Глава девятнадцатая: город в облаках

⇐ ПредыдущаяСтр 16 из 17Следующая ⇒

Полиэтилен. Мини-кулёк. Заклеено скотчем. Огненная запайка. Ровно на один раз. Зацепить заусенцем. Вскрыть. Купюра. Рулон. Вставить двумя концами. В пакетик и в ноздрю. Вдох. Слёзы. Вдох. Жжение. И... вдох.

Всё в порядке, девочка. Всё в порядке.

***

Кошмар перед рождеством.

«С гримом она переборщила. Её били? Нет. Свет так падает».

Портрет над телом.

«Идеал на холсте – идеал ли, созданный неидеальной мной?»

Круг замкнулся.

«Может ли искусство быть основанным не на всей жизни, а на лучших её частях, возвышенных?»

Уже второй раз, читая письмо Кэтрин, я испытываю тошноту.

Мало того, что она пришла в школу. Она приветствовала меня, чужака, так, будто сама целая, про пустоту в обложке рассуждала. После родительской свадьбы, когда я скрёбся в душе – не подружка, подруга – знала, каково.

Поэтому выскочила с ножом. Поэтому за меня вступилась: за себя нет, а за меня – да. Хотя я её, с чувствами, послал. Ради разговоров, дружбы, как он – ради жёсткой ебли. Выше жизни. Голова взрывается.

Открываю её блокнот на первой попавшейся странице.

Рисунок: девочка и двое ребят. Крис, Кэт, Тони. Держатся за руки, улыбаясь. Хочется взвыть.

Она восхищает меня. После своей смерти, в глине, разлагаясь, она, Кэтрин, восхищает меня больше, чем кто-либо живой.

Вечереет. Я полон решимости дочитать.

Кристины по-прежнему нет. Чернокожий метрдотель с кучерявой головой, темноглазый, играл с ней в глазки: может и его совратить.

Что для Холлидей лекарство, то для Саммер яд. Ей нельзя было путаться с ним. Ей нельзя было путаться со мной.

Вдох. Сердце во мне. Вдох. Работает, как часы. Вдох. Татуировка зажила, снять повязку – облегчение. Вдох. Мне не выдохнуть.

***

(дневник Тони):

Оказывается, не утром приезжают, а вечером. То есть вечером от сейчас. Лишний денёк свободы, оттяжка неизбежного. Даты путают меня. Я их.

На машине. Три тысячи миль. Я хуею, леди и джентльмены.

Кэтрин, как обычно, со мной не разговаривает. Необычно одно: не разговаривает наотрез. Звоню, сбрасывает. Ладно, разберёмся.

Как её имя-то хоть? Милена? Милана? Нет, что-то связано с Акеллой. Келли? Промахнулся. Микелла. Как Микки и Келли сразу.

Его зовут Крис. Крис Марлоу. Как драматурга времён Шекспира, которого ещё прирезали в его комнате. Гулял, ебался, чёрти чем занимался. Этот не такой. Этот ещё всем даст прикурить. Сам курит. Пиздюк курит открыто. Пиздюк учит меня жить. Надо же.

«Миру мир, а зло бумаге», – говорит Ло. Что бы она ни говорила, не помогает. Не читает мой дневник она уже сто лет: пишу личное. Про Кэтрин и всё такое.

День, подаренный мне Джеммой (она хорошенькая и даже не выглядит глупой, хотя взяла колёсами половину Америки), пропал втуне. С чего бы начать.

Началось с облавы на Счастливого Джима. Милый белобрысый паренек. Работал на автозаправке днём. Закупал средние партии товара ночью.

Занимался этим он потому, что шестёрка. Я связался с ним потому, что прежний поставщик-кислотник пропал без вести, а с новыми персонами встречаться лично в первый раз чревато. Вот он и влип.

План казался идеальным: «Звонишь новой персоне-кислотнику, договариваешься о встрече, но вместо тебя идёт Джим».

Отдаёт наличку, улыбается и получает пробу. Я наблюдаю. Случайный прохожий. Ничего не знаю, ничего не ведаю.

Я получаю пробу. Благодарю Джима. Естественно, денежно. И выхожу на персону сам: «Привет, как насчёт сотрудничества?»

Идеальный план, говорю же. Никто не ожидал того, что случилось.

Никто не ожидал облавы на Счастливого Джима. Он выглядел слегка дебильно, как положено. Ошивался у торгового центра. С деньгами. К нему подошёл поставщик. И нет бы им отойти, до туалета или ещё куда, мало ли что: проба-то в пакетике, такое в пудреницы прячут. Где встретились, там и обменялись.

Всё произошло так быстро, что я не успел толком сообразить, что к чему, кроме импульса: надо сматываться. Папа прислал сообщение: «Будь дома к десяти». Джим заорал и побежал. Мелькала куртка. За ним побежали копы в штатском. Таких я называю крысами. Джим (непроходимый тупица) швырнул им товар (подтвердил, что товар: без оснований обыскивать прав у них нет). Джим понёсся дальше. С воплями. Я подумал: «Всё, пиши с зоны папочке». Джим обернулся на меня. Я стоял… метров с двести от торгушки будет. Обернулся, споткнулся о бордюр и упал на дорогу. Там ехала машина.

Не повезло Счастливому Джиму. Повезло мне: сим-карта, с которой звонили, была левая. Друзьями мы не были. Знакомы с ним были многие. Я выдохнул, когда он умер. Съебал в переулок и угнал "Харлеем" в Энни. Пил там виски и улыбался. Флиртовал со всеми, как маленькая леди в свой первый приём. Не то Тьерри ждал, не то не ждал. Пил и всё. Звонил Кэтрин. Кэтрин скидывала. Микелла лезла обниматься. Я подумал: «Почему бы и нет». Рано или поздно возьмёт трубку. Да и школа не за горами. Боже, храни Скоростного Стэна, которому не впадлу мотаться за первоклассной дурью.

Джимом началось, с Джимом кончилось. Его ударило в лобовуху. Вынесло с капота одной машины на другую, где он зацепился за колесо и проехался по асфальту. В машину, за которую он зацепился, въехала вторая. Только там, в поцелуе их колёс, он кончился. Его просто раздавило под грудой железа. Нет, автокатастрофы – дело обычное. Нет, везучим действительно везёт. Смерть берёт их нехотя. Я сидел с Микеллой, вполуха слушал про её музыкальные пристрастия и продолжал, как маньяк, названивать Кэтрин. Она выключила телефон.

Приезжаю домой, а там – сучий выродок (Джемму-то я его тогда в глаза не видывал) с фамилией драматурга и внешностью трагического героя. Я ему, блять, кто, профессорская компаньонка? Он сам, блять, кто: инопланетный эксперимент по внедрению к нам идеального человека? Вроде мать есть, и рожала его (судя по успеху у папы) не искусственно.

То, что я говорил Кэтрин, про уничтожение идеала, проявилось во всей своей полноте. Наверное, потому, что Джима размазало по асфальту, как кошку.

Мы полны тёмных инстинктов. В нас спит насилие. Во мне – не спит. Спасибо двум последним дням. Я у себя. Мальчик-Гамлет скоро спустится. На завтрак. И да минует его чаша Йорика.

Я хочу ржать. Я ржу. В голос. Один, в админке Энни. Опять без админа. Они меняются, наши админы. Пита Джонса нет, спасибо ему за это. Они сошлись. Кэтрин и Крис сошлись, с лёту, с первых его шагов в нашей школе.

Со мной она не разговаривает. Попытался, отшила. Ничего, заговорит. Спец по визажу: так заштукатурилась, мать не догадается, кто кого пиздил. У меня следы когтей и зубов. Ей до жертвы, как раком до Берлина. Не то, что ему. У него терпение воспитателя в детском саду. Откуда он вылез? Из Джеммы и вылез. Версия с пришельцами правдоподобнее.

Отшила так отшила. Кандидаток хоть отбавляй, вместо неё в обнимочку со мной ходить. Бриттани не было, Линдси была. Я сказал: «Составишь мне компанию?» Она ответила: «Конечно». На ней было полосатое платье с вырезом. Вырез очень ей шёл. Вырезать бы ему глаза. Зелёные. Змей.

Я говорю себе: «Успокойся, Тони. Секс и смерть – дикие вещи. Древнее, чем люди на земле. Ты открыл их для себя подряд. След в след. Это потрясение. Можешь сколько угодно играть пенисом в бильярд. Адреналин дал в мозг. Ты потрясён не Крисом, а сам по себе. Почему тогда он не отвечает на насилие? Почему тогда…?»

Сэм – профессионал. Сэм – старший бармен. Работает в Энни с тех пор, как мы с отцом её открыли. Таких, как Сэм, надо ценить. Премировать, выделять, но не слишком. Он, среди хаоса, невозмутим: поддерживает стойку и порядок.

Сэм – бисексуал. Я подхожу к нему и говорю: «Слушай, мне интересно, личный вопрос, ничего?» Ничего, говорит, спрашивай. Вот и спрашиваю: «Ты актив или пассив?» Чуть бокал из рук ни выронил, вытирая. Зачем, говорит, тебе? Решил попробовать? Мне делается худо. Я говорю: «Нет». Сэм говорит: «Универсал». Стою у стойки. Народу пока немного. Вечер. Сэм говорит: «Колись уже». Я не колюсь. Я говорю: «Да так, думаю обо всём, чего пока не пробовал».

Лучше к Сэму с такими вопросами больше не подходить.

Живу много. Пишу мало.

Вся школа обсуждает наш разрыв с Саммер. Как можно не слышать? Почему он, Крис, видит в ней не то, что есть, а фею с кисточкой?

Крис сукаблятьёбаныйвротнахуй Марлоу.

Доктор, меня беспокоит то, как он на меня действует.

Кэтрин подловила меня в школе. Криса с ней не было. Подловила и сказала: «Помнишь, про джанки и барыгу? – как с повинной пришла, тихо, в пол глядя. – Тайно, по углам, чтобы никто ничего не знал». Я сказал: «Что, тёмная сторона выхода просит? Чего бы тебе с Крисом не поебаться? Ах да, как я мог забыть, ему похуй». Она повысила голос. Она сказала: «Заткнись. С кем я ещё ебусь, тебя ебать не должно. Мне на твоих баб всё равно, было есть и будет». Я не знаю, почему не послал её.

Я смотрел на неё и думал: «Чёртова ты шлюха. Что в тебе, сука, такого, чего больше ни в ком нет?» Перетрахались, она дала мне себя, я дал ей дури. Ни благодарности, ни шрамчика на память. Взяла и ушла, будто так и надо.

Кто кого трахнул, я так и не понял.

Мне нравится бесить его. Он, как рептилия, сбрасывает чешую. Под чешуёй – голая кожа. Мне нравится эта кожа. Живая, тёплая, под ней – кровь. Человек, не рептилоид.

Чтобы Крис дошёл до человеческих чувств, нужно постараться. К примеру, дать леща, хорошего такого, размером с руку, весом с него самого. Лёгкий, тонкий, маленький. Не мальчишка, не девчонка. Черты лица точёные.

Зеленоглазый, едкий, брызжет ядом из стеблей (там, в лесу), когда на меня смотрит. Что мне до леса у него в глазах, не знаю. Там прохладно и хорошо. Когда просыпаются деревья, они сминают мои слова. Как вояк в броне. Мне жутко. Но я люблю их, деревья, будить. Война природы и цивилизации, вся, какая была, есть и будет, вся в нём.

Я нашёл кислотника. Я триппую.

Доктор, меня беспокоит правда. Я выдумщик, но не лгун.

Мои выдумки идут в музыку. Они правдивее, чем остальное. Остальное напрягает меня там, где напрягать не должно.

Правда в том, что я хочу Криса Марлоу. Член на него встаёт. Как одно из деревьев в лесу. Ну вот. Я это сказал.

Ладно бы член. Причём тут энты? Когда валяешься под кислотой у Тьерри дома, хочешь миров. Это ясно. Не глаз сводного братца, где воюешь с ним. Шесть часов, пока ни отпустило. Шесть ёбаных часов я бродил в его глазах.

Тина говорит: «Расслабься». Я позвонил ей и выложил всё, что думаю. Про Криса и про остальное. Тина говорит: «Пристань к нему». Так вот просто.

Разводится, хвала мозгам. Отец знает Тёрнера со времён, когда она (жена и не жена) под стол ходила пешком. Отец говорит: «Страшный человек. Ждать умеет. Ждал и дождался». Мы оба, с отцом, рады, что это кончится, но, опять же, зная Эвана, кончится ли? Судятся они, видите ли.

Судиться с адвокатом – это может быть либо комедией, либо трагедией. В случае Тины, суд – голимый фарс. Тёрнер был способен спровадить её без цента, но отгрохал чуть не половину состояния. Она для него, как минимум, важна. Как максимум, черта с два он её отпустит. Денежки с этой лёгкостью, как у него, отписывают самим себе.

Погляжу я на неё, свободную, когда он явится и скажет: «Поиграли и хватит. Ты моя жена во веки веков. Потому что я так сказал». Не завидую я Тине.

Ло говорит: «Мне нужна работа. Возьмёшь официанткой в Энни?» Стоит, чуть ни плачет. Это она так с царицей уединилась. Мамаша говорит: взяла год, так нечего прохлаждаться.

Я отвечаю: «Не ломай комедию. Иди администратором. У нас как раз бардак по этой части». Ло вздыхает. Бену учиться ещё год. Для него Оксфорд закрыт. Ему бы школу окончить. Сестрёнка печётся за него сильнее, чем за себя, а больше, чем о нём, парится только об "основе всего сущего ". Теперь у нас появится достойный админ. Будут с Сэмом на пару хаос держать. Или нет. Я говорю ей: «Можешь делать вид, что работаешь. Джонса и отца беру на себя. Нужны бабки, они будут».

Ло говорит: «Что бы я без тебя делала, Тони», – и бросается меня обнимать. Странная женщина. На что ещё друзья-то нужны.

Джемма как всегда. Паркуется, как… по диагонали. Чуть ни наехала на меня, заруливая в гараж. Джемма мне нравится. Отличает скрим от гроула, вообще в музыке шарит. Знает, что такое электроклэш, грайндкор и так далее. Удивлён я ей. Поражён я ей даже, приятно поражён: у отца появился вкус.

У неё интересная жизнь. За оптимизм после такой жизни невольно зауважаешь. Она рассказывает мне истории. С ней весело. Кажется, она научилась всему и чуточку больше, кроме одного: зарабатывать деньги. Отец рад дарить ей подарки, ведь она дарит ему настроение. Парковаться не умеет, второй её минус. Других минусов я пока не рассмотрел. Может, и не надо. Она говорит: «Когда вы уже прекратите игры в кто-здесь-главный? Я всё понимаю, но не до такой же степени. Раскурите трубку мира. Можно буквально», – и подмигивает. Моя мачеха хипповала. Я предлагаю трубку ей. «Нет, – говорит, – мне, чтобы расслабиться, хватает дома. Хорошо быть домохозяйкой».

Она вылезает из тачки. Я поднимаю руки вверх: сдаюсь. Руки в машинном масле. Пытаюсь чинить детку Харли сам. «Можешь не наезжать, – говорю, – я и так знаю, что ты грозная». Джемма кивает на гаечные ключи: «Возьми на три четверти, чего мучаешься». Вот тебе и папина подстилка. Ошибочка вышла. Мы с ней разговариваем. Она стоит, я сижу под железом. Советы даёт.

Возня с байком выбивает дурь из головы. Пока со двора ни доносится голос Криса. Голос, не оформленный толком, хрусткий: «Мам, это ты? Я ухожу к Кэтрин, вернусь поздно». Ага. К Кэтрин. Выбросить инструменты в стену или в башку его дебильную? «Когда ты нас познакомишь, скрытное ты существо?» – кричит ему Джемма из гаража. «Когда-нибудь познакомлю», – лохматая голова заглядывает в проём, взгляд натыкается на меня. Глаза сначала расширяются, потом сужаются щёлками. Так он реагирует на моё присутствие. «Чёрт, – говорит в тоне робота. – Могла бы и предупредить, что он тут».

«Ты что, макияж забыл подправить?» – говорю я. Ирония – сестра спокойствия. «Хватит, – пресекает Джемма. – Ругайтесь, если без ругни никак. Но только не при мне». А действительно, что ей делать? Она умывает руки. И мне бы умыть, от масла.

Крис пялится на меня. Секунд пять. Говорит Джемме: «Пока». Он уходит. Она вздыхает. Они родственники, но, похоже, даже мы с отцом ближе.

У него идеально ровный профиль, кожа тонкая, цвет лица благородный, светлый, без загара. Стрекоза прозрачная. Крылышки бы поотрывать.

И срочно нужно представлять кишки гиппопотама, которые с причмокиванием отсасывает жирдяй-физрук. При ней светить стояком даже мне стрёмно. Ей и во снах не снилось, что я сделал бы с её сыночком. Не с ней. С сыночком. Вот где странность. Джеммин сын отчекрыжил мне яйца без секатора.

Трахнуть его что ли, чтобы не думать о том, как бы я это сделал?

Мы с Кэтрин следуем её желанию. Видимся, когда никто не видит. Ублажаем тела, кончаем и расходимся. Я пытаюсь вывести её на разговор, но она даже начало отрезает. Говорит: «У нас всё». Я сам понял, что всё. Она смотрит на Криса. Я теряю её. Его не приобретая. Я уже потерял её: она бесит меня, с каждым днём всё сильнее. Уничтожает то, что мне в ней нравится. Своё тело. Никто не видит, а я вижу. Сдувается, как шарик, в который иглой ткнули. Не в шутку, до смерти. Бесит, что до конца пойдёт (я знаю её, она иначе не умеет). Бесит тем, что с ним, с Крисом, будто так оно и надо. Тем, что ничем не выдаёт, кто он ей. Пялится на него, как на оазис в пустыне, а говорит по-дружески, без всей этой любовной хуйни.

Меня он не выносит. Ей выносит мысли на обзор. Я ничего про него не знаю. Она его видит круглосуточно. Я готов придушить её, но это не поможет. И его заодно. Когда Ло говорила про чувства, она имела в виду совсем не то, что во мне сейчас. Желание разнести их обоих в клочья: уничтожить. Она, Кэтрин… куда уж ниже, ебётся за наркоту. Но со мной у неё всё, она права. Никаких тебе откровений. Тем более, признаний. Действительно, бывшая. Прошлое есть, настоящего нет. А он – да пошёл он нахуй, пидорас ёбаный. Она за ним пойдёт, пальцем он шевельни, куда скажет, туда и пойдёт, а он сидит, умник, воткнётся в читалку свою электронную и похуй ему. Сучка с улыбочкой. Ему ещё рядом с ней по ноздре тянуть, жопу мне подставляя, и комплект готов. Сутенёр, блять, и две его проститутки.

Когда я назвал её Крисом, она меня чуть ни убила. Убей она меня, была бы совершенно права. «Ты что, ебанулся?» – орала она. Впервые с той ссоры – живое чувство. Я даже немного обрадовался. «Как и ты», – сказал я. «В чём дело, Тони? – поддела она, как прооралась. Предпочла прервать пиршество плоти, чтобы ткнуть меня словами: изощрённое удовольствие. – Натуральнее тебя только похоть. Хотя, слушай… ты и есть похоть. В чём дело, с Крисом?»

Как ответить ей, если не могу – себе? Я сказал: «Пробудить бы в мальчике мужчину». Она сказала: «Только попробуй. Нет, не так… попробуешь, тебе самому будет плохо. Я это знаю. Так что…»

Она знает: запретить – это подстегнуть.

(перечёркнутое):

I’ll take you far-far away, to Wonderland, to Neverland. Catch you, feel you, fill you, break you. Body’s dead, soul can’t gain mend. My dark Wendy, bright-haired Alice ‘ve got whole world, used to expend it. Welcome! In the fields of tales-n-fairies we will find our bitter end.

Энни, Энни, девочка моя. Что бы там ни было, ты – моё творение, моя утеха. Грешница моя.

Два года назад мы с отцом говорили про бизнес. Я сказал: «Это скучно». Он спросил, скучно ли делать музыку. Я ответил: «Конечно, нет». Вопрос был риторический. Он знал, что музыкой я живу. Он сказал: «С бизнесом то же самое. Ты начинаешь дело, как песню, и продолжаешь играть её, даже когда не чувствуешь того, о чём писал. Потому что оно твоё». Я сказал, нельзя сравнивать.

Отец усмехнулся и предложил мне открыть клуб. Я чуть ни упал со стула. Он сказал: «Я покупаю тебе помещение. Даю денег на ремонт, дизайн, оформление… старт, как он есть. Если надо, даю рекламу. Сам решишь, что делать. Придумаешь название, тематику, программу. Если не пойдёт, прикроем и всё. А пойдёт, так скажешь, скучно ли заниматься бизнесом».

И сделал, как сказал. Мудрый ход, отвадить от гитары. Всё, что есть в Энни – мой проект. Интерьер на минимум, чтобы легче менять, постеры на стенах: история рока в картинках. Дни рэйва, техно-пати, тематические гиги, приглашённые группы. В Энни есть «Стена художников», где оставили след очень разные люди, местные и заезжие. Я хотел, чтобы там отметилась Кэт, но она… уже, видимо, не захочет. Где барная стойка и сцена – большой зал. Там много пространства. Вокруг него столики в нишах, маленькие залы. Из зала, дальше – коридор, где админка (довольно далеко, вот Сэм тогда и смог спокойно думать), подсобка и гостевые туалеты. За стойкой, вглубь – кухня и зона персонала. Официанты выходят из другой двери, чтобы барменам было удобно работать. Я думал над меню, разобрался во вкусах разных стран, насчёт еды (сам не особо едок), про алкоголь вообще молчу. Советников и консультантов было много, но в целом Энни – мой ребёнок. Я делаю её до сих пор. Придумываю сценарии праздников, приглашаю артистов со всей страны, ввожу акции. Не будь её, я влёгкую бы спился и сторчался, не дожив даже до своих лет, чего говорить о дальше.

Правил, как дома, всего два:

не трахать админок, официанток, барменш, кулинарок, уборщиц и т. д.,

к открытию клуба следов авто-пати быть не должно.

Как уж они между собой, коллектив, не моё дело. Моё – задавать драйв и следить, чтобы драйв был не в ущерб работе.

Я там царь и бог. Я выхожу на сцену – в зале рёв. Я пою, мне подпевают. Старые тексты знают наизусть. Приживутся новые или нет, решаем мы с Энни. Отец прятал улыбку, глядя на нас. Глядел, глядел, а потом как зарядит: «Ты чем заниматься-то думаешь?» Стулья или шаткие, или живые, или он на них так влияет: они меня не держат. Скажет что-нибудь, хоть сиди, хоть падай. Я говорю: «Музыкой, конечно». Он хмурится: «А клуб?» Я не понимаю: «Ты что, папа. Энни – это и есть музыка».

Вот как всё было.

Вечеринке в стиле регги, джаза, ритм-н-блюза, разных десятилетий прошлого века. Курим вместе с Марли, нюхаем с Моррисоном. До Кобейна не дошли.

Тогда-то он и поставил надо мной брюзгу Джонса. Чтобы жизнь мёдом не казалась. И сказал: «Если идёшь в бизнес, так занимайся им. Отрываться можно, но в отрыве дела не делаются». Админы у нас меняются, официанты договариваются, кто выйдет, а кто нет, после смен все дружно играют в карты, сдвинув столы. Бывает, ночуют прямо в клубе. Персонал чуть ли не ебётся по толчкам, когда у кого-нибудь выйдет интрижка. Охранники – философы, каких поискать, смотрят на всё это: сто двадцать дней Содома и ещё столько же. Барменов держит Сэм, но на одном Сэме не выстоишь. Так и шатаемся.

Это отец ещё не знает, кто что употребляет и в каком виде валялся в подсобке. «Анархия – мать порядка, – сказал я. – Зато у меня все развлекаются и работают сразу, никакого принуждения». Он сказал: «Без контроля ты ничего не добьёшься».

Мы поругались, случилась Бонни, потом Кэтрин и дальше по списку.

Бонни со своей пиздой и Кэтрин со своей… ответственностью. Даже старчивается ответственно: со всей душой. Посмотрите на неё. В Энни ни ногой (про стену я ей, кстати, не говорил, случая не подвернулось), с Крисом крутится, а Крис стоит, как соляной столп, смотрит на неё, как на Гоморру, но трогать – неее, мимо. Мне кажется, он девственник.

В его возрасте я получил Энни, он в своём – читает и… читает. Я тоже читаю. Не столько же. Глазеет на Кэтрин, даже не пытаясь её взять. Внимание, вопрос: у него с головкой всё в порядке? Темперамент есть, выхода нет, вспышки злости тому доказательство. Значит, блочит. Монашка, блять.

И это при его внешности и в двадцать первом веке.

Ло считает быстрее, чем я падаю. Подходит к кассе, всё сложит, как надо, и опять к Сэму. Как бы за всем наблюдает, но как бы без бейджика. Девочка у стойки, не при чём. Если кто разбуянится, в рацию мурлычет «Ноа» или «Джек». Надо слышать, как она это говорит: зовёт на свидание с дракой.

Ло говорит: «Никогда тебя таким не видела». Я помалкиваю. Она говорит: «Ты ведёшь дневник?» Я киваю. Говорю: «Начал понимать, как его вести. Чтобы не одному мне понятно было. Помогает. Ты гений, сестрёнка». Она говорит: «Дай почитать». Я отказываюсь. Ло смотрит в упор. Спрашивает: «Почему?» Что ей ответить, чтобы больше не спрашивала? Я говорю: «Лучше потом, как порно с чем-то ещё, почитаешь». Сэм слушает нас вполуха. Полная посадка. У него из аппарата лезут чеки с заказами. Все хотят выпить.

Я мчу по трассе со скоростью темноты, в каждой руке по бутылке.

Саммер бесплатно променяла двигатель на колёса. Так и живём.

Крис увидел нас с Долли. Реакция, как я и ожидал. Тони злодей. Кэтрин святая. Святая джанки.

Орал бы, как потерпевший, я бы понял. Так нет: стоит с умным видом, говорит о провокациях. Чем же это, скажите на милость, я его провоцирую? И на что, позвольте узнать? Он меня до сих пор пальцем не тронул, а поводы были. Комплекс спасателя? «Я герой, а ты лижи мою девственную плеву»? Хуй ему в рот. Пускай наркошу свою ублажает. И то не судьба.

Явился, столичный мальчик: «Вы все неотёсанные крестьяне, я один среди вас господин, можно просто милорд», – мою эстафету с ней принял, и меня же ещё поучает. Трахался с ней и буду трахаться. Его бы подключить… Ладно, ладно.

Что за аванс брала, из-за чего мы с ней при нём зажались, кстати, интересно. Прискакала в ночи, как я к ней тогда, под окошко. Камнем запустила и звонит, всё разом, для верности. «Спусти единицу быстрого, – говорит снизу и в ухо (впрочем, ничего нового), – пожалуйста, это срочно, я потом отдам, у меня вот-вот работа встанет, а там деталь такая, волосы, нельзя бросать, надо сейчас или никак». Чтобы заткнулась, вышел, отдал. Ускакала. Дал только потому, что знаю: стопорить вдохновение, когда прёт, нельзя, может не вернуться. С музыкой так же. Интересно другое. Рисовать-то лучше на отходах. Волосы так волосы… У неё скоро повыпадут все, столько краситься и столько юзать.

Наркоша худеет. Я, говорит, творец, а не женщина. Где противоречие? Я его не вижу. Ебусь, как ебался. Пишу, как писал. Играю, как играл. Адрес порыва сменился, ну и ладно. У неё всё как-то слишком запутано.

То ли это от пола зависит, и я не понимаю женщин. То ли сложности – свойство самой Кэтрин. Я склоняюсь ко второму. Взять хотя бы Тину. Женщина, а берёт, кого хочет, не парится. Брала. Имён не запоминала. Без Эвана, Эван не в счёт. Он редкий гад. Судя по описанию, что-то вроде Пита Джонса.

Ты говоришь женщине: «Иди почисти зубы», – с утра. Она и без тебя бы их почистила.

Ты говоришь женщине: «Тебе бы похудеть», – когда сбрасывать итак нечего.

Ты говоришь женщине, которая ненавидит готовить и делает это для тебя: «Не хватает специй. Запекать индейку надо по-другому». Она весь день спустила с газом из плиты. Убила его на готовку.

Думаешь, ей захочется быть с тобой, дотошная ты скотина? В лучшем случае, начнёт изменять: пойдёт туда, где ей восхищаются. В худшем, убьёт себе самооценку. Эван со своими букашками. И Тина, с широким жестом и бровью в дугу. Он думал, с ней этот номер прокатит? Он ошибся.

Мы с ней снова созванивались. Я зол на Тёрнера за то, что он существует. На Джонса. За то же самое. На Криса Марлоу, за стеной. Из их породы. Холодная, рассудительная тварь.

Долли отмочила. С неё станется. Я из неё, кости считая, оргазмы вынимаю, а она сидит потом на заднем сиденье, в моей тачке, курит и говорит: «Знаешь, Тони, – так и говорит, я не шучу, – он похож на ангела».

Наш ангелок меня хочет. Я это доказал. Ставил на зеро и взял куш. Значит, всё-таки гей. К Сэму больше не пойду, чего как, выяснять, он и так начал коситься. Выясню, что к чему, сам. Ло тоже косится. Я сам на себя кошусь.

Но сопли на кулак не мотаю. Тина права: сбои бывают, педиком этот сбой меня не делает. Глядишь, и с Кэтрин соглашусь, про двуполость, чем чёрт не шутит. Раз бисексуальность свою признал. Нет, до этого далеко.

Доказательство второе, решающее: он игнорит такую, как Кэтрин. А её попробуй, не учуй. Сучку любой, если она раскрытая и в одном с тобой помещении, учует. Значит, точно гей. Я, например, не могу с ней долго разговаривать, если никого рядом нет, а силы во мне есть. Он может.

Если предположить в нём самоконтроль на ангельском уровне, всё равно это странно.

Что говорить? Возьму и проверю, что с ним так, а что не так. Без теории: на практике разберёмся. Главное, выпить. Без "выпить" я с ним и говорить-то связно не могу. Я, кажется, вообще в его обществе забываю, как это: говорить. Он смотрит, а передо мной – леса, в листьях, девственные. Нога человека не ступала. Деревья живые, но спят. И это я ничего галлюциногенного не жрал с того раза, будь он неладен.

Холли крутит бёдрами. Шест у неё между ног. Она держится за него руками и трётся промежностью, спускаясь ниже и ниже. Она двигается на пластиковых туфлях с огромными каблуками. Расстёгивает лифчик и швыряет в толпу. Я в стрип-клубе, был там. В кои-то веки не у себя. На нейтральной территории.

Холли – танцовщица. У неё литые сиськи с крупными сосками и медная кожа. Джинсовые шорты не прикрывают зад. А стринги торчат поверх них чёрными ниточками. Холли снимает шортики. Холли снимает стринги.

Ей кричат из зала: «Ты так горяча, детка!» Её язык облизывает пухлые губки. Глаза, густо обведённые, на египетский манер, глядят на меня: подмигивает. Понятно, кто будет скакать на сочной латинской кобылке ночью.

Чем ближе к отцовой свадьбе, тем больше я блядую. Равновесие у нас с ним, видимо, такое. Не успел выйти из квартиры стриптизёрши, как в том же доме – знакомая девочка (знакомы через Джоша, тот с семейкой привечает всяких разных, и с долей, и обездоленных). «Тони, – кричит и машет рукой, – привет!». Её зовут Мелани. Родители ширяются, она сама по себе: дикий цветочек. Позвала в гости. К героинщикам я заходить не стал. Дома их нет, но мало ли. Если ни хмурого, ни бабла, могут и прибить.

Разительный контраст: Холли и Мелани. Меня с контраста вставило. Ещё и жалко её стало. Первая буферами трясёт, кэш гребёт, морды видит. Вторая не трясёт, кэша нет, а вокруг одно: морды. «Поехали, – говорю я, – покатаемся. Чего тебе тут сидеть». Ну, покатались, поболтали, потрахались. Девственница была. Ничего, исправили. Мне понравилось. Ей тоже. Обнималась, ластилась. Надеюсь, ей легче. Хотя бы веселее. Быт у чернушников скотский.

И вот, утром, я приполз. Джемма дома. Посмотрела на меня с пониманием. Говорит: «Есть хочешь?» Я кивнул. Она приготовила пасту. Завтра свадьба. К счастью, помощниц в доме нет. Её подружки – ей не по уровню. Они пустые, в отличие от неё... Кроме одного момента. Я говорю, пока ем: «Джем, давно хотел спросить. Зачем ты на машине-то через всю Америку двинула?» Она говорит: «Крису в самолёте было плохо. И туда, и обратно, когда летали. Вот я и подумала: какого чёрта?» Она смеётся. Я смеюсь. Я говорю: «Ну, со временем всё меняется».

Джемма согласна. Джемма оторва, чтоб её. Мне бы такую мать. Захотел – получил. Вся кухня в букетах. Что будет завтра, боюсь представить. А потом они летят на крыльях любви, с папой, в тропики. Тина прилетает специально на свадьбу. Вот и посмотрит, что у нас тут за жуть. От своей отвлёчется.

День назывался "накануне". Его я, почти весь, проспал. Вечер назвался "опа ничего себе". Память у куколки начала сдавать: ещё бы, столько нюхать. Мы закрылись и открылись в админке Энни.

Я сказал ей, сказал Кэтрин: «Как он тебя рядом с собой выносит, ты не думала? Он мужиков предпочитает, по нему видно. Тонкокостный, весь утончённый. И ты на него виды имеешь?» Она, очень сухо, сказала: «Это не твоё дело. Крис сам по себе». Я сказал: «Поспорим?» Она сказала: «Нет». Я разъяснил ей, кто кого хочет, и у кого какие шансы. Перебивать не стала.

Я продолжил: «Не так спорить, чтобы с ним вперёд тебя трахнуться. А чтобы победителя он в жизни забыть не смог». Она поглядела на меня хитро, как та, прежняя, Долли. И сказала: «А давай. Не в нас с тобой дело. Тут спор другой: высшее или животное. Что победит, тот и прав. Поэты против Дарвина». С такого угла я не думал. Вспомнил, почему меня к ней тянуло вначале.

Рассказал про стену. Пожала плечами, подошла к стене и спокойно там написала: «Хуй тебе». Придётся замазывать. Ей что, рисунка жалко? Хоть хотелось сделать с ней что-нибудь, не сделал. Что-то остановило. Двинешь разок, а её – ногами вперёд, на каталке. Я спросил, спокойно спросил: «Ну и зачем ты это сделала?» Можно было свести на шутку, но тянуло к скандалу. Она стояла и улыбалась, с маркером. Ничего не говоря. Ждала реакции.

Я сказал: «Ебанутость твою он точно не забудет. Больше в тебе ничего и нет». Она вернула: «А в тебе? Ты так же сделал, когда я тебя в душу пустила».

Я закатил глаза. Всё-таки помнит. «Что хотела, то и получила, – сказал я. – От Криса-то страсти ждать не приходится. Его самого бы выебать, как тебя тогда. Может, перестал бы невесть что из себя корчить». Её аж затрясло от злости. Вокруг ходили люди (клуб открыт, шоу продолжается). Она крикнула: «Педик!» – так, что кое-кто обернулся. Не врезать ей становилось всё сложнее. И засмеялась. И сказала: «Какая разница, что кто думает, верно, Тони?»

Я взял себя в руки. Подошёл к ней вплотную. К ней и стене с предложением ебли. Я сказал: «Разницы нет, пока что. А вот когда он начнёт за моим хуем носиться, посмотрим, как ты запоёшь». Она хохотнула: «Не начнёт. Себя ты переоцениваешь, а его недооцениваешь». Я смерил её взглядом: мерить было немного. «У тебя также, только наоборот, – сказал я. – Смысл делить того, кого здесь нет? Забились, вот и посмотрим, кто кого».

Расстались врагами. Не спорщиками. Прямо-таки врагами. Доводить она умеет. Так – довела впервые. Хотелось кровью её расписаться на стенке нашей, будь она неладна. Что самое смешное, неизвестно, почему.

(перечёркнутое):

I've been waiting for so long, but now scared of start. It's first time in my life when the best way's to depart 'cause anything I do is way to hurt you. But you deserve it, I swear, you deserve it! Drive me crazy, make me mad, freak out and still self-defend.

Holy-hellish brother-lover, sober-minded, eyed-absinthe… absent.

Even if I run away riding hundred-miles-per-hour, can't escape from myself, break in, return power. Who, the fuck, you are? (Bite my face, eat my brain). Why so close? Why so far? (Repeat again 'n again). I am tired to death (and still have to abstain).

There is hate bleeding out of your eyes: red from gray.

Где я, мне известно. Кто я, догадываюсь. В заброшенном здании, где много зелени, допиваю бутылку Джека.

Здание огромное и гулкое. Надо мной звёзды. Больше никого.

Были времена: Харли, гитара и "Мальборо". Харли, малышка, которая Дэвидсон, стоит в починке. Меня тоже пора в починку.

Я бегу из собственного дома, чтобы ни с кем не видеться.

Ну чего, поздравляю себя: целку сорвал, целке понравилось. А вот Крису нет. И эта разница, его и его тела, отделяет его от таких, как мы с Кэтрин. Физически, когда я трахал его (попал по простате, с чем поздравляю себя вторично: не зря читал анатомию), он кайфанул. Неподвижный, как мученик, кайфанул же, сука! Его телу было охуенно, чего уж там. Сам Крис при этом ждал, пока тело кончит. Моё и его, раз иначе никак.

Джек Дэниелс – мой друг. Но он кончается. Что я буду делать, когда кончится, вопрос серьёзный. Сейчас я думаю: «Разве это вообще возможно?» Не про вискарь. Про Криса, отдельного от Криса, что я поимел: высшего Криса. Как по-другому его назвать, не знаю. Я не знаю даже, как понял то, что понял. Понял и всё. Понять бы ещё, как оно работает.

Вот человек. Хомо сапиенс. Он ебётся. Ему хорошо. Может, дело в пассивности или активности? Но Сэм универсал. Сам признался. Значит, хорошо и так, и сяк. В чём, блять, дело? Сосать не умеет, но ждать от него навыков было бы дико. Я его не завоёвывал. Он не девочка. Я взял его, потому что он позволил себя взять. Почему тогда мне так хуёво?

Валяюсь на земле, курю и допиваю. Я для него – пещерный человек, без совести и смысла. Сам он у нас святоша. Там ещё и Кэтрин ошивается, под боком: хочет быть, как он, а хуй ей. Нет, не хуй. Немного в том же темпе, и я, как ей вставлю, хуй свой через её живот увижу. Кошка уже не кошка. Ближе к нему, дальше от меня. Туда ей и дорога. Самоубийца, как же. Ангела видит. Твой ангел – моя блядь, душечка. И сам, рано или поздно, это признает.

***

(реалии Криса):

Прямой репортаж с места событий: я тварь и я дрожу. Понимать кого-то и принимать его – разные вещи, дорогие радиослушатели. Если взглянуть чужими глазами, всё логично и взаимосвязано. Если моими… ну, мои мне известны. Я же в себе. Верно?

Мой босс выгоняет меня из-за микрофона… Постойте-ка. У меня же нет босса. Я сижу на полу, в отеле Перл (за окном – салюты), под рождество, почти трезв, сглатываю его слова, злость, словечки, зловечки.

Тони в своих заметках выставил меня идиотом, кем я, собственно, и являюсь.

А я выставил его вон из своей жизни не за какие-то конкретные страсти. За то, что он – Тони.

***

(дневник Тони):

Скачет, тесаком машет. Сука. Не сучка уже, сука, натурально. Но что-то в её словах есть. Это что-то от меня ускользает.

Ужасно хочется спать. Пишу на уроке. В кои-то веки я в школе. Ужасное место. Всем от тебя что-то надо. И никто не объясняет, зачем всё это. Посчитать мне может Ло. Подсказать – куча народу. Что мне пригодится, я запоминаю. Мозговой штурм из дат и логарифмов... нахуя мне сдался чужой багаж? Нет, блять: не хочешь в колледж, не ходи, но общее образование обязательно.

Не зря пришёл. Аж проснулся. «Хлеба и зрелищ!» – то есть наш кафетерий. Марлоу – собственник. Надо же. Вот личину и показал. Чтобы все видели: «Кэтрин моя», – засосал прилюдно, между столиков, как в кино. Я увидел. Я, конечно, извиняюсь, но нет: «Не твоя». Ничья она. Ни ему, ни мне. Ни себе даже.

После трогательной (во всех смыслах) сцены, когда они ушли, я, естественно, влез на стол и заявил: «Ну что, отпразднуем? Сегодня вечером, у меня: выпьем за страсть и юность!» Меня поддержали. Будет пати. На стол я влез рефлекторно, но самим влезанием решил сразу всё. Я сказал без слов, самим жестом: «Холлидей за бывшую и братика не парится, ему заебись, заебись будет всем». Репутация – это способность играть себя. Быстрее, чем поймёшь, что и зачем играешь.

Он занимает всю мою голову. Не могу больше ни о чём думать. Даже отвлекаться не могу, так набрался.

Не хочу я уже ничего писать. Но не писать, имея время, значит, ни черта не понимать. А я хочу понять. Понять, что за нахуй: я трахаю его, он трахает её, тут же, без пробела. Возвращается в засосах. С кем был? С Кэтрин. Ебались? Ебались. Я получил, она получила. Один – один. Только вот она ещё получит, а мне, похоже, остаётся сидеть и писать. Мемуары писать. Даже к шлюхам не хочется. К шлюхе, которая не шлюха и вообще не девочка – да. С девочками хоть более-менее понятно, как себя вести в каких случаях. А с ним что? Что...

Что, доволен? И сзади, и спереди. Был монашек, стал из наших. Разврат – дело хорошее. Что бы всякие кошки ни орали. В глазах его, по болотам, я больше не гуляю. Я там, блять, живу. Взять бы, к стенке приковать, выстегать, оттрахать так, чтоб век помнил, а потом развязать и спросить: «Уйти хочешь?» И посмотреть, как его метать начнёт. Да, на это я бы посмотрел. Прости меня, Джемма. Я правду говорю, а правда всегда чистая.

А кто-то подсел. Кто наркоша? Кэтрин наркоша! Кто зажрался? Кэтрин зажралась. Всё у неё было: и лицо, и фигура, и ум, и талант. Куда всё дела? Именно туда: на поля с историями о дохлых феях. Что ещё сказать? «Молодец, продолжай». Врезать ей уже не хочется. Добью, спасибо скажет.

Дика ей подавай. Второй Сарой подселится. Сара-то на мете сидит. Он варит, она пробует. Такая вот у них любовь.

Тина сама на себя не похожа. Он её что, к донорству крови принуждал? Тень самой себя. Где шик, где норов? Где моя Тина? Выпивает, это ладно. Без снотворного уснуть не может, это хуже. Снится ей, говорит, всякое. Взять бы этого Эвана и...

...и явился Крис.

Говорит: «Трахай меня, а амфика кошке не сыпь». С головой у него не лады, ладно, приму, как данность. Или же амфик и Кэт – только предлог, к чему-то большему. Просто так он ничего делать не будет. Он как Тёрнер, дери его черти. Что ему надо? Глянуть, как я живу? Любопытство проснулось? Без вопросов. Добро пожаловать в ад. То есть в Грех. То есть в Энни.

Смешная штука, только сейчас заметил: как мы с ним ебёмся, я не пишу.

Мало того, что Ло читать нельзя. Нельзя бумаге видеть. Почему? Ответа нет.

Парад эксгибиционистки Мелани тоже не пишу. Догадывался же: не все у неё дома. Так нет же, "хорошенькая". Пришла, предлагается. Нехуй было связываться. У Джоша приятели, они все такие. Специфические.

Долли проигрывает по всем фронтам и знает это. Кроме главного фронта, спора, о чём тоже знает.

У нас теперь что, конкурс: очерни другого перед Крисом? Взяли бы, оба, да показали ему мастер-класс. Вместо выебонов. Нет. И ей, да и ему, подавай моногамию. Меня она теперь не подпустит, вы что. У неё в мечтах – любовь неземная. Не даст он ей её. Как я дать не мог. Такой, какую она хочет, вовсе не существует.

Я опять думал над понятием "любить". Я понял его так: «Любить – это делиться». Всем, что у тебя есть. Чего нет, добывать и тоже делиться. Себя, если надо, зарезать, а мясо и тепло человеку отдать. Слова и вздохи – бред. Для меня. Куда уж мне до её взлётов (я мет в таких количествах не хапал). Примитивно? Хорошо. Глупо? Ладно. Зато возможно.

Долли тут не причём, с её бесплатной ширкой и бесплатным, оправданным ширкой же, блядством. Что до неё, то и близко не любовь. Какая-то ёбаная зависимость.

Крис показал себя с новой стороны. «Я, – говорит, – наблюдатель и не знаю, что здесь делаю». Не особо заметно, чтобы он наблюдал. Если наблюдение – это пассивность, тогда ладно. Тогда мне его наблюдение нравится.

Переобувается на ходу (действительно на экшн с криминалом становится похоже). Переобувается, меняет цели, как кроссы, это у нас Крис. Говорит: достань мета. Я уже даже не удивляюсь. Начинаю понимать охранников в Энни. Насмотришься всякого... А потом: «Чего это у них лица неподвижные?»

Ладно, Дик так Дик. Сара-блондиночка. Надеюсь, он в здравом настроении.

Или так, или история с воплями затянется ещё чёрт знает насколько. Надо бы её или разрешить, или свернуть, иначе... Как трахаться и не мочь кончить. Кто знает, тот поймёт: ничего хорошего.

Кончилось. Её нет. В живых. Кэтрин. Суицид.

В ночь до того ебались втроём, они под метом, я нет, в Энни. Всё было прекрасно. Вскрытие нас с ним в ней не покажет (боже, храни контрацепцию).

Блять, я не верю. Криса как подкосило. Криса-то, умника нашего. А я не верю. Убиваться – да, но не резануть же нахуй всё, разом.

Похоронили. Верю.

Когда Счастливого Джима мазало по асфальту, и я решил, что видел смерть, это была её тень. Смерть я вижу сейчас. В нём, в Крисе, в том, как он в чёрную пьёт, да ещё и молчит при этом (страшно молчит). В себе – не так. Наверное, я всё ещё в шоке. За него как-то страшнее.

Предки явились сразу, но собраться и написать… пишу, задним числом.

Отец говорит: «Я всё знаю».

Знает он про наркоту. Дело в Джонсе. Джонс ему настучал. И он сложил дважды два: смерть Кэтрин, амфетамин в наших показаниях, экстази в спец-коктейлях, я и она. Отец сказал: «Говорил, что ты дурью занимаешься. Не знал, насколько был прав. "Грех" твой прикроется, если с наркотой не завяжешь». Злой. Вытащили его с островов, прямо из постели (Тина позвонила). А тут нате, здравствуйте. Мало того, что смерть, так ещё и я замешан. Хорошо хоть Крис догадался письмо припрятать, а я кондомы купить. Узнай копы, где мы все были ночью, совсем пиздец бы пришёл. Я говорю: «Понял, завяжу». И тут он взрывается. Он-то, он-то! Говорит: «Тони, я дал тебе всё. О твоей жизни мечтают, а у тебя она есть. Я просил тебя только об одной вещи: страхуйся. Делай, что хочешь, но страхуйся. А ты танцуешь по лезвию и рад. Тебя без денег брось, найдёшь способ подняться. Я вижу тебя кем-то больше, чем я сам. У тебя есть и жилка, и чуйка. Ответь мне на вопрос. Чего ты хочешь?» Стою и молчу. Не знаю, что ответить. Хочу, чтобы Крис был жив. Хочу, чтобы Кэтрин была жива. Хочу играть и отрываться, потому что жизнь, чёрт возьми, себя стоит. А ему что сказать? Я не нахожу ничего лучше, чем процитировать самого себя: «Энни – это музыка, папа. Я без неё не смогу».

Он вздыхает и садится. И спрашивает: «За ум возьмёшься? С нелегалом завяжешь? Школу по-человечески закончишь?» Врать не хочется. Молчу. Он говорит: «Хорошо, давай по-другому. У тебя есть два варианта. Да и нет. Да – у тебя останется клуб, но порядки там изменятся, и менять их будешь ты. По-взрослому, как мой сын и бизнесмен. Выпустишься с нормальными оценками, возьмёшь время перед колледжем и покажешь, не мне, себе покажешь, можешь ли всерьёз этим заниматься. Нет – ты продолжаешь развлекаться, клуб прикрывается, ты творишь, что хочешь, но я тебе не помощник. Давай, Тони. Думай».

Он сказал и дал мне время. Я плюнул и пошёл к Крису. Думать не к спеху. Тут в оба надо глядеть. Не в успехе дело: вопрос жизни и безжизния.

Джун Саммер позвонила, позвала к себе. Я приехал. Она сказала: «Заходи». При Долли ни за что бы так не сказала. Зашёл. В её комнату, Кэтрин.

Увидел картины. Охуел. Я видел её вытворения, а творений не видел. Блокнотик для копов – черновики, хуйня, по сравнению с красками на выходе. Сучка крашеная. Гойя двадцать первого века. Пытки, казни, расстрелы, концлагеря, гетто. Варфоломеевская ночь, гугенот и католичка: двое с мечами, спинами друг к другу. Против своих и чужих. Христианские мученицы и жертвы Салема. А рядом – мифология всякая. Девочка укрощает зверя (что-то вроде дьявола), исцарапанная, обнимает его. Там был холст, поделённый надвое, как зеркало: с одной стороны сияющая женщина видит бога, с другой народ тычет пальцами в неё же, нищенку. Называется «Сумасшедшая».

Акварели с природой и гармонией ей не давались. А вот люди в крови, замок Дракулы в бусах (колья с телами вокруг замка), Вальпургиевы пляски в клубе, где стрипухи превращаются в ведьм – это да. Я стоял там минут десять. Благо, Джун не мешала. Понял, с кем ебался. Охуел ещё раз. Не помогло.

Её мать дала мне конверт. Запечатанный. Сказала очень тихо: «Подписано тебе, значит, тебе. Я не вскрывала. Я хотела, но не вскрыла». Пыталась не заплакать. «Её картины надо выставлять», – сказал я. «Да, – сказала Джун, – надо». И выставила меня из дома. То есть я сам понял, что надо уйти. И прийти. Домой. Дома Крис. Невменяемый. Как бы и он чего не натворил.

Пишешь то, о чём не скажешь вслух. Может, лучше просто говорить?

Так нет: ни черта не понятно, пока ни станет нечего понимать. Тогда и поймёшь. Понятно? Вот и я о чём.

Отец ждёт, что я скажу.

У меня есть отец. У Криса нет отца. Джемма рассказывала: его убили. За наркоту как раз. Одной музыкой сыт не будешь. Взял товар на перепродажу, товар свистнули, бабок нет. Люди босса, как водится, явились, хотели налик выбить, а выбивать нечего. Крис был неподалёку, у друзей.

Джемма шла к мужу, приподнятая вся, уединиться. Не дошла. Грохот, речи.

Джемма спряталась на стоянке (их трейлер был крайним) и видела. Изнанку трейлера – вверх дном, хозяину – мозги в стену. Потом ушли, дверь прикрыли. Она вошла, в перчатках: зима. От мужа – изваяние, на голове, сзади, каша. Думала, говорит, на месте умру. Даже не упала. И мысль: «Нас же искать будут, семью, деньги требовать». Закрыла дверь. Криса забрала, не собирала, "что при нас, всё наше". Баллончиком попрощалась, чтобы, если что, думали: свалила, непутёвая, ничего не видела, ничего не знает. На такси наскребла и в ломбард, золото из ушей и с пальцев продавать. Комнату сняла за гроши. Работу нашла. Криса – в другую школу. Говорит, на автомате всё делала, как робот, потому что сын, а не потому, что жить хотела. Где похоронили, узнала потом. А ребёнку что скажешь? Пристрелили папку? Легче считать, что ушла. Он до сих пор не знает.

Со вторым мужем, моим отцом, они встретились в парке, под Бруклинским мостом. Джемма сидела и молчала, деньги лежали вокруг неё. Бумажки, где лица. Медяки. Отец прогуливался. После переговоров ему хочется погулять одному. Он удивился. Он сказал: «Я прошу прощения, но что вы делаете с деньгами?» Джемма посмотрела на него. И ответила: «Жду, что они сделают: улетят или притянут». У него были сложные переговоры. Он понял её и сказал: «Что будет, когда одно из двух произойдёт?» Она улыбнулась: «Будет закат. Я посмотрю на него. Встану и поеду домой». После этого они разговорились. Закат видели оба. Домой он её провожал.

Всколыхнулось. Не хочу забывать. Затем и пишу: чтобы помнить.

Крис меня выставил. Сидит, пьёт, думает. Я успел и к Джун, и к отцу, и записать всё это, а он до сих пор сидит. Прямо как Сэм.

Черта с два его Тина увезёт. Ей самой-то помощь нужна.

Послание с того света – в крови. Этот алкаш продырявил себе кожу, даже не сосок, кожу, чтобы его носить. Я не смог отобрать. Кэтрин права заявляла, он ничего не заявляет. Как посмотрит, так понятно: отбирать себе дороже.

Она, казалось, никуда не денется. Орала, драму разводила, но она всегда была странная. Делась. С ним другая крайность. Кажется, он вот-вот растворится в воздухе. Надеюсь, это работает от противного.

Хочет переодеваться в одинокого, хотя я его сто раз раздевал, пусть ставит ширмочку. Хочет сидеть с бутылкой, пусть сидит. Здесь сидит. При мне.

***

(реалии Криса):

Представьте себе блендер. И то, что осталось от моего мозга. Совместите их в своём воображении. Станет понятно, что я испытываю. За окнами – фейерверк на весь спектр. Номер в отеле Перл высвечивают его огни. Огни отражаются.

Моя жизнь – как новое здание W57. Пирамида. С разных точек обзора – разная. Никак не достроится.

Чем больше я думаю, тем больше мыслей приходит. Чем больше я хочу порядка, тем больше вокруг хаоса. Чтобы было, что упорядочивать. У Тони, как у Цезаря, всё чётко: «Пришёл, увидел, победил». Мне надо знать, почему пришёл, каковы предпосылки похода, что именно увидел, почему увидел именно это, какие факторы из прошлого сыграли роль в увиденном (так, а не иначе), как можно увидеть это иначе, зачем нужна победа, над чем победа, что будет следом за победой, надо ли мне это "следом", стоит ли вообще биться и, по итогу: стоит ли приходить. Ответы тянут за собой вопросы, их поток сносит меня. Похоже, нечто подобное испытывала Кэтрин во множестве своих состояний. Я нашёл фразу для того, что со мной происходит: «Бесконечное желание конца».

До нового года остался час или того меньше. Крис написала сообщение: «Я скоро буду». Вместо ожидания я пью коньяк, без дворецкого, пью коньяк без стыда и совести (откуда взялись эти слова после всего, что было, неизвестно), пью и валюсь на кровать. Мне необходима перезагрузка.

Я засыпаю в обнимку с дневником и зелёным, как яблоко, блокнотом Кэт.

Мне снится Кэт, которая смеётся. Брызгает в нас океанской водой, дразнит: «Догоняйте, неудачники! Я вас обоих сделала!» Мы бежим за ней. Догнать, с нашими-то ногами, вроде, пара пустяков. Не можем. Пальцы черпают пену. И ногти тоже, синие в белом. Синие волны. Русалка кричит: «Какой придурок сочинил пары? Я не верю в пары. Тройки – самое оно, в жизни и в школе», – смеётся и убегает.

Чтобы смотреть на неё такую, я готов согласиться с чем угодно. Дотягиваюсь-таки и валю её вниз, на гальку. Тони целует нас по очереди. В щёку, будто бы мы не меньше ста лет на этом острове, вместе и даже друг другу не надоели.

Кэт стирает с век черноту, отбрасывает со лба волосы.

– Старец, юноша и женщина, – говорит она. – Полный набор, ни добавить, ни убавить.

Мы бредём по пляжу без цели, под палящем солнцем, на неведомых землях. Стянутая солью кожа. Белая футболка Тони надета на Кэт, липнет к тёплому телу. Худые ноги, маленькие ступни, ровный срез пальцев. Крупицы песка.

– Дикари мы теперь, ребята, – говорит он. – Построим новый мир на руинах?

– Разве мы сами себе – не мир? – говорю я. – Мы втроём, что бы дальше ни было? – Со мной соглашаются. У меня есть ножик. На берегу есть деревья.

Наши инициалы: S = M = H

Ворчит прибой. Шумят отливом волны. Вдалеке голосят чайки, вьются над гнёздами в скалах. Я просыпаюсь спустя миллион тысяч жизней. Время на часах показывает, что новый год я благополучно проспал.

***

Санты не было. Музыка, неизвестно, откуда, есть.

На полу – ноутбук с колонками. На прикроватной тумбочке лежит морозная, вкусно пахнущая еловая ветвь. Рядом с ней – записка: «Ты всё ещё куришь свой безвкусный "Кент"? У меня сигареты лучше, могу поделиться».

В первую секунду мне кажется, что я сплю. Во вторую сдавливает лёгкие.

В третью я улавливаю запах дыма, что сочится из-за балконной двери. Я выхожу на балкон.

Тони стоит, облокотившись локтями на заснеженный край ограды.

Тони с длинными волосами (оброс ещё больше), в футболке с красной по чёрному надписью: Guns N' Roses.

Широкое левое веко, скрытое складкой правое. Под глазами – круги, тёмные, бессонные, круги под светлыми глазами. Снежинки оседают на его ресницах, припорашивают голову. Всё, что у меня получается из себя выдавить:

– Какого… зима же. Иди оденься. – Окурок летит вниз, минуя этажи.

– И откуда в тебе задатки мамочки? – Он шагает навстречу. Я шагаю навстречу. Я его обнимаю.

Он пахнет морозом и собой. Зачем приехал, не спрашиваю. Сдаётся мне, всё и так очевидно.

Из комнаты поют The Animals, звери поют, не опять, а снова: классика. Про Новый Орлеан. Про крушение в доме восходящего солнца.

Он предлагает, Тони предлагает:

– Потанцуешь со мной?

– Я тебе не девочка, – начинаю было. Правая рука опускается мне на спину. Левая переплетает с моими пальцы. – Нас видно. Как под стеклом.

– Тебя ёбет? – спрашивает тот, что никогда не был моим братом. Кто не был для меня никем, кроме самого себя. Я отрицательно качаю головой. Нет.

«Ничего выше музыки».

Мы танцуем медляк на балконе отеля Перл, в центре Манхеттена. Солнце светит, снег летит крупными хлопьями. Не звери, люди переставляют ноги в замкнутом пространстве.

Мы коченеем, но уходить не собираемся.

Я не знаю, что будет дальше. Я не знаю, смогу ли смотреть на него, не вспоминая о ней, о том, что он с ней сделал (сам хорош, но речь не про то). Смогу ли дать её картинам продолжительность, которой они заслуживают: в галереях и в сети. Что случится с нашим бытом, не сторчусь ли я сам под злую, агрессивную музыку, как один из многих, не выдержавших жизни. Я знаю одно: я попытаюсь. Зная о смерти, жить. Принимать грязь равно как чистоту. С Тони или без него. В Сан-Франциско, Нью-Йорке, любом городе, страны и мира. Хаос никуда не денется. Сложности никуда не денутся. И память во мне, дотронься, болит. Кэтрин больше нет. Тони может не быть. Я есть. Пока есть я (да ещё и с чувством юмора, не считая дьявола и Бэрримора), история не может называться законченной. История, рассказанная самому себе. Фильм в голове.

Мышь-еретичка выходит из своей норы, чтобы нести в мир нечто, так необходимое ему: память. Память об искусстве. Память о сердце.

А пока мы, я и Тони, обнявшись, танцуем. Пока ни доиграет эта песня, можно позволить себе невероятную вольность. Не думать ни о чём.

Oh mother, tell your children

Not to do what I have done

Spend your lives in sin and misery

In the house of the Rising Sun.

Well there is a house in New Orleans

They call the Rising Sun

And it's been the ruin of many a poor boy

And God I know I'm one.

⇐ Предыдущая 8 9 10 11 12 13 14 151617 Следующая ⇒

Последнее изменение этой страницы: 2019-04-10; Просмотров: 208; Нарушение авторского права страницы