XII. «Книга, которая и называется книгой»

 

В 1534 году из печатни Ганса Люффта вышла книга, называвшаяся «Библия, которая есть полное Священное писание на немецком». Ниже значилось: «Март. Лютер. Виттенберг».

Над переводом Библии реформатор трудился в течение двенадцати лет, приобретя за это время все недуги сидячего образа жизни: тучность, одышку, камнепочечную и сердечно-сосудистую болезнь. Немецкий текст Нового завета был подготовлен быстро — в течение трех месяцев. Лютер, мог здесь опереться на работу, блестяще проделанную Эразмом (на его латинский перевод греческого новозаветного текста). Подготовка немецкого издания Ветхого завета оказалась делом трудоемким и долгим.

Лютер работал не один; он был, если угодно, старшиной виттенбергского «переводческого цеха». «Мастеру Мартину» помогали такие искусные и прилежные «подмастерья», как Меланхтон (главный советчик в греческом языке), Аурогаллус (преподаватель древнееврейского в Виттенбергском университете), Круцигер (специалист по халдейским парафразам Ветхого завета), Бугенхаген (знаток латинской Вульгаты) и целая группа менее заметных теологов. Издание было оснащено многочисленными комментариями и иллюстрировано Лукасом Кранахом Старшим.

Об усилиях, которых стоил перевод на немецкий, Лютер в предисловии к Книге Иова, рассказывал так: «Над Иовом работали мы все: магистр Филипп, Аурогаллус и я; и что же — за четыре дня сумели осилить едва три стиха… Читатель и не подозревает, какие пни и колоды лежали там, где он нынче шагает, словно по струганым доскам, и как мы потели и трепетали, убирая эти пни и колоды с его пути». В другом месте реформатор вспоминал: «Первопричина того, что я смог найти ясный и чистый немецкий, — в моих помощниках-переводчиках. Часто случалось, что мы по две, три, четыре недели искали одно-единственное слово».

Непримиримый в теологических спорах с противниками, Лютер был поразительно терпим по отношению к критике своей переводческой работы (к ее научному филологическому корректированию, как мы сказали бы сегодня). Он шел навстречу поправкам; он искал возражений. До конца дней создатель немецкой Библии неустанно совершенствовал свое творение и созывал новые и новые «ревизионные комиссии по переводу Священного писания» (самая авторитетная из них заседала в Виттенберге в 1540–1541 годах). В результате уже при жизни реформатора в его переводе было выправлено несколько сот неточностей (к 1883 году — около трех тысяч).

Чем бы ни занимался Лютер в 1522–1534 годах, он постоянно сознавал себя «толмачом книги божьей». Это упорство и даже одержимость свидетельствовали о верности Лютера одному из определяющих принципов его раннереформационной программы.

В средние века Писание было надежно упаковано в латынь — язык клириков. Читать его могло лишь меньшинство, получившее университетскую подготовку, а толковать — одни только богословы. Даже для низшего духовенства Библия была почти недоступна. Что касается мирянина-простолюдина, то можно сказать, что папская церковь прятала от него текст Священного писания (противоречивый, многозначный, способный возжигать критические и социально-утопические настроения) примерно так же, как режущие предметы прячут от детей и людей умственно неполноценных. Недоверие папистов к самостоятельному суждению простого человека, может быть, ни в чем другом не выражалось столь определенно.

Стремление вложить Библию в руки мирян обнаруживается во многих средневековых ересях и развивается бок о бок с социально-оппозиционными настроениями. Однако реальная работа по переводу Библии обрывается на полпути (чаще всего из-за недостатка филологической культуры).

Лютер доводит дело до конца. Он вручает Писание немецкому мирянину, невзирая на предостерегающие окрики католиков и даже гуманистов, видевших в Крестьянской войне наглядное свидетельство того, что народу еще рано самому читать «книгу книг».

После крестьянского восстания Лютер-политик недоверчиво относился к народу. Однако он не опустился так низко, чтобы по примеру средневековых церковников запирать от них Библию «на латинский замок». Как ни упрям бывал реформатор в защите виттенбергского богословского мнения, он не считал его непогрешимым. Мудрость Лютера, говорил он, ничто перед мудростью, которую можно извлечь из Библии «всей общиной», в ходе длительного «благочестивого толкования». В 1534 году доктор Мартинус готов был повторить то, что провозглашал в 1520-м: «На земле не написано более ясной книги… Простая дочь мельника, ежели она верует, может ее правильно понимать и толковать».

В немецком переводе Библии Лютер видел прежде всего средство для приобщения нации к «евангелической правде». Но реальные последствия его усилий оказались куда более внушительными.

Для верующего простолюдина XVI века, будь то лютеранина, будь то католика, лютеровская Библия, если вспомнить крылатые слова Г. Гейне, стала «книгой, которая и называется Книгой» — универсальным письменным первотекстом. Прежде крестьянин или ремесленник читал разве что указы, объявления, афиши да летучие листки. Теперь он впервые читал, как читают «ученые» — пусть с трудом, пусть по слогам. Язык немецкой Библии воспринимался как «язык с большой буквы», отличающийся от разношерстной устной речи, которая меняется от места к месту, от сословия к сословию.

Под воздействием лютеровской Библии, писал философ И. Г. Гердер, «в Германии и прилегающих к ней странах впервые сложилась народная (populares) литературная публика». Лютер-переводчик открыл немецким крестьянам и ремесленникам ворота в мир книги — всякой книги, начиная с «изящной словесности» и кончая первыми (нелатинскими) техническими пособиями. Он пробудил в народе потребность чтения. Известный библиограф Пауль Питч подсчитал, что в 1530–1540 годах в Виттенберге вышло 34 выпуска Библии, а в остальной Германии — 72 перепечатки этого издания; далее в 1541–1546 годах (до смерти Лютера) — еще 18 виттенбергских выпусков и 26 перепечаток. В целом же в 1534–1584 годах появилось не менее 100 тысяч экземпляров лютеровского «полного Священного писания на немецком» — главным образом печати Ганса Люффта. В бюргерских семьях вечернее чтение Библии стало основной формой «благочестивого досуга».

Лютер не первым пытался перевести Библию на немецкий. Как показали новейшие исследования, к 1522 году (к моменту выхода «Сентябрьской Библии») существовало 14 верхненемецких, 4 нижненемецких и 4 нидерландских относительно полных изданий Священного писания на родном языке. Однако только текст Лютера получил всенародное признание и стал важным фактором в развитии национальной культуры.

Историк из ГДР Л. Штерн указал на две главные причины этого успеха.

1. Долютеровские переводы Библии были «калькой» с ее канонизированного латинского текста (Вульгаты). Филологические исследования, прославившие немецких гуманистов XV–XVI столетий, обнаружили, что Вульгата часто не соответствует древнееврейскому и греческому первоначальному тексту. Кроме того, они открыли в этом тексте именно такие смыслы и акценты, которые соответствовали напряженным нравственно-религиозным исканиям предреформационной эпохи.

Лютер-переводчик стоял на плечах Рейхлина и Эразма. «Классическая филология гуманистов, — писал Л. Штерн, — была неустранимой идеологической предпосылкой для победы Реформации».

Доктору Мартинусу было чуждо всякое преклонение перед Вульгатой. Он больше не копировал ее создателя Иеронима — он оживотворял древний подлинник в немецком языке, как ренессансные художники оживотворяли искусство античных мастеров.

2. Феодальная раздробленность Германии находила выражение в существовании многих местных языков и наречий. Долютеровские переводы Библии не переступали через эту локальную ограниченность, хотя в XV–XVI веке благодаря развитию внутреннего рынка в Богемии, Верхней Германии и немецкой Швейцарии уже складывались письменные языки, понятные и за пределами отдельных земель.

Реформатор решительно опирается на объединительные речевые тенденции.

В силу ряда причин (по сей день до конца не раскрытых) тюрингенско-саксонский район, в котором вырос и действовал Мартин Лютер, оказался своего рода «общенемецким языковым перекрестком». Устная речь, развивавшаяся в землях, которые окружали Эрфурт, Лейпциг и Мейсен, оказывалась посредником между верхне- и нижненемецким языком.

Эту речь («устную верхнесаксонскую»), писал Л. Штерн, «мы уже находим в нескладной поэзии Ганса Розенплюта, Ганса Фольца и Ганса Сакса… Бесчисленные шванки, басни, карнавальные игры, листовки, проповеди, песни, воззвания, анекдоты, апокалипсические пророчества осели в предреформационные бурные годы в качестве своего рода всеобщей языковой субстанции, из которой черпал Лютер…».

Кроме того, именно в Саксонии сложился так называемый «канцелярский язык» (язык деловой и придворной переписки), который уже в XV веке получил признание во многих районах Германии.

В одной из «застольных речей» сам Лютер отмечал: «…я говорю на саксонском канцелярском, которым пользуются все князья и короли в Германии. Все имперские города, княжеские дворы переписываются на саксонском, то бишь на языке нашего князя; поэтому он и есть общий немецкий язык».

Переводя Библию, Лютер слил воедино «верхнесаксонский устный» и «саксонский канцелярский». Он поддержал и взаимно усилил две наиболее выразительные стихийные тенденций, работавшие на преодоление языковой раздробленности Германии. В протестантской апологетической литературе Лютер нередко именовался «создателем немецкого литературного языка». Это, конечно, преувеличение: единый литературный язык существует в Германии лишь с XVIII века и имеет многих творцов. Но несомненно, что в качестве переводчика Библии реформатор «существенно ускорил процесс разработки единого, для всей нации значимого письменного языка»[66].

Объединение «верхнесаксонского устного» с «саксонским канцелярским» не было их простым суммированием. В лютеровском переводе они опознаются как компоненты языка новозданного. И как бы далеко ни заходило изучение объективной обусловленности словаря, синтаксиса и стиля «Немецкой Библии», все-таки нельзя не согласиться с известным замечанием Г. Гейне: «Каким образом Лютер дошел до языка, на который он перевел свою Библию, остается для меня по сей час непостижимым».

Формирование национального литературного языка — процесс долгий, общественно необходимый, осуществляемый многими деятелями культуры. И все-таки зачинатель процесса накладывает на него таинственную и неизгладимую индивидуальную печать. Вся позднейшая словесность Германии стоит под знаком лютеровского языкотворческого гения, который реализовался с помощью особых методов обращения со словом и благодаря развитию целого комплекса индивидуальных дарований.

 

* * *

 

Перевод Лютера поражал своей наглядностью. Не случайно его так часто сравнивали с гравюрами Дюрера и Кранаха. Даже между отдельными словами древнего и нового языка Лютер — всюду, где это возможно, — пытался отыскать наглядные соответствия. Рассказывают, что однажды он зашел во двор к мяснику, попросил разложить перед ним разделанного барана и сказать, как правильнее всего называть по-народному различные органы и части туши. Затем Лютер обратился к сопровождавшему его раввину, чтобы тот точно назвал ему все это на древнееврейском.

Переводя Библию, реформатор постоянно ориентировался на словарь и способ понимания немецкого простолюдина. Отсеивая неудачные выражения, он чаще всего говорил: «Простой немец так не изъясняется» или: «Этого не терпит обычный язык». Лютер как бы подслушивал речь поля, мастерских, рынка, а затем внедрял ее в письменный язык. Он гордился, что умеет «смотреть в уста простому человеку».

Умение это объясняется не просто тем, что Лютер с детства был близок к народному быту. Оно культивировалось с помощью специальных занятий.

В начале тридцатых годов доктор Мартинус составил первое в Германии обширное собрание народных пословиц и поговорок, включившее около двух тысяч выражений.

В 1530 году, в Кобурге, он начал переводить для народа басни Эзопа. Сохранилась лишь часть этой работы: «Некоторые басни Эзопа, переведенные д-ром М. Л., с приложением предисловия о веселости этой книги и ее истинной пользе для всякого, какому бы сословию он ни принадлежал» (посмертное издание 1557 года). В предисловии Лютер выступал против прежних натужный переложений Эзопа, не обеспечивающих «изящного поучения, предостережения и воспитания для внешней жизни в миру». Эзоп, говорил он, должен предстать «веселым и милым и вместе с тем почтенным и назидательным».

Перевод Эзопа был работой, необходимой для совершенствования лютеровского языкового мастерства. Реформатор, с одной стороны, осваивал греческую моральную стилистику, с другой — учился передавать ее в лаконичных формах народной нравственной мудрости, которые открылись ему при собирании немецких пословиц.

Годы работы над переводом Библии были временем, когда Лютер заявил о себе как талантливый немецкий поэт и композитор.

В 1523 году он создает около двадцати духовных песен, в 1527–1529-м — ряд хоралов, в 1535–1546 годах выпускает песни и стихи духовного и мирского содержания (в том числе для детей)[67].

Песенное творчество Лютера было теснейшим образом связано с его реформаторской программой.

Средневеково-католическая месса отводила мирянину роль молитвенно настроенного слушателя. В церкви пели «профессионалы» (монахи, студенты, ученики латинских школ); их хору отвечал (антифонировал) пастор. Лютеровская идея всеобщего священства логически вела к тому, чтобы каждый мирянин в составе общины «сам славил бога». Это заставило вспомнить о так называемом «амброзианском пении» рифмованных гимнов, практиковавшемся за 200 лет до учреждения жертвенной мессы Григорием VII.

Лютер возродил в богослужении старейшую форму церковной музыки — хорал, благодаря чему каждый мирянин в самом культе обретал свой голос. Месса преобразовывалась в литургию — молитвенное пение общины, сопровождаемое органом.

Работа над протестантской духовной песней оказала глубокое воздействие на переводческие занятия Лютера. Она помогла ему отыскать торжественную музыку немецкой речи, созвучную торжественности древнего библейского текста. Она позволила сделать весь перевод (особенно же перевод псалмов) лиричным и певучим. Она способствовала тому, чтобы текст Писания стал народным не только по словарю, но также по интонации и ритму.

 

* * *

 

К моменту завершения перевода Библии мировоззрение Лютера глубоко отличалось от мировоззрения великих деятелей Возрождения.

И все-таки творение реформатора может с полным правом именоваться ренессансным. В нем тот же титанизм, то же оживотворение древности, то же соединение многообразных человеческих дарований, что и в произведениях Петрарки, Леонардо да Винчи, Микеланджело, Дюрера, Рабле. И подобно тому как великие возрожденческие полотна, скульптуры и книги заставляли благоговейно умолкать представителей различных исповеданий, «Немецкая Библия» Лютера нашла признание не только у протестантов. Не отдать должное переводческому гению реформатора не могли даже самые яростные его противники из католического лагеря.

Что касается позднейших историков немецкой литературы, то их можно назвать участниками «многовекового панегирического конкурса». Я. Гримм, которого называют основоположником немецкой филологии, утверждал, что без творения Лютера последующий расцвет литературы в Германии никогда не имел бы места. По словам Генриха Гейне, Лютер-переводчик «скрепил литературным единством политически и вероисповедно раздробленную страну». Известный филолог Р. Борхард во вступлении к «Новому изданию Лютерова перевода Библии в его первоначальной форме» писал: «Для немецкого народа Библия Лютера стала тем, чем поэзия Данте была для Италии…»

Уже при жизни реформатора было видно, что его Библия пришлась по душе немецкому мирянину. Но одного лютеровского таланта все-таки было бы для этого совершенно недостаточно.

Если бы (а это не невозможно) перевод, подобный лютеровскому, появился на свет не в тридцатых годах XVI, а в тридцатых годах XV века, он не завоевал бы простолюдина. Почему? Потому что новая, родноязычная Библия осталась бы рукописной, а следовательно, дорогостоящей и редкой[68].

Печатный станок, появившийся во второй половине XV века, и «Немецкая Библия» как бы запрашивали друг друга. Творение Лютера, по самой сути своей обращенное к широкой массе мирян, нуждалось в новом средстве размножения письменного текста. Немецкие печатни давно ждали книгу, которую бы согласился покупать даже плохо образованный, по слогам читающий немец.

Но не только печатный станок нужен был для широкого распространения лютеровской Библии. Для этого требовалась еще новая церковь и новая программа народного образования.

Виттенбергские теологи поставили немецкое Писание в центр обязанностей прихожанина-нововерца: он должен был внимательно слушать проповедь на слова Библии, петь ее стихи и непременно читать и учить ее дома. Евангелическая церковь со всех сторон окружила мирянина лютеровским языком.

Католическое богослужение предъявляло довольно высокие требования к подготовке священников, но не спрашивала никакого образования с мирян. Они ведь были просто зрителями и слушателями мессы, совершавшейся «за них и ради них». Богослужение лютеранское по самой сути своей нуждалось в грамотном прихожанине, который читает, помнит и толкует библейский текст. Но, заботясь об удовлетворении этой новой церковно-религиозной потребности, виттенбержцы работали одновременно и на потребность историческую: они прокладывали путь к программе всеобщего начального обучения.

Еще в начале 1524 года Лютер написал сочинение «К советникам всех городов немецкой земли о том, что они должны учреждать и поддерживать школы». Он требовал, чтобы все дети ежедневно посылались в школу на один-два часа; чтобы обучение сочеталось с играми и не было для детей каторгой. Он ратовал за организацию библиотек, где каждый мог бы найти немецкое Евангелие, а также полный текст Писания на древнееврейском, греческом и латинском языках. Библиотеки должны содержать также книги о «семи свободных искусствах», праве, медицине и (это Лютер особенно подчеркивает) об истории.

В 1530 году реформатор вновь обратился к теме народного образования и опубликовал «Проповедь о том, что детей нужно направлять в школы». Это было время, когда Лютер уже разошелся с гуманизмом, и его сочинение не содержало прежних похвал по адресу «свободных искусств», правоведения и истории. Но одновременно он, как никогда категорично, настаивал на непременном обучении всех немецких детей чтению и письму.

Под угрозой «гнева божьего» реформатор умолял князей, чтобы они уделили часть секуляризированных церковных богатств на учреждение народных школ. Что касается родителей, не желающих посылать детей в ученье, то к ним Лютер готов был применить самые строгие «принудительные меры». «Кто не хочет, чтобы его отпрыски учились, — писал доктор Мартинус, — того оставлять без причастия, детей его не крестить, отказывать ему во всяком вспомоществовании и даже изгонять из отечества! »

Виттенбергские теологи вели упорную работу по культивированию новых стимулов образования и новых его программ. Особенно велики здесь заслуги Филиппа Меланхтона. Он дал новое обоснование гуманистическим университетским курсам; написал учебники (блестящие для того времени) по древним языкам, грамматике, диалектике, риторике, психологии, физике, этике, истории; подготовил плеяду наиболее выдающихся профессоров и преподавателей второй половины XVI века. За свою работу на ниве образования Меланхтон удостоился почетного имени Praeceptor Germaniae (учитель Германии). Он первым развил идею гуманистической гимназии и дал набросок того типа школьного образования, который в буржуазной практике сохранил свое значение вплоть до середины XIX века.

 

XIII. Огонь под пеплом

 

В последние годы жизни Лютер, пожалуй, ничему не уделял так много внимания, как строительству новой протестантской церкви. Оно так же поглотило реформатора, как государственные дела способны поглотить политика или опыты — ученого. Массу времени Лютер тратит на обсуждение разного рода программ и инструкций, на присутствие в комиссиях, на беседы с пасторами и переписку с князьями-протестантами. События, с ним случающиеся, приобретают характер церковно-политических казусов. Среди них есть драматические, даже интригующие (такова, например, история с тайным освящением двоеженства ландграфа Филиппа Гессенского). Однако интереса для социальной (внецерковной) истории они, как правило, не представляют. Иное дело общее душевное состояние Лютера: оно по-прежнему социально значимо.

Стареющий реформатор испытывает все большую неудовлетворенность результатами своих церквоустроительных усилий. Как религиозный философ, как теоретик государства и права, как филолог, поэт, музыкант, Лютер нередко предвосхищает Новое время. Но вот в своем «прямом деле» он постоянно увязает в средневековье, под новыми названиями восстанавливая учреждения, нормы и порядки, когда-то им же обличенные в папской церкви. Это была горькая расплата за союз с князьями, за отказ от широких раннереформационных замыслов.

В 1523 году Лютер опубликовал сочинение под выразительным названием «О том, что христианское собрание, или община, имеет право и власть судить обо всяком учении, а также призывать, назначать и отставлять своих пасторов на основе и по мотивам Писания». Уже в «Призыве к миру на основе Двенадцати статей» народный выбор пасторов был ограничен правом их княжеского утверждения. После Крестьянской войны Лютер объявил князей протекторами земельных церквей и, по сути дела, вручил им те полномочия, которыми прежде обладали римские епископы.

Идея епископских полномочий мирского владыки не была новой: она не раз выдвигалась средневековыми церковными апологетами монархии. Лютер хватается за нее «за неимением лучшего» после так называемой «большой визитации».

В 1527–1528 годах виттенбергский реформатор и его помощники обследовали церкви Саксонского княжества. Впечатление было удручающим. Обнаружилось, что немецкий мирянин-простолюдин фактически отпал от церкви, верует «как ему заблагорассудится» и не хочет ни выбирать, ни содержать никаких священников. Чтобы хоть как-то воспрепятствовать «полному упадку христианских храмов», Лютер призвал христианских князей на роль прямых покровителей и распорядителей церковной жизни. Пусть земельные государи, рассуждал он, определяют церковный порядок по своему усмотрению — только бы мирянин снова посещал службы, слушал проповеди и размышлял над Евангелием. Пусть священники будут назначенными княжескими служащими, только бы им платили хоть какое-нибудь содержание.

Церковная программа Лютера имела вынужденный и даже чрезвычайный характер. Реформатор вовсе не считал мелкокняжескую церковь, навязанную религиозно равнодушному народу, идеальной организацией христианской общины. Он видел в этом временную меру против крайних бедствий, постигших германское церковное устройство после Крестьянской войны.

Иначе смотрели на дело сами князья: временную программу Лютера они превратили в окончательную и бессрочную. С санкции доктора Мартинуса в немецких протестантских землях утвердился ущербный церковный режим, которому суждено было без каких-либо радикальных обновлений просуществовать в течение почти двух столетий. Режим этот был шагом вперед по сравнению со средневеково-католической организацией, поскольку священники перестали быть привилегированным сословием феодальных землевладельцев, живущих за счет прямой эксплуатации крепостных и полукрепостных. Не было больше ни паразитического «черного духовенства», ни щедро оплачиваемых «храмовых жрецов». Вместе с тем немецкая лютеранская церковь (духовное ведомство при светской феодальной власти) оказалась учреждением зависимым, бюрократически косным, отчужденным от основной массы верующих.

Лютер никогда не называл князей главами земельных церквей и не формулировал никаких «княжеских прав» в делах веры. Князья были для него всего лишь опекунами христианских общин, которые облечены известными «церквоустроительными обязанностями». Не принимать этого во внимание значило бы смешать немецкую протестантскую церковь с англиканской, к которой Лютер относился критически и неприязненно. Но поскольку реформатор отрицал всякий «контроль снизу», всякое народное противодействие, способное принудить господ к исполнению их опекунских обязанностей, постольку протестантские князья сплошь и рядом превращались в маленьких Генрихов Восьмых, совершенно тиранически распоряжавшихся церковным бытом. В Саксонском княжестве произвол светской власти еще сдерживался политическим авторитетом самого Лютера. В землях же, где на роли инициаторов реформации оказались священники без имени и влияния, князья творили буквально все, что хотели. Община попадала во власть господских приказчиков (двух теологов и двух юристов, образовывавших лютеранскую консисторию). Религиозная совесть верующих стеснялась не меньше, чем в пору папского засилья.

Уже при жизни Лютера немногие уцелевшие представители гуманистического движения (например, Симон Лемниус) собрали большой обличительный материал, свидетельствовавший о скандальном сходстве Виттенберга и Ватикана.

Лютер неоднократно декларировал, что в его церкви не может быть никакой «священной палаты». Суждения авторитетных виттенбергских теологов — это не догматы, а лишь «инструктивные мнения». «Кто всегда послушен виттенбергской школе, — говорилось в одной из «застольных речей», — тот еретик и дурной человек, ибо бог не открывал этой школе своего слова». На практике, однако, выходило иначе. В статуте, подписанном курфюрстом Иоганном Фридрихом в 1533 году, за теологическим факультетом Виттенбергского университета закреплялось право неоспоримого решения в вопросах веры, обязательного для всего Саксонского княжества. Лютер до конца дней назначался куратором факультета. По словам Симона Лемниуса, Виттенберг сделался настоящим «трибуналом веры» для немецких протестантских земель.

«В граде божьем, — учил Лютер до последнего дня, — нет никаких правовых требований и вообще речи нет о праве (карательном законе. — Э. С. )… Здесь не место гневу и наказанию, а есть только прощение, братское служение и благодеяние». В отличие от Цвингли и Кальвина виттенбергский реформатор доктринально отрицал отлучение и считал недопустимым уголовное преследование заблуждающихся или нерадивых прихожан. Между тем уже в конце тридцатых годов в инструкциях, которые рассылали по протестантской Германии Меланхтон и Амсдорф, княжеским консисториям разрешалось заточать «дурных христиан» в тюрьму, запрещать им занятия ремеслом и торговлей и т. д. Да и сам Лютер не раз срывался и отступал от принципа. В 1531 году он отказал в причастии (правда, тайно) «вольнодумцу и развратнику» ландфогту Гансу фон Метчу. В 1529 году реформатор, как мы помним, предложил подвергать своего рода «светскому отлучению» родителей, которые не желают посылать детей в школу. В частных письмах он выражался еще резче. «Когда люди ни во что ставят Евангелие, — писал Лютер Спалатину, — они сами объявляют, что хотят быть принуждаемы законом и мечом». Толпа, отвращающаяся от Писания, «нуждается в понукании», а равнодушные «в силу закона десяти заповедей» (то есть ради соблюдения внешнего порядка) должны «приводиться на проповеди». В 1557 году — уже после смерти Лютера — дело дошло до того, что в Виттенберге были введены денежные штрафы для «нерадивых прихожан», а в случае их невыплаты — «содержание в ошейнике подле церкви».

Реформационное учение, как мы помним, категорически исключало ординацию (таинство рукоположения в священнический сан). Однако и этот «ослепительно католический» обряд был в робкой форме воспроизведен в саксонской церкви. С 1535 года курфюрст ввел так называемую «ординационную присягу». Претендент на пасторскую должность вызывался в Виттенберг или Галле и подвергался «допросу о вере». После этого он давал торжественную клятву и получал статус «пригодного к евангелической проповеди».

И все-таки было бы грубой ошибкой думать, будто в церковной сфере лютеровская реформация вообще «окончилась ничем». Сами католические обвинители Виттенберга выбалтывали суть дела, когда говорили, что виттенбергские догматы, каноны, схоластика, ординационные присяги и т. д. представляют собой жалкую пародию на соответствующие установления папской церкви. В широкой исторической перспективе существенно было как раз то, что заимствования эти были подражательными и нестойкими. Протестанты не поднялись выше имитаций; их авторитарные установления оказались административно-политической мерой, державшейся в лучшем случае в течение нескольких десятилетий. Они не имели опоры в основных принципах реформационного учения и распадались, когда политическая ситуация церкви переставала быть чрезвычайной.

Утверждение мелкокняжеской немецкой церкви можно назвать «термидором» бюргерской реформации (в проведении которого, как это ни печально, принял участие и сам ее зачинатель). Но так же, как термидорианский переворот во Франции не смог убить революционных деклараций 1789–1792 годов и воспрепятствовать их долгосрочному всемирно-историческому влиянию, пародийный, имитаторский «папизм» Виттенберга не смог задушить масштабных реформационных идей. И Лютер, и его ближайшие последователи вынуждены были снова и снова провозглашать эти идеи и с помощью разного рода ухищрений оправдывать перед ними свою узкую «церквоустроительную практику».

Реформацию сравнивают иногда с долгим, двухвековым извержением вулкана. Оно не было непрерывным: временами вулкан затихал и его кратеры затягивались тонкой пленкой новых протестантских догматов, канонов и схоластицизмов. Однако это были уже не прочные средневеково-католические базальты: горячая лава раннереформационных идей снова взрывала их.

Германия была тем кратером реформационного вулкана, который задышал раньше других, а затем надолго затянулся «виттенбергским туфом». Многим прихожанам, живым участникам событий, могло показаться, что вулкан потух навсегда. В действительности это было не так: огонь бюргерской реформации тлел под пеплом. В лютеровской церкви шла скрытая, но напряженная борьба.

К началу сороковых годов обозначились две фракции. В первую входили по преимуществу университетские теологи, которые группировались вокруг Филиппа Меланхтона. Они боролись за возрождение раннереформационных починов и оспаривали безотрадное учение о божественном предопределении, выдвинутое Лютером в 1524–1525 годах в полемике с Эразмом. Члены фракции с надеждой смотрели на развитие реформации в Швейцарии, Австрии и Нидерландах и скептически относились к режиму княжеского протектората. В трактатах, составленных университетскими теологами, вновь зазвучали гуманистические идеи, похвалы разуму и морально ориентированной воле.

Другую фракцию составили церковники в узком смысле слова — члены наиболее влиятельных лютеранских консисторий. Их главой стал Никлас Амсдорф, получивший в 1542 году необычный чин… евангелического епископа в Наумбурге. Приверженцы Амсдорфа стремились догматизировать лютеровскую версию предопределения и считали, что благочестие (философски говоря, сознательное моральное усилие) должно уступить место прочной вере в изначальную избранность ко спасению. Высшее ее выражение амсдорфианцы видели в слепой, беззаветной преданности новой церкви — ее служителям и ее мирским покровителям. Однако чем большее значение приписывалось этому умонастроению, тем больше разочарований приносило практическое общение с немецким мирянином, который был чужд лютеранским консисториям.

Иезуит Н. Паулус, дотошный обличитель зарождавшейся протестантской церкви, показал, что в начале сороковых годов наиболее ревностными и ортодоксальными ее служителями овладела меланхолия. Амсдорф тайком сочинял мрачную книгу «О вреде добрых дел». Веллер, Гаусманн и Камераус жаловались на «неодолимое уныние». Зельнеккер написал два сочинения против «меланхолического беса». Нюрнбергский проповедник Веслер закололся вертелом (в предсмертном письме он сообщал, что сделал это, размышляя о жалкой участи новых евангелических пасторов).

Лютер не принадлежал ни к одной из виттенбергских фракций. В предопределении он видел недогматизируемую тайну христианского учения, признание которой не должно влиять на строгое отношение верующего к моральным заповедям, данным ему в испытание его избранности. Далекий от отчаяния реформатор вместе с тем испытывал все большее недовольство княжеским самоуправством в делах веры.

До начала сороковых годов он еще надеялся, что его личное вмешательство воспрепятствует полному огосударствлению и бюрократизации евангелической церкви. «Князья, — говорил он, — не могут не послушать меня в таком деле, как устройство града божьего». В 1542 году Лютер получил, однако, первый жестокий урок: его поставили на место, как только он посмел вторгнуться в святая святых княжеской церковной политики — в вопрос о распоряжении секуляризированными духовными имуществами.

До 1524 года у Лютера не было продуманной программы секуляризации. В канун Крестьянской войны он не без колебаний заявил, что владения католических монастырей и епископов должны конфисковаться князьями, но на условии, что, по крайней мере, часть приобретенных при этом ценностей будет выделяться на содержание новых протестантских священников, на строительство школ и на помощь бедным. Начиная с 1526 года Лютер уже без колебаний отстаивал право светских феодалов на имущество церковных, а об ограничивающем условии говорил нехотя и без страсти. Он не скрывал, что видит в секуляризации стимул для княжеского политического покровительства евангелизму.

К концу тридцатых годов обнаружилось, однако, что одним политическим покровительством не проживешь. Чахлая лютеранская церковь нуждалась в денежных дотациях, а князья-протестанты передавали ей лишь ничтожную долю секуляризированных ценностей (большая их часть шла на подачки дворянам и рыцарям). Это и заставило Лютера в 1542 году отослать в канцелярию курфюрста гневное и требовательное письмо. Ответа долго не было, а затем пришла краткая записка, где реформатора одергивали и просили запомнить, что распоряжение секуляризированными имуществами есть «дело юристов, а не теологов».

Лютер был потрясен. Незадолго до смерти он начертал удивительные слова: «Сатана продолжает быть сатаной; при папе он превратил церковь в государство, а теперь хочет государство превратить в церковь».

Сентенция свидетельствовала о мучительной внутренней работе, о разочаровании в самой идее княжеских церковных полномочий. И что самое знаменательное, она не была случайной. В лютеровских сочинениях 1530–1540 годов то и дело вскипали реплики, противоречившие им же обоснованной общеполитической программе. Так, в «Истолковании книги Исход» реформатор (совсем не по-виттенбергски, а скорее по-цвинглиански, по-кальвинистски) декларировал: «Очевидно также, что высшие власти должны быть избираемы гласом народным… Опасно и вредно, если кто-либо захватывает власть против воли народа». В «Объяснении псалма 100» он неожиданно начинал растолковывать князьям правовые границы преследования ересей и высказывал суждения, близкие эразмианскому пониманию терпимости. Реформатор подчеркивал также, что людей с государственным умом «господь имеет… не только в благородной среде, но и между достойными горожанами, крестьянами и ремесленниками».

Бюргерская ересь жила и рвалась в будущее: разрозненные высказывания, в которых она выражала себя, были объективно созвучны идеям народного суверенитета и независимости церкви от государства. Однако сознательно пойти в этом направлении, сообщить «новое дыхание» виттенбергской реформации Лютер не мог. Он был скован своими прежними классово-политическими выборами. Кроме того, старость и болезни стремительно брали свое. Огонь тлел под пеплом, но не мог разгореться вновь.

 

* * *

 

Уже в 1530–1535 годах Лютер часто недомогал. Он жаловался на стеснение дыхания и сильные сердцебиения, сопровождавшиеся приступами страха. Если бы мне вскрыли грудь и вынули сердце, говорил он, то увидели бы, что оно «совсем съежилось от горечи и печали». Участились головокружения и шум в ушах («грозы в голове», как выражался Мартин). В феврале 1537 года вовремя посещения Шмалькальдена разразился острый приступ камнепочечной болезни, за которым последовал, по-видимому, первый инфаркт. Состояние было угрожающим. Сам Лютер был уверен, что уже не выживет. Измученный и ослабевший, он говорил друзьям, что умирает в сознании правоты своего дела и в ненависти к папе.

В конце месяца гонец прибыл в Виттенберг и проскакал по улицам с криком: «Лютер умер! » Известие было ложным, но с весны 1537 года многие заговорили о том, что «ангел смерти, видно, и вправду прилетал к Мартину».

Ему только пятьдесят три, но это уже «старый Лютер». Он грузен, взгляд потух, движения и речь затруднены, а мысль тяготеет к упрощениям. Он похож на массивный, неуклюжий памятник былому Лютеру — «Геркулесу Германии». В письме к курфюрсту от 30 марта 1544 года он говорит о себе: «Я стар и вял и безобразен, я болен и слаб… я давно уже ворчливый тугодум».

Мартин с молодости пребывал в непрерывном духовном напряжении. Его учение менее всего напоминало совокупность готовых, раз и навсегда высказанных формул. Оно было скорее развивающимся парадоксом, который гнал Лютера в открытия, ошибки, раскаяния, пересмотры и заставлял осваивать все новые проблемные области (политические, экономические, моральные, филологические и т. д.). Лютер походил на человека, который ринулся с горы и должен бежать все быстрее просто для того, чтобы не упасть. Теперь отказывали ноги. Доктор Мартинус был уже не способен на усилие, необходимое для того, чтобы откликаться на новые общественно-политические условия. Реформатор не выдерживал проблемного напряжения продолжающейся реформации.

Между тем с поста виттенбергского религиозного лидера его никто не отзывал. Напротив, по мере бюрократизации церковной жизни и превращения Виттенбергского университета в своего рода «директивный центр» немецкого протестантизма, личное решение Лютера приобретало все больший авторитарный вес. Чиновно робкие консистории, да и сам курфюрст Иоганн Фридрих тяготели к тому, чтобы «всё консультировать у доктора Мартинуса» и все ответственные церковно-политические решения свалить на его слабеющий ум.

Положение несменяемого «виттенбергского папы» обусловило быстрое развитие примитивных «защитных реакций»: от бессилия к новаторству Лютер делается доктринером; от неспособности к самокритике — иррационально агрессивным критиком давних противников Виттенберга.

Уже современники Лютера (в частности, гуманисты) обратили внимание на то, что в конце тридцатых — начале сороковых годов его нападки на папство приобрели патологически злобный характер. Особенно ясно это видно из памфлета «Против папства в Риме, основанного чертом», опубликованного в 1545 году. Лютер называет римских первосвященников животными, грубыми ослами, которыми дьявол занавозил людей, бешеными ослами. Он аттестует их как «мерзость запустения, воцарившуюся на святом месте», как лжецов, еретиков и ерисархов. Из критика папской церкви реформатор превращается в ее площадного хулителя. Понятие антихриста утрачивает свою былую философско-историческую емкость. Лютер пользуется им теперь так же, как средневековые еретики, — в целях личного поношения Клемента, Павла и их присных. Слово «антихрист» не содержит уже ничего, что нельзя было бы передать словами «нечестивец», «греховодник», «богохульник». Полемическая лексика Лютера беднеет, и возникает впечатление, что он истощается от усилия выразить свою ненависть как можно сильнее.

Появляются на свет чудовищные Fluchgebete (молитвы-проклятия), которые доктор Мартинус сочиняет в уединении, а затем директивно распространяет по всей протестантской Германии. Он требует, например, чтобы нововерец, произнося слова «да святится имя Твое», непременно присовокуплял к ним: «…да будут прокляты и поносимы имена пап и всех, кто злословит имя Твое». Он культивирует в мирянах агрессивную мнительность и рекомендует, чтобы они, памятуя о тайной связи папы и сатаны, думали о злостных происках римского первосвященника при всяком постигшем их несчастье (болезни, падеже скота и даже скисании молока).

В середине тридцатых годов реформатор лично составил подписи к антипапистским карикатурам Лукаса Кранаха — некоторые из этих подписей были прямо-таки скабрезными. Зная из Библии, что смерть пророка навлекает страшные несчастья на головы его гонителей, Лютер еще в 1536 году придумал для себя следующую эпитафию: «При жизни был чумой, а умерев, стал смертью твоей, папа»[69].

В двадцатых годах XVI века острая и смелая критика папства мобилизовала немецкие мирские сословия на борьбу с церковным феодализмом. Поношения папского Рима, которым Лютер предавался в конце тридцатых — начале сороковых годов, имели уже совершенно иной смысл. Речь шла об идейном вооружении одной группы феодалов (протестантских князей) против другой (епископов, аббатов и ландсгерров-католиков). Лютер пытается натравить Карла V на Ватикан (памфлет «Папы Адриан IV и Александр III против императора») и довести до крайней непримиримости отношения князей-разноверцев. Сарказмы по адресу ландсгерров-католиков (Георга Саксонского, Альбрехта Майнцского) более всего ему удаются. Подлинным мастером народного языка Лютер обнаруживает себя в памфлете «Против Ганса Колбасника», высмеивавшем ренегата виттенбергской реформации герцога Генриха Вольфенбюттеля.

Многие антипапистские сочинения старого Лютера вошли в сокровищницу немецкой бурлескной литературы; не только в XVI, но и в XVII веке они заставляли читателя хохотать и дивиться меткости лютеровского слова. Это не должно, однако, заслонять неприглядного общеидеологического содержания «поздних памфлетов»: они углубляли уже не реформацию, а политический раскол Германии. Они были литературным предвестием приближающейся религиозной войны[70].

Католические враги Лютера не раз утверждали, что его брань и сарказмы скрывали под собой «мучения нечистой совести». Чего же совестился старый Мартин? Да просто того, говорили католики, что он учинил в Германии реформацию.

Заключение это откровенно тенденциозно. Оно опровергается многими прямыми заявлениями Лютера, не считаться с которыми можно было бы лишь в том случае, если бы реформатор был откровенным лжецом. Неистовые поношения папистов действительно выдавали усилившиеся нравственные терзания Лютера. Однако относились они не к реформации как таковой, а скорее к неспособности продолжить реформационный процесс. Сужение первоначальных реформаторских замыслов до масштаба княжеских интересов, подчинение церкви безответственным и циничным земельным государям — вот что тревожило совесть старого Мартина. Можно сказать, что реформатор вымещал на римском духовном владыке свою собственную капитуляцию перед светскими феодальными господами.

Собравшийся в 1545 году Тридентский собор продемонстрировал несломленную мощь папства. Он отверг все предложения о союзе с протестантами, подтвердил самые неприемлемые для них догматы и вместе с тем нацелил церковников на полутайное, гибкое заимствование ряда завоеваний, достигнутых «немецкими еретиками» в «мирской этике», образовании и организации благотворительности… Реформатор не мог этого не видеть, но и изменить направление своей проповеди тоже не мог.

К чести Лютера надо сказать, что он не цеплялся за трон «виттенбергского папы». В иные моменты реформатор с мудрой горечью говорил друзьям: найдете себе нового Лютера; миссия моя достойна и правильна, но я уже не годен для нее; благодарение богу, который дал мне начать одно из великих дел, но пришла пора за немощью освободить меня от него. В 1544 году старый Мартин дважды обращался к мирянам-нововерцам с просьбой не молить бога о его здоровье и долголетии, а в одном из писем признавался, что желал бы прожить остаток дней «просто стариком».

 

* * *

 

В ночь ухода из Ясной Поляны Лев Толстой записал в своем дневнике (малом, тайном): «Я делаю то, что обыкновенно делают старики моего возраста. Уходят из мирской жизни, чтобы прожить в уединении и в тиши последние дни своей жизни…»

Стремление это не чуждо было и Лютеру. Больной и дряхлеющий бюргерский сын испытывал беспокойство и желание исчезнуть из Виттенберга. Он не заблуждался насчет того, что переезд в новое место повлечет за собой смерть. Он видел в смерти освобождение от мирской жизни и притом единственно возможное, поскольку — в отличие от Толстого — уверен был, что никакой «немирской жизни» по эту сторону гробовой черты нет и не может быть. В конце 1545 года Лютер затеял трудно объяснимые поездки в Цейсс, Мерзебург и Лейпциг. Виттенберг угнетал его и казался средоточием бренной мирской суеты.

У этого чувства были, правда, и весьма реальные, прозаические основания.

К 1545 году Виттенберг стал для Лютера горьким упреком, повседневным напоминанием о неуспешности его церквостроительных усилий. В двадцатые годы сюда устремлялись за идеями, теперь прибывали за инструкциями. В университетских аудиториях царила казенщина; жаркие теологические споры заглохли. Студентов коштовалось немало, но среди них незаметно было ярких и пытливых умов.

В среде виттенбергских обывателей получило распространение карикатурное и пошлое «ультралютеранство», которое возмущало доктора Мартинуса едва ли не больше, чем самые оголтелые выходки теологов-романистов. В ход пошло грубое упрощение тезиса о «спасительности одной только веры».

Парадокс действенной веры (главный для лютеровского богословия) был просто отброшен. Учили, что для оправдания довольно и мечтательного упования на милосердие божье, а делать совсем ничего не надо: верящий лентяй так же угоден небу, как и усердный работник; верящий преступник — как и праведник. «Закон Моисея мертв для христиан», а потому дозволены и ложь, и воровство, и прелюбодеяние — «пусть только сердце пребудет набожным». Все грехи верующего отпущены заранее, а потому не надо ни раскаиваться, ни нести наказание за проступки.

Кто же был изобретателем этого примитивного оправдания апатии и безнравственности? Любимый ученик Лютера Иоганн Агрикола — тот самый Агрикола из Эйслебена, который приколачивал Тезисы к дверям Замковой церкви и нес сжигать папскую буллу! Когда Лютер впервые ознакомился с очерком его «законоборчества» («антиномизма»), он заявил, что, не публикуя, сжег бы свои сочинения, если бы знал, что дело дойдет до столь кощунственного их толкования. В 1537–1538 годах реформатор трижды диспутировал со своим бывшим преданным ассистентом и добился его изгнания из Саксонии. Однако проповеди Агриколы прочно осели в Виттенберге, превратившись в провинциальную идеологию сонного, нечистоплотного и мечтательного прозябания.

Лютеру было скорбно и душно в хиреющем «Риме еретиков». Но покинуть его без серьезной причины — бросить «свою службу и пост» — он не мог по самому существу реформаторского учения.

В октябре 1545 года разгорелся спор между графами Мансфельдскими, богатыми покровителями протестантской церкви. Братья Альбрехт и Гебгард не поделили дохода с рудников. Они просили Лютера рассудить их.

Реформатор охотно принял предложение и, поручив все церковные дела Меланхтону, дважды — в октябре и на рождество — отбывал в Мансфельд. В начале 1546 года он вновь собрался в путь. Ему указывали на его недомогание и начинающиеся холода, но старого Мартина словно гнала какая-то тайная сила.

23 января Лютер выехал из Виттенберга в сопровождении сыновей и их домашнего учителя Аурифабера. В Галле путешественники были задержаны сильным снегопадом и разливом Заале, а затем продолжили путь, захватив с собой Юстуса Йонаса, в доме которого пережидали непогоду. В Эйслебен Лютер прибыл простуженным и с болью в груди. Он разместился в доме городского писаря, где его уже ожидали поспорившие графы.

Примирение оказалось делом трудным и затяжным; Лютер, превозмогая болезнь, бился над ним в течение двух недель. 16 февраля за ужином зашел разговор о болезнях и смерти. Изнуренный Мартин мрачно пошутил: «Если я снова благополучно вернусь в Виттенберг, то распоряжусь, чтобы меня сразу положили во гроб и не мешали червям поедать толстого доктора». Перед сном Лютер сделал свою последнюю запись: «Чтобы понять буколики и георгики Вергилия, надо пять лет прожить пастухом или поселянином; чтобы по достоинству оценить письма Цицерона, надо двадцать лет быть чиновником крупного государства. Священное же писание не может в должной мере оценить тот, кто в течение ста лет не правил церковью пророков… Мы нищие. Воистину это так! »

Утром следующего дня он был крайне беспокоен и сказал, между прочим: «Здесь, в Эйслебене, я крещен, чт& #243; как мне суждено здесь и опочить». Вечером начались уже хорошо знакомые ему боли в груди.

До полуночи Лютер проспал, а пробудившись, почувствовал себя совсем дурно. Он разбудил дежурившего при нем Йонаса и сказал: «О боже, как больно». Ему помогли перейти в большую комнату. Распростертый на ложе, Лютер несколько раз читал молитвы, а потом затих. Он походил теперь на старого, грузного мужика, которого по ошибке обрядили в тонкое господское полотно. В двери заглядывали графы, предлагали свои услуги и выражали участие. Только теперь, когда пульс уже не прослушивался, послали за лекарями. Прибыли сразу двое — доктор и магистр медицины — и проделали над больным какие-то манипуляции. Через некоторое время Лютер снова пришел в себя, но уже оставался за завесою смерти. Едва можно было расслышать, как он с отчаянным жизнелюбием прошептал: «Боже, как это больно и страшно — уходить в иной мир». Йонас наклонился к нему и настойчиво просил сказать присутствующим, верит ли он в учение, которое проповедовал. Умирающий реформатор тихо, но твердо ответил «да»; это было последнее его слово.

Мартин Лютер скончался 18 февраля 1546 года на шестьдесят третьем году жизни в городе, где родился. 22 февраля тело реформатора, уложенное в массивный оловянный гроб, было доставлено в Виттенберг. У Эльстерских ворот, где когда-то была сожжена папская булла, катафалк был встречен делегацией от университета, магистрата и прихожан. Процессия проследовала к Замковой церкви, в которой гроб должен был находиться до распоряжения курфюрста относительно места погребения. При внесении гроба в храм Бугенхаген и Меланхтон произнесли речи.

Бугенхаген возвел Лютера в высочайший небесный чин. Он сказал, что реформатор, без сомнения, был ангелом, о котором возвещается в 14-й главе Апокалипсиса. Меланхтон в своей речи намекал на то, что со смертью Лютера приходит к концу эпоха протестантской непримиримости. Выходило даже, что это собственный завет реформатора, но только высказанный не словами, а всем его непонятым человеческим существом. «Всякий, кто был с ним знаком и близок, — увещевал Меланхтон, — должен признать, что он был более чем добрый, благосклонный и дружелюбный человек… Жесткость, которую он позволял себе в сочинениях против врагов чистого учения, проистекала не от злобного и сварливого нрава, а от великой серьезности и жажды истины».

По иронии судьбы день Лютеровых похорон оказался днем св. Петра, а по старому католическому календарю — днем почитания папского престола. Когда гроб с телом реформатора опускали в пол Замковой церкви, хор грянул гимн «Tu, Petrus», в котором, в частности, провозглашалось, что учрежденный апостолом престол (римский, папский) не смогут покачнуть все силы ада. Все выглядело так, словно в виттенбергскую церковь ворвалась начинающаяся контрреформация.

В Риме весть о смерти Лютера была встречена с ликованием. В церквах служили благодарственные молебны. Секретарь одного из папских сановников писал другому: «Нынче мой господин радостно сообщил гостям, собравшимся за его столом, достоверное известие, которое пришло из Германии. Архиеретик Мартинус Лютер умер, и прощание с ним было ужасным. Многие бесы кружили над грешником в час смерти и вытворяли такое, что уж никто больше не пожелает именоваться лютеранином».

Россказням о бесах в Ватикане верили немногие, но многие предрекали скорый закат обезглавленной «виттенбергской ереси». Надеждам этим не суждено было осуществиться. Даже успешный карательный поход против протестантских князей, вскоре предпринятый Карлом V, не смог пресечь лютеранства в Германии.

Трезвый и внимательный наблюдатель мог заметить, что и сама кончина Лютера никак не предвещала торжества папства: «архиеретик Мартин» умер непобежденным. Он не раскаялся, не взошел на костер, и прах его, вместо того чтобы быть развеянным по ветру, был торжественно захоронен в крипте той самой Замковой церкви, на дверях которой появились когда-то Тезисы, возвестившие о начале антифеодальной религиозной революции.

Распоряжения о переносе тела Лютера курфюрст не издал. Могила Лютера и поныне находится в городе, который когда-то именовали «Римом еретиков». Сегодня это Лютерштадт-Виттенберг, всемирно известный мемориал Реформации на территории Германской Демократической Республики.

 

Послесловие

 

Мартин Лютер постоянно делал больше того, что затевал и желал. Он намеревался преодолеть кризис «вселенской церкви», а на деле способствовал отпадению от нее целых земель и стран. Он подымал мирские сословия на борьбу с папским церковным феодализмом, а на деле дал долгосрочные стимулы народному протесту против светских феодальных верхов. Он думал об упрочении протестантской церковной культуры, но немало споспешествовал развитию культуры мирской. Новые направления в литературе, поэзии, живописи, филологии, правоведении были обязаны ему ничуть не меньше, чем гуманистам, которые сознательно пеклись о «расцвете наук и искусств».

Это расхождение между замыслом и реальным результатом чрезвычайно важно для понимания самого феномена «непобежденного еретика». «Виттенбергская ересь», громко и решительно заявившая о себе в 1519–1520 годах, оказалась неодолимой не только для папства, но и… для самого Лютера. Она до конца дней не давала доктору Мартинусу удовлетвориться достигнутым, а после его смерти получила дальнейшее (убедительное, но зачастую совсем не лютеранское) развитие.

Немецкая реформация оказала глубокое и длительное воздействие на многие европейские государства. Уже при жизни Лютера его идеи распространились в Швейцарии, Франции и Нидерландах, проникли в Данию, Норвегию, Швецию, Финляндию, Шотландию и Англию, видоизменяясь сообразно общественным условиям этих стран. Лютер оказался посредником между локальными реформациями Джона Уиклифа и Яна Гуса и общеевропейским протестантским движением, способствовавшим становлению буржуазных отношений и институтов.

Широкий отклик нашел почин Лютера-переводчика. Так, Роберт Оливетан в 1530 году перевел Библию на французский, Томас Кранмер в 1538 году — на английский, Иоганн Сильвестр в 1541 году — на венгерский, Микаэл Агрикола в 1548 году — на финский. У датчан, шведов, финнов, эстонцев, латышей и литовцев, у кашубов, сербов, словенцев и словаков с реформацией связано начало собственного книгопечатания.

Успешным продолжением лютеровских начинаний явилась швейцарская реформация Жана Кальвина, который, как говорил Ф. Энгельс, «с чисто французской остротой выдвинул… на первый план буржуазный характер реформации, придав церкви республиканский, демократический вид»[71]. Кальвинистская (затем — пуританская) идеология была главным духовным оружием Нидерландской революции и «доставила идеологический костюм для второго акта буржуазной революции, происходившего в Англии»[72]. «Неистребимость протестантской ереси соответствовала непобедимости поднимающегося бюргерства»[73].

Воздействие лютеровской реформации сказалось и за пределами протестантского движения: в Италии она стимулировала таких оригинальных мыслителей, как Джиарджино Биандрама, Маттео Грибальди и Фаусто Социни, в Испании — Мигеля Сервета, во Франции — выдающихся представителей янсенизма.

Но дело не только в этом. Лютеровская «ересь» несла в себе такое содержание, которое могло получить последовательное развитие лишь за пределами религиозной идеологии. Многие парадоксы, сформулированные доктором Мартинусом, нашли свое разрешение только в просветительских учениях, для которых само средневековое противопоставление «ортодоксии и ереси» уже утратило значение. Из реформаторского требования «нестесненной веры» развился принцип интеллектуальной и нравственной свободы; из противоречий нового церковного идеала — идеал правового государства. В горниле Реформации (уже не только немецкой, но и европейской) выковывались исходные установки раннебуржуазного правосознания, новый взгляд на мирское призвание индивида и новая деловая этика, созвучная нарождающемуся капиталистическому предпринимательству. Отчетливое теоретическое выражение они получили в совсем не религиозных сочинениях Джона Локка, Бенжамена Франклина и Адама Смита.

Надконфессиональное и мирское значение Реформации особенно важно подчеркнуть в противовес лютеранам-церковникам, которые издавна пытались представить себя в качестве единственных полноправных преемников лютеровских идей. За свою долгую историю лютеранская церковь, несомненно, проделала огромную работу по собиранию, толкованию и осмыслению духовного наследия реформатора. Но она же прославилась удивительной невосприимчивостью к самым смелым и плодотворным из его начинаний.

Во второй трети XVI века, защищаясь от торжествующей контрреформации, лютеранство выработало собственную догматику и подверглось казенному библицистскому окостенению. В XVII–XVIII веках живое содержание лютеровского учения отстаивалось пиетизмом в борьбе с официально-церковной «книжной верой». Именно пиетистам, а не лютеранам-ортодоксам принадлежала заслуга распространения идей терпимости и зарождающихся просветительских установок. Будучи наиболее ранним и наиболее «архаичным» из протестантских исповеданий, лютеранство в середине XIX века оказалось одним из активных противников буржуазно-демократических преобразований. Оно отвергало требование отделения церкви от государства и выступало в защиту пресловутого «альянса трона и алтаря», продержавшегося в Германии вплоть до ноябрьской революции 1918 года. Оно сохранило верность консервативному предрассудку, а не ищущему разуму Лютера.

Знаменательнейшим явлением в истории освоения духовного наследия реформатора было то, что в конце XVIII — первой трети XIX века видные деятели немецкой культуры Кант и Фихте, Шиллер и Гёте вынуждены были спасать Лютера от убогих толкований лютеранских попов. «Великий непонятый человек! — восклицал Лессинг. — Хуже всего поняли тебя те упрямые тупицы, которые с твоими туфлями в руках тащатся по проложенной тобою дороге и хотя кричат, однако полны равнодушия. Ты освободил нас от ига традиции; кто освободит нас от невыносимого ига Буквы! »

Лютер, отмечал Маркс, — это религиозный мыслитель, «бесконечно превосходящий всех протестантских догматиков, вместе взятых»[74].

Напомним и еще одно важное обстоятельство. Германия — родина Реформации, но одновременно и страна, которая поначалу Реформации не вместила. Новаторское содержание лютеровского учения в XVI–XVII столетиях отстаивалось прежде всего за пределами Германии. Француз Кальвин или шотландец Нокс имели гораздо больше оснований именовать себя «продолжателями дела Лютера», чем современные им немецкие эпигоны лютеранства. Глубокое и живое понимание наследия реформатора развивается в Германии лишь к концу XVIII века, лишь под воздействием английской, американской и французской революций.

Мартин Лютер — выдающийся деятель не только церковной, но и гражданской; не только немецкой, но и мировой истории. Яснее всего это видно в свете марксистской теории исторического процесса, которая включает Реформацию в контекст генезиса капитализма и ранних буржуазных революций. В одном из писем 1892 года Ф. Энгельс подчеркивал: «…Исследование о Лютере — на основании его деятельности и произведений — было бы очень нужной работой… Просто необходимо показать с нашей точки зрения, до какой степени Реформация была буржуазным движением»[75].

Мысль реформатора, поскольку она касается моральных, правовых, политических и экономических проблем, вычерчивает сложные кривые. И все-таки ее общее движение оказывается поступательным. Критика всех инстанций традиционного церковного авторитета, защита свободы совести как неотчуждаемого (пусть еще «христианского», а не гражданского) права, признание самостоятельного значения государственно-политических отношений, отстаивание нравственного достоинства труда, утверждение идеала всеобщего начального обучения — таковы установки, шаг за шагом приближавшие реформаторское учение к раннебуржуазной идеологии и культуре. Непобежденный еретик был одним из предвестников победоносного антифеодального движения XVII–XVIII столетий.

 

Краткая библиография

 

Маркс К. К критике гегелевской философии права. Введение. — Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 1.

Энгельс Ф. Крестьянская война в Германии. — Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 7.

Энгельс Ф. Заметки о Германии. — Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 18.

Энгельс Ф. Диалектика природы. Введение. — Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 20.

Источники по истории Реформации. Вып. I–II. М., 1906.

Хрестоматия по истории средних веков. Т. II–III. Под ред. Грацианского Н. П., Сказкина С. Д. М., 1950.

Бецольд Ф. История Реформации в Германии. Т. I–II. Спб., 1900.

Лихачева Е. Европейские реформаторы (Гус, Лютер, Цвингли, Кальвин). Спб., 1872. С предисловием К. Арсеньева.

Смирин M. M. Германия эпохи Реформации и Великой крестьянской войны. М., 1962.

Смирин M. M. Лютер и общественное движение в Германии в эпоху Реформации. — В его кн.: Эразм Роттердамский и реформационное движение в Германии. М., 1978.

Соловьев Э. Ю. Мартин Лютер — выдающийся деятель немецкой и европейской истории. — Вопросы истории, 1983, № 10.

Чанышев А. Н. Протестантизм. М., 1969.

Чистозвонов А. Н. Историческое место XVI века в процессе генезиса капитализма в Европе. — Средние века. Вып. 38. М., 1975.

Штекли А. Томас Мюнцер. М., «Молодая гвардия», 1961.

Luther M. Reformatorische Schriften. Bearbeitet und eingeleitet von K. Kleinschmidt. Leipzig, 1956.

Lutherswerke. Hrsg. von O. Scheel. 8 Bd. und 2 Erg& #228; nzungsb& #228; nde. Braunschweig — Berlin, 1895–1905.

Dr. Martin Luthers Briefwechsel. Hrsg. von L. Enders. 11 Bde., Fr. am M. — Stuttgart, 1884–1907.

Thesen & #252; ber Martin Luther (zum 500. Geburtstag). — Zeitschrift f& #252; r Geschichtswissenschaft, Berlin, Hf. 10, 1981.

Boehmer H. Der junge Luther. 5. Aufl, Leipzig, 1952.

Borth W. Der Luthersache (causa Lutheri). 1517–1524. L& #252; beck — Hamburg, 1970.

Grisar G. Martin Luthers Leben und sein Werk. Freiburg — Breisgau, 1926.

Erikson E. Young Man Luther. A Study in Psychoanalysis and History. N. Y., 1958.

Febre L. Un destin: Martin Luther. Paris, 1928.

Stern L. Martin Luther und Philipp Melanchton — ihre ideologische Herkunft und geschichtliche Leistung. Halle — Wittenberg, 1953.

Landgraf W. Martin Luther, Reformator und Rebel. Berlin, 1981.

Brendler G. Martin Luther. Theologie und Revolution. Berlin, 1983.

Martin Luther in der deutschen b& #252; rgerlichen Philosophie (1517–1845). Eine Textsammlung. Hrsg. von W. Schuffenhauer und K. Steiner. Berlin, 1983.

 

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru

Оставить отзыв о книге

Все книги автора

[1] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 16, с. 23.

 

[2] Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 19, с. 313.

 

[3] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 4, с. 228.

 

[4] Паррингтон В. Л. Основные течения американской мысли. М., 1962, т. 1, с. 44–45.

 

[5] Этот процесс был глубоко проанализирован выдающимся итальянским марксистом А. Грамши в его «Тюремных тетрадях».

 

[6] Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 21, с. 314.

 

[7] Архив Маркса и Энгельса, т. X, с. 356. В письме к Францу Мерингу от 14 июля 1893 года Энгельс также говорил о реформации в Германии как о «немецкой буржуазной революции XVI века» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 39, с. 85.).

 

[8] Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 7, с. 363.

 

[9] Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 1, с. 534.

 

[10] Там же, т. 20, с. 346.

 

[11] Там же, т. 46, ч. II, с. 430.

 

[12] Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 20, с. 346–347.

 

[13] Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 21, с. 495.

 

[14] Там же, с. 314.

 

[15] «Neues Deutschland», 1983, 6. Oktober.

 

[16] «Правда», 1983, 16 июня.

 

[17] Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 7, с. 361.

 

[18] В конце средневековья Германская империя представляла собой рыхлое, по сути дела, условное политическое образование. Без согласия земельных правителей (а их было около тысячи) кайзер не мог ни созвать общегерманскую вооруженную силу, ни потребовать налога, ни издать общее постановление. Не имел настоящей силы и съезд феодальных господ (германский рейхстаг).

 

[19] Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 7, с. 365.

 

[20] Падежные и временные [окончания] (латин.).

 

[21] Упадок этот, продолжавшийся в течение целого столетия, был вызван перемещением главных торговых путей в бассейн Атлантики, последовавшим за Великими географическими открытиями. Он сопровождался рефеодализацией средиземноморских городов, кризисом их республиканских учреждений и аристократическим перерождением ренессансной культуры.

 

[22] Помни о смерти (латин.).

 

[23] Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 1, с. 422.

 

[24] Событие это датируется по-разному. Нам кажется наиболее верным относить его к 1507 или к 1508 году.

 

[25] Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 7, с. 351–352.

 

[26] Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 1, с. 107.

 

[27] Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 8, с. 119.

 

[28] Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 22, с. 306.

 

[29] Архив Маркса и Энгельса, т. VII, с. 148.

 

[30] Архив Маркса и Энгельса, т. VII, с. 148.

 

[31] Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 7, с. 392.

 

[32] Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 7, с. 351.

 

[33] Лютер называет университеты Базельский, Фрейбургский, Левенский и Парижский, которые, как показал последующий ход событий, почти наверняка признали бы его мнение еретическим.

 

[34] Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 21, с. 496.

 

[35] См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 7, с. 365. Слова «омыть наши руки в их крови» представляют собой цитату из псалмов. Непосредственно они вовсе не означали призыва к кровавой народной расправе над кардиналами и прелатами, что Лютер в следующих своих публикациях специально разъяснял по меньшей мере трижды.

 

[36] Это впечатление разделяли далеко не все. Когда Лютер по знаку императора был выведен из зала, в толпе присутствующих возникло замешательство. Некоторые представители знати подумали, что монах арестован и его уводят в тюрьму. Лютер, однако, успокоил их окликом, и они, радостно толпясь, поспешили за ним и протягивали ему руки с поднятым вверх пальцем, как это принято в отношении победителей рыцарских турниров.

 

[37] Памфлет тридцатых годов XV века, призывавший к ликвидации княжеского суверенитета, подчинению немецких территорий центральной имперской власти, к упразднению привилегий римского духовенства.

 

[38] «На том стою и не могу иначе» (старонем.).

 

[39] Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 7, с. 363. См. также: т. 19, с. 191.

 

[40] Это (если угодно, практическое) испытание пророков первым предложил Эразм Роттердамский. «Вещают, а не могут исцелить даже хромой лошади! » — заявил он, когда впервые услышал о цвиккауских «небесных мечтателях».

 

[41] Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 22, с. 306.

 

[42] Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 22, с. 307.

 

[43] Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 7, с. 393–394.

 

[44] Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 7, с. 368.

 

[45] Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 7, с. 359.

 

[46] Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 7, с. 371.

 

[47] Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 7, с. 382.

 

[48] Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 7, с. 424.

 

[49] Католики утверждали даже, что это была всего лишь хитрая политическая игра Виттенберга: Лютер будто бы отрекся от любезных его сердцу мятежников просто потому, что увидел обреченность крестьянского восстания.

 

[50] Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 1, с. 534.

 

[51] Там же.

 

[52] Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 7, с. 368.

 

[53] Перевод автора книги. — Ред.

 

[54] Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 46, ч. II, с. 430. Знаменательно, что Маркс употребляет по отношению к Лютеру не просто выражение «экономист», но «политико-эконом» (National& #246; konom), имеющее в виду буржуазный способ осознания хозяйственных процессов. Маркс никогда не применял этого выражения к Аристотелю или Фоме Аквинскому, или даже к Леону Баттисту Альберти, хотя они были мыслителями, не менее Лютера интересовавшимися хозяйственной жизнью.

 

[55] Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 23, с. 606.

 

[56] Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 25, ч. II, с. 159–160.

 

[57] Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 26, ч. III, с. 558, 559.

 

[58] Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 26, ч. III, с. 558.

 

[59] Как показывает советский историк Н. В. Савина, торгово-ростовщическая компания Фуггеров финансировала избрание императором Карла I (1519), подавление Крестьянской войны (1525), пять войн Габсбургов против Франции (1521–1555) и репрессии католиков против протестантских земель и городов (1546–1555).

 

[60] Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 26, ч. III, с. 555.

 

[61] Там же, с. 563.

 

[62] Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 7, с. 432.

 

[63] Thesen & #252; ber Martin Luther. — «Zeitschrift f& #252; r Geschichtswissenschaft». 1981, Hf. 10, S. 886.

 

[64] В 1525 году швейцарский реформатор и гуманист осуждал крестьянское восстание так же сурово, как и виттенбергские теологи.

 

[65] Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 7, с. 373.

 

[66] Thesen & #252; ber Martin Luther — «Zeitschrift f& #252; r Geschichtswissenschaft». Hf. 10, 1981, S. 883.

 

[67] Лютер написал музыку лишь к двум или трем из этих сочинений. В остальных случаях она чаще всего принадлежала кантору из Торгау Иоганну Вальтеру, широко использовавшему в своем творчестве народные мелодии.

 

[68] Появившаяся в середине XIV века английская Библия Уиклифа, весьма совершенная в языковом отношении, не привела к возникновению «народной литературной публики» и не сыграла никакой существенной роли в историко-литературном процессе.

 

[69] Эти самоуверенные слова, по счастью, не украсили надгробие Лютера в Виттенберге. Однако в 1572 году они были высечены на могильной плите с изображением Лютера, поставленной в Галле, но первоначально предназначавшейся для Виттенберга.

 

[70] До этой войны (первой Шмалькальденской) Лютер не дожил. Она началась осенью 1546 года и окончилась поражением протестантских князей. Курфюрст Иоганн Фридрих и ландграф Филипп Гессенский были заточены в тюрьму.

 

[71] Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 21, с. 314.

 

[72] Там же, с. 315.

 

[73] Там же, с. 314.

 

[74] Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 1, с. 28.

 

[75] Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 38, с. 226.

 

⇐ Предыдущая12345678910

Поделиться: