ПЛАТА ЗА ЦИТАТЫ, ИЛИ ВЕЛИКАЯ БУДУЩНОСТЬ ЛИТЕРАТУРНОЙ СОБСТВЕННОСТИ, ЛИТЕРАТУРНОГО ТОВАРА И АВТОРСКОГО ПРАВА

«Декларация прав автора» как начало новой эпохи в литературе и жизни, последняя, высшая ступень индивидуализма. К вопросу о литературной конвенции. (Дружественное предложение одного из ревностных поклонников французских литераторов.)⁶³

Сочувствуя даже алчности французских писателей, мы из благоговения к великой французской нации не только готовы уплачивать за переводы произведений великодушно-бескорыстного французского гения, но, принимая за великую честь такое предложение, с своей стороны предлагаем — денежную плату за каждую цитату, за каждую выдержку из произведений дружественного нам народа. Мы твердо убеждены, что только такая передовая нация, как Франция, способна оценить наше дружественное предложение. Ни Англия, ни Германия не доросли до этой оценки. Для исполнения нашего предложения необходимо, чтобы писатели при издании своих сочинений на полях страниц против каждого периода, каждого предложения, даже всякого нового слова назначали продажную их цену во франках и сантимах, — так, чтоб каждый цитирующий мог знать, что должен он уплатить, и не мог бы отговариваться неведением. За изложение же собственными словами мысли французского писателя должна быть назначена высшая плата, чем за цитаты, чтобы никому не было повадно наносить этим путем ущерб священному праву французских писателей торговать своими мыслями. Последователи, подражатели какого-либо писателя должны быть его данниками, — понятно, какая глубокая взаимная любовь должна водвориться при этом в литературном сословии: только в среде этого сословия может быть осуществлен идеал — «homo homini lupus».

На возражение ретроградов, что плата за цитаты (как естественное логическое следствие допущения барышнических взглядов в литературное дело), ограждая целость сочинения от расхищения его по частям, послужит препятствием распространению мыслей, плодотворному пользованию ими, — вообще просвещению, — на такое возражение друзей литературы и врагов литераторов нужно сказать, что не для распространения мыслей, не для развития знания пишутся в настоящее время многотомные сочинения; и было бы очень не позитивно*, не научно предполагать такое легкомыслие у столь зрелого, даже вымирающего народа, как французы. Пишутся эти эфемерные произведения для того, чтобы творцы их могли воздвигнуть для своей особы 12—13‑ ти этажные дворцы, окружить себя всеми игрушками современной и особенно французской промышленности и всеми забавами цивилизации. Нужно быть человеком бескорыстного XIX века, чтобы понять, какие радости ожидают писателя, когда, наконец, несмотря на противодействие ретроградов и отсталых, плата за цитаты будет принята законодательными палатами всех стран, и прежде всего французской, разумеется, представители которой до сих пор не могут простить себе, что позволили обложить своих писателей налогом в два экземпляра для общей пользы всего народа, всего человечества, тогда как не следовало бы давать и одного для таких фикций (народ, человечество!! ), как думает Л. Н. Толстой, что признают и французские литераторы, когда дело касается их личных выгод.

Итак, когда «декларация прав автора» будет обнародована во всем мире, т. е. когда нигде, никогда, ни одно слово автора не будет заимствовано без соответствующей платы, под страхом наказания, какое только в состоянии изобрести писательское корыстолюбие, желающее целый мир сделать своим данником, — вот тогда-то наступит золотой век, если не для литературы, то для литераторов... И вместе с тем тогда возникнут новые трибуналы, гражданские — для разрешения тяжб по литературной собственности — и уголовные — по преступлениям против литературной собственности; право гражданское и уголовное по этим вопросам достигнет величайшего совершенства, виртуозности... Тогда великий писатель, сидя в своем роскошном дворце, после каждой написанной им фразы будет назначать продажную ей цену и предвкушать получение рублей, франков, пиастров, долларов и т. д., а под конец страницы подводить итоги; окончив же все сочинение, он может помечтать о том, что и его праправнуки и даже самые дальние потомки, свято храня завет отеческий, не уступят ни одного сантима с назначенной им цены, а может быть, и прибавят, — отчего же не быть прогрессу в этом отношении?!

Для окончательного опровержения всех противников литературной собственности, говорящих, что постыдно выносить на рынок произведения мысли, чувства, души, нужно сказать, что торговли такими произведениями, в которых говорит действительно душа, и быть не может. Литература будущего, купленная такой дорогой ценой, будет несомненно бездушная, бессмысленная, бесчувственная...

Мысль о плате за цитаты — мысль чрезвычайно плодотворная; для обсуждения всех последствий этой благодетельной меры недостаточно целой большой книги. Несмотря на такую плодотворность заключающейся здесь мысли, мы охотно дозволяем бесплатно перевести это дружественное предложение на все языки, даже на ирокезский, тасманийский, — если только от этих племен сохранилось, конечно, благодаря европейско-американской гуманности, хотя по одному человеку.

* * *

Христианской литературы вовсе не существует⁶⁴, потому что она не сделала предметом своей думы ни разбойника благоразумного, ни Варавву, которого заменил Христос: не открыла души и этого разбойника, который не мог не интересоваться судьбою Пострадавшего за него и мог знать слова другого разбойника. Не поняла она в Фоме сомнение, от любви происходящее; не поняла Иуды не Искариота, сокрушавшегося о том, что Христос хочет явиться им, а не всему миру, не поняла женщины, разбившей драгоценный алавастр, не поняла Лазаря притчи и Лазаря воскрешенного и совсем не поняла Христа, потому что ей по плечу Сократ, а не Христос. Искру неудовольствия между Петром и Павлом раздула в непримиримую вражду, желая увековечить католицизм и протестантизм как две непримиримые партии. Имея пред собою такие богатства, литература новая пробавлялась классическим Прометеем, да новыми Фаустом, Мефистофелем, этими искусственно раздутыми типами, да богатыми пустословами Гамлетами. Ни одного великого героя, ни героини нет в этой литературе.

«ФАУСТ» ГЕТЕ И НАРОДНАЯ ПОЭМА О ФАУСТЕ ⁶⁵

... Народная поэма о Фаусте⁶⁶ еще не сказала своего последнего слова, не имеет еще конца. Но народ доскажет поэму в том преобразовании, которому подвергнется сказание о Фаусте, если только он будет иметь орган для выражения, будет ли этим органом кукольный или балаганный театр. Для народа, т. е. для автора народной поэмы «Фауст», сам Гете и интеллигенция, созданная по его образу, будет магом, героем поэмы. Что Лессинг и Гете отнеслись снисходительно к Фаусту, т. е. к самим себе, — это понятно. Но будут ли идеалы Гете — Елена* и эти бездушные отвлеченные «матери» — по душе народу? Допустим, что в Колоссе⁶⁸, на котором восседает «богиня победы», изображена нынешняя Империя, а в земле, отвоеванной у океана⁶⁹, приобретаемые ныне колонии, но и тогда Фауст, пророчествующий < об империи> и создавший империю и колонии, не станет еще истинно народным героем, хотя бы он и искал популярности. Если еще живы предания, то за Империею народ будет искать «отечество», за государством — братство, < а> в земле — прах отцов. Земля для него средство, а не цель.

Но почему во время таких успехов, в среде самой интеллигенции народился пессимизм? Это новое явление должно бы найти свое выражение и в «искусственной», и в народной поэмах. Сама жизнь требует нового акта и в первой, гетевской поэме, тем более, что последняя сцена, сцена спасения Фауста, даже в искусственной поэме поражает своею неестественностью. Дело Фауста не окончено; последний акт, задуманный под влиянием первого появления социализма, требует продолжения. Ex-профессор задумал сделаться народным, и именно сельским учителем, ибо горожан удовлетворить гораздо легче со стороны духовной, наполнив их досуги театральными и другими тому подобными забавами. Гораздо труднее удовлетворить сельских, находящихся в прямой зависимости от естественных сил. Скажет ли этот новый учитель в критическую минуту, грозящую неурожаем, или при появлении чумы, холеры, что у неба нет сердца, способного сочувствовать нужде человека? А он должен или сказать это слово, или сознаться, что мысль Фауста далека от блага, как народная поэма с своим безусловным осуждением далека от истины. В этом пункте две поэмы, искусственная и народная, сходятся и первая могла бы иметь очень естественную трагическую развязку, если бы философ — Фауст настаивал на своем мнении. Но творец Фауста пророчествовал об ином исходе. Он был свидетелем зарождения нового индустриализма, этой последней фазы цивилизации. Могущество индустриализма ему казалось настолько велико, что он не питал сомнений относительно его будущего торжества, а старый мир (особенно земледельческая страна Россия, Скифия) < казался ему> настолько слабым, что он представлялся ему в виде хижинки Филимона и Бавкиды и небольшой капеллы⁷⁰. Хижина — это крестьянство всех стран; капелла — это религия, остающаяся только у поселян. А между тем эта маленькая капелла оказала неожиданное противодействие победителю первой военной державы Европы⁷¹. Наконец, уничтожается и этот последний остаток варварства и глупости; сжигается и хижина и капелла. Индустриализм при этом оказывается настолько совестливым, что его беспокоит даже насилие, употребленное при водворении благоденствия и счастья на земле⁷². Гете, приписывая внушение этого дела Мефистофелю, заставляя Фауста раскаиваться в том, что он вступил в сношение с темными силами, с магиею, как будто забывает, что Мефистофель — тоже человек⁷³, что Фауст даже не нуждается в чужом внушении; что для объяснения этого дела достаточно одной глубокой веры в благотворность индустриализма.

Лучший из толкователей гетевского «Фауста»⁷⁴ находит, что 2‑ я часть этой поэмы заключает в себе апологию, даже апофеозу «действия», но он забывает прибавить, что это «действие искусственное», а потому и спасение заключается не в самом этом действии, а является как награда. Целью, Идеалом служит «улучшение», субъективно определенное как улучшение около себя почвы, природы физической, общественных условий и судьбы людей, или, что еще труднее, их души и их сердца, но Гете забывает при этом, что люди не вещи, что улучшение может быть результатом собственной их деятельности, а точнее, эта-то деятельность собственная и есть улучшение. Говоря «я хочу открыть новые пространства миллионам людей», Фауст ошибается, думая, что чрез такое действие или предприятие он возвышается сам и улучшает судьбу других людей, употребляя их орудиями своего предприятия. Последняя сцена, сцена прощения потому только и могла быть создана, что Гете не дает полного значения слову «деятельность». Поэма не может быть названа апофеозою действия, истинное ее название (2‑ й части) — «Бескорыстный фабрикант или коммерсант», вообще — предприниматель, который в досужие часы (во 2‑ м и 3‑ м акте)* занимается поэзиею и философиею, но все эти занятия не находятся в тесной связи. Из поэта и философа Фауст для спасения человечества делается промышленным предпринимателем**.

В I‑ м акте Фауст является при дворе, крайне испорченном и преданном увеселениям, удовольствиям. Сознавая близость опасности, переворота, Фауст в качестве знатока театрального дела устраивает маскарад, поучительный и для правящих классов, и для народа, бичует и прессу под видом Зоила-Терсита. Этим маскарадом Фауст, вопреки своему происхождению, старается предупредить секуляризацию власти. Он, отрекшийся от Бога, старается сохранить в народе веру в божественное происхождение власти, внушая правящим классам, что власть, когда она делается бесполезною, теряет в глазах народа и законность. Но театральное искусство оказалось не настолько сильным, чтобы вразумить власть. Не вняли правящие классы и уроку политической экономии об истинном источнике богатства, который им дал Фауст⁷⁶, и окончательно погибли бы, если бы не были спасены тем же Фаустом⁷⁷, который в награду за спасение получает землю, где и хочет осуществить на деле свои политико-экономические воззрения.

В интермедии, которая вставлена между 1 и 4 актами, между революцией и реставрацией⁷⁸, раскрывается значение искусства и науки. Удовлетворяя пресыщенному вкусу двора, Фауст хочет вызвать Елену и Париса. В этом вызове и открывается смысл искусства, искусства не первобытного, не религиозного, а секуляризованного. Интермедия «Вызов Елены» или «Классическая Суббота» в противоположность христианской чистой и Великой Субботе (до возрождения Древнего искусства Классическая Суббота называлась «шабаш ведьм»), ибо светское искусство, каким и считается классическое, происходит из половой страсти, исключительного культа «женщины», доходящего до оставления < и> забвения отцов. Вызов Елены есть изображение возрождения древней философии и < древнего> искусства, т. е. собирание и изучение памятников, оставшихся от древности, поэтому путешествие Фауста к «матерям» есть путешествие в Музеи и библиотеки античные для изучения греческой философии. Но как изучение есть собственно страдательное восприятие или мысленное только восстановление древнего мира, потому название «матери» очень метко и верно.

Разум активный можно представить в виде мужского, отцовского или сыновнего. Матери видят только «схемы, типы», т. е. общее, а не частное или личное, — значит, разум есть знание отвлеченное. Гете, однако, не совершенно отрицает личное бессмертие, а только ограничивает его теми, «кто создал себе имя на земле», < теми, > которые сделались типами. Те же, которые не выработали в себе ничего оригинального, разлагаются бесследно на первоначальные элементы. Отрицая личность у большинства, Гете не ставит даже вопроса в виду такого ненормального, безнравственного явления, почему не все могут быть поэтами, учеными? Почему не все могут участвовать в науке и искусстве, ибо только участием в них можно развить в себе личность, а следовательно, по Гете, и бессмертие. Гете не замечает, что он и ему подобные могут потому и делаться бессмертными, что большинство, трудящееся на них, лишено бессмертия.

Но бессмертие его только книжное: бессмертен он только своими сочинениями и в читающих его сочинения. «Царство матерей», < таким образом, > находится не в центре земли, а в библиотеках, и если разум человеческий или знание будут подобны деятельности матерей, то действительного бессмертия не будет ни для кого.

-------------------

В похвалу Гете говорят, что он не имел никакой системы. < Но> не иметь никакой системы значит присвоить себе право противоречить самому себе и снять с себя обязанность приводить к единству, < синтезировать свои мысли.> Пользуясь этим правом и надеясь на свою счастливую натуру, он говорил все, что приходило ему в голову: он думал, но никогда не обдумывал, придавал ценность лишь рожденному, а не трудовому. При такой свободе и не стесняя себя последовательностью, он дает полную волю противоречиям и не помышляет дать единство своим мыслям. < Его> производительность, громадная по объему, вовсе не так разнообразна, как бы того следовало ожидать при тех льготах, которые он себе присвоил. Либеральный к самому себе, Гете отличается самою узкою нетерпимостью к мнениям других. Аристотель, Кювье, французский материализм («трупный», как он назвал его), христианство, Шеллинг, Гегель... все это стоит вне всеобъемлющей, эклектической мысли Гете. Частные же мысли он заимствует у всех; в том и состоит его оригинальность, что у него нет ни одной своей мысли. Назвав его эклектиком, только подтверждают, что в нем все — заимствованное.

Обоготворение «Мыслей» было его религией. Деятельность мысли, по его верованию, давала ему право, в числе немногих, на бессмертие. Души вульгарные, т. е. крестьянские, точнее — «подлые», будут отданы в рабство к ученым, поэтам, художникам и т. п. При выходе из этой жизни монады последних завладеют монадами первых. Как это будет по выходе, мы не знаем, но в этой жизни так это именно делается, как он сказал. Гете мог мечтать всю жизнь, потому что «подлые» люди также всю жизнь должны были на него работать. Но точно ли жизнь «подлых» людей так подла, а жизнь поэтов, мыслящих только, так высока, как думал Гете? Что выше: народная ли поэма «Фауст» или Гетевская? Литературный немецкий язык или созданный народом?.. Что выше: мысль или дело? Мысль — будет ли она высока или низка, широка или узка, — от этого в внешнем мире ничего не изменится. Но и дело, дело жизненное, сельское, без знания не освободит человека от бедствий.

Для народной поэмы сам Гете мог бы быть Фаустом, как полнейший представитель секуляризации Науки и Искусства*. Но этот Фауст, хотя и отрекся от Бога, но в договор со злым духом не вступал. Для Гете его собственный Фауст не представляет идеального существа, а выставляется даже грешником настолько, насколько он выходит за пределы Спинозовской морали, как понимает ее сам Гете. Спинозовское же самоотречение, покорность воле слепой природы автор Фауста понимает как отречение от всего вышеземного, потому что стремление освободитья от слепых сил земли мешает полному наслаждению всеми земными благами. < А между тем> весь вопрос, < вся> цель человеческого рода состоит в соединении небесного, Божественного с земным, человеческим, ибо земное без небесного есть скотское, а небесное без земного, телесного есть безжизненное, мертвое.

Второй грех Фауста⁷⁹ — выход за пределы, начертанные Кантом человеческому разуму, ибо в обуздании человеческого любопытства Гете видит самую главную заслугу Канта. Впрочем, хотя Фауст и вошел в договор со злым духом, но силами его пользовался не для нарушения заповедей господина Гете, а скорее для исполнения их, да и сам Мефистофель не позволяет себе нарушать этих заповедей.

Везде, где было язычество, где были жрецы или ведуны, волхвы, кудесники, маги, там были и элементы для поэмы о Фаусте, ибо старые боги стали бесами, праздники их шабашами, субботами, днями торжества и победы злых сил над кроткими светлыми существами. В таком смысле эта поэма была уже у зендов, когда Девасы, боги, общие им прежде с индусами, стали бесами. В таком смысле была бы и у нас эта поэма, ибо были < и у нас> шабаши или собрания ведьм < и> Лысая Гора < высилась> в противоположность Красной Горке. Настоящая же легенда о Фаусте у нас хотя и начинала зарождаться в лице Брюса, Сухаревой башни⁸⁰, но не получила большого развития. Слаба ли была наша интеллигенция, чтобы вызвать в воображении народном о себе пространное сказание, или разделение между ними (дворянами и народом) не было так велико, чтобы народ мог видеть в них бесовскую силу. Не было < у нас> народной поэмы «Фауст», не было ни одной и искусственной поэмы о нем, хотя нашего Фауста мы можем видеть и в Онегине, и < в> Печорине, Рудине, Базарове, в коих отдельные фаустовские черты не соединились в один образ Фауста. Но так ли же относится наша интеллигенция к своим изображениям, к самой себе, как Лессинг и Гете к Фаусту? По-видимому, у нас интеллигенция, дворянство совсем иначе относится к себе, чем немецкая. Ходячая пословица о гнилых столбах и крепком заборе⁸¹, — такое мнение имеет не народ о своей интеллигенции, а интеллигенция о самой себе.

Гете представляет не начало нового мира, а конец старого: поклонник Спинозы, он заключает в себе последнюю стадию «анимизма» (но не патрофикации). Он чувствует себя не сыном отцов человеческих, а сыном Земли, в ограниченном, тесном смысле этого слова, даже не сыном всех земель, т. е. небесных миров или звезд. < Про него хотя и было сказано, что> «одною жизнию с природою он жил», < однако это> еще не достоинство. < Достаточно сказать, что> «чувствуя трав прозябение»⁸², он должен был < бы> чувствовать и смерти наступление; < но мы не видим, чтобы это ощущение, если оно в нем только было, приводило его к сознанию долга, отсюда вытекающего. В его отношении к олицетворению силы природы, к Духу Земли, сказывается нечто совершенно иное.> В призывании «духа земли» выражается предпочтение, отдаваемое земному пред небесным, протест против небесного. «Кровь начинает играть» у Фауста при приближении духа земли, тем не менее Гете не изменил истине и заставил Фауста испытывать ужас при самом явлении духа земли. «Явись! » — взывает он к духу земли (не в отцах олицетворенному, а в рождении проявляющемуся), «Я весь тебе готов отдаться» — и ожидает от него получить все блага, все наслаждения земные. Нельзя не обратить особого внимания на слова: «я весь готов тебе отдаться», т. е. подчиниться, сделаться орудием слепой силы земного фетиша, принимаемого им за силу разумную, т. е. бороться за свое существование, как сказали бы в настоящее время, изведать и счастье и горе, любить и ненавидеть.

Поместив в начале трагедии известный Пролог, по логической последовательности и согласно действительности, Гете должен был дать иной ход драме. Убегая от предметов гробовых, от животных остовов немых, от груд костей человеческих, дух земли мог перенести Фауста на поле, но не бесконечное, каких и нет на земле, а на то полное костей человеческих, какие найдутся на всяком поле, < в виде> убитых тем же духом земли, полное всем тем, чего он избегал. Дух же земли должен хорошо знать все эти поля и все кости и весь прах, покрывающий их, ибо все это — дело его рук. Понятно, что дух земли производит ужас в сынах Земли, ибо что такое Земля < в этом олицетворении, в этом смысле, как не> сила рождающая и умерщвляющая, творящая и разрушающая, сила слепая? Истинная трагедия началась бы тогда, когда он, Фауст, назвавший себя сыном Земли, а не сыном человеческим, услышал бы голос < не> от Господа Пролога*, а от Бога отцов человеческих: «Сыне человечь! прорцы на кости! »⁸³ Вести иначе драму значило бы поступать вопреки всех законов Божеских, человеческих и естественных. Бог не был бы Богом всех отцов человеческих, если бы от Него не было этого гласа: «прорцы на кости!..», и сын человеческий не был бы сыном человеческим, если бы не внял этому голосу, и природа была бы не верна своей слепой силе, если бы не усеяла поля костями. Дух земли, чтобы вполне обрисоваться, стать ясным, как того требуют законы художественных произведений, должен бы был показать и страдания земные, составляющие принадлежность земли, условие смерти. Увидев все это, Фауст пришел бы к тому великому открытию, что он не один на Земле и < что> желать блага для себя только значит не признавать этой очевидной истины. Человек, сознающий себя смертным, сознающий, следовательно, свое единство со всеми умершими, может смотреть на природу как на средство воскрешения, тогда как Фауст и ему подобные, признающие только себя одного, составляют полнейшую противоположность < только> что сказанному воззрению.

Конечно, нет вопросов, нет повелений, которые бы могли более смутить Фауста и немецкое племя, если оно считает эту поэму своим самым глубоким выражением, как те, которым внимал Иезекииль, принимая их не в метафорическом смысле. Фауст считает себя бессмертным по праву рождения, по своему существу или сущности, надеется без труда получить господство над природою, в которой все уже приготовлено без всякого усилия с его стороны для его наслаждения, притом исключительно для него лично с исключением других людей, существование которых он едва замечает, считая себя стоящим бесконечно выше их всех.

В понятии о природе у Гете господствует утонченный «анимизм», а в понятии о человеке — шаманизм⁸⁴, конечно, не без некоторых сомнений относительно волшебной силы личности человеческой.

Гете, в первой части своей поэмы, возмущенный < в лице своего героя> гробовыми предметами, окружающими его, усиливается скрыть от себя существование этих же предметов в живой природе и, отдаваясь наслаждениям, старается заглушить в себе голос, который не может не говорить при виде костей и праха (оживут ли эти кости? ) об оживлении их, во 2‑ й части занимается вызовом теней и при этом не сожалеет, что мертвые тени не делаются живыми людьми, хотя, как классик, < он> не мог не разделять чувства Ахилла, предпочитавшего земное рабство царствованию над тенями⁸⁵.

Относительно назначения человека, судя по «Прологу» поэмы «Фауст», на небе так же ничего нельзя узнать, как на земле*, ибо стремление неопределенное, бесплодное, бесцельное, словом, — слепое ничего не разъясняет. Поэма «Фауст» представляет одно из проявлений вопроса о судьбе человека. Гете мог остановить ход поэмы, заставив Фауста произнести «остановись, < мгновение! > ». В жизни, в Истории «остановись» произнесено было гораздо позже, произнесено пессимистическою философиею. Гартман — это умирающий Фауст, который родился вместе с Новою Историею, с эпохою возрождения, с реформациею. Отцами Фауста должно признать и Лютера, и Эразма, и Рейхлина⁸⁶. Принятая в таком смысле, поэма выражает взгляд народа на свою интеллигенцию. Фауст отрекается от Бога и от народа и погружается в отвлеченное и промышленное знание. Но народ не признает раскаявшейся и ту интеллигенцию, которая по примеру Гетевского Фауста будет заботиться о народе.

«Фауст» — изображение тех, которые отделились от общего хода Великой Субботы⁸⁷ и воссоединение которых необходимо для того, чтобы решение вопроса Великой Субботы стало возможным. Такую цель и должно было иметь народное сказание о Фаусте, ибо в народном сказании осуждается в лице Фауста «возрождение наук и искусств», насколько оно было отречением от христианства, осуждается интеллигенция, которая, усвоив древнее образование < (античную образованность) >, выделилась из народа.

Новая история Европы собственно есть распадение Европы на протестантизм и католицизм и распадение ее на интеллигенцию и народ. Последнее событие изображается Историею очень односторонне: много говорится о возрождении гуманизма, но мало обращается внимания на народную реакцию против возрождения древнего язычества. Эта реакция и выразилась в легенде о Фаусте. Сказание о Фаусте есть осуждение отделения, под которым кроется желание соединения. Появлению этой легенды нужно в Истории придавать даже большее значение, чем явлению протестантизма и гуманизма. Легенда есть выражение народного взгляда на это последнее событие. Это явление < (т. е. явление легенды)> доказывает, что и на западе есть и староверство, или старообрядство. Легенда идет по следам возрождения классицизма, этого отречения от христианства и возвращения к тем богам, которых народ признал бесами и демонами, переводится на французский, английский, датский языки, распространяется в лубочных картинах, переделывается в кукольную комедию.

Народ и секуляризацию, светскую жизнь понимает как особую религию, именно языческую, но не народноязыческую. В легенде «Фауст» выражается и вообще взгляд народа на секуляризацию, а секуляризация составляет характерную черту Новой Истории. Секуляризация есть и в самом протестантизме. Для народа же, оставшегося верным Богу отцов, секуляризация не могла не казаться отступлением от Бога. Сказание о Фаусте именно доказывает, что народ, собственно народ, никогда не принимал протестантизма или реформы (хотя и < был> враждебен католицизму, злоупотреблявшему поминами, как видно и из самой легенды), не переставал, полагаем, молиться за умерших, совершая какие-нибудь обряды, преследуемые бездушным протестантизмом. И только непониманием народом истинного учения реформаторов можно объяснить, почему легенда самого Лютера не поставила на место Фауста.

Но в народном сказании о Фаусте есть что-то пророческое. Оно изображает не Лютера, а его позднейших последователей, не самый протестантизм, а его дальние следствия. Недаром легенда приурочивает главные события жизни Фауста к Виттенбергу⁸⁸: в Виттенберге он учится, в лесу близ этого же города он заключает договор с сатаною, бросает Священное Писание под лавку, дает волю своим страстям и желаниям, что все было последствием протестантизма. В Виттенберге же происходит окончательная развязка. По народной легенде Фауст погибает.

Иначе отнеслась интеллигенция в лице Лессинга и Гете к Фаусту — этому изображению интеллигентного класса. Сами отпавшие, наиболее секуляризовавшиеся признали очищением то, что народ признавал отпадением. Само отпадение для народа представлялось таким грехом, для которого нет прощения, спасения.

В произведении Гете изображается новейшая история интеллигенции Европейской. Фауст писан Гете 60 лет, но тем не менее конца в нем нет, или, по крайней мере, его окончание нельзя считать действительным концом. История интеллигентного класса еще не кончилась. Соединится ли он, увлеченный величием общего праотеческого дела, < с народом, > или же будет по-прежнему жить одною жизнию с природою, а не с родом человеческим, < будет продолжать> считать себя Сыном земли, а не сыном человеческим? В городе, конечно, очень легко жить одною жизнию с природою, не чувствуя зависимости от нее. Горожанину Гете все крестьянство представляется под видом хижинки (Филимона и Бавкиды) с капеллою, изображающею суеверие. Социалисты же совсем не замечают 5‑ го сословия за 4‑ м. Поэма потому и окончена, что для Гете победа города над селом не подлежит сомнению: орлиные очи поэта города ничего за городом не видят. Мир для него кончается за городом, городскою заставою, так же как индустриализмом завершается история. < Не понимают «живущие одною жизнью с природою» горожане того, что такое природа: > нужно Лиссабонское землетрясение, чтобы напомнить городу о существовании неродственной силы, считаемой нежною матерью.

Когда сонм живущих (народ) с изображениями умерших выходит к праху последних и идет среди их могил в раннее весеннее утро Великой Субботы, бодрствует и одинокий, не чувствующий еще истинного одиночества Фауст в своей готической башне, в своем музее, среди костей и старых книг.., а Вагнер, другой профессор, беседует с предками, углубляясь в старые пергаменты. В таком сопоставлении мы видим не просто университетский вопрос, [поставленный как] вопрос о науке, но [и] вопрос этот по отношению к религии. Если ход < народа> идет среди могил, то и кругом Фауста

...предметы гробовые,
Животных остовы немые
Да груды человеческих костей.

Перевод этого места не отличается точностью, но, неверный букве, он лучше подлинника выражает характер Фауста⁸⁹. Фауст вовсе не сознает, что та же жизнь была и в этих грудах костей, какая есть еще и в нем. Мало того, кости эти ничего не говорят и его уму, хотя они не были немы для самого творца Фауста, автора многих сочинений по остеологии⁹⁰. И всякий шаг, который знание будет делать на этом пути, открытом Гете, не послужит к возвышению героя его трагедии. Хотя наука и не считает своею целью внести жизнь в сухие кости, но для Фауста истинно человеческое, чувствуемое большинством, вовсе чуждо. Совсем иные чувства волнуют его душу или скорее тело. Под влиянием весенней поры, избытка чувственных сил, ощущаемого им в природе, он вовсе не замечает тления, видит только отрадное и, вызывая духа земли, просит перенести его от этих сухих костей в раздолье полей, конечно, не Иенских, которые доставили Гете столько препаратов для его остеологических занятий, и не в то время, удобное для анатомических занятий, когда, по словам Кнебеля⁹¹, все поля усеяны были препаратами. < Впрочем, > в природе нет недостатка в костях во всякое время и нет < такого полевого раздолья>, которое было бы лишено этих < могильных> предметов.

Фауст, как сын земли, гуманист, обращается не к Богу, пред Которым живы все, Который живит, а не умерщвляет, а к духу земли, рождающему и убивающему. Кровь начинает играть < у Фауста> при приближении духа земли, т. е. чувственность начинает брать верх над разумом, а при самом появлении лика духа земли Фауст впадает в ужас. Впечатление, произведенное духом земли, показывает — Гете, верный действительности, не мог скрыть этого, — что это дух не благий и не чистый, а олицетворение слепой силы. < Тем не менее> профессор оставляет университет, покидает науки, находя их мертвыми, < но> сам не о том заботится, чтобы сделать науку животворною; нет, он обращается к неразумной силе, которую называет духом земли. Вопреки просьбе Фауста перенести его в раздолье полей бесконечных и удалить его от предметов гробовых, которых так много в этих полях, дух земли, употребляя своим орудием Мефистофеля, вместо полей направляет его в погребок, а вместо сел в кухню ведьм. Пред Фаустом открывались два пути поправить истощенные силы, — прибегнуть или к естественной гигиене сел, или к искусственной медицине, к кухне ведьм, и Фауст, под руководством Мефистофеля, который, по определению Гете, всегда зла желает, а творит добро, предпочитает последнее первой.

И средь скотов (т. е. крестьян) скитаясь, не гнушайся
Ты нивы, где ты жил, навозом удобрять,
Вот средство верное опять
На тридцать лет моложе стать.

А бедный Фауст и в этом случае выказывает обычную свою непонятливость и узость. «Нет, узкая мне жизнь не суждена! » — говорит он с комическою важностью, и в следующей сцене проявляет свою ширь в деле с Маргаритою. В противоположность народным сказаниям, в дураках остается не злой дух, а профессор.

В произведении немецкого поэта затронут Университетский вопрос, но не сделано ни малейшей попытки решить его, хотя решение напрашивалось само собой. Оставить Университет для погребка, для Маргариты, конечно, не значит решить Университетский вопрос. Другое дело, если бы Фауст, вопреки соблазнам Мефистофеля, направил бы путь в село и «этих скотов» научил бы, как новый Прометей, пользоваться небесным, грозовым огнем и взглянул бы несколько поглубже на этот прах, персть, то < тогда> он в этой сельской природе нашел бы те живые силы, которые и сухим костям могут возвратить жизнь.

Смысл фантастической поэмы «Фауст» — это постановка Университетского вопроса. Делая из ех-профессора, из недовольного университетскою наукою профессора — героя, а из самодовольного Вагнера, другого профессора, комическое лицо, чтó другое делает поэма, как не поднимает университетский вопрос? А между тем Фауст и Вагнер не представляют противоположности: оба профессора ищут не блага, а истины, как цели, тогда как истина есть только средство к благу. Наивность ex-профессора, при всем его неверии, просто поразительна. Фауст ищет истины, потому что благо будто бы само собою существует, что оно родится, а не делается, он разражается гневом, потому что не может пожинать там, где не сеял.

Делая Вагнера педантом, Гете не дает всей полноты Университетскому вопросу, ибо заставляет предполагать, что могут быть ученые и не педанты. Ни один ученый не скажет, как доктор Крупов, что те только могут понять всю радость (какую он чувствовал, когда ему весь род человеческий представлялся сумасшедшим), которые сами делали открытия, и такую радость несомненно чувствовал и Ломброзо и ему подобные пошляки [далее несколько слов неразб.].

Утверждать, что в поэме не заключается университетский вопрос, значит лишить это произведение всякого серьезного значения. Те вовсе не понимают всей важности и широты университетского вопроса, которые решаются сказать, что смысл поэмы шире университетского вопроса. Университет отделен от жизни и деятельности, деятельность не управляется знанием, а это отделение знания или науки от жизни и деятельности и составляет университетский вопрос.

В 1-й части Фауст отрекается от Бога, отрекается и от знания, оставляет кости как научный предмет, как Музей, палеонтологический и антропологический, ради женщины, ради Маргариты, чтобы изведать все наслаждения жизни. В нем действует весенняя природа. Воскресение заменяется языческим возрождением. Ночь Субботы < для него> — суббота отчаяния, отчаяния в знании и возрождении.

⇐ Предыдущая12345678Следующая ⇒

Поделиться: