Глава пятнадцатая: жители морга

 

 

Меня будят голоса, придушенные, как сквозь слой ваты.

 

– …прекращай истерить, Тони, – Крис-старшая. – Это лучшее из всего, что предлагалось. Ничего дельного я от тебя не услышала.

 

Какого дьявола им нужно в моей комнате?

 

– Вот ещё, – обескураженный Холлидей-младший. – То, что ты предлагаешь – смертоубийство. Тут хотя бы я пытаюсь что-то контролировать, а ты (я ж тебя знаю, Тина), ты безалаберная, безответственная и не способна сама о себе позаботиться. Не говоря уже о ком-то другом.

 

«Свалите нахрен», – сказать бы, но говорить нельзя, иначе проснусь окончательно. Есть шанс заснуть обратно. Если эти двое заткнутся. Я плохо перенёс турбулентность в самолёте. Скачка до реальности могу не вывезти.

 

– О, поглядите, кто взялся меня отчитывать! – повышает тон, но сходит на шёпот. – Давай, заливай мне тут о своих душеспасительных намереньях и зашкаливающем чувстве долга. Не желаю это слушать. Да ты посмотри на него, – на меня, вестимо. – Ещё несколько дней в том же роде… Да на нём живого места нет, дурья твоя башка! Это. Не. Нормально! – выдыхает. Курят они что ли? Запах табака въелся, стал атрибутом нашего быта. – Мне плевать, что ты воображаешь. Джемма согласна. Дэвид в курсе. Хватит с меня того, что вы, дебилы, натворили, добавки не будет!

 

Тони молчит. Щёлкает тугим колесом зажигалки: прямо вижу дым, стекающий облаком с его губ. Видимо, придётся потерпеть до следующей ночи. Дверь-то никуда не денется. Если денется, можно передознуться чем-нибудь, чтобы не выходить. Я спокоен, как мумия Рамзеса. Слушаю, раз уж проснулся.

 

– Я с вами, – выпаливает он. – Тебе не доверяю, ему подавно. Если уж папа…

 

– Нет, – отсекает. – Объясняю, почему. Во-первых, ты – ходячее напоминание. Не просто зал памяти: памятник с топором, у которого треснула ручка. Я не вникала в вашу путаницу, но идиоткой-то меня не делай. У тебя руки по локоть в дерьме, Тони. Его на расстоянии чуешь… И не надо мне твоих отговорок, – прерывает попытку высказаться. – Знакома с твоей способностью выставлять гнусную правду в выгодном свете. Сыта по горло, мерси.

 

Меня. Забрать куда-то меня. Абсурд: спасение дырки от бублика.

 

– Вот ты стерва, Тина… – хруст кресла. Тони откинулся на спинку. – Делать выводы из ничего – определённо, твой талант. Божий дар прямо. Откуда ты можешь знать, что и как тут было?

 

– Я не закончила, – невозмутимо продолжает. – Во-вторых, у тебя выпускной класс. Знаешь, сколько прогулов накапало? Хочешь остаться на второй год… Пошевели извилинами, Тони! Ты – на второй год! Ты мог бы экстерном пройти программу, если бы хоть немного почесался. – Сдвиг, скрип. Пепельницу задела? – Я не ханжа. Но ты остаёшься здесь. Делай, что хочешь. Отрывайся, гуляй, веселись. Резвись с девочками. Резвись с мальчиками. Твоё право.

 

Вряд ли что-то изменится.

 

Каждый день булавка протыкает новые дырки. Моя кровь пачкает письмо. Так что я отсканировал его: сделал копию. Чтобы в любом случае сохранилось, со словами. Да, я понимаю, не здорово, не здорово. Кристина права. Я тоже прав.

 

Тони усмехается, его пальцы барабанят в поверхность. Крышку стола?

 

– Как думаешь, жестокость у нас фамильное? Или случайно наискосок передалось?

 

– Я не жестока. – Спокойно возражает. – Я разумна и знаю, что ты за человек. Ты перешагнёшь и пойдёшь дальше. У тебя память короткая. Ум есть, память страдает. Потому не страдаешь ты. Крис из другой породы: он её, пока сам ни умрёт, помнить будет. Тебе не понять, и… мы ненадолго. Покатаемся, развеемся и вернёмся. Просторы немаленькие. Боже, храни Америку.

 

– Ты его не увезёшь. Я не разрешаю, – шепчет Тони. – Он сам не захочет.

 

«Не смей высказываться за меня, – окрикиваю молча, – и так… нарешал».

 

– Поверь мне, – мягко убеждает Кристина, – так лучше для всех. Я смогу его уговорить...

 

– Нет! – взбешённо, – кто ты ему, судить, что лучше? Ты его даже не знаешь! – Заржать бы над его уверенностью. Щёки треснут. Как я потом. С порванными щеками.

 

– Я знаю куда больше, чем твой захламленный мозг в состоянии вообразить. –  Отрезает Кристина. – И, в отличие от некоторых, просчитываю будущее на несколько шагов вперед. Смог бы ты жить в этом доме, где всё напоминает об утрате, ходить в ту же школу, где происходила масса совместных событий, слоняться по местам воспоминаний, добивать себя чисто обстановкой, ты бы не слетел с катушек? А, Тони? Хотя, ты бы сумел, не сомневаюсь. – Смешок. –  Но представить картину с его ракурса, видимо, не пробовал.

 

– Я его без твоего вмешательства вытащу, – упрямо цедит тот, – предсказательница нашлась.

 

– Не вытащишь, мы оба знаем. – Шорох. Шаги. – Не будь глупцом. Это выход. – Проницательная девушка. Верно я её, ещё тогда, оценил.

 

Стук. Тишина. В ставни нагло ломится ветер. Прыжок, струя воздуха на лице, перевёрнутый мир. Удар, сломанные кости, тело на земле. Свобода. Или нет. Пока ни умру, не узнаю. Или не узнаю ничего.

 

Тони вполголоса матерится. «Ты совершенно прав», – говорю ему про себя. Он забирается на постель, шагнув через меня. Рука на спину.

 

– Нет, – шепчет он, – она тебя не заберёт. Не отпущу. – Лёгкое касание ко лбу: отводит упавшую прядь. – Ну почему, Крис? – риторически, – почему я не могу просто забить на тебя, ребенок? Зачем ты влез в мою жизнь?

 

– Я могу сказать то же самое, – не выдерживаю, – потрошитель, блять.

 

Продираю глаза. Вплотную: фэйс к фэйсу. Я вижу выпуклость родинки, светлеющие на концах ресницы, приоткрытые губы... Линзы-то на мне.

 

– И давно ты не спишь? – иронично-растерянно. Не ожидал, что застукаю лиро-эпические размышления?

 

– Относительно. – Пространный ответ. Универсальный, подогнанный под всё. Как классическое маленькое черное платье, как голубые джинсы или лаковые криперы Кэт (она носила их даже с цветочными сарафанами).

 

Приближаю ладонь к бумажке, вдавившейся в сосок. На тёмном трикотаже не заметны пятна крови. На заспанном лице не видны следы распада. Три дня с похорон Кэт. Кэт. Си-эй-ти. Кошки царапаются. Кошки – громче, когда молчат.

 

***

 

Мы в кинотеатре, после выяснений с наркотой. Я расположился на сиденье прямо за ней. Толстовка расстёгнута. В вырезе – холмики грудей, ложбинка, чёрные чашечки лифчика.

 

– Крутой вид, – говорю ей, вроде как в шутку.

 

Кэт с показным возмущением разворачивается ко мне:

 

– Так вот оно что! Теперь ясно, зачем ты уселся сзади. Чтобы не хвалила за сверхчеловечность.

 

– На экране тоже виды. Так что не подумай… – выпятить нижнюю губу, глазами – вбок и вверх, улыбка расползается сама.

 

На экране: герой с героиней объясняются, перетекая в постельную сцену.

 

– Ты коварен, – смеётся она, – но я тебя раскусила. Смотри, чего уж там. Фильм. – Показывает мне язык, поворачивается обратно к экрану.

 

Я мог бы обнять её со спины, но держал локти на спинке, вокруг головы. Духи Шанель, аромат Chance. Волосы, шея, толстовка, которая балахон, пахнут им. Пахли.

 

***

 

Мерилин Монро и Шанель. Дотрагиваюсь до его родинки, зачем, не понимаю. Не понимает и Тони. Ну же, давай! Расхохотаться, грубо сорвать руку с щеки, облаять – почему ты не делаешь этого? И уже не сделаешь. Мне надо думать. Обдумать всё это. Закрыться в комнате, уединиться. Он отвлекает.

 

– Тони, – говорю я ему. – Дай мне время побыть одному. Я ничего с собой не сделаю, обещаю, могу даже поклясться. Мне нужно одиночество, чтобы себя привести в порядок. Пока ты здесь, я не могу разобраться в голове.

 

– Зачем в ней вообще разбираться? – отвечает, не вставая, – чем больше ты копаешься, тем больше прибавляется тараканов. Кормишь ты их так. Своими копаниями.

 

– Ничего подобного, – я встаю: надо в ванную. – Так хоть что-то можно понять. Без людей вокруг. Которые глушат. Себя не слышно и непонятно, кого вести в мир в своём теле. Не о том речь. Дай мне подумать, не трогай какое-то время. Я прошу. – Он встаёт. Он не понимает. Такие, как он, подпитываются от компаний, а не от копаний. У нас разный способ зарядки. Разрядки тоже.

Тони пожимает плечами, не споря (что само по себе – нонсенс), выпрыгивает из постели и выходит. – Спасибо, – ему вслед. Дверь опережает звук. Ничего себе, какой сговорчивый. Расстроен разговором с Крис-старшей, а тут ещё и Крис-младший следом: «Не могли бы вы удалиться… съебаться тихо нахуй».

 

Крис-младший пожимает плечами. Не спорит. Освободилась площадка для манёвра. Выглядит площадка, как моя кровать. Манёвр, обманный для глаз, кажется лежанием.

 

***

 

Мне приходит на ум образ. Звучит он, как анекдот.

 

Седой старик, патологоанатом, работает в морге добрую тысячу лет. Однажды к нему привозят дьявола: как полагается, рога, хвост, шерсть, бирка на копыте. И старик думает: «Я столько посылал свою работу к чёрту, что она и до него дошла».

 

На этом месте анекдот кончается.

 

В руке скальпель. Со стороны: старик вскрывает себе пузо. Вот, что бывает, когда хочешь понять своих чертей. Дьявол на столе патологоанатома. Этим занимался Фрейд. Что случится с существом, будь оно хоть кто, начни ты его резать? Правильно, умрёт. Расчленять можно только мёртвое. Сексуальные фантазии. Желание жить. Желание умереть. Или, например, мотивы Кэтрин.

 

Я думаю, что это было, и что за "право на смерть". Я думаю долго. Я нахожу фразу: «Она вступила в битву с самим временем и победила его: покончив с собой».

 

Малышка Кэт врезала хвостатому по морде.

 

Такие вот у меня в голове идут спектакли.

 

Старик видит дьявола (образ не отпускает). Дьявол встаёт со стола и говорит: «Ты меня звал?» Тот кивает: «Звал, вот ты и здесь». Битва со временем… «Что ты хочешь узнать?» – уточняет гость. Действие в морге, значит, действия нет: нет глагола, нет протяжённости. Действие не происходит. Патологоанатом вздыхает, не дыша. Дышать нечем. Пахнет формалином. «Ты – материя, – обращается он к лукавому. – Ты – иллюзия. Ты держишь в руках время и властвуешь над умами. Забиваешь тоннель из подземки: от макушки вверх. Никто не помнит, что тоннель есть. Никто не верит. Ты пьёшь свет, не отдавая ничего. У тебя ключи от всех дверей, где люди жаждут обладания, то есть почти ото всех, что ни есть. Ты счастлив?» Дьявол смотрит на старика. У старика в руке скальпель. Долго смотрит. И возвращает вопрос: «А ты?»

 

Предполагается, что собеседник – зеркало.

 

Предполагается, что патологоанатом пьян.

 

Смерть говорит с собой, когда пресыщается жизнью. Смерть на временные рамки плевала. Ей, хоть веками стой дед перед рогатым, ответ известен.

 

«Не знаю, – наконец, нарушает тишину старик, – я просто делаю свою работу». Не забыли про зеркало?

 

Познавать – как расчленять. Препарировать лягушек. Культура, ставшая работой историка, не существует. Как и любовь, превращённая в архаизм. Кому оно нужно, блаженство, рай, если есть куда более интересные вещи?

 

Нет ничего, похожего на счастье, в мире, в человеке, стоящем на месте. Это как с моргом. Само понятие "счастья" без сердца теряет смысл, становится набором букв. Сердце – это движение. Двигаться – это глагол. Кэтрин, остановившись, лишила меня глагола. Нет, не меня. Она лишила глагола нас.

 

Мы и не поймём друг друга, трещи хоть сутками. Мы бессловесны, потому что недвижимы. Я. Тони. Говоря о прошлом, препарируем дьявола. Говоря о настоящем, не говорим ничего. Про будущее, думаю, лучше не думать. С ним всё ясно… «Сумерки богов» превратились в полночь.

 

Малышка Кэт врезала хвостатому по морде. Я чувствую себя хвостатым.

 

Предполагается, что меня оставили одного.

 

Предполагается, что я пьян.

 

***

 

Тони застаёт меня в шторах. То есть шторы занавешены. Он, брат, входит в комнату и видит меня. На полу бутылка коньяка: половина выпита, половина выпьется. Я бормочу о дьяволе.

 

– Так и знал, – не выдерживает Холлидей, – оставь одного, – передразнивает, – оставлю, и начинается… это. Два часа меня не было! Крис, – спокойнее, – с кем ты? С ней?

 

– Нет, – отзываюсь я, не меняясь в лице. Смотрю на него. Есть сходство и у него с моим спектаклем. Он похож на… а на кого он похож?

 

– Если хочешь, поговори со мной. – Закрывает за собой дверь. Встал на входе, как член перед целкой. Чего мне теперь эвфемизмы. – Не с тенями. Можешь и о дьяволе, если тебя так привлекает эта тема.

 

Психолог, добрый дядя. «Хотите поговорить об этом?» Хочу, нет, не с ним. Дьявол, старик-падальщик, и те компания получше. Я начну, он спишет на нервяк. Решит, перебрал мальчик, с кем ни бывает. Дело в том, что… я не нуждаюсь в боге, как Кэт. Мне не нужен эталон, Аполлон, Алан Делон, вообще лоны. Мне нужен ответ. Ответ на себя, который искать – где? Ага, в изоляции.

 

– Про что? Подумай сам, логически. Нам не о чем говорить. Либо ебаться, либо драться, либо сраться, либо…

 

– Хуй там. Есть о чём. Мы можем начать всё заново…

 

– Что начать? Что именно начать, Тони? Искоса пялиться, пикироваться или, опять же, трахать друг друга во все мыслимые и ощутимые отверстия?

 

– Познакомиться, будто не были. Привет, – в широкий шаг пересекает комнату, протягивает мне, алкашу, руку. – Рад встрече. – Беру руку. Жму. Коротит.

 

– Привет, – отвечаю с ухмылочкой-червём. – Взаимно. Подскажи, а то я тут подзабыл немного: кто такая Кэтрин Саммер?

 

– Ты сам этого не хочешь, – фыркает он, садясь на кровать. – Ты сам не хочешь этого "сначала".

 

– Его не будет. – Сажусь рядом, закуриваю. – Твоя музыка, её картины, мои слова… Хочешь поговорить, давай попробуем. Давай поговорим о разуме, о чистом? Который предшествует действию? Конструкция в голове по-любому станет реальностью, потому что в голове она уже реальна, стала реальной в момент появления? Например, установка на смерть? Нет, скукотища. Хорошо, давай поговорим о мёртвой цивилизации, самодовольной, где имитация нормальна, а смех – единственное спасение от ужаса? Трахать трупы, кукол и роботов, лошадей, разве не птиц. Чтобы было чем заняться. Нет, как-то приелось. Ну ладно, давай о другом, о высоком, давай об искусстве… опущенном до общественных сортиров. Про художников, вроде Кэт, настоящих, которые – даже она, – не знают, зачем дальше творить? О чём нам говорить? Про разбазаривание всего, что ни есть, от скуки и банальщины нынешнего обихода. Про сглаживание разницы между дикарём и цивилом: тем, что оба в комфорте, как овощи, им обоим на всех похуй. Или о пустоте? Действительно, Тони, давай о пустоте! Которая расщепляет на атомы не то, что душу: пустоту на месте, где душа по идее должна быть? Не, зачем всё это, об этом с ней, со шлюхой, говорить было можно. А мы… Давай потрахаемся. Всяко веселее.

 

Если я когда-то говорил, что ввёл его в ступор, забудьте. Я добился реакции на свою речь только сейчас. Когда стало понятно: вести её, речь, некуда.

 

– Зачем тебе это всё? ­– говорит он, наконец. – Почему тебе обязательно искать во всём некий великий смысл, вместо того, чтобы просто радовать жизнь своим присутствием? Ты загоняешь: жизни больше нет, одна смерть, жертвы Молоху и ебля трупов. Я не согласен. Доказывай хоть с калькулятором. Я не согласен, что мысль оправдывает жизнь. Я не согласен, что "любовь", как она говорила, оправдывает жизнь. Я не согласен, что жизнь, сама по себе, вообще нуждается в каком-либо оправдании.

 

– Ну, так трахни меня, – пододвигаюсь, смотрю на него. – Больше-то связи нет. Как раз забуду обо всём. На полчаса. На пятнадцать минут. Прикинемся, что у нас много общего. Давай? – хриплым шёпотом.

 

Тони ошарашен до такой степени, что не находится с ответом. А я встаю на кровати, на колени, перегибаюсь и тычусь губами в его. Он отстраняет меня, схватив за плечи.

 

– Чтобы отвлечься? Серьёзно?

 

«Я хочу тебя. Хочу тебя ненавидеть».

 

– Чтобы почувствовать. Не в шутку.

 

Мне бы иллюстрировать энциклопедию душевных расстройств.

 

Тони отпускает меня, и я опять нахожу его губы, углубляю поцелуй, а он сдаётся. Ощущать власть над кем-то. Это пьянило бы меня. Не будь так изувечен. Залезаю сверху, путаю забинтованные вместе с ладонями пальцы в его растрёпанных волосах, проскальзываю языком по зубам.

 

Тони, отрывается, чтобы стянуть мою майку. Послушно поднимаю руки. Уверенным жестом, не глядя, стаскивает её… и зависает, вперив глаза, круглые, в подшитое к плоти письмецо. Металл, бумага, кожа, кровь.

 

Что, противно?

 

– Матерь божья…

 

– Да брось. Ничего страшного, – кроме его глаз, какими он меня сверлит.

 

– Сними. Живо. Не заставляй меня делать это самому.

 

– Нет. – С гадким прищуром скидывает меня на кровать. Наклоняется сверху, перехватывая за запястья. Я выдёргиваюсь, извиваюсь, как уж на сковородке, как эпилептик или ещё хуй знает кто, не до метафор. Пытаюсь врезать с ноги, но он коленом прижимает обе к покрывалу. – Не трожь, – шиплю, – не трожь её! – Заломав кисти, он внятно, как слабоумному, втолковывает мне:

 

– Она умерла, Крис. Ты её не вернёшь. Сейчас же прекрати это. Не поможет.

 

– Хуже не станет. Куда уж хуже. Дьявол сказал: я просто делаю свою работу…

 

Дёргает углом рта. Не знает, как реагировать. На повышенном тоне:

 

– Не вздумай повторить за ней, гадёныш, – прежние замашки, с возвращением! – из пекла достану, пришью сам, ясно тебе?

 

Пришей сейчас. Я передам ему, твоему дружку и собутыльнику, привет. Стойте-ка: он, пламенный зверь, мой собутыльник. Не Тони. Мой.

 

– Ясно, – выуживаю из себя слова, – свали с меня, а? Раздавишь.

 

Не повторить? План а): умереть, пока живой. План б): откреститься ото всех, подождать, пока моя кончина перестанет кого-то волновать. План в): терпеть до семнадцати, прожить столько, сколько она. Все три плана – ни о чём.

 

Нужен четвёртый, план г): понять, что в жизни стоит того, чтобы её жить. И нет, это не роль, не сон, не сюжет. Бесполезно верещать благим матом и устраивать спектакли. Сатана, он и так в каждом. Живут же люди без ног, без почки, без печени... Без сердца не живут. Умереть или умирать?

 

Тони, не намереваясь слезать, расстёгивает булавку, аккуратно вытаскивает её из кожи. Игла тянется, с ней – кожа. Как жевательная резинка.

 

(Кэт в тёмных очках выдувает пузырь – крупный, розовый, – пузырь лопается и налипает ей на нос.) Проколы кровят. Отметины: змеиный укус. Или вампира.

 

Записку Тони откладывает на прикроватный шкаф. Смотрит на меня. И целует сосок, где кровь, со слюной, языком. Слюна обеззараживает.

 

– И раздавлю, – шепчет, – прибить тебя мало. – Вся левая сторона болит. Я именно этого и добивался. От травмы, вокруг – пульсирует. Красные волны.

 

Сдавливает запястья. Прижимает их к постели. Ну что, поехали?

 

Негромкая поступь шагов по лестнице. Ближе, ближе. Вскакиваем. Я лезу в футболку. Перевязанные руки не слушаются. Тони с неразборчивым "блять" впихивает меня в рукава. Едва успеваю опустить края, как в комнату стучат. Если Крис, можно не париться. Если Джемма, не знаю. Если Дэвид…

 

– Крис, к тебе можно? – глухо, осторожно. Мама. Недрогнувшим тоном говорю: «Да, заходи», – имея в виду: «Нет, не надо, оставь нас одних». Больше никого, Тони, я и боль.

 

Брат плюхнулся на диван (поперёк, но не суть). Закинул ладони под как бы непроизвольно растрепавшуюся шевелюру. С интересом изучает натяжной потолок. А я так и застрял перед дверью. Он действует быстрее, чем я думаю.

 

– Собирайтесь, – с порога, – мы идём в ресторан. Нечего тухнуть в четырёх стенах, вам обоим… Ты что, пил?

 

Лавандовое платье с этническим принтом. Прямые волосы, длинные, ниже талии, по спине. Нарастила. Пряди, с кого-то, кто их продал, или с мёртвых.

 

Помню по детству: книги по эзотерике. О просветлении, о бессмертии. Мать пыталась медитировать, уйдя от отца. Так, как он учил. Врезав по четвёртой чакре, сердечной, себе и мне. Я предпочитал серьёзную литературу, иногда, ради разнообразия, заглядывая в её брошюрки. Чему они её научили? Любить. А мои умствования меня – чему? Панибратствовать с чёртом.

 

– Пил, – признаюсь. – И ещё бы выпил. Можно мне побыть одному? Немного.

 

«Ну да, я знаю, что ты не любишь толпы, – говорит Кэт пару веков назад, – всё равно пошли. Куда-нибудь попадём. Вдруг повезёт, и нам там будут рады?»

 

Серые? Карие? Зелёные? Глаза мешаются. Глаз так много. Кто есть кто? Где я и что я? Что имеет ценность, а что нет? Кем она была для меня? Кем она была для нас? Кем она была? Она – была ли?

 

– Джемма, – встревает Тони, – Джемма, всё в порядке, он немного выпил. Мы пойдём. Дай только полчаса на сборы.

 

Храбро выдерживает мой братоубийственный взгляд. Добивает многозначительным поднятием брови. Одной. Она так не умела.

 

– Немного в моём и в твоём представлении – разные вещи, – говорит Джемма. – Я всё понимаю, но каждый день бухать… ладно, как знаете.

 

– Крису надо привести себя в порядок. – Тони обращается к мачехе. – Поверь, у меня всё под контролем. – Прожигает сварочными аппаратами, вмонтированными в его зрачки: искрящиеся кольца радужек, брызги искр. «Не гляди без защиты».

 

Тоненькое кольцо на безымянном пальце мамы. Белое золото. Мой отец дарил ей нечто большее, чем дорогие украшения. Я помню.

 

– Окей, мы вас подождём. Не спешите.

 

– «У меня всё под контролем», – передразниваю, когда за ней щёлкает замок, – у тебя-то? Я промолчал, потому что могу и сходить. А не потому, что ты это решаешь.

 

Тони переворачивается на живот, подпирает щёки кулаками.

 

– Хоть обрешайся, – бросает он, – разумно, адекватно, без вреда для себя и окружающих. Пока что я такого навыка за тобой не наблюдаю. Так что я беру решения на себя.

 

– «Поверь мне», – продолжаю коверкать его слова. – Не верю. Свежо предание, да верится с трудом.

– Естественно, – кривовато усмехается, – потому что ты решать не умеешь.

 

– Куда ты меня тащишь? – спрашиваю без логики. – Там люди.

 

– Ага. Прикинь, мы вообще-то живём среди людей… то, что тебе нужно. Много народа. Так много, чтобы среди лиц и впечатлений не осталось времени ни на что. Поторчим с предками, для приличия, и свалим в клуб. Можно не торчать, выпьем, отвлечёмся, и да, кстати, ты прав: трахнуться бы тоже не помешало.

 

Он что, шутит? Пока я, старик, вскрываю в себе чёрта, он, младенец, считает объятия этого чёрта решением?

 

На виске извивается жилка. Под кожей. Вот она, рядом… Тони не идёт его хрупкость: личико вразрез с характером. «Обдолбанная блядь из нас одна, и это – ты», – сказала Кэт.

 

Время смерти: 7:06

 

Причина смерти: ошибка.

 

ERROR

 

– И это называется, ты решаешь проблемы? Сбегаешь от них? Вытесняешь впечатлениями? Это ведь всё так легко и весело. Напиться, вкинуться, бабу взять ромовую и рюмочную… Кукла кукле рознь. Второй, как Долли, нет.

 

Тони меняется в лице.

 

– Нет. Но я не собираюсь это обсуждать, сейчас, с тобой и вообще. – Вздыхает. Приподнимается на кровати, свесив обутые ступни на пол. – Проблемы, как таковой, нет, Крис. – Неужели? А я тут с рельсов съезжаю так, тоску развеять. – Есть эмоции. Их нельзя распутать. Их можно подменить.

 

Подхожу к нему. Ноги – спагетти.

 

– Не в эмоциях дело, пойми. Дело в том, что беда у меня с ними. Мало что их вызывает – сложнее вызвать, чем убрать. Понять, что я чувствую, значит, это уже не чувствовать. Если так будет нагляднее, я хочу тебя… ненавидеть. Ты и представить себе не можешь, как хочу.

 

– Так в чём же дело?

 

«В том, что ты – не дьявол (и я не он, никто, кроме него – не он, а он – архетип: нечто в любом из нас и нигде отдельно от нас). Ты – всего лишь человек».

 

– Не знаю. Я не могу.

 

Наверняка, он думает: «Чем подменил ты свою ненависть?»

 

Наверняка, он думает… он, блять, не думает, как я. Он чует, его ведёт чуйка.

 

– А что тогда… – начинает было. Прерываю:

 

– Мне не до того, Тони. Я не собираюсь это обсуждать, – смешок, – сейчас, с тобой и вообще. – Удаляюсь в туалет. Даже не хлопнув за собой дверью.

 

***

 

Свет. Просторный зал. Всё со вкусом. Официант приносит нам заказ. Не такой, каким был я (сонный, в рваных джинсах, временных татухах из-под форменной рубашки, рисующий на салфетках злодеев из комикса, тайно курящий в паузу). Мама как-то тоже работала в суши-баре, но она где только не работала. Хотела учиться на татуировщицу, но не полезла, рисовать, сказала, не умею. В отличие от нас, этот парень, официант, собой доволен: накрахмаленный, выглаженный. Так преподнёс нам заказ, не поднёс, а преподнёс, точно блюда и напитки – дары от него лично. Желает приятного аппетита. Я про себя советую: «Удавись галстуком, это поможет тебе выглядеть лучше».

 

Дэвид Холлидей.

 

Причина, по которой мы здесь.

 

Прямой нос, пухловатый рот, тяжёлые веки, нависающие над пронзительно-голубыми (не размытыми, как у сына) глазами. Хмурые морщинки на лбу и гусиные лапки под нижним веком. Идеальный костюм, кружок золотого кольца вокруг пальца, модная стрижка, тёмные волосы, гладко выбритая челюсть. По маминому вкусу попал. Отец был брюнет. Отец был брюнет, на чём сходство начинается и, тут же, кончается. По моему вкусу попал его сынок. Там поболе сходства. Пошлые думы, про папочек – не мой случай. Я констатирую факт.

 

Тони около меня, прибравший патлы в хвост, нацепивший серый пиджак вместо заклёпанной куртки. Меня заедает желание взять его руку в свою… как отчим мамину накрыл. Плевком в харю общественности, да, смотрите все. Вот они, мы. Банда. Соучастники.

 

Щёчки-яблочки в цвету, румянятся. Мимические складки, когда Джемма улыбается, совсем её не старят. Присобранные (даже в расслабленном состоянии) губы и тонко выщипанные брови… она, пусть подавлена из-за Кэт, не может скрыть счастья.

 

Я думаю: «Они недурно вместе смотрятся».

 

Я думаю: «Они подходят друг другу».

 

Я вижу, как он заботится о ней, ветреной, увлекающейся, более чем кто-либо нуждающейся в опоре, в крепком плече. Я рад за них, правда, но смотреть на их тёплую, уютную семью? Ни в одном месте мне это смотрение не упёрлось.

 

Кусок не лезет в горло. Чёрный кофе без сахара курится паром над чашкой. Наблюдаю за Крис, что вернулась. Пудрила носик. Надеюсь, она – пудрой.

 

– Крис, – заговаривает она. – Я завтра улетаю обратно, в Сиэтл. Поехали со мной, – предлагает. Карие глаза, внимательные, умные: вот с кем поговорить бы. – Тебе не мешает развеяться. Когда захочешь, тогда и вернёшься.

 

Кристина Холлидей.

 

Пышный бюст в вырезе алого платья, притом, что сама довольно тощая, гранитные, резкие черты и тату на ляжке. Крылья на спине. Вызов. Секс.

 

Тони замер, сжавшись, как приговорённый. Я хочу спросить: «Почему тебе не всё равно? Я тебе никто, звать меня никак, точнее, как тебя, но не в имени же дело. Зачем тебе, тёзка, брать на горб, то есть на спину, чужого ребёнка?»

 

Я хочу спросить её об этом и о многом другом. Но мы не одни. Я говорю дежурное: «Спасибо, Крис. Я подумаю». Она кивает, улыбается. Улыбка искажает ей лицо. Кристининой улыбки хоть не пугаешься, в отличие от лыбы её племянничка.

 

Племянничек, заметно воспрянув (духом и телом, телом и духом, не знаю его последовательность), кладёт ладонь на моё колено. Накрываю её своей, под столом. Скорее интуитивно, чем подумав.

 

Дэвид завлекает в дискуссию сына, а я падаю в бессознательное, мимоходом отметив: мандраж. От руки его, к моей, тянутся нити. К колену они тоже идут и вверх по бедру – идут. Игнорировать можно, но зачем. Нас тянет друг к другу.

 

Позволив родителям втянуть импульсивное чадо, со всеми нитями, в разговор, Кристина снова обращается ко мне:

 

– Куда захочешь, – наклоняется ближе. – Нью-Йорк, Вашингтон, Лос-Анджелес… хоть в Айдахо, хоть вон из страны, по Европе колесить, до Тибета, буддистов и себя. Куда захочешь. Им знать необязательно. Я отсудила у Эвана внушительную сумму, и теперь свободна как ветер в поле.

 

– Отчего ты так обо мне печёшься? – так же шёпотом озвучиваю-таки вопрос.

 

– Я теряла родного человека, Крис. Давно. И не хочу, чтобы ты прогулялся по моим граблям потому, что у ближних не хватило глаз, рассмотреть эти грабли. – Взор мутнеет. Мусолит салфетку. – Хочешь, как-нибудь расскажу. Только, – оглядывается вокруг, – не здесь.

 

– Хорошо. – Эта женщина в алом платье, жгучая брюнетка, леди-вамп, она нравится мне всё больше и больше: некоторых бы не затмила.

 

– …нет, я не собираюсь думать об этом сейчас, подожди до завтра, от тебя не убудет, Крис, пошли отсюда. – Примерно так Тони выходит из диалога с отцом.

 

– Хватит кормить меня завтраками. Да или нет? Это срочно, Энтони. Срочно.

 

Джемма примирительно обращается к мужу: «Дэвид, ему сейчас не до того».

 

Тони, не дослушав, срывается к выходу. Я, понимая, что с ними не выпить, ловить нечего, говорю для всех разом: «Если что, мобильник включен», – и сваливаю вслед за ним.

 

Тони Холлидей.

 

Младший из трио не устаёт удивлять. У него байк всё это время стоял в гараже. Байк. В гараже. И к чему было выпендриваться кабриолетом?

 

Вибрация дрелью сверлит дырки в коже. "Харлей" заводится с полуоборота, как и его взрывной владелец. Мы несёмся по шоссе, и я, вцепившись в него, обняв, ору сквозь порывы ветра: «Куда мы?» Тони оборачивается (патрули, кочки, машины, клал он на мелочи), кричит в ответ: «А это важно?» Что ещё о нём рассказать? Он сам себя опишет лучше, чем все слова, вместе взятые.

 

Окрестности проносятся мимо. Подмигивают окна. Деревья – орды великанов. Трава растирается, как пальцем по свежему рисунку. Цунами, землетрясение, гроза. Тони Холлидей собственной персоной. Я кладу голову на его плечо. Он – человек, но он и нелюдь. Чтобы бросить вызов миру, нужно быть заодно с дьяволом. Тони не дьявол. Но мы заодно.

 

Стрекочет сотовый. «Ответь за меня», – просит он. На ходу принимаю звонок, не глянув, кто решил побеспокоить его темнейшество за рулем. Жму приём:

 

– Тони, – женский голос на фоне тяжёлой, как бурлачья жизнь, музыки, – это Роксана. Несколько дней не появляешься… куда ты запропал? Я тут думала, мы могли бы…

 

– Не могли бы, – озорством пахнуло, – Тони занят. Секс-шоп открыт.

 

И сбрасываю. Тони так смеётся, что аж давится. Байк, опасно вильнув, восстанавливает равновесие. Седок продолжает самозабвенно ржать.

 

– Что? – переспрашиваю я.

 

– Да так, ничего, – в промежутках между приступами: – Ты каждый день. Отшиваешь. Моих девчонок. О чём я вообще?

 

– Сука, – цежу, прячу телефон к себе в карман, крепче вжимаюсь в его спину.

 

– А то, детка, – обернувшись, подмигивает. Навстречу несется грузовик, – то ли ещё будет, если...

 

Я мог бы спровоцировать аварию, не предупредить и угрохать нас обоих. Кишки шнуруются морскими узлами.

 

Жёлтые глазищи: фары. Ближний свет. Не больше десяти метров расстояния. Смерть разинула пасть, слюна капает, в ней яд. Карга тянет к нам крючья. Умереть или умирать?

 

– На дорогу смотри давай, – кричу ему, – фура!

 

Тони огибает препятствие. Водитель успевает даже у виска ему покрутить. На такой-то скорости.

 

– Охуеть, – сглатывает, – и вправду чуть ни откинулись.

 

Не могу понять, хотелось бы мне оказаться под колесами? И, если да, зачем я его предупредил? Размазанные по асфальту органы, искорёженный транспорт и ляпы крови на капоте. Почему меня трясёт, если я не жив-то толком? Почему ком забил горло? Почему пальцы на животе Тони не сжались, не сцепились: спаялись? Почему я так боюсь увидеть его мёртвым? Убитым. Не мной.

 

– Откинулись бы, навестили старых знакомых, – ядовито отзываюсь. – Живы и ладно, всё равно ненадолго.

 

В её волосах вороны плетут себе гнезда. Мы подъезжаем к дому.

 

Её звали Кэтрин. И она была. А Тони есть. Разбросанный, кинувший мотоцикл возле дома. Едва ли он возьмёт за правило ставить транспорт в гараж. Я отошёл к дверям, курю. Он сбрасывает пиджак на сиденье. Разжарился что ли? Весь взбудораженный и нервный. Очень нервный. Идёт ко мне. Идёт и говорит:

 

– Ты с ней не отправишься. – С Кэтрин? С Кристиной?

 

– Не начинай, – затянуться, унять дрожь. – Это мне решать, ехать или нет.

 

– Решать тебе? – усмехается. Подходит ближе. – Когда это тебе нравилось решать самому? Для тебя решение – всамделишный пиздец. Предоставить грязную работёнку высшим силам, року, судьбе? Ты ни во что из этого, исключая почему-то чёрта, не веришь, поэтому решать должен кто-то. Она на тебя, как на идол пялилась, Крис. Она сказала: жить мне или нет, тебе решать. Что сделал ты? Ты дал ей право выбора. Не захотел отвечать за решение.

 

– Я дал ей право выбора, потому что уважал её. Такого же человека, как я. Способного разобраться, что для неё лучше.

 

– А она была способна? Думать, как ты? Ну, Крис. Была? Ты так считаешь?

 

– Считаю: была. – Отрезаю я. – Она время в рот выебала. Искусством стать хотела, и стала. Чего ещё? Исповедуешь, падре?

 

Я стою на пороге, он – перед порогом. Всё равно выше.

 

– Да так, ничего. Главное, ты это понял. Про самоволку.

 

– Дальше-то что? Хорошенький пошёл разговор: свобода, воля, решение. Общаемся, гляди-ка. Почаще что ли со смертью перемигиваться…

 

Замолкаем. Тони раздевает меня взглядом. Во взгляде – похоть. Ну и падре. «За гримасой нет лица…» – так она сказала? «Что бы мы ни делали – танцы на костях». Тони перебирает мне кости. Стоит и смотрит.

 

– Прекрати так смотреть, – говорю вне мозга. – Отъебись от меня. Можешь? – Проебали мы всё на свете. Можно ебать…ся дальше.

 

– Пиздуй нахуй. – Красноречиво. Вынимает из пальцев, в бинтах, сигарету и, вышвырнув её в неизвестном направлении, целует меня. В груди… эм… подсказал бы кто третье лицо настоящего времени инфинитива "захолонуть".

 

Кусая, почти выдёргивая язык в зажиме зубов, стискивая волосы так, что корни скрипят, он срывает с меня куртку – прямо на землю её, без церемоний. Я руки завожу под его футболку, ближе, горячее… вспомнив, где мы находимся, задыхаясь, хриплю ему в рот:

 

– Зайдём… – вздох, – зайдём… – стон, – они наблюдают. – Кто? Соседи? Камеры? Призраки?

 

– Пускай, – рычит Тони. Вбивает меня в косяк, насилуя губами, языком. Я готов кончить уже от поцелуев, от ладони: он ведёт по моей спине к заднице, вниз. Я пытаюсь оттолкнуть и, как нетрудно догадаться, притягиваю обратно. Я не хочу упустить момент.

 

Бёдрами вплотную (твою мать, вот это стояк). Меня трясёт.

 

Втаскивает в коридор. Едва прикрыв дверь, дёргает с себя майку, сдирает мою кофту, тянет в зал, больно ухватив за локоть.

 

Одежда расстилается следом. Здесь прошлись два озабоченных кретина. Нам насрать, обоим: он, захапав горстью мою шевелюру, нагибает меня над мягкой спинкой дивана, отнюдь не нежно спускает джинсы.

 

Это похоже на буйнопомешательство: разработки толком нет, в ладошку плюнул – и так сойдёт. Врывается в меня, как заключённый, долгие годы копивший похоть. Быстрее, гоним быстрее, до синяков, хлюпанья растянутых стенок. Зажмуриться, хватануть что-то, что рядом: грядушка? Диванный валик? Что-то реальное, чтобы не улететь вконец. Его ладонь на моей талии, вторая в волосах, пригибает ниже (жопа выше головы), оргазм сносит нас, мы орём, оба – не то, чтобы я преувеличиваю, я, скорее, выражаю ощущение: крик. А кто что испачкал, похуй, потом ототрётся. Сперма стекаёт по ноге.

 

Он сгребает меня за шкирку, толкает на многострадальный диван… Воздух? Какой воздух? Мне кислородную маску впору надевать. Как и ему. Он всколоченный, распаренный. Я не лучше. Не расшнуровывая, вытряхивает из единственной кроссовки мою ногу, срывает штаны: всё к ебеням, всё к черту… Его наручные часы цепляются за ремень.

 

– Да сними же их уже, блять, наконец! – шиплю, и те, словно сжалившись, поддаются. Закинув мои ноги себе на плечи, входит. Втрахивает в обивку, зажав горло рукой. Стоны – в хрипы, крики – в стоны. Мне чудится (а может, и на самом деле), что он задевает прикроватный столик, стеклянный, тот, звеня, расшибается о ковёр, ваза с цветами – туда же. «Где ты, там бьётся стекло».

 

Мелкие толчки, вылеты наружу, заново, внутрь, в блядски раскрытое очко. Нет любви, нет ласки – только вожделение. Страсть, запах смерти и секса, крови и пота. Крою матом, зову то бога, то дьявола. Непонятно, что хуже.

 

С оттяжкой, мощно, глубоко. И кто – сколько раз доходит до финиша … после третьего счёт теряется, я теряюсь, я царапаю его спину, он оставляет засосы у меня на шее, на груди, на рёбрах, подряд, размеченный, опечатанный, я дохну и выдыхаю его, как дым. Он целует мои распухшие губы и говорит: «Ты – мой». И мы падаем рядом. Валимся совершенно без сил. Издалека шумит океан.

 

Тони добирается до моих вывороченных наизнанку джинсов. Возвращается с сигаретами. Подкуриваем от одного огня.

 

– Квартиру. Отдельную. Нам. – Бессвязно заключает братец. – С небьющейся мебелью. – Разгром от улицы до дивана такой, что и за полдня не управиться.

 

До прихода предков часы, минуты или секунды.

 

– Тина, – просит он трубку, – задержи их хоть на полчаса, у нас тут непредвиденный швах.

 

«Прости меня, мама, – думаю я в полуотрубе. – Прости меня, Кэт».

 

***

 

«Проблемы в семье? Аврал на работе? Жёсткий секс – вот решение всех ваших проблем! Жёсткий секс, и – агрессии как не бывало!»

 

Где бы я был без чувства юмора? Там же, где и она: под землёй.

 

За огромным арочным окном, в гостиной, расстилается, утихомирившись, ночь.

 

Мама потихоньку играет на рояле. Свет флуоресцентных лампочек, встроенных в потолок, заполняет комнату таинственным сиянием.

 

Растения в антикварных подставках, цветы в горшках, вмонтированный в стену камин, над полкой – картина эпохи барокко. Нам, не без помощи клиннингового сервиса, удалось примять погром до их появления. И всё дружное семейство в блаженном неведенье разместилось здесь. Мы с Тони – на том самом диване, застеленном для конспирации пледом. Моя голова на его коленях. И этому не придают значения. «Ребята, мы только что ебались». «Зато не цапаетесь». Тони задумчиво трогает метку у меня на шее, багровую, в черноту, печать собственных губ. Дэвид утонул в тахте, напротив, прихватив ноутбук. Крис в кресле читает "Гамлета ", периодически сбрасывая нам смс-ки на мобильник и отвечая по мере их поступления в её раскидной телефон. Любопытно же, что у нас стряслось. Несколько метров расстояния и невозможность беседы вслух.

 

– Что вы опять наворотили, и куда девался стол? – хныканье сообщения.

 

Строго смотрит поверх книжки, из-под сонной повязки на глаза, задранной ко лбу вместо обруча. Ей не идёт строгость.

 

– Стол в утиле. Не говори о нём, может и прокатит. – Тони отвечает за нас обоих, споро стуча по виртуальной клавиатуре. Я прислушиваюсь к первым аккордам Лунной сонаты. До встречи с отцом Джемма была милой девочкой, хорошо училась, занималась музыкой, танцами… и сочиняла звуки в рифму. Туманная, многогранная мелодия рассеивается на ноты в безмолвии зала.

 

– От первого вопроса увильнуть не получится. Что вы тут устроили?

 

Тони хитро смотрит на меня. Тони хитро смотрит на Крис.

 

– Иногда (но это не точно) юноши любят друг друга. От чресел и до чресел. – Пишет. Крис, кивнув, уходит к Шекспиру. Ответ на вопрос получен, вопроса больше нет. Под звуки сонаты, незаметно для себя, я засыпаю.

 

***

 

Её синие локоны перекинуты вперёд, драпируя грудь. Так на фотосъёмках в стиле ню модели прикрывают прелести от похотливых объективов.

 

Она, идеально всколоченная, идеально разоблачённая, устроилась у меня на коленях, заложив ногу на ногу.

 

Подносит к разбухшим губам сигарету, раскуривает со свойственным ей одной невинным бесстыдством.

 

Я, в наспех нацепленных джинсах, сижу на мешке с чем-то рассыпчатым (кофе или трава). Тони курит неподалёку, тоже топлесс.

 

Мы в нирване, у нас с ней один бычок на двоих и общая… у нас общая душа и мне всё равно, как это звучит.

 

Всё легче и легче. Она невесома. Не повинуется притяжению, не давит на мои ноги своим итак птичьим весом. Обнять и удержать. Цепляю воздух. Нет её, её не существует. Кэт у меня на руках – голограмма с самой себя в моей памяти.

 

– Буду молодой целую вечность, – колебания атмосферы. – Не заболею, не покроюсь морщинами. Не умру, потому что мёртвое умереть не может.

 

– Нет, – кричу я в никуда, – останься! Я придумаю что-нибудь, обещаю!

 

– Зачем придумывать? – удивляется, – так намного лучше! Никто не встаёт между тобой и им. Ты уже забываешь меня. Вот смотри, милый: нет никого! Исчезает. Ярче проступают контуры братца. Нет синих волос, приставших к моей щеке. Нет истончённого лица.

 

– Ну и дура же ты, Саммер, – равнодушно бросает Тони. – Толку-то с того, что ты выиграла? – он превращается, дрожа, превращается в дьявола, и мы не на складе. Мы в морге. Я смотрю на свою руку и вижу в ней скальпель.

 

– Кэт! – кричу я, кричу, до хрипоты срывая связки. – Кэт! – Кричать нечем. Это место – для тех, кому нечем. Дьявол ухмыляется. Огонь поглощает всё.

 

***

 

Я вскакиваю в темноте. Подушка слетает на пол. Лунные блики замерли квадратами на ковре. Тони прикорнул на диване напротив, свесив руку и подогнув ногу. Учиться дышать нужно снаружи. Выпутываюсь из складок пледа, как был, в футболке и спортивных штанах, иду в прихожую. Топот шагов. Стук. Дверная ручка. Скрип. И во двор, на улицу, наискось по газону, мимо домов, я бегу, загребая пыль тапочками на босых ступнях, бегу, просто для того, чтобы бежать, никуда, ни к кому, ни зачем. «Долго ли, Форрест?»

 

Я спотыкаюсь в чьём-то палисаднике и падаю. Сваливаюсь в грязь и не встаю. Кость к кости, прах к праху. Падаю и скукоживаюсь, и придушенно подвываю, и не стараюсь сдерживать слезы, но их нет. Могу выбрать: не просыпаться. Могу выбрать: не идти дальше.

 

– Дура, – хриплю я в небо. – Дура ты, Кэт! Выбрала, так хоть сообщила бы, не потом, заранее! Нет, мы же, блять, свободная, мы же, блять, всё в одиночку! – мычу, стягиваю волосы вперёд, гнусь к земле, пальцами в них. – Думаешь, я тебя вот так легко отпущу? Да пошла ты! Черта с два! Слышишь?

 

Холод пробирает меня насквозь, всю майку облепила грязь, я, как Адам после изгнания, катаюсь по грядке и трясусь, и бессвязно обращаюсь к ней. Прихожу в себя, когда замечаю Кристину, силуэт с курткой через плечо. Она опускается рядом и набрасывает на меня теплоту, обнимает. Я пачкаю ей платье, смыкая ладони у неё за спиной.

 

Бинты – в бахрому. Под бинты забились земляные комья. «Готовь оправдания заблаговременно, – предостерегаю Кэт про себя (может и вслух), – красивыми глазками не отделаешься». Боже, ну какие теперь у неё красивые глазки?

 

– Пойдём, – просит, но твёрдо, Крис, – пошли в дом. – В дом. Не домой. – Это проболит, не пройдёт, но отпустит, вот увидишь. – В платьишке, без пальто, она и сама дрожит. Метнулась за мной, схватила куртку мне, распокрытая… это моментально отрезвляет.

 

– Поехали отсюда, Крис, – я клацаю зубами, – поехали, куда угодно, отсюда. – Бессмысленное бегство. Куда бы ни направился, проблема-то вот она: пуля выбивает её, промеж глаз.

 

– Поедем. – Обещает. Обещания… я им не верю. Сквозь щели деревянного ящика пробивается вода. Паразиты едят её мясо. Она не ела, а они – едят.

 

***

 

Мы сидим в лоджии, укутавшись куртками: курим. Крис рассказывает мне о девочке Тине, которой было восемь, когда всё случилось.

 

– Тони был совсем крохой, – говорит она, – он не помнит. Дэвид шёл в гору, переехал в Калифорнию, открыл бизнес, женился. А я была там одна. – Смотрит на звёзды и глубоко затягивается. – Она сделала всё сама… тоже, – помеха пробегает по её лицу, – это была моя мать.

 

Я почти вижу. Девочка тормошит неподвижную, успевшую застыть женщину. Передозировка таблеток. Облатки, как выпотрошенные птицы, валяются под кроватью. Она приняла не меньше пятидесяти штук. Дочь не знает дозировок, ничего не знает, кроме того, что мамочка уснула и не просыпается, что нужно позвать на помощь, отец напился пьяным и валяется в отключке. И Тина бежит, босая, по обжигающему снегу, бежит к соседям: «Люди что-нибудь сделают». – Они, понятное дело, не успели, – говорит Крис, – и знаешь, что я тогда вычудила? Выгребла из аптечки остатки лекарств, и все их, кучей, чтоб «Сходить за мамулей и вернуть её назад».

 

Она так спокойно об этом рассказывает.

 

– Так нас, видимо, и увозили, вдвоём. Маму – в похоронный дом, меня – в реанимацию. После всего этого кошмара с капельницами, вымываниями и аппаратами, за мной приехал Дэвид. Отца лишили родительских прав. Да я не жалею как-то. Хреновым был папочкой, – усмешка. – Вот брат оказался лучше. Сначала я дичилась, конечно, пряталась, выла, орала и рвала на себе волосы, как животное. Пэтти, мать Тони, мечтала сбагрить чумную сестрёнку в дурку… случайно подслушала. Дэйв не позволил. И потом, не знаю, как так произошло, но Тони, мелкая балбесина, – улыбается, – стал требовать внимания. Хвостом за мной таскался. Как подрос, так к юбке и прилип. Я подходила, улыбался. На мамку капризы лил, а мне – улыбался. Знаешь, Крис, – проговаривает, стряхивая пепел в окно. – Спасать людей лучше всего удаётся детям.

 

Крис пускает дым голубоватыми кольцами. Я так не умею, у меня он распадается облаком. Мне холодно, привкус на языке – ацетоновый.

 

Тони стал ей светочем, надо же. С трудом представляю его маленьким. Мать ушла, он её не помнит. Зато помнит Тину. И, чуть ни один, может её так звать. Герой и злодей. Спаситель и насильник. Одной жизнь. Другой смерть.

 

– Мы можем слетать в Нью-Йорк? – спрашиваю. Кэтрин его не увидит.

 

– Куда захочешь, туда и поедем. – Вторично говорит Крис, поджигая от серебристой зажигалки с пауком. У Кэтрин была… схожая.

 

Что хуже – помнить или забыть?

 

Её лицо видится мне так отчетливо, что всякий раз, представляя его, я испытываю почти физическую боль. Её волосы – небо через усилитель цвета. Глаза не прозрачны, там загадка, даже когда рот фонтанирует откровениями.

 

Она не попадает в замочную скважину с первой попытки. В перерывах между затяжками обстукивает фильтр большим пальцем с рвано обкусанным ногтем. Способна болтать по телефону, следить за сестрой, слышать музыку и класть мазки на картину, скосившись одним глазом в книжку, одновременно.

 

Что делало её – ей, а не набором собственных характеристик? Я помню много о ней, но помню ли я её саму? Мёртвые не умирают, пока они есть в сердцах живых. Но, блять, это больно. Вспоминать улыбку, зная: не только от улыбки, от губ скоро ничего не останется.

 

Я всё ещё жив. Глазею на луну, небесную шлюху, невидящим взором.

 

Ношусь по комнате, распихиваю по отделам сумки предметы обихода, прерываясь на то, чтобы элементарно подышать.

 

Заглядываю в комнату Тони. Плакаты, вывески, гитары. На кровати – книжка в кожаном переплёте. Открываю, листаю. Дневник. Почерк похож на кошмар, как он сам, собственно. Строки: горизонталь, вертикаль, диагональ, куча отсылок к концу с начала, к середине с конца, к началу… и так далее, звёздочки, пустые страницы с одной строкой. Так сразу не разберёшься. Шальная мысль: «Взять, чтобы взглянуть его глазами». Шальная мысль: «Взять, как повод увидеться», – когда-нибудь. Я беру дневник. Держу в руках.

 

И кладу в сумку, между читалкой и её блокнотом.

 

***

 

Я не хочу будить его.

 

Вещей везём с собой… всего ничего. Дэвид грузит их в машину, за один подход. Кристина ждёт снаружи, переговариваясь с мамой, а я стою над братцем. Смотрю на твёрдый подбородок с двоинкой посередине. Лицевые мышцы расслаблены. Веки, со следами краски, опущены. Тени от ресниц на щеках – длинные. Седые пряди в тёмном каштане волос. Чёрная футболка с рисунком и надписью: Green Day. Руки, обхватившие декоративную подушку, свободные руки с выступами вен. Героиновое, худое наваждение.

 

Я склоняюсь к нему, намереваясь что-то сказать. Слова незадолго до того сидели в гортани, царапались, требуя воли. Слова уснули, когда я смог бы произнести их. Слова непредсказуемы, как дети. Я молча целую его в щёку. Пускай спит. Меньше мороки и душераздирающих сцен. Меньше припадков. Выхожу, не оборачиваясь. Навстречу – голоса:

 

– Рано собрались, – говорит Дэвид. – В аэропорту придётся торчать невесть сколько. – Хлопает багажная дверца авто, щёлкает зажигалка, искрит скупое зимнее солнце; пахнет дымом. – Может, позже выдвинетесь?

 

– Ничего, – отвечает Крис. – Я как раз хотела выпить кофе. Больше нигде такого нет, он там какой-то особый, воздушный что ли.

 

– Если что, звоните, – вворачивает мать. – Ты уж… позаботься о нём. – Добавляет неслышно. «Со мной не справилась бы ты, – думаю. – Что случилось, главное, когда это случилось, мама? Когда ты перестала быть богом? Кэт в жёлтом платье, такая же просьба. Ты просила её быть твоим замом. Видишь, как удачно складывается. Всегда есть на кого переложить ответственность. Я сам понесу ответственность, за себя и кого угодно».

 

Кроме той, что выскакивала вон из всякой мерки. С ней никому не сладить. Джемма негромко всхлипывает. Крис что-то шепчет вполголоса.

 

Я выхожу из дома, прикрыв глаза каплевидными стёклами тёмных очков, и сажусь на заднее сиденье маминой новенькой "Тойоты".

 

Я вернулся к тому, с чего всё начиналось. Апатия и пустота.

 

Обычно птицы в холодрыгу улетают греться на юг. Мы – ненормальные птицы, мигрирующие на северо-запад Штатов. Потом дрейфовать по всей стране. Мы – те, кому не нашлось места. Те, у кого нет дома. Перелётные.

 

– Отвезёшь их сама? – Дэвид обращается к маме. – Звонил Харрисон. Экстренное совещание, надо появиться.

 

– Конечно, о чём разговор. – Оборачиваюсь на них. Застаю, как она быстро чмокает его в губы. Мне становится так дурно, что дальше смотреть просто невыносимо. (Надо учиться выносить.) Отворачиваюсь. – Я люблю тебя, – говорит Джемма, – возвращайся скорее. – Заткнуться наушниками? Неплохая мысль. Так и поступлю. Сперва подниму стекло. Они счастливы. Надо бы мне уже понять простую вещь: каждому своё. Мои грёзы о семье с Кэт сбылись на моих глазах, у них. Вот, рядом. Я говорю себе: спокойно. Я говорю себе: у нас есть System if a down. У нас – это у меня и плейера.

 

Кристина намеренно устраивается возле меня, мама за рулём. Машина трогается.

 

Но мы не успеваем отъехать от особняка и ста метров, как из парадного вылетает разобранный, толком не проснувшийся Тони. Он что-то кричит.

 

Открываю дверцу на ходу и требую: «Останови, тормози!» Какой чёрт меня дёргает, понятия не имею. Я выскакиваю, спотыкаясь, несусь назад. Может, отчалить без прощания было не лучшей затеей?

 

Он бежит навстречу. Врезаюсь в него и обнимаю. Он зажимает меня, несёт какую-то пургу: «Куда ты намылился, придурок, мы же закрыли этот вопрос».

 

Я гляжу на его мятое после сна лицо, на размазанные глаза и выражение недоумения в них. И при всех (даже если Дэвид не ушёл с крыльца), мама, Крис в машине – вцеловываюсь в сводного братца. Серьёзно, мне плевать.

 

Тони отвечает. Спросонок – привкус ментола: жвачкой давился что ли? Леденец на языке отметает непонятности: мятно-малиновый. Леденцы, конфеты, сладости… Ничего не выйдет. Мне лучше знать. Мне из двух доступна объективная оценка, как горячо бы ни становилось телу в его руках. Отделяюсь от него, мимоходом замечаю отчима (который в шоке) и… выдаю целую тираду:

 

– Сердца в нас нет, в обоих. То есть да, я мыслю, значит, существую. Я там и есть: в мысли, в понимании. Как цели и средстве. Я называю всё, что со мной ни происходит, этим называнием его вижу и вытаскиваю из себя. Ты живёшь, потому что животность свою холишь и лелеешь. Ебёшься, и всё тут. Хорошо ебёшься, чего уж, этого не отнять. А сердца нет. Чувства нет. Движения нет. Идти некуда. Что ум, что тело, они просто так, сами по себе – пыль. Бога нет, то есть любви, а не старца с кулаками. Хоть убейся, нет и всё. Мы не понимали, кто она такая, пока она была. Вытесняли её из себя, оба. Хотя она была и скрепляла нас, идиотов. Теперь я могу сколько угодно об этом думать, искать резервные варианты, как преодолеть тьму и так далее. Ты – забивать пустоту еблей и наркотой. Была девочка, которая тебе сердце. Была девочка, которая сердце мне. Теперь её нет. Вот и сидим, как два хуя на именинах, ни к месту, ни ко времени. Хоть на голове стой. Не поможет. Потенциал в нас огромный, а развития нет. Отдельно хоть кое-что. Не надо ни видеться нам, ни слышаться, ни пересекаться вообще. Чтобы, сука, не добивать этой очевидностью. Нечего нам дать друг другу, нечего взять, да и общего нихуя нет. Когда один, я – от духа (взяв в ежовые рукавицы свою материальность), другой, ты – от материи (ругаясь над духом), тут уж, извините, легче древнему персу с современным немцем добазариться, на неродном себе древнегреческом, чем нам понять друг друга. Нихуя не выйдет. Сердца, движения, по-прежнему нет. Вот что общего. Если можешь вернуть своё "зачем жить", в чём и в ком угодно, возвращай. Мне по нраву моё одиночество.

 

Тони ест меня взглядом. Как-то странно: незнакомо.

 

– Я люблю тебя, – говорит он, – сердце, сердце… Ты думаешь, в одной Кэтрин есть, было сердце? Ты столько на неё возлагал. О ней да о ней. И на меня, всё с оглядкой, не отниму ли твою радость: «Смотри, моя она, ты в стороне, соси». Мне это, думаешь, самому в кайф? Как кость в горле. Но факт есть факт. Беги хоть на Аляску. Я тебя – люблю.

 

Тихо, с придыханием, не подбирая слов:

 

– Знаю. Мог бы я… Ты – самая живая моя ошибка, Тони. Лучше не ошибаться, да?

 

Ладонь на его щеке. Отпустить. Булавка под футболкой жжёт, очки придавились к глазам, я ощущаю их твёрдость на кончиках ресниц.

 

Развернуться и уйти. Не вертеться. Не коситься через плечо. Не обращать внимания на мамино «Вот уж чего не ожидала», на Кристинино «Ух ты ж ни хрена себе». Слышали они или нет? Видели они или им кажется? То, что у меня и Тони произошло, невозможно увидеть. Понять могла бы разве Кэт одна. Возвела бы очи к небу и усмехнулась: «Ну вы и долбоёбы».

 

Нечего ей возводить. Небо с ней слилось.

 

– Не смотри на меня так, мам. Поехали.

 

 

⇐ Предыдущая78910111213141516Следующая ⇒

Поделиться: