Она не виновата, что я не справляюсь с жизнью. Она не…

 

Я повышаю голос, хотя она за рулём (отвлекать чревато):

 

– Ну так давай со мной, мам! ­– подначиваю, – полетели со мной! Ты ни черта не знаешь, понятия не имеешь, что происходит, восполни пробелы… сейчас! Полетели! – Крис молчит. Крис разглядывает дорогу.

 

Ухоженные пальцы с глянцевыми ногтями душат руль. Шумно выдыхает:

 

– Я не могу. Дэвид… – мне смешно. Бизнесмен разбил меня в пух и прах.

 

– Вот видишь, как всё удачно складывается, – не даю закончить, – у тебя Дэвид, у меня Тони. Мы нашли кого-то, кто для нас важнее друг друга, ну… разве не здорово?

 

Тони – гад, но видит гад широко. Я ему: «Всё нормально». Он мне: «Нихуя». Перекрёсток. Мы проезжаем перекрёсток.

 

– Тони. – Задумчиво говорит мама, включая мигалку-поворотник. – А Кэтрин?

 

Зажмуриваюсь, нащупываю под кофтой письмо. Одно дело – думать о ней, и совсем другое – слышать имя… так, вскользь. Между прочим. Будто она есть, и мама любопытствует: «Как у вас с подружкой?»

 

– Джемма, я не думаю… – встревает Крис.

 

– Кэтрин больше нет. – Затыкаю я всех, начиная с себя.

 

Человек – это приспособленец. Человек – это изменчивость. Ещё немного, и я не вспомню точного оттенка её глаз, забредя в парфюмерный отдел, не пойму, что за Chance давал мне аромат Шанель. Я не помню своего отца, то есть, как он выглядел. Образ да, лицо нет. У всего есть срок годности. См. под крышкой.

 

– Прости, – с искренним раскаяньем говорит мама, – я к тому, что… я хочу сказать… – запинается. – Он твой брат. И это необычно…

 

– Сводный. Даже не так. Он мне вообще не брат.

 

Аллилуйя.

 

– Сдаюсь. – Але-оп! Спор магически превращается в нашу норму, взаимную вседозволенность. – Не сердись, – говорит Джемма, – я думаю, как для тебя лучше, только и всего. Тони, так Тони. Чего уж. Если ты хочешь.

 

Включает магнитолу. Yesterday заполняет салон. Леннон поёт: «Почему ей пришлось уйти? Я не знаю, она не сказала». Она сказала. Так убедительно, что я признал её правоту, в голове, но в голове – всё ли?

 

***

 

– Ты – мой чистый разум, – говорит Кэт, не догадываясь о том, какой грязной шлюшкой я могу быть. Беннингтон поёт Numb из телефонного динамика.

 

Мы вываливаемся из бара затемно, под вечер. Оба подвыпивши, её ещё и кроет нехило. Беспечные, разудалые, бесконечные. Так тогда мерещилось. Дождь сначала накрапывает, потом рычит гром, гневливо. Небо прорывает ливнем.

 

Она восторженно взвизгивает и смеётся, и кружится-кружится-кружится, поднимает ладошки, ловит капли: капли на щеках, на веках, на ресницах. Чёрные кляксы, лицо наверх, волосы мокнут, тяжелеют. Она кричит: «Как здорово! Посмотри, почувствуй, Крис! Мы живы! На самом деле живы!»

 

Я смаргиваю. Она – как безумная птица. Синяя птица. «Не догонишь, не поймаешь». Бегу и ловлю, под дождём: «Ну и что теперь?»

 

(Прости, мам, я запачкаю сиденье подошвами: подтяну к себе колени.)

 

«Золотые ворота». Мы столько раз гоняли в Сан-Франциско. Кэт ведёт, я рядом. Оцениваю в магнитоле плейлист, краем глаза, и одобряю:

 

– Шикарная подборка.

 

Толкает меня в бок и говорит:

 

– Ну конечно, тупица, ты же сам её и составлял.

 

Развилка – две ветки. Каждая кончается в тупике.

 

***

 

Терпеть не могу авиаперелёты. Терпеть не могу обжиманий в аэропорту. Обжимался сейчас и понял: не терплю.

 

– Зачем ты плачешь, мам? Я ещё, вроде, не покойник. Не плачь. Я здесь. Живи этой секундой.

 

Джемма кивает: знаю. Джемма улыбается. Каждый миг, как единственный.

 

Смс прорывается через шум и гам:

 

«Спиздил мой дневник, ну-ну. Только посмей не вернуться».

 

Второе сообщение, вслед за первым:

 

«В конце есть конверт. В конверте – письмо столетней давности, как ты любишь. Джун его передала. Сам охуел. Хорошо хоть запечатано было. Передала, не читая, прикинь? Я недооценивал такт этой женщины. Ну и, раз оно у тебя, а ты тактичный, не читай. Ах да, забыл: ты – ворюга».

 

Тук-тук. Тук-тук. Сердце считает шаги. Улыбаться больно.

 

Поцеловать маму на прощанье и взлететь. Рейс: Сан-Франциско – Сиэтл. В пути: два часа. Шасси отрывается от земли. Боинг взмывает ввысь.

 

***

 

Просыпаюсь, вижу Кристину. Крис с искусственно-натуральным лицом и конским хвостом на голове. В синих джинсах, светло-коричневом пальто, чёрных туфлях на каблуке дюймов в пять, не меньше.

 

Так она выше меня. На самом деле – нет. Обманка.

 

Склоняется, осторожно дотрагивается до моей сникшей руки и говорит:

 

– Прилетели, Крис. Давай, выходим, выспишься, когда доберёмся до моей квартиры.

 

Багаж в зубы и вперёд. Спуститься с трапа. Не упасть. Хмурые тучи, холод иголками забирается под рукава куртки. Температура тут ниже градусов на десять-пятнадцать, дождь вот-вот расплачется. Такси подано. Карета ждёт.

 

– Это недалеко, – сообщает Крис и указывает водителю адрес. Откидываюсь на сиденье. Не люкс-номер, но вполне удобно. «Баю-бай, спи, ребёнок».

 

Прикладывает мою голову на своё плечо. Меня давно подмывает спросить: сиськи и зад – накачала? Все остальные части её тела – худые, руки и ноги – более чем. В висок мне упирается колючая кость ключицы. Так бывает?

 

Мужчины любят женщин этого типа. Всё при ней. Женщины этого типа мужчин, как орешки, щёлкают. Всё при ней и так. Балласт не обязателен, спасибо. Я не видел её снаружи от семьи, но догадываюсь: вокруг вьются. Я представляю её чуть раньше, как эта Венера (с надменным, стоит расслабить его, выражением лица), полуодетая, кутала курткой пиздюка в грязи, на коленях. Так бывает.

 

– Я покажу тебе город, – шепчет. – Сиэтл – место, где я всегда мечтала жить.

 

Капли плачутся в стекло. Аналог Лондона в Штатах. Дремлю, просыпаюсь. Мы в пути. Она закуривает. Можно или нет, её, похоже, не волнует. "Хрум" крышки. "Ширк" пламени, оно гудит. "Хшшш…": горит папиросная бумага. "Тц" – крышка закрывается. Вдохнуть, зажать сигарету между пальцев с красными ногтями. «Как же вы похожи с Тони, – думаю я, – вы очень похожи с ним, Крис-Тина».

 

До её дома едем на катере, через озеро и дождь. Причал и серая дорожка. Знаете такие дома? Одно здание на шесть квартир, разделённое пополам. Между ними стена, входы с разных дверей. Третий этаж, квартира справа – Кристины. Я чудом не сношу декоративные кусты, поднимаясь по лестнице. «Не то недосып, не то недосыпали», – юморю в духе Кэт.

 

Крис вправляет ключ – сразу и твёрдой рукой. Малиновый диван, полосатая подушка. Мне интересно, что в дневнике. Тело хочет спать. Спокойного дня.

 

***

 

Джинсы, над коленками и выше, мокрые. Я лежу в луже. Я лежу в луже чего-то… опрокинутая банка энергетика подтверждает: вечернее представление сном не было. Банка разлилась на диване, обивка испорчена. И становится предельно ясно, что дуть коктейли с водкой было не лучшей идеей. Мне как-то паршиво. На голодный желудок. Который день подряд.

 

А началось с того, что вчера я застал Крис на полу, в тёмной комнате, одну. Не одну. С записью на автоответчике.

 

«Здравствуй, Кристина. Это Эван. Я нашел папку с подписью: Мечты. Если она важна, приезжай и забери. Адрес не изменился».

 

На секретере – песочные часы. Щёлк. «Здравствуй, Кристина…» И так кругами. Она подняла на меня, стоящего в дверном проёме, лицо. В дорожках туши. И улыбнулась через силу, вытирая их рукой.

 

– По старой памяти, – сказала она, – не обращай внимания.

 

Я подошёл и сел возле неё, и выключил, наконец, заевший телефон, и отпихнул его подальше. Я спросил: «Ты его любишь?» Она кивнула.

 

Потом мы напились. Мы выскребли из холодильника всё спиртное, а его оказалось немало, нашли энергетик и сочетали их в чашках.

 

Я помню, что она рассказывала. Она много рассказывала. Отвлекала от собственных теней, погружая в другие, досель незнакомые.

 

Эван старше неё на четырнадцать лет. Ровесник Дэвида, его приятель с колледжа. В первый раз она видела его, когда ей было десять. Но, прочь пошлые мысли. Не понравился он ей совершенно. Скорее, оттолкнул. Не мышонок, не лягушка, просто офисный планктон. Без очков, да с постной миной и хроническим, по её выражению, недотрахом. Профессия: адвокат. Не цивилист, а уголовник, то есть по уголовным делам. Самая беспринципная тварь на её памяти. Если Дэвид занимался рекламой, Эван тащил со дна тех, для кого лучшая реклама – страх. Был вечер. В гостиной – двое мужчин общались за напитками. Тина спустилась к ним, исподлобья глянула: пустят ли? Пустили. Она ушла через десять минут.

 

Сказать ребёнку «Подожду, пока ты вырастешь», и не в шутку, и при опекуне – вот, что он тогда собой представлял.

 

Во второй раз они встретились, когда ей было шестнадцать. Она провела ночь с парнем и прикидывала, как незаметно вывести этого парня из дома. Гостей и близко не ждали. Адвокат пришёл сам. Похожий на плод запретной любви Нортона и Ривса. «Ты подросла, – сказал Эван Кристине, – я всё ещё тебя жду». Крис, которая тогда уже требовала называть её Крис, улыбнулась, после чего, пользуясь ситуацией, побежала на улицу: ставить стремянку к окну, выпускать Дона Джона. «Спасибо, – думала она, – что всех отвлёк. А ты похорошел». Встреча была короткой. Заигрывала она так, ради самой игрушки.

 

Третий раз стал фатальным. Ей было девятнадцать.

 

Она училась в колледже, со стремлением к медицине, ездила к брату и Тони так часто, как могла. «Можешь вообразить? Всё началось на его свадьбе, – хрипло смеялась Крис, – нас пригласили на церемонию, а я дурная была, мелкая, решила проверить, хватит ли моего шарма, чтобы соблазнить жениха. Свидетель меня не устраивал: раз берёшь, бери недосягаемое. Совратить его было несложно. Сложности пришли потом. Когда он развёлся нахрен с женой».

 

Вот она. Заложившая в Тони его самого. Говорит: я не собиралась хоронить себя с одним. Говорит: он был отличным любовником, меня всё устраивало, зачем прыгать выше головы? Действительно, зачем. Людей так много.

 

Это продолжалось четыре года. То она рядом, то сбегает, игнорируя звонки. Кому угодно бы надоело, но этот иного пошиба. «Ему нравится сам процесс подчинения, приручения что ли. Я, в конечном счёте, сбегала тупо ради того, чтобы не сдаться, – сказала она, вентилятор в медленном режиме теребил её волосы, – по итогу согласилась расписаться. Потому что дура. Думала, может, он всё-таки прав, и я не от него, а от себя так бегу. От него бежала».

 

Хотела стать пластическим хирургом – помогать людям, кто из-за катастрофы или несчастного случая остался без лица. «Красота – это проклятье, не спорю, – сказала она. – Но, когда вместо тебя ошмётки, жизнь мёдом не кажется. Их пугаются. Их гонят. Какой там любить. Вот смешно. Влюбляются в хорошее. А я – в противоположность хорошему». Наперекор, на сей раз уже себе. С ним она отошла от работы, как водится, постепенно, не за день. Ей было двадцать три. Она работала в морге, понимая: живые лица не вытянет. И ушла в быт.

 

Свою клетку рано или поздно видит каждый.

 

– Ему надо было, чтобы я хотела остаться, вся зависела от него, чтобы всю себя, во всей грязи, отдавала, взамен только прощение получая. Его работа… его ёбаная работа, с расчленёнкой, пытками, изнасилованиями и т. д., и т. п., она, не переставая, хлестала к нам в дом, как лавина в окна. Как ещё ему относиться ко мне, когда изо дня в день приходится оправдывать мир?

 

«Я не согласен, что жизнь, сама по себе, вообще нуждается в оправдании», – сказал Тони. Далеко же так можно уехать.

 

– Мне кажется, ты хорошо сделала, что ушла. Это было нужно вам обоим, но это кончилось. И так же вам нужно. Всему своё время, – она смотрит на меня так, будто кто-то из нас заболел. Смотрит во вчера. В до-сна.

 

На сон грядущий мы обсуждали чертей. К чему пришли, не помню.

 

Два дивана образуют угол, обняв стеклянный столик. Стекло, стол… на нём – пионы в вазе. На одном из диванов уснула Крис-старшая. На другом – Крис-младший проснулся в луже энергетика.

 

Загрузка завершена.

 

Жизнь – колесо, мы – белки. Или я всё придумал. И, ввиду скудности своего воображения, петляю восьмеркой. Булавка на груди – пирсинг, что пытается зажить. Отчаянно пытается, только вот я сам не даю. «Наша кровь – общая».

 

И тут я вспоминаю про дневник. И тут я вспоминаю про второе письмо Кэтрин, то, что она запечатала и спрятала, адресовав не мне: Тони. Новые детали тех же событий. Когда события происходят, они хаотичны. Когда события кончились, приходит патологоанатом и приводит их в порядок. Он – я.

 

Толстая, но малоформатная книжка в кожаном переплете… что, если допустить на мгновенье, что весь мир – плод фантазии? Солипсизм. Вон аж куда занесло. «Бухать надо меньше», – говорю я себе. Я с собой не спорю.

 

На моей ладони – косой шрам, затянутый твёрдой коркой. Мне нравится его жёсткость и то, что непонятно: корка ниже уровня кожи, или же над ним.

 

Голова разваливается, живот бунтует. Я ползу на кухню, пью воду прямо из крана, подлезши ртом под струю, подставляю лицо под напор.

 

Под потолком горят выпученные глазки лампочек, на улице льёт (и здесь он) дождь, я щурюсь от света, включив его. И шныряю взглядом туда-сюда, как сбежавший из всем известного заведения для проблемных. Сажусь за стол.

 

Проснуться? Как понять, спишь ты или нет? Как? Раскрываю записную книжку на произвольной странице, читаю:

 

«…судиться с адвокатом – это может быть либо комедией, либо трагедией. В случае Тины, суд – голимый фарс. Тёрнер был способен спровадить её без цента, но отгрохал чуть не половину состояния. Она для него, как минимум, важна…»

 

Вот так вот. В тему. Ущипнуть себя за руку? Во сне тоже больно.

 

Хорошо, попробуем сначала. На форзаце печатными буквами написано:

 

 

С днём рождения, паршивец!

 

Удлиняй свою короткую память.

 

К счастью, не твоя, Ло Тьерри.

 

7.06

 

 

От даты меня дёргает.

 

Седьмое июня. Он родился седьмого июня. Из вредности.

 

Ладно, я рехнулся. Это мы, по крайней мере, установили. Мы – это я и тараканы в моей голове. Их много: чёрные, пепельные, прусаки. Самое оно устраивать бега.

 

Его закорючки хуже, чем тараканы.

 

***

 

(дневник Тони):

 

 

О’кей, я напишу.

 

Эта сучка стоит над душой… «Чёрной душой», – подсказывает она, выгибаясь у меня из-за спины. Хорошо. Эта чёрная сучка стоит над моей чёрной душой и орёт: «Первая запись, давай! В 00:00!». Ну что тебе опять не нравится, Ло? – говорю я ей: голову вбок-вверх, глазки закатывает, привереда. Что я могу поделать, сучка и есть. Извиняйте. «Бесишь, Холлидей», – цокает языком, вешаетсянаменя недушиЧЁРТзашею, – так и будешь стенографировать?» Вообще-то тут полно народа и выпивки, мы отмечаем с вечера, и скоро пресловутые нули превратятся в ОО:ООооо-ах! Ло ржёт. Я тоже. z___/ В общем, после допишу.

 

Z

 

Вот почему я не хочу вести дневник.

 

Я ничего не успеваю. За время, когда ничего не писалось, столько всего произошло, что не упомнишь. Но Ло неумолима. Она говорит: «Разберись, наконец, со своей жизнью. Пиши всё подряд. Если это потом опубликовать, получится неплохой экшн с элементами криминала и эротики... Ладно, извратное порно с элементами чего-то ещё». Ну да, она права. Трахаться я люблю. Она тоже, и также по девочкам. Так что мы дружим. Идея стукнула к ней в голову, когда мы… да, я сосредоточен. Блуждаем мы, значит, такие по школе. Мы – это я, Бен и Ло. В моём уме, как всегда, внезапно, случилась песня. Поразительно. В голове зарождаются готовые фразы. То, что было внутри, становится тем, что пишешь снаружи. Пишешь, хотя оно там поётся. Само поётся, почти без твоего участия. Только лови его, тёпленьким. Тыкаю в планшетник, а сенсорная клава, сука, мелкая, не попадаю, приходится стирать – злой я, в общем. Вдохновлённый и злой. Лучше не соваться с глупостями. И тут подходит эта девица, вся размалёванная, говорит сладеньким голосочком: «Привет, Тони, ты свободен сегодня? Может, сходим куда-нибудь?» Ясное дело, без отрыва от того, что поётся, говорю: «Приходи в Энни, я там постоянно зависаю». Стоит. Вздыхает. Бесит. Спрашивает: «Неужели ты совсем-совсем меня не помнишь? Я Меган». А я в душе не ебу, кто такая Меган и почему я должен её помнить. Так от Ло идея и стукнула – в меня.

 

Песня была про девочку-еврейку и холокост. Когда ко мне подошло знакомое тело незнакомки, я был этой девочкой. Не Анной Франк, а ребёнком, которого бодрил Корчак перед газовой камерой. Маленькая тощая еврейка и её смерть. Редко я такое пишу, но иногда надо. Жизнь без смерти бы не ценилась.

 

Отмечали мы в моей Энни. Клуб называется S / N , на самом деле. Папа подарил мне его два года назад, но сейчас он мой, целиком и полностью. Не буду рассусоливать, почему, может, потом как-нибудь. Название – грех *. И, в то же время, sixty-nine, 6 / 9. Поза такая. Сначала сокращался до N, потом Эн-ни – появилось ласкательное окончание. Энни, девочка-грешница, всем рада.

 

{ * Sin (англ.) – грех. }

 

В общем, эти две, Линдси и Бри, после праздника раздвинулись. Бейкер – отменная соска, Уильямс – профанка и девственница… была. Когда-то всё бывает в первый раз. Всем всё нравится, все всем довольны, вот и хорошо. Обойтись бы ещё без сцен там, где сцены не приятны и не нужны. Девушка, знающая, что она – шлюха, убирает из слова "шлюха " сразу весь негатив. Я раскрываю таланты в них, которые они от самих себя прячут. Мораль сгнила и больше не работает, ребята. Моралью прикрываться – как набедренной повязкой. В нужный момент всё равно снимешь. Так что я с ними, с обеими, не церемонился, и от них, когда рты освободились, устал.

 

И я отошёл от времени окончательно. Ло долдонит: пиши, пиши, описывай каждого и каждую, что видел, что слышал, что… выясни, заебал, что у вас с Кэтрин. Честная запись: Долли – что-то с чем-то. Ни мне от неё не отойти, ни ей от меня. Начинать надо сначала, да? Обязательно? Это как-то смешно. Не было бы всего этого бреда, не было бы и Долли в её нынешнем виде, если бы в своё время папа не завел подружку. Смазливую и недалёкую тёлку. Которую звали Бонни. Дело не в самой Бонни, подавно не в чувствах. А в том, что одно неумолимо влечёт за собой другое. И всё начинает катиться, как снежный ком, ко всем чертям. Что бы ты ни делал, новое будет вытекать из старого. Каким бы ничтожным оно ни казалось. Бонни была ничтожной. Экипирована по гос-стандарту бляди. Не в хорошем смысле, то есть блядь – страстная женщина. Блядь – ничего выше щёлки. Я до сих пор не втыкаю, зачем отцу было её к нам тащить. Трахал бы себе на работе, кто она ему там, секретарша? Ах да, если я не расскажу про нас с отцом, будет непонятно. Голые факты, иначе застряну до пенсии.

 

У нас в доме всего два правила:

 

личность личной жизни;

 

сообщения вместо звонков.

 

Со вторым всё понятно: каждый из нас может в любое время оказаться там, где несвоевременный трезвон неуместен или вообще способен сорвать все планы.

 

С первым сложнее: не обмениваться партнёршами, не доставать с вопросами, не ограничивать свободу. Только если эта свобода не бьёт по репутации.

 

Последнее – камень в мой огород. В принципе, я могу творить, что хочу, но, не давая себя уличить. Речь не о том. Про партнёрш – тоже камень, в мой… сад.

 

Меньше полугода назад отец привёл домой эту блондинку, с контурным карандашом, выходящим за пределы губ, автозагаром везде, от пизды до колена (за французский даже не извиняюсь). Вечером мы с папой поругались, утром я застал дома эту резиновую вагину, в его рубашке, с зубной щёткой во рту, а днём во рту у неё была уже не зубная щётка. К правилу об обмене женщинами. Можно ли считать это инцестом, не знаю. Нет ничего лучше экстази в чай, когда надо быстро и без хлопот склеить девчонку, не дёшево, но сердито. Она сказала: «Только не говори отцу». Она сказала: «Пожалуйста». Я не сказал. А на следующий день поспорил с Беном.

 

Бен Тьерри – родной брат Глории: они погодки, она старше. И вот, сидим мы в кафетерии, и я как выпалю: «Слишком легко. Берёшь, какую хочешь. Ни назад, ни вперёд». Оба чуть ни подавились. Ло говорит: «Ты чего, устал? Заболел? Или романтики захотелось, для разнообразия?» Я говорю: «Да не, какой там. Мне бы не лёгкого. Мне бы посложнее. Чтобы интересно было». И вот, Бен, до сих пор молчавший, говорит судьбоносные слова: «Хочешь эксперимент? Я выберу, рандомно, любую девочку из тех, что здесь. Ты попробуешь закадрить её за неделю. Какую хочешь? Уверен?» Я говорю: «Ну, давай». На что спор, не так важно, как сам спор. Пан или пропал. Давешняя Бонни не придала мне сил, ни физических, ни психических. Значит, нужно нечто придающее.

 

Бен почесал в затылке, почесал свою кучерявую башку с бритыми висками (момент-то судьбоносный, надо и жар очей описать, хули). И указал на неё. Чёрти что и сбоку бантик. Чёрное платье в кружавчиках. Чулки-ботфорты. Туфли на громадной платформе. Тёмные волосы почти до жопы.

 

Кэтрин Саммер. Одиночка, отличница и посторонний элемент не только в школе, а вообще на нашей грешной земле. Получше ничего не придумал? «Она же маленькая, – первое, что я сказал. – Я, блять, не педофил». Бен сощурился. Я задержал на ней взгляд (пялюсь: жду реакции). Есть контакт, смотрит обратно. Пускаю косую улыбку с намёком. Ничего не меняется. «У неё стекло в глазах, – говорю Бену, а Бен не понимает, – она отражает, не живёт». Ло сказала: «Мне не нравится эта идея». Бен сказал: «Сдаёшься?» А мне уже интересно, в тот момент. Почему стекло, почему я это сказал, почему ребёнок смотрит, как взрослая женщина.

 

«Три дня, – отрезаю я там, в кафетерии, – принимаю спор».

 

«Ну-ну, – усмехается Бен, – только Глори в детали не посвящай».

 

Глорию, Глори, Ло – бесят беспорядочные связи. Она говорит: «Влюбишься – хана тебе придёт». Поэтому, предупреждённый ей, я и не влюбляюсь. Мне с лихвой хватает страсти. Иногда я даже думаю, любовь выдумали те, кто себя в сексе ограничивал. Хотелось, а чего, не знали. Вот и томились под балкончиком, где дать могут, со слюной в уголку рта. Мораль сгнила, любовь почему-то нет. Короче, я дома, с дичайшего похмелья. Порывы – в словах.

 

Потому, что Ло сказала: научись укладывать их в своей голове, а не рушить вслух на меня, в ожидании, что я разберу по полочкам. Кэтрин тоже сказала: чтобы понять финиш, нужно вернуться к старту. Она сейчас с фиолетовыми волосами. До этого ходила с красными, ещё раньше – с чёрными сверху и белесыми на концах, рыжими, зёлеными и даже жёлтыми, как колибри.

 

Ерунда с прической – отдельная тема. Лучше я всё постепенно расскажу…

 

Постепенно не получится. Сегодня ночью кое-что случилось.

 

Неделю назад мы отправили друг друга нахуй навсегда. Я не желаю считать, сколько раз мы это делали. В общем, после тройничка… после жара – под балкончик, под тот самый, где дают что-то такое, чего в других нет, попёрся, ёбаный менестрель. Куда бы её отправить, чтобы не бегать к ней под балкон? Пьяному серенады по колено. На мотоцикле – к Кэтрин. Кот июньский.

 

Было что-то вроде четырёх-полпятого утра. В это время она или встаёт, или ложится. В этот раз, то есть неделю назад, она сказала: «Я устала пытаться». Пытается она жить. А не разнузданно блядствовать. Она сказала: «Я уже не рассказываю тебе об идеалах, не произношу слово, которое тебя так пугает. Я говорю: Тони, пожалуйста, думай головой. Ты просыпаешься чуть ни в канаве. Хоть со всем светом переебись. Я не хочу смотреть, как ты разрушаешь себя и всех, кто тебя… о, прости, запретное слово». Прикинулась, что меня нет. Она частенько это делает.

 

Мелкий камень в освещённое окно. Долли появляется. Под лампочкой её заколотый не пойми как хайер выглядит не то лиловым, не то сиреневым. Запомнилось вот что: прижала ладони к стеклу, и остались следы, разноцветные отметины на окне низкого второго этажа. Руками рисовала. Открыла ставни, высунулась. «Привет, – говорю я, – поздравишь или в твоём мире я опять не рождался?» Долли вздыхает. «С днем рожденья, чего уж там, – говорит, как одолжение делает. – Не стой тут. Если тебя увидит мама, мне крантец». Дерево очень удачно разрослось возле дома. Перелезть на ветку, спуститься – раз плюнуть. Наблюдать, как она в юбке и с тубусом в руке карабкается по стволу вниз: я уже поздравлен. «Сейчас уйду обратно», – грозится, спрыгивая на землю. Не ушла.

 

В дверь стучат дела, потому закончу коротко.

 

В результате мы ебались под балкончиком. Она подарила мне меня самого, нарисованного. И сказала: «Если бы я сняла на видео, как обливаю тебя кислотой, оно было бы шедевром от декаданса. И отсеиванием большинства твоих поклонниц. Но я так не сделаю. Пока или вообще», – и этот человек говорил, что любит меня. Её дело, её право, её проблемы с головой. Так, всё, закругляюсь.

 

Z

 

То, что о тебе думают другие, то, что о себе думаешь ты сам и то, какой ты на самом деле – это три совершенно разные вещи.

 

Z

 

«Нонсенс в том, – сказала на это Кэт, – что в твоём случае они совпадают».

 

Вот как прикажете её понимать? Она считает меня чем-то вроде явления. Что есть и всё. Что за явление, в её голове, неизвестно. Говорит: «Ладно, чувства для тебя – как иероглифы. Но признание я сделаю: ты трахаешься, как бог». Я переспрашиваю: «Ты что, спала с богом, кукла?» Она смеётся: «Нет, с богом я ещё не спала».

 

Кощунница, распутница, шлюха, которая в себе это знает. И, вроде бы, чего больше. Ни симуляции, ни стремления к испорченности. Уже такая, уже есть. Малявка в пляске Саломеи.

 

Она эстетезирует секс и прозревает через него нечто «Целее себя». Вечное стремление к единству. Тут мы расходимся. Я говорю: на инстинктах – конец. Было дело, предложил ей попробовать больше, кого-нибудь, кроме нас с ней, к примеру, подключить. Фигушки, разоралась: «Ты, – говорит, – не знаешь, чем себя занять. Найди человека, которому тоже скучно. У меня и тебя – реакция сложнейшая, как микроскоп. А ты им собрался забивать гвозди. Поищи-ка ты лучше молоток». Я ничего не понял. Реакция как реакция, влечение вместе с интересом.

 

Правильно Ло сказала: «Ты автоматически переводишь всё в постельный режим». Не понимаю я её, Саммер, закидонов. Что, с начала в конец?

 

На чём я там остановился? Хорошо, мы с Беном заключили пари. Придётся отступить немного и раскрыть обоих Тьерри – иначе будет непонятно, что за ребята, и по какой такой причине я их выделяю. Выделяю из людей я троих с половиной. Бена и Ло, Тину и Кэтрин. Кэт – такая крохотуля, что сойдёт разве за полчеловека, и то на каблуках. Тина, Кристина, сестра моего отца. Все три привязанности – из детства родом. Чего только ни перевидали. Всякое было.

 

Бен тратит на свои татуировки столько бабла, что давно бы купил нормальную тачку вместо раздолбанного "Пикапа", откладывай он их впрок.

 

Бен считает, что пост-панк лучшее изобретение цивилизации, но сам ни на чём не играет: лишён слуха. Зато ас в бейсболе и кого угодно пришьёт за сестру.

 

Сама сестрёнка – ещё та штучка. Смотря на неё со стороны, никогда не поймёшь, что она такое. Ло любит дразнить парней, кокетничать с ними, строить глазки, забавно ей это, носить на себе милашку. На деле она их ближе разговора не подпустит. А девушек любит. Не хочет, как я, а любит. Умеет в каждой находить прекрасное. «Ты не понимаешь, с чем имеешь дело, – так она говорит, – женщина – это тайна за семью печатями, чтобы раскрыть её, надо или стать ей (понять её то есть), или умереть в ней». Странная, странная Ло. Царицей души своей избрала математику. Вот так внезапно. Хочет поступать в Оксфорд, но не в этом году, попозже: «Нужен период: я и числа». Я говорю, можно свихнуться, она говорит, лучше свихнуться, чем не знать. Она танцует, в основном хип-хоп, в душе романтик, но ведёт себя как фифа. Мой лучший друг: Глория Тьерри. Пожалуй, ближе, чем её брат. В общем, всем известно, что остальные меняются, а мы, трое… выражаясь языком Ло, постоянные 3,14

 

Кстати, о постоянстве. Мою первую гитару зовут Бейби-Шел.

 

Её мне подарила Тина на девять лет, когда мутила с рокером Фредом. Тина – просто без слов. Это – Тина. И всяческие подонки вроде нынешнего мужа её не заслуживают. Там Санта-Барбара, ни в зуб, ни в глотку. Понять бы ей уже: нет ничего, стоящего всей жизни, ни семьи, ни человека. Раньше понимала.

 

Надеюсь, Сиэтл со своими дождями не вымоет ей мозг. Долго мыть придётся. Тина, Тина. Сколько себя помню, столько Тина.

 

И я, как обычно, свернул в объезд. Всё никак не дойду до истории с Кэтрин.

 

Бену я позорно, с треском, продул. Долли не подпускала к себе никого, и я не стал исключением. Поначалу.

 

Всегда одна, всегда что-то рисует, на планшете, на листе, хоть на руке у себя. Я подошёл к ней и спросил: «Как дела?» Она подняла взгляд и спросила: «На спор?» Пол подо мной был твёрдым. Провалиться не вышло.

 

Я сказал: «Да, но спорил потому, что ты мне интересна». «Чем же?» – спросила она. Брови, как заточки. «Ты – не такая. Ты отличаешься, – сказал я, – подсяду?» «Нет, не подсядешь, – и сама встала. – Внешность внешностью, только я всё это время была здесь. Если бы мне ты был мне интересен, я подошла бы сама. А так…» – и направилась к выходу. Я охуел. Я пошёл за ней. Я сказал: «Дай мне шанс». Она повернулась и спросила: «Шанс на что?»

 

Я не смог ответить. Я – и не смог. Бену ещё не продул. Себе уже да.

 

Репутация – это то, что идёт впереди, ты создаешь её, она создает тебя. Моя репутация говорит: «Праздник, который всегда с тобой». Её репутация ничего не говорит, кроме оценок в табеле.

 

Всякий раз, когда решает начать с чистого листа, она перекрашивает волосы. Можно сказать, сверху на прежнюю Долли ложится новая. Которую я не знаю.

 

Она… блять, да она после секса лезвием ставит на себе пометки длиной в полсантиметра, углом, разбрасывая повсюду. «Чтобы помнить, – объясняет, – всё проходит бесследно, если не закреплять». Она двинутая. Я никогда бы не связался с ней, если бы ни… если бы что? Ни объяснения, ни понимания.

 

Звонит Ширли. Ширли не ебёт мне голову своими рыжими делами. Ширли получает, что мы оба хотели, и уходит. Девочки, будьте как Ширли. Ширли умница.

 

Z

 

Сейчас мы закончили год. Море, яхты, вечеринки, солёная кожа, никаких учебников. Вот бы смотать с Ло куда-нибудь. Но Ло рассорилась с Грейс. Загруженная теперь, грустная. Бен набил следующую татуировку, летучую мышь на животе. Тина обещала приехать на недельку-другую. Её нет и нет.

 

Эрик говорит: «Давай соберёмся, а не как сейчас, и запишем демо». Джош говорит: «Пора выходить на новый уровень, нехуй проёбываться». Мартин говорит: «У нас получится». Мои ребята. Моя банда. Я знаю, что они правы. Но дальше… не знаю. Может, и запишем. Может, и получится.

 

Z

 

Привлечь внимание – искусство тонкое.

 

До того дня я пользовался им, не думая, как это выходит – само выходило. Но, стоило задуматься, «Как», и я будто бы разом всему разучился. Почувствовал себя Фестером Адамсом с его макаронами. Засунул в нос: смотри, я тигр.

 

Привлечь внимание дикарки и не попасть под скребок…

 

«Прекрати пялиться, как спаниель, – говорил я себе, – ничего в ней нет особенного. Оторви зад от стула и подойди, наконец». Говорил и пялился. Она молчала, делая вид, что вида нет. Начал, так уж до победного.

 

Я подошёл ещё раз. Сел за её столик. Она спрятала улыбку и сказала: «Давай начистоту. Выкладывай, что тебе надо, я пойму, могу ли помочь, и разойдёмся. Время спора тикает, да?»

 

Я гнул свою линию. Бен был не причём. Бонни была не причём. Бонни показала, насколько бывает просто. А эта – насколько бывает сложно.

 

Я сказал ей: «Фееричная зубрилка. Большеглазая японка. Пуританка с блядским взором. Ты ходячее противоречие. Разве я мог пройти мимо?» Закатила глаза. Посмотрела: сижу за её столиком, уходить не собираюсь. «Ты, может, не мог, а вот я могу. Дай угадаю: думал, можешь трахнуть любую, потому что ты – это ты? Цель – трахнуть?» Метр с кепкой, кукла, раскусила. Я сказал: «Нет, не трахнуть. Цель в том, чтобы завоевать тебя».

 

Кэтрин засмеялась. Смех звенел по всему стеклу в кафетерии (он дался ей очень дорого). Кэтрин отсмеялась (я ждал, пока она успокоится) и спросила: «Ну, хорошо, предположим, завоевал. А дальше что?» Вгонять вопросами в ступор она умеет. Я сказал: «Да ничего. Будем веселить друг друга». Губки поджала, задумалась. «Посмотрим, – сказала она, – пока я не уверена, что хочу веселиться». И ушла.

 

Я подарил ей охапку роз на второй день спора. Курьер доставил их на дом: адрес пришлось узнавать через третьих лиц. Так как она почти ни с кем не общалась, я намучился. В середину букета засунул маленькую открытку-карточку, с подписью: «Заеду в 18:00». Типа жест. Типа как в фильме.

 

В назначенный срок вышла. В джинсах и майке, с испачканной кисточкой за ухом. Вся в мурашках. Сказала: «Извини, я рисую». Я спросил: «От тебя что, убудет, если ты со мной прогуляешься?» Помялась, покусала губу, убрала с лица волосы и сказала: «Окей, я прогуляюсь: один раз и на расстоянии руки. Вытянутой. Без рук то есть». Гуляли. Без рук.

 

Кэтрин, Кэтрин. Нераскрытая, но с претензией. Живёт в ожидании момента, когда начнёт жить. Нет в ней ничего сверхъестественного, но есть искра: из таких что-то да получается.

 

Я говорю: наплюй на всё, что в тебя вбивали, растопчи само понятие нормы, и живи, мать твою! Хватит ждать знака свыше или чего ты там дожидаешься, его не будет. Нарушай законы, подтирайся правилами, выеби устав. Пой и танцуй. Жизнь одна. Второго раза не будет. Есть только сейчас. Пробуй новое, прыгай с парашютом, превышай (всё превышай), стебись надо всем, займись собой, напейся, накурись и переспи с кем-нибудь… только не забудь про презерватив. Всё это я говорю ей. Она говорит: да, я понимаю, радостно, живо, но зачем это мне?

 

Чему я научил её рот: курить, ругаться, сосать, слать меня нахуй. Чему она научила мой: говорить о ней, когда пьян.

 

Хорошо, не буду о ней. Пока не буду. Без неё событий вагон.

 

Пит, управляющий в Энни, крутит мне яйца своей постной рожей и занудством. Фактически, он на меня работает, но ему это до лампочки. Дело было так. Мой обожаемый папочка расщедрился до такой степени, что подарил квадратные метры, средства на оборудование, раскрутку, персонал… Называется «Сделай сам!» Юридически, владелец он. Но все расходы с гаком окупились за первые же полгода. Весь навар в его кармашек, а он высказывает мне: столько тратить ненормально. Ну, разумеется. Я и чтец, и жнец, и на всём подряд игрец, в каждой жопе затычка – без меня всё пойдет прахом, в то время как он там почти не появляется. И город знает заведение не потому, что бравый сынок Дэвида Холлидея занимается чёрти чем, как он говорит. А потому, что Тони Холлидей упахивается как проклятый. Они знают меня, а не моего отца. Внедряешь желания через рекламу? Ну и внедряй. В мой грешный монастырь со своим уставом соваться нечего. Мы и сами знаем, как именно желаем быть обманутыми.

 

Он рассказывал мне про типы людей. Про то, как на кого воздействовать. «Номер один в мире», – для лидеров, красный цвет, скорость, драйв. «Вот ты, – сказал папа, – на такую рекламу падкий». Есть те, кому нужны слова "опыт", "проверено" и прочее, о поколениях, о надёжности. Есть те, для кого превыше эффективность, функциональность, экономия времени и денег. Он рассказывал, как воздействовать на разные органы чувств. Почему идиотские ролики въедаются в память. Какова роль тайны, недоговорённости, в рекламе. Что такое целевая аудитория. О роли цвета. О роли голоса. О ролях вообще. Он рассказывал мне массу интересных вещей. В промежутках между своим отсутствием и… своим отсутствием. Всегда спокоен, всегда в себе уверен. Я тоже уверен, но покой, как говорят, нам... нет, не снится мне покой.

 

Ладно, зря я на него взъелся. У меня, благодаря нему, есть молодость. У него её не было. Он работал. Он энтузиаст, но он вкалывал. Хотел, чтобы мы – я и Тина – стали теми, кто мы есть. Я взъелся на отца потому, что он одумался, а воспитывать меня поздно. Он говорит: последний год, Тони. Он говорит: берись за ум. Он говорит: подумай о будущем. Говорит неубедительно. У нас с ним сложившийся быт, привычки. У него любовница в Нью-Йорке. У меня уйма их – здесь. У него работа из Сан-Франциско по всей стране. У меня Энни и… путаница.

 

Путаница. Но, если с папой куда ни шло, разбираемся потихоньку, то с этим гадом, Питом Джонсом, всё куда хуже. Тот как-то застукал меня с косяком, взъелся: «Что, если тебя привлекут, ты, случаем, не проносишь сюда, гляди, проверки, а что ты там куришь, марихуана ли». Пастор, блять. Заебал.

 

А девчонка, которая знакома с девчонкой, которая дружит с девчонкой, с которой развлекался я, итак, вот она придёт к нам, притащит подружек, и потом будет всем рассказывать, какая в Энни охуенная атмосфера.

 

Гидропоника, тусиха, марки, ешки, эски, эмки, прочая синтетика. Почему бы нет? Были казусы… мёртвый брат, мышь под кожей. Мало ли что привидится под химкой. Опыт, если не откинешься. Я сам, в основном, натуралку курю.

 

Расширение границ – это всё замечательно. Но расслабиться хочется, не часто, но хочется – и меня можно понять. Ага, сам себя понимаю и заебись. О понимании: Тина купила билет на завтрашний рейс. Наконец-то.

 

Z

 

Ло читает. И говорит: «А хаотичнее ты писать умеешь? Всё так понятно... Хоть бы даты отмечал». Мне нормально. Сам понимаю. Кому надо, объясню.

 

Ло нуждается в системности, в 2+2=4, cos x ² + sin x ² = 1, в ритме – две четверти, три восьмых и т. д. «Римский-Корсаков совсем с ума сошёл» или как хористам запомнить размер в партии. Одиннадцать восьмых. Так я пишу.

 

Z

 

Тина столкнулась с Кэтрин. У нас дома. И спросила: «Кто это?» А я ответил: «Девушка моя или что-то вроде того». Она ухмыльнулась. «Да ладно, ты по сути своей не способен на моногамию». Кто сказал, что с ней я моно? Гамен, шумен, активен, это да. Вслух я сказал: «Ну, это… отдельный случай».

 

Z

 

У Долли пунктик на волосах. Она постоянно чудачит с образами кого-то: вымышленных персонажей, известных людей, мультяшек. Журналы мод, тощие модели, на фигуры которых она чуть ли не молится.

 

Я говорю: «Их хочешь разве только накормить». Она говорит: «Хочешь о них позаботиться?» Я говорю: «Нет в них ничего сексуального». Она говорит: «И не надо, не в одном сексе дело».

 

Z

 

Вместо того чтобы колоть меня всюду, куда можно и нельзя, приняла бы просто себя, как есть. Не кого-то, кого играет, а себя. Кто она такая?

 

Z

 

Порой приходится прикладывать нечеловеческие усилия, чтобы не дойти до рукоприкладства (бесить умеет), иногда до него доходит. Но я не жалею, что тогда проспорил Бену. Чёрт, никак недорасскажу.

 

Я мог повести её куда угодно. Прокатиться на американских горках, сигануть с тарзанки, заплыть в открытый океан: на скутере или вручную, прогуляться под луной по берегу… Я решил быть банальным. Я решил сходить в кино. Фильм забавный, но и только, там присутствовало что-то вроде "секс" и что-то вроде "больше". "Больше секса"? Не помню. Я попытался закинуть руку ей на плечо, но она сбросила и заявила: «Я музейный экспонат. Смотреть – смотри. И всё».

 

Кэтрин превратила себя в живое произведение искусства. Картина в Эрмитаже, Лувре, Метрополитане, галерее Уффици.

 

Нескульптурная скульптура. Я вставляю Данае. Я пялю Мону Лизу и дрючу Венеру Милосскую. Я круче Лео и удачливей Караваджо. И всё потому, что Кэтрин собрала в себе всех них, и может стать любой. Как Эди Седжвик. Она – самоочищающийся, что ни малюй на нём, чистый лист.

 

***

 

(реалии Криса):

 

 

Подняв взгляд от дневника, не могу заставить себя вернуться к чтению.

 

Я в прострации. Они живые: вот они, оба, здесь, только руку протяни.

 

Дождь хлещет из водосточных труб. Как вода с позабытого на огне, оттого осатаневшего чайника. В его рассуждениях о ней нет злобы. Откуда бы ей, злобе, причём взаимной, взяться? Тони бегает под окошко к Кэт. Кэт хочет быть с одним Тони. Мечтал взорвать свою голову? Мечты сбываются.

 

«Чего тебе не хватает? Страстей? Боли?»

 

«Ни того, ни другого, – отвечаю я, – мне не хватает уверенности в жизни, в том, что я жив, что живы другие. Самой жизни мне не хватает».

 

С Кэтрин мы были знакомы три месяца. Встречались две недели. Шрам от потери останется… надолго ли? Сейчас мне кажется: трагедия века. Сейчас я близок к ней, и к нему, как никогда. Но это – рябь на море после шторма.

 

На часы я не смотрю. Темно, значит, ночь. Холодно, значит, зима. Думаю, значит, есть. Выхожу на балкон, цапнув, походя, пачку красного "Честера". Закуриваю.

 

Нельзя сравнивать меня и Кристину – мы совершенно разные, но сейчас я ей завидую. Мне трудно выплеснуть эмоции. Мне трудно понять их. Признать-то трудно. Она выговорилась, ей стало легче. Она спит. Когда говорю я, путаюсь ещё сильнее: тем, что впутал кого-то, кроме себя.

 

Ливень брызжет о карнизы. Уголёк сигареты – оранжевый. Он бликует на пальцах, когда я подношу её ко рту. Если высунуть наружу, погаснет.

 

Холодно. Как на улице: сквозной ветер, брызги дождя. Холодно. Пятно на джинсах замёрзло и застыло. Холодно.

 

Бросаю окурок вниз, с третьего этажа. Искорку-звёздочку бросаю, бухнуть в луже. Траектория полёта – не прямо, а дугой, в сговоре с ветром.

 

Мы воображаем себя центром мира: «Всё от нас зависит». Дудки. Мы сами-то от себя зависим частично. Зависимы от всяких… веяний.

 

Нужно выскрести недостающие детали. Сложить витраж. Я не знаю, зачем это делаю, но не делать не могу.

 

Откалываю булавку с груди, вынимаю письмо. Кладу его в конец дневника. Не в конверт, а на конверт. Чтобы оба письма были рядом.

 

По частям. Целой уже не будет.

 

***

 

(дневник Тони):

 

 

"Мерилин" Уорхола висит на рабочем столе её ноутбука. Молко поёт Meds со звонка.

 

«Я ненавижу твой голос, – говорит Кэтрин. – Когда ты говоришь, тебе хочется верить».

 

Я таскаю её по концертам: без музыки жизнь не в жизнь. Она делится обрывочными знаниями обо всём на свете, прибавляя свои мысли.

 

Я стебу её козлиные копытца и попытки спрятать талию за свитерами (сиськи, жопа, талия, что может быть лучше). Она обвиняет меня во всех несчастьях и катаклизмах. Вплоть до голода в странах третьего мира и разорениях гробниц египетских фараонов. Не меня лично, а меня, как явление… Ну, об этом я уже говорил.

 

Никто из моих знакомых не понимает, нахуя я связался с истеричкой. Я и сам не понимаю. Наверное, проблема в том, что я её создал.

 

Раньше она смотрела, как из террариума, сама не участвуя. Я вытащил её из неё самой.

 

Штудировала анатомию. Могла подробно расписать, что, как, чем и куда. С закрытыми глазами изобразить любую деталь. В чём смак: дрочить на порнуху, рисовать порнуху, отшивая всех, кто сунется с порнухой на практике. В чём смак-то? Я не понимал, потому и вытащил. Она сказала: «Лучше бы меня это и не касалось». Она сказала: «Я лучше всё видела». Такая вот благодарность.

 

Ло говорит: «Ну что ты в ней нашёл? Все страницы забиты Саммер, аж пугает». Бен говорит: «Не любишь, а держишь, толку-то». Тина говорит: «Прекращай». Долли уверяет: «Последний раз, Тони, и всё, это точно в последний раз». Всегда у неё всё в последний раз. Везде, где можно и нельзя, по городу и за его пределами, в уединённых и общественных местах, мы с ней каждый раз ебались, как последний.

 

Потом она заявляется с голубой гривой. Ведёт себя так, словно меня в упор не видит. Выходит из класса посреди урока, глянув на меня с призывом. Я выхожу следом. И мы… правильно, ебёмся: в школьном туалете. «Есть что-то помимо секса, – говорит она, – помимо секса, у нас с тобой». Если оно и есть, ощутить его довольно сложно, когда ощущаешь тело, её тело, как нехватку своего.

 

Я довожу её до слёз. Она доводит меня до бешенства. Вынимает лезвие, чтобы проткнуть себе руку под одеждой, или ногу, или живот.

 

Я спрашиваю: «Каждый раз или каждый день отмечаешь?» Она говорит: «Каждый вылет». Куда и откуда?

 

А тогда, на третий день спора, она сказала: «Давай остановимся. Можешь считать, что меня завоевал. Можешь сказать, с кем ты там спорил, что мы трахались. Вчера всё было мило, но я предчувствую: ничем хорошим это не кончится».

 

«Поддайся себе всего лишь раз, – заикнулся я, – делай, что хочешь. Ты ведь хочешь, я знаю».

 

«Если бы все, как ты, делали, что они хотят, от мира бы камня на камне не осталось. Мне хорошо одной. Ты запросто найдёшь кого-то посговорчивей».

 

Бен спросил: «Сдаёшься?» Я скрипнул зубами и отчеканил: «Ещё не вечер». И уже в потёмках украл её из дома. Даже согласия особо не спрашивал, сдёрнул, оправдал хамское поведение фразой: «Ничего я с тобой не сделаю. Успокойся и поехали. Хочу показать тебе кое-что».

 

Притащил на крышу высотки, сломал ржавый замок и пропустил вперёд. «Ты что, мир решил представить, тот, что бросишь к моим ногам?» – она смеялась.

 

«Мимо, – я тоже усмехнулся и подтолкнул её к краю. Она потеряла равновесие и накренилась. Немного и упала бы, но я схватил её за руку и спросил: «Что ты не успела сделать? Сейчас отпущу. Что ты не успела, Кэтрин?»

 

Она закричала: «Прекрати, хватит!» «Отвечай, – настаивал я, без труда держа её, лёгкую, над огнями ночного города. – Отпущу, никто ничего не раскроет, запишут твою смерть, как самоубийство». Подвешенная, она сказала: «Жить. Я хочу жить. Вытащи меня уже отсюда, чёртов придурок, ты это хотел от меня услышать? Я не знаю, чего ещё хочу».

 

Я подтянул её к себе. Она дрожала. Но не стала колошматить меня, рыдать, как поступила бы любая другая. Сначала молча обнимала. Реальное тело и реальное нечто. Потом произнесла: «Когда… я была там… я почувствовала, что жива. Вот так, по-настоящему». Зависнуть над пропастью, чтобы дошло. В этом вся Кэтрин. Она произнесла: «Из нас двоих не ты первым меня заметил».

 

И поцеловала меня. Она целоваться-то толком не умела: поднялась на цыпочки, ткнулась в ключицу – до губ не достала (какой там, на голову с начёсом ниже), выдохнула чем-то вишнёвым, чем-то холодным. Но, когда я наклонился до губ, перехватил инициативу, с языком и всем остальным, вырвалась. Шмыгнула к выходу. Пробормотала: «Спиши на шок», – и исчезла, так быстро, что я не успел глазом моргнуть. Нигде её не было, ни под зданием, ни в здании. Уехала, видимо, на такси, для автобусов – поздно.

 

Что мы имеем сейчас: чем больше опасности, тем больше в ней желания.

 

Что мы имеем сейчас: будь мы над вулканом (кровать – плита над жерлом), страсти в ней хватило бы на роту и ещё осталось сверху.

 

Я позвонил Бену и сдался: «Бухло с меня».

 

Бен пошёл на попятную: «Может, неделю возьмёшь? Три дня для такой, как она, маловато».

 

Я заявил: «Условия поменялись. Хочу её больше, чем на ночь. Что-то в ней есть». Сказать, что Бен удивился – это ничего не сказать.

 

Снова срывают на полуслове.

 

***

 

(реалии Криса):

 

 

А по краям – карикатурные изображения, неплохо имитирующие усмешку самого Тони и миндалевидный разрез громадных глаз Кэт. Всё смешалось.

 

На балкон я уже не выхожу. Глотаю строчки запоем. Не отрываясь. Некоторые пишут в дневнике события, другие – чувства, третьи – анализируют. У Тони же всё вперемешку. Июнь и февраль: одно и то же в разных местах. Рука и нога.

 

Я читаю то, чего он не писал. Отец, спокойный, как танк. Его нет, зато между ними есть дистанция. «Проявляй хоть что-нибудь», – говорил он мне. Тина у него – образец женщины. Тина, мягко говоря, не в узде себя держала, юность бурная, связей много, всюду и всяких. Кэтрин говорит: никого, кроме тебя. «Не поступай с собой так, замыкание – это могила», – обращается он к Кристине с Кэтрин разом. Я понимаю то, что ему не нужно понимать. Из нас троих Тони – ребёнок-творец. Только Тони. «Оно само через меня льётся», – говорит он. И оно – подлинное.

 

Их бойз-бэнд с уклоном в психо-трип состоит из четырёх человек: Мартин Кэмбел, Джош Уилкис, Эрик Филман и Тони Холлидей.

 

Последние трое – однокашники, потрясатели старшей школы имени преподобной Скуки, лицедеи-затейники. Мартин встречается с Линдой Моран, проводит с ней много времени, особенно в учебных стенах. Джош появляется редко, но метко. Появления Джоша отмечаются красными крестами в учительском календаре. Его семья похожа на моё детство: все хиппуют, всем хорошо и так, у них часто собираются, они гостеприимные, славные люди, так говорит Тони. Сэм Уайт – бармен в Энни, бисексуал, чуть-чуть влюблён в Глорию, над чем они оба смеются. Глория всех дразнит: «Вырядится, зашпаклюется, а нам потом давай, выручай на здоровье, спасай от всяких озабоченных субъектов». Глории важно не это: «Сядет в стены со своими расчётами, вся бешеная, говорит, ни слова не поймёшь. И думаешь: боже, лучше бы выряжалась».

 

Не подозревал, что такой, как он, способен воспринимать девушку иначе, чем пару дырок. «Дружба между мужчиной и женщиной – в кайф, если один из них оригинальной ориентации». Сам-то он натурпродукт. Зеленее только травка. Я усмехаюсь. Меня, насчёт ориентации, переломало раньше, чем я проверил её на практике. Так что мне не понять, каково было, ломаться, Дону Тони.

 

***

 

(дневник Тони):

 

 

Это был день святого Валентина.

 

Кэтрин косплеила Эл из "Тетради смерти". С копной чёрных, выбеленных на концах волос и глазами панды. В вытянутых джинсах, белой толстовке.

 

Я не видел её четыре дня.

 

Первое, что она сказала… Нет, сначала она помахала ручкой. Потом подкусила губу и спросила: «Нравится?» Я честно ответил: «Нет».

 

Она возразила: «Тут есть смысл. Любить, потому что купидончик засадил… стрелу или любить гения за его ум? Разные вещи». Плюнула в сам корень праздника: любовь сама по себе, а не за что-то. Я сказал: «Не думаю, что любовь, как факт, существует». Она поджала губы. Она сказала: «Либо она живёт, либо ничто не живо».

 

Вокруг ходили студенты. Мы были в школе.

 

Не считая того, что Джен Хоггарт вцепилась в волосы Бетти Кларк прямо в кафетерии, а малютка Люси Нэш, пытаясь их разнять, сломала руку, это был приятный во всех отношениях день. В довершение концерта, меня вызвали к директору, миссис Одли, которая впаривала мне чушь о том, чем я должен заниматься вместо разрушения девичьих судеб. Чёрт, тот день я хорошенько запомнил. Ло надела ужасающее чёрно-красное платье. Бен похвалялся, что Кэнди, приятельница Линдси, черлидерша с упругими булками, отсосала ему прямо в раздевалке. Майкл Бин споткнулся о собственный шнурок возле нас. Принялся суетливо подбирать учебники. Шли восьмые сутки спора.

 

И я переспал с Кэтрин Саммер.

 

Должно быть, меня слишком бесили эти идиотские тряпки. «Девочка, ты гений, но ты больше девочка, чем гений», – вот что мне хотелось нам с ней доказать.

 

После школы я предложил её подвезти, но она усмехнулась: «Не выйдет, я на машине». И тогда меня осенило, позвал вечером на вечеринку у себя же дома. «Оторвёмся по хардкору, – подколол, – Валентину и не снилось».

 

Кэтрин сощурилась и предупредила: «Не попадайся на глаза моей маман. Она заочно тебя ненавидит». А мне-то что, мне с её мамашей не спать и не жить. Я отдельно, она отдельно.

 

«Подъеду в полвосьмого, и, ради всего, переоденься, – посоветовал я, – всю красоту запечатала своими мешками». Кэтрин с чувством сморщилась. Как от лимонной кислоты на зубах. Отрицание сексуальности. Лекарство вводить перорально, вагинально и дальше, как пойдёт, может, ректально тоже вводить. Доктор Холлидей к вашим услугам.

 

Это была ночь святого Валентина.

 

Она выглядела, как Люси Лью из "Счастливого числа Слевина", эдакая бойкая цыпка в гетрах и сапогах сверху, клетчатой юбчонке и свитере, наподобие олд-скул. У неё были монохромные волосы. И она совсем не умела пить.

 

Вошла в дом, посмотрела на вечеринку. Посмотрела на меня и сказала: «Есть безграничные вещи. Это стихии и глупость человеческая». *

 

{ * Неточная цитата Альберта Эйнштейна: «Бесконечны лишь вселенная и глупость человеческая. Хотя насчёт первой у меня имеются сомнения». (прим. автора) }

 

А я просто делаю, что хочу. Порой не могу объяснить, почему я, собственно, загорелся той или иной идеей. Например, мне была нужна (да и сейчас нужна) Кэт. Почему? Хуй знает. Хуй знает, а я нет. Кэт было неловко среди нас, детей в умате. Протекция – великая вещь. Кто-то с авторитетом говорит: «Она со мной». И, как в гангстерском кино, все становятся обходительными. Потом станет так называемой отвергнутой. Тупо разрыдается, пихнёт тебя в грудь, выскажет пару обвинений пьяным голосом, и отвалит без видимого ущерба. Хорошо, если не спотыкнётся по дороге.

 

Кэт – не из таких. Она просто набухалась. И, набухавшись, призналась мне в любви. Я не понял юмора. Сказал: «Протрезвеешь, повторишь, поговорим». Мы знакомы-то неделю, причём ты делала всё, чтобы не знакомились. Какая к чёрту любовь? Кэт – не из таких, потому что продолжила: «Хорошо. Это мои, а не твои проблемы, я решу их сама». Была наслышана о моих, эм… подвигах и надумала себе чёрти что?

 

Знаете, в чём соль, сахар и перец? Я не скрываю компрометирующие факты. Меня никто не может раскрыть, потому что я не особо прячусь. Выяснил что-то, пустил в огласку – мне не жарко, ни холодно. Даже лучше. Ты обрастаешь сплетнями и становишься местной легендой. Не в её случае. Я не понял, как можно бросаться такими словами, основываясь на одних только слухах.

 

Мы с ней были одни в моей комнате. Она сказала: «Это всё неважно». Меня будоражил алкоголь. Я поцеловал её. Кэтрин ответила. Её всю аж выгибало, хотя мы только целовались. Я потянулся к её блузке. Кэтрин остановила мои руки. «Зачем? – спросила она, хрипло, глядя из-под меня своими глазищами, блядскими, блядскими глазищами, – зачем тебе это?» Мне впервые довелось услышать вопрос, зачем людям секс. «Просто так, – сказал я, – чтобы жить». Она обняла меня ногами, и блузка расстегнулась. Я сказал ей: «Ты хочешь меня не меньше, чем я тебя». У неё слова отрубило. Дышала, задыхаясь.

 

Не секрет, что каждый мужчина, парень, мальчик, половозрелая особь мужского пола, жаждет ощущать себя суперменом: хозяином ситуации. Постоянно доказывать, что способен играть в теннис пенисом.

 

Перепихнуться и баиньки – проще пареной репы. Завладеть той, к кому и на хромой козе не подъедешь? Вот то, что нужно. Не для кого-то там. Для себя. Эверест далеко. Саммер рядышком.

 

Сейчас я пишу в состоянии лёгкого алкогольного помрачения или, говоря точнее, надравшись в щи. Мы с Тиной забацали себе отдых на пару. Отдых. Ото всех. Тина смотрит, что я пишу, когда подходит. Говорит по телефону со своим Отелло. Контролировать Тину, как контролировать огонь. Ему удаётся.

 

Бен со своей новой, Кирстен, укатил на пикник. Кэтрин, по новой, дуется. Чем на сей раз мы друг другу не угодили, не помню. Я не помню. Я, не она. Это-то, если вдуматься, и страшно.

 

Ло считает даже тогда, когда не хочет, числа преследуют её повсюду – сплошные вычисления. Она смотрит на угол и прикидывает градус, умножает в уме четырёхзначные и... она танцует, спасается ритмом и светомузыкой. Она и теперь, наверняка, в клубе где-нибудь: кадрит красивых девушек.

 

Ло говорит: семья меня ненавидит. Семья? Отца подкосил рак пару лет назад, мать с головой ушла в работу: зелень водится, карманными их не обделяют. Но мать-владелец-сети-магазинов не значит мать-к-которой-хочется-идти.

 

Папа ищет лазейки, чтобы дёрнуть в Нью-Йорк… а, кстати, тогда, в феврале, когда у меня началось с Кэтрин, и он со своей Джеммой познакомился. Если Джемма – как Бонни, ничего не хочу о ней знать.

 

Тина говорит: «Наиграй что-нибудь. Строчить будешь потом». Тина говорит: «Пошли они все. Никто не сломает тебя, если ты сам не согласен ломаться». Вот бы она осталась насовсем.

 

Она здесь дома. Зачем рваться куда-то, если там ты так несчастна?

 

G. F. Händel. Ciacona in D moll. Не уезжай.

 

***

 

(реалии Криса):

 

 

За окном рассвет отвоёвывает позиции у ночи. Дождь вполголоса бранится с ветром. Грубый, тот шелестит листьями, гонит волны по мокрой траве.

 

«Лучше обжечь пальцы, чем оставить сигарету незажжённой», – слышу голос Тони, хотя он этого не говорил.

 

«Если закуривать в комнате, нет опасности обжечься», – возражаю я.

 

Мысленный диалог с проекцией… Под утро. От количества начинает подташнивать: курю и курю. Продолжаю читать.

 

«Она похожа на ненаписанную сказку. Я никогда ей этого не скажу», – откровенничает он.

 

«Сказки умирают, когда мы взрослеем», – обречённо говорю вслух.

 

Крис входит в кухню. Заслышав её, успеваю спрятать дневник под футболку, за край джинсов. Она, без сомнений, опознает блокнот: видела, как писался.

 

Крис помятая, без косметики, но смотрится ничего. Она – не я. Она говорит:

 

– Прости, что заставила тебя бред выслушивать. И спасибо, что выслушал.

 

Я коротко киваю. С пониманием.

 

Женщина с наспех заколотой кулей, в пижамных штанах и белой майке – не она же, уложенная, и не она же, уничтоженная.

 

Готовит вкусный кофе-глиссе, напевая под нос, рассказывает, куда мы можем сходить на прогулку. Где продаются пирожные с заварным кремом, где ставят лучшие премьеры, с кем мне срочно необходимо познакомиться. Сложившая руки под подбородком, точь-в-точь, как Тони, Крис – не вчерашняя. Другая. Я же говорил, люди мутируют, приспосабливаются, изо дня в день.

 

Кроме кофе и леденцов из еды ничего не осталось. Хозяйка собирается в круглосуточный магазин, возле дома. Накидывает плащ, влезает в сапоги. Берёт зонт и говорит мне: «Я быстренько. Тебе же "Кент", синий, правильно?»

 

Щёлк: туманность. Щёлк: вспышка.

 

Высвечивает лицо. Дым идёт внутрь и наружу. Дневник – из-под футболки. Загнутый уголок страницы – распрямить.

 

Тик-так, тик-так. Часы.

 

Кап, кап, кап. Дождь размывает землю.

 

Тони,

 

 

DON’T

 

LEAVE ME ALONE

 

 

⇐ Предыдущая891011121314151617Следующая ⇒

Поделиться: