Храм Св. Троицы при Румянцевском Музее

«Чтобы довершить действие помилования, избавления и спасения, Пророк, по наставлению Ангела, побудил Давида поставить Господеви алтарь... Хотя ни ангел, ни Пророк не приходил побудить нас к созданию благоприятного Богу, а для нас благодатного алтаря: но благодарение Богу, христолюбивое усердие не престает созидать алтари и храмы; и на одной неделе не один алтарь освящен, и не один еще готовится к освящению...»

Митрополит Филарет, слово CXXXIX, в холеру 1830 г.

«Кто покажет мне малый деревянный храм, на котором в первый раз наречено здесь имя Пресвятыя Троицы? Вошел бы я в него на всенощное бдение...»

Митрополит Филарет, слово CCXLIV.

Когда незадолго до кончины святителя Филарета Московский Румянцевский Музей избрал его своим почетным членом, владыка смиренно недоумевал, может ли он чем оказать услугу Музею. Не в ответ ли на этот смиренный вопрос вспомнилось ныне некоторым лицам, любящим Музей, слово святителя, поставленное нами вторым эпиграфом предлежащей статьи? Пишущему эти строки сообщена была благочестивая мысль этих лиц: воссоздать, в единение с музейским храмом Св. Сергия, малый деревянный храм Св. Троицы, точное по возможности подобие первого Сергиева Храма Троицы. Видя в другом слове владыки (см. первый эпиграф) как бы указание на правильность и благовременность этой мысли, мы решаемся сообщить о ней другим друзьям Музея и звать их на осуществление благого дела.

* * *

Московский Общественный (Публичный) Музей есть «орган памяти» Москвы, и великое дело объединения России вокруг Москвы должно являться главным предметом этой памяти. Не случайно учреждение при музее В. А. Дашковым Этнографического Музея России².

Великие облики таких деятелей объединения, как святители Петр и Алексий и Преподобный Сергий, должны занимать первое место в исторической памяти Москвы. Для первых двух есть в Москве свои, созданные ими «музеи»: Успенский собор и Чудов монастырь. Румянцевскому Музею как бы завещано хранить особую память о Преподобном Сергии, святом и столь дивном и полном выразителе русского духа, — завещано храмом Сергия, при котором состоит Музей³,

Но храм во имя Преподобного Сергия без храма во имя Св. Троицы — не полон. А тот, кому первому принадлежит предлагаемая этою статьей мысль, указал нам и на благовременность совершить дополнение придела ныне.

Когда Св. Сергий, до рождения, как верит предание, и всю свою жизнь нарочито чтивший Св. Троицу, созидал храм Св. Троицы — первый в Московском государстве храм во имя Св. Троицы, — тогда в созидании этом святый Подвижник давал выражение жизни своего духа и вместе выражение своего времени и своего русского дела. Во имя внутреннего объединения, во время освобождения из-под ига мусульманской орды, он подымал знамя Св. Троицы...

* * *

Мы представляем себе создание Троицкого храма при Музее в таком виде: по мере возможности точное подобие того деревянного храма, который своими руками, с помощью брата Стефана, соорудил Св. Сергий, когда они с братом еще одни были в пустыне, — храм, послуживший началом исторической Лавре. Тип этого храма восстановляется легко и с весьма большою достоверностью по рисункам малых церковок того времени, и ученое содействие в этом направлении уже не только обещано, но и оказано известным Московским знатоком древней архитектуры⁴. Деревянный храм указанного им типа, взятый не в самом малом размере, но в увеличении, незаметном для нынешнего глаза и необходимом по нынешним обстоятельствам, вмещал бы тридцать молящихся и стоил бы до 1000 рублей. Несомненно, среди москвичей нашлось бы достаточно любителей просвещения и чтителей Преподобного Сергия, чтобы покрыть эти издержки.

Но нам подносится идеал, по мере возможности, и не платной работы, и работы во всяком случае единительной, сообразно мысли храма, куда внесли бы дружно, сообща и любовно свою лепту и священнослужитель — молитвой, и ученый зодчий — археологическим трудом и строением, и живописец — кистью, и владелец леса — материалом, и рабочий — трудом одной ночи. Одной ночи, ибо нам мыслится обыденное (то есть однодневное) построение этого малого храма.

В древней Руси, в годины бед или радости и благодарения, воздвигались по обету храмы в один день; с полночи закладывались, в ночь строились, до полудня освящались и оглашались первою литургией. (Если, по теперешней отвычке, мало времени от полуночи до полудня, то можно начать с вечерен.)

У нас теперь и радость: память Преподобного Сергия, и благодарение: за избавление от голода и бедствия — губительного поветрия⁵, при котором, как указывал митрополит Филарет, столь благовременно создание новых алтарей.

При построении этого малого исторического храма какой редкий случай для воспоминания древнего обычая обыденных построений, для святого, подымающего дух, общего подвига!

Мне представляется эта оживленная, набожная работа среди тишины ночи, под звездным небом, при чередующихся молитвенных службах (при закладке храма, при воздвижении креста, при поднятии колокола, по уставу); в промежутках между службами, при продолжающейся работе, пение молебнов, ибо, несомненно, многие из московского духовенства пожелали бы принять участие и в этом церковном празднике, и в этом выражении единения науки с верой.

* * *

Для храма нужны были бы только стены; древние иконы, священные сосуды и книги нашлись бы в хранилищах Музея, и хранение их в Музее получило бы тогда значение живое и вполне соответствующее православному благочестию. Да и весь отдел христианских древностей Музея получил бы удовлетворительное для христианского чувства значение, значение ризницы при храмах Музея, теснее, значительнее слившихся с жизнию Музея.

Воссозданием Троицкой церковки в дополнение к Сергиевой церкви Музея благодарные ученики и друзья Музея дали бы ему случай жизненно и в особенно соответствующей ему форме участвовать в заветном церковном и историческом празднике Московской Руси.

При сем препровождаю на восстановление при Московском Публичном Музее Сергиева храма Св. Троицы имеющиеся в моем распоряжении двадцать рублей.

Н. Ф. Федоров, В. А. Кожевников

СТЕНЫ КРЕМЛЯ

(Ответ гр. А. В. Орлову-Давыдову)⁶

Что такое стены Кремля в их нынешнем виде? Драгоценный памятник старины, не ремонтируемый, следовательно, клонящийся постепенно к разрушению (обветшанию) и возбуждающий к себе сожаление. Чем они могли бы быть? Могучею образовательною силою, способною произвести высокий нравственный и умственный подъем. Таков ответ на важный вопрос, касающийся не стен только, но и самой жизни, вопрос, по смыслу которого всякая поддержка и поправка есть неизбежно нарушение старины, а отказ от такого нарушения означает отдачу старины разрушению. В таком вопросе нет места обличению. Вопрос касается всех людей без исключения, без различия званий, партий. Обличение было бы профанацией великого вопроса. Поэтому в нынешнем, возбуждающем жалость состоянии стен Кремлевских мы видели лишь опасение хранителей их, страх, и даже основательный, выразить простою побелкою неуважение к старине.

Каково же было наше удивление, когда мы встретили заявление со стороны лица «близко знакомого с системою и приемами ремонтов, производимых в Кремле», что «при ремонтах этих всегда придерживаются правила по возможности сохранять внешний вид (памятников старины) в первоначальном их стиле, отнюдь не вдаваясь ни в какие фантазии». Действительно, никаких «фантазий» не видно, но не видно и заботы о сохранении стен, тем более о сохранении их в первоначальном их виде, так как очевидно не могли же стены Кремля выйти из рук строителей в том виде, в каком они находятся в настоящее время!

Не придавая, следовательно, объяснению гр. О. Д‑ ва значения совершенно ненужного оправдания настоящего печального положения Кремлевских стен, мы продолжаем верить, что только благоговейный страх произвольно коснуться памятника старины был причиною этого положения. Но тогда указанная выше необходимость выбирать между нарушением и разрушением старины остается в полной силе. Предлагаемая нами, исключительно любовью и почтением к родной старине вызванная исторически-художественная роспись Кремлевских стен должна освободить от справедливого страха, если только нам не будут приписывать то, чего мы не говорили в нашей статье. «Фантазиею» такая роспись быть не может, потому что, исполненная так, как мы указываем, «т. е. с сыновним почтением к прошлому, с любовью к родному, с правдивостью, не нуждающеюся в прикрасе, с художественностью исполнения... с благоговейным отношением к делу, с почтением к старине и к родине и с любовью»⁷ — исполненная так роспись Кремля была бы в истинном смысле слова отечественною работою, совершаемою с отцом отечества, Царем, во главе, совокупным трудом лучших ученых и художественных сил отечественных, соединенных сил археологов, историков, архитекторов и живописцев. Такая роспись была бы не произвольной фантазией, а единственно возможным и совершенно реальным, трезвым воспроизведением родной старины, то есть воображением бывшей действительности на стенах, что будет не «пестрым нарядом» их, а облечением их в истину и правду, которая не может не быть поучительна.

Предложение исторической, верной правде, росписи, а не приписываемой нам без основания «раскраски», предложение художественной живописи, а не «пестроты», именно и показывает, что в священных стенах этих мы чтим не камни лишь, а тех устроителей блага России, которые созидали и защищали их. Кремль для нас не простое собрание зданий светских и храмов, а историческое воплощение родины и Церкви, одушевляющих и освящающих и светские здания, и храмы!.. Кремлевские стены для нас не только каменная крепость, но и воплощение всего священного сонма строителей и защитников ее от начала создания государства Московского. Поминая строителей и защитников, живопись не забывает и стен. Она не заменяет собою бывшей живописи, — так как ее нет и не было! — не нарушает ни размеров, ни форм стен существующих. Она только пользуется пустым, свободным, как бы с давних пор призывающим ее пространством. Но для чего < все это? Только для восстановления и сохранения того, чего иначе никак сохранить и восстановить в этих стенах нельзя, — действительности, Прошлого, правды, а не фантазии. Только одна живопись может на нынешних стенах представить все степени развития, которые они проходили в действительности, т. е. и первоначальный деревянный острожек князя Даниила, и дубовые стены Калиты, и первые каменные Донского и т. д. Не напрасно Господь дал человеку воображение, которое не может при виде разрушения не восстановлять разрушенного или разрушающегося, не может не представлять себе умершее или умирающее еще живущим; не напрасно дан нам свет знания, восстановляющий Прошлое не фантастически и не произвольно, а реально и благоговейно; не напрасно, наконец, даны нам и художественные силы, это наиболее живое средство воскрешать, по указаниям знания, прошлое, для того чтобы, ничего не разрушая, ничего не подменяя, воспользоваться местом, оставленным свободным самим Прошлым, < — воспользоваться этим местом> для поучения сынов родины ее истории, для возбуждения в них чувства почтения и любви к родине. Можно говорить о трудностях, технических и художественных, исполнения мысли, высказанной мною, но находить в ней «искажение исторической древности» можно только по недоразумению.

И. А. Борисов

ВОПРОС О КАРАЗИНСКОЙ МЕТЕОРОЛОГИЧЕСКОЙ СТАНЦИИ В МОСКВЕ ⁸

«В астрономии мы уже видим пользу от постоянных и связных наблюдений. Нельзя не желать, чтобы подобные же наблюдения были уделом и метеорологии. И какая страна представляет столько, как наше отечество, средств к тому? »

(Из доклада В. Н. Каразина московскому обществу естествоиспытателей, сделанного в 1810 году.)

С абсолютной точки зрения все науки имеют одинаковую ценность и значение, как части одного органического целого — познаваемого. Нельзя сказать того же, приняв во внимание более или менее тесную связь их с жизнью. Раз известная научная отрасль возникла, мы имеем полную возможность обсуждать значение ее для человечества, ее, если можно так выразиться, связь с его, т. е. человечества, грядущими судьбами: чем более глубокие и общие жизненные условия затрагиваются и разрабатываются данной наукой, тем более почетное место должно отвести ей человечество и поставить разрешение ее вопросов на первую очередь.

К сожалению, подобная правильная оценка совершается не сразу и лишь медленно проникает в сознание общества.

Если бы мне надо было привести наиболее поразительный пример человеческой беспечности, то я указал бы на отношение к изучению наиболее общих внешних условий нашего существования, — на отношение к явлениям, происходящим в воздушном океане, на дне которого живет человек; короче — я указал бы на положение метеорологии в ряду других человеческих знаний. Правда, за последние десятилетия дело это прогрессивно развивается, но и теперь еще постановка его далеко не соответствует его значению. Очевидно, что для земледельческой страны, какова Россия, изучение атмосферных явлений представляется делом чрезвычайной важности, но кроме того, на России в этом отношении лежит общечеловеческая миссия.

В. Н. Каразин еще в 1810 году писал, что Россия представляет самую удобную арену для метеорологических наблюдений, а за последнее время, с опубликованием работ инженера Савельева по наблюдению солнечной постоянной⁹, это мнение стало ходячей монетой.

Что же сделано нами для разработки метеорологии? По выражению Воейкова, «еще в начале 19‑ го столетия изучение метеорологии не составляло в России общепризнанной необходимости»¹⁰. В период 1820—1835 г. наблюдение велось на 30 станциях и преимущественно частными лицами. Основанное Гумбольдтом в 1828 Magnetische Verein* нашло отголосок и в России, где было основано 8 станций для наблюдения магнитного электричества. Впоследствии круг их деятельности был расширен в смысле включения в их программу метеорологических наблюдений. В 1849 году была основана Главная Физическая Обсерватория, но, по свидетельству Воейкова**, еще в 1874 году даже в Петербурге не все знали об ее существовании. С 1850 года в деле организации метеорологических наблюдений принимает участие Императорское Русское географическое общество. В настоящее время всех метеорологических станций, находящихся в заведывании или под руководством Главной физической обсерватории, считается около 524.

В Москве и ее окрестностях регулярные наблюдения ведутся в Петровской Земледельческой Академии, в Константиновском Межевом Институте и в Университете. Последняя станция, на днях вступающая во второй год своего существования, в материальном отношении поставлена хуже других, хотя бы уже потому, что наблюдения ведутся в двух довольно удаленных друг от друга местах и, к тому же, психрометрическая будка помещена на застроенном со всех сторон дворике старого здания¹².

Вот почему сообщение «Русских Ведомостей» о возбуждении ходатайства относительно перенесения обсерватории в бельведер Румянцевского Музея должно было заинтересовать всех лиц, близко принимающих к сердцу судьбы русской метеорологии. К сожалению, надеждам, высказанным газетой, не суждено было оправдаться, так как вопрос этот вскоре окончательно заглох. Хотелось бы верить, однако, что новое ходатайство, обращенное помимо канцелярий непосредственно к тем, от кого зависит разрешение этого вопроса, должно привести к благоприятному концу. В самом деле: в пользу упомянутого проекта говорит целый ряд доводов.

Великолепное здание Музея занимает одно из наиболее возвышенных мест города, а его купол положительно господствует над окрестностью; прибавим сюда огромное собрание книг, находящихся в том же здании, и выгоды предлагаемого перемещения станут сами собою очевидны.

Если причиною неудачи первого ходатайства была мысль, что соединение обсерватории с музеем вообще недопустимо, что таким образом деятельность учреждения, посвященного главным образом истории, была бы затруднена союзом с наукою естественною, то мы должны признать здесь наличность недоразумения.

Музей есть по преимуществу книжное хранилище. Но что же такое книга, как не запись наблюдений? Это определение остается верным, будет ли содержание книги биография, техническое руководство или метеорологический бюллетень. Притом, всякая книга есть не более как пособие к дальнейшему изучению познаваемого, к той великой, еще не напечатанной книге, изучение которой должно составить задачу человечества.

Не говоря уже о том, что такая оторванность наблюдателей от книжного хранилища лишает последнее жизненности и превращает из пособия в немую могилу, не говоря уже об этом, мы должны признать, что самое деление наук на исторические и естественно-математические крайне искусственно. Это не два отдела, а две взаимно пополняющие друг друга точки зрения.

Все имеет прошлое, т. е. свою историю, а с другой стороны, вся совокупность явлений на нашей планете происходила в небесном пространстве и управлялась законами астрономическими.

С этой объективной, космической или астрономической, точки зрения, человек является небожителем, а жизнь его — частью мировой истории. Не будем, однако, обольщаться мыслью, что такое правильное и целостное понимание науки представляется делом новым. Вот что читаем мы в книге Оленина*, посвященной вопросу об устройстве петербургской публичной библиотеки: «Намерение Государыни (Екатерины II) было, как сказывают, соединить сие здание с Аничковским дворцом посредством великолепного сада и теплых крытых зданий, в коих предполагалось развести разные деревья; сверх того, намерение было поместить в сих зданиях все части, касающиеся до наук и художеств, а на доме определено было поставить обсерваторию, как то значится в чертеже первоначального плана» (стр. 11).

Таким образом, приведя план относительно обсерватории в исполнение, мы только осуществим правильную мысль, завещанную нам предками, а назвав эту обсерваторию «Каразинской», мы соблюдем самые элементарные правила исторической справедливости, восстановив славу первого метеоролога с широкими научными стремлениями. Включением в программу подробных и всесторонних наблюдений над атмосферным электричеством, что составляло излюбленный предмет Каразина, мы соорудим ему достойный памятник.

Но этого мало: неужели ту «мерзость запустения», которая царит в саду музея, нельзя променять на научное пособие первостепенной важности? Почему бы на горе сада не воспроизвести модель геологического разреза России по наибольшему ее протяжению, т. е. от Мурманского берега, на границе двух океанов, по направлению великой сибирской дороги до океана Великого? ** Данных для такого грандиозного плана еще недостаточно, но подобная работа, производясь постепенно и служа наглядным отчетом успехов геологии, теперь особенно уместна и желательна. Таким образом со временем мы имели бы у подножия исторического музея доисторический.

Быть может, в саду нашлось бы место и для опытной станции, великолепный проект которой, созданной проф. Тимирязевым, до сих пор остается без исполнения.

Вообще, чем разностороннее будут научные задачи музея, тем более он будет терять значение кладбища, вызывающего лишь редкое и случайное паломничество, и тем более он будет осуществлять свою идеальную задачу —служить образовательным орудием в широком смысле.

КОММЕНТАРИИ

Третий том “Собрания сочинений” Н. Ф. Федорова подготовлен на основе статей, печатавшихся при жизни мыслителя в газетной и журнальной периодике (1892—1902 гг.), некоторых статей I тома “Философии общего дела”, а также его рукописного наследия.

Значительное место в книге занимают материалы, предполагавшиеся к изданию в III томе “Философии общего дела”. К работе над ним В. А. Кожевников и Н. П. Петерсон приступили в 1916 году. Почти трехлетний перерыв, образовавшийся с момента выхода в свет II тома (Москва, 1913) объяснялся целым рядом причин. Корпус основных сочинений Федорова в целом уже был издан, и на первый план все настойчивее выдвигалась задача апологетическая. Учение “всеобщего дела” входило в религиозно-философскую и культурную среду первых десятилетий XX века, одновременно будоража и питая ее. Практически никто из мыслителей русского религиозного возрождения не обошел его своим вниманием: одних это учение вызывало на содумание и сотворчество, других — на полемику. Откликаясь звучавшей тогда полифонии мнений, Кожевников и Петерсон стремились, каждый по-своему (первый — в личных беседах с московскими философами: С. Н. Булгаковым, П. А. Флоренским и др.; второй — в письмах и печатных выступлениях), разрешать возникавшие вопросы, излагать воззрения мыслителя как можно более адекватно.

Несмотря на занятость по службе и активную публицистическую деятельность, Н. П. Петерсон, с 1912 г. живший в Зарайске, систематически разбирал и переписывал имевшиеся у него еще не опубликованные статьи, заметки и письма Федорова, предполагая их для будущего издания. Ряд материалов был передан ему В. А. Кожевниковым весной 1913 г. через М. Н. Петерсона (ОР РГБ, ф. 657, к. 10, ед. хр. 28, л. 56). Однако большая часть рукописей, писем, журнальных и газетных оттисков находилась у В. А. Кожевникова, которому Николай Федорович на смертном одре завещал свои бумаги. Сам же Кожевников с 1913 г. всецело отдался фундаментальному исследованию “Буддизм в сравнении с христианством”, начатому еще в 1908—1909 гг., и к подготовке III тома “Философии общего дела” рассчитывал приступить лишь по завершении своего труда.

На первый взгляд в трехлетнем промедлении не было ничего из ряда вон выходящего. Ведь и II том был отделен от первого промежутком в целых семь лет. И все же ситуация теперь была иной. Первая мировая война неуклонно ухудшала положение страны. В начале 1916 года разразился типографский кризис, вздорожали набор, корректура, бумага, печать. А издать III том, как и два предыдущих, предполагалось на средства Кожевникова. Ко всему прочему, оба издателя были уже в преклонных годах: все меньше оставалось сил, слабело здоровье. Вольно или невольно приходилось чему-то отдавать предпочтение, что-то оставлять на потом. И если для Петерсона “единственной целью жизни”, смыслом существования было распространение идей активного христианства, то в случае с Кожевниковым дело обстояло сложнее. С 1907 г. он сближается с московскими богословами, активно участвует в деятельности Кружка ищущих христианского просвещения. Мнения о Федорове у членов кружка были различны. Если С. Н. Булгаков, П. А. Флоренский, Н. А. Бердяев (недолго пробывший в кружке) интересовались учением Федорова, принимали многие его положения, стремясь к их творческому развитию, то консервативно настроенные М. А. Новоселов и Ф. Д. Самарин воспринимали его более настороженно. Отношение самого Кожевникова к идеям его “старого духовного друга и учителя” в эти годы осложняется, его волнуют вопросы о соответствии воззрений Федорова ортодоксальному христианству. При этом духовные и умственные интересы Владимира Александровича все более смещаются в область христианской апологетики. Выходит в свет ряд его книг и брошюр (“Отношение социализма к религии вообще и к христианству в частности”. М., 1908; “О добросовестности в вере и неверии”. М., 1909; “Исповедь атеиста. По поводу книги Ле-Дантека " Атеизм" ”. М., 1910; “О значении христианского подвижничества в прошлом и настоящем”. М., 1910; “Мысли об изучении святоотеческих творений”. М., 1912 и др.). Начинается работа над “Буддизмом...”, которая продолжалась более 7 лет и которую Кожевников в определенном смысле считал для себя итоговой (I—II тт. этого сочинения вышли в свет в 1916 г.). И уже дает о себе знать болезнь...

Ученики Федорова — Н. П. Петерсон, С. М. Северов — все сильнее тревожились за судьбу неопубликованных рукописей. В октябре 1915 г. последний сообщал Николаю Павловичу: «Владимир Александрович писал мне к именинам, что он скоро выпустит в свет свой “Буддизм” и тогда уже можно будет взяться за окончание трудов Великого и издать III том. От души желаю конца его Буддизму. Кончится когда-нибудь и Великая война, а творения Николая Федоровича все еще не закончены из-за Буддизма» (Отдел рукописей Российской Государственной библиотеки — далее ОР РГБ, — ф. 657, к. 5, ед. хр. 43, л. 56). Н. П. Петерсон был более тактичен, но и в его письмах Кожевникову 1915 г. сквозило скрытое беспокойство.

Наконец, в начале 1916 г. дело сдвинулось с места. 30 января Кожевников по просьбе Петерсона высылает ему экземпляры статей Федорова в газетах “Дон” и “Асхабад”, хранившиеся вместе с другими бумагами мыслителя в сейфе Московского Купеческого Банка. Одновременно уведомляет, что надеется к Пасхе закончить печатание последних глав своей книги, “а летом, уже свободно, отдаться делу III‑ го тома и прежде всего — редактированию " Воспоминаний" ” (ОР РГБ, ф. 657, к. 6, ед. хр. 43, л. 78 об.). Надо сказать, что пик редакторской работы над II томом “Философии общего дела” пришелся также на летние месяцы: Кожевников провел их на своей даче в Крыму, куда на это время к нему приехал Петерсон. Вероятно, подобным образом предполагалось поначалу действовать и на этот раз. Но уже 4 февраля Петерсон, волнуясь за состояние здоровья Кожевникова, выражает сомнение, “хорошо ли будет ехать на Исар”, и предлагает отложить совместную работу “до осени”, до возвращения Кожевникова в Москву (ОР РГБ, ф. 657, к. 10, ед. хр. 29, л. 36 об.).

В апреле Владимир Александрович сообщает Петерсону о своем намерении посетить его в Зарайске. Петерсон горячо откликнулся: “Вашего приезда ждем с нетерпением, в письме всего не скажешь, а накопилось многое уже, о чем следовало бы побеседовать” (там же, л. 42 об.). Однако поездка сорвалась. “Все складывается не так, как хотелось бы, — сетует Кожевников в очередном письме, — но что делать! Я совсем стал слаб силами и мне необходим отдых. Попробую, против воли, дать его себе по приезде на Исар; а во второй половине лета, окончивши указатель к своей книге и отдохнувши, попробую приняться за " Воспоминания о Н. Ф.". К тому времени попрошу выслать переписанное Вами, а пока не посылайте, поберегите у себя” (ОР РГБ, ф. 657, к. 6, ед. хр. 43, л. 80 об.).

Болезнь Кожевникова стремительно прогрессировала. В Крыму он работал минимально. Пересиливая себя, спешил завершить указатель к двум томам своего “Буддизма” — труд последних лет был ему слишком дорог. Обратиться к воспоминаниям о Федорове, которые предполагалось поместить в III томе “Философии общего дела”, уже не пришлось. “Как тяжело ощущение невозможности работать при желании еще работать! Вот с чем помириться трудно...” — писал он Флоренскому (“Вопросы философии”, 1991, № 6, с. 124. Письмо от 31 июля 1916).

Осенью 1916 г. Кожевников все же приступает к работе над III томом: разбирает, систематизирует, переписывает письма Федорова. Он уже знает, что обречен: рентгеновское исследование неопровержимо указывало на рак желудка. Дело продвигается медленно, с перерывами. Петерсон в это время в Зарайске редактирует неопубликованные статьи и заметки. Составители регулярно обмениваются письмами, подготовленные материалы пересылаются или передаются. Связь поддерживается не только по почте, но и через одного из сыновей Петерсона — Михаила Николаевича (впоследствии — известного лингвиста), жившего в Москве: с юности он был проникнут идеями Федорова и в сущности являлся соратником отца.

Постепенно вырисовывался тематический состав III тома: материалы, связанные с идейными взаимоотношениями Федорова с крупными писателями и мыслителями, его современниками (Л. Толстым, Ф. Достоевским, В. Соловьевым); статьи и заметки публицистического и полемического характера; статьи, заметки, письма, которые сам Федоров объединял под общим названием “Отечествоведение” — об обыденных храмах, о Московском Кремле с проектами росписи его стен, об изучении местной истории, о Памире, о Туркестане, о создании школ-храмов и школ-музеев... В дополнение к статьям религиозного и философского содержания, опубликованным во II томе “Философии общего дела”, был подготовлен ряд новых статей и фрагментов. Велась работа над материалами эстетического и литературно-критического характера — о Пушкине, Гоголе, Гете, народном искусстве, эстетике жизнетворчества и т. д.

Большой раздел должны были составить письма Федорова: прежде всего к В. А. Кожевникову и Н. П. Петерсону, а также к другим лицам (B. C. Соловьеву, митр. Антонию (Храповицкому), С. С. Слуцкому, Г. А. Джаншиеву, Н. И. Стороженко и др.). Помимо писем, которые служили важным источником для понимания не только Федорова-мыслителя, но и Федорова-человека, издатели рассчитывали поместить в III томе ряд материалов к его биографии: “Воспоминания” В. А. Кожевникова, избранные письма к Федорову его сослуживцев, почитателей, учеников, их письма к третьим лицам (например, письмо И. М. Ивакина к Л. Н. Толстому с изложением вопроса об искусственном дождевании и проекта международного книгообмена), некоторые биографические сведения. Предполагались и иллюстрации: “Факсимилей можно приложить к книге сколько угодно, и это предусмотрено с самого начала, — писал Кожевников Флоренскому, высказывавшему интерес и сочувствие к изданию. — Изображений, как знаете, почти нет, что есть, будет воспроизведено” (письмо от 31 июля 1916 // Вопросы философии, 1991, № 6, с. 124).

Петерсон всячески стремился облегчить труд Кожевникова: “Но зачем Вы сами переписываете; Вы только подберите, — убеждал он его, — а я все перепишу. Я уже писал Вам, что приеду в двадцатых числах ноября и пробуду в Москве с неделю. Что успею, перепишу там, чего не успею, возьму в Зарайск” (ОР РГБ, ф. 657, к. 10, ед. хр. 29, л. 27 об.).

Волновало Николая Павловича и другое. В период работы над III томом вновь проявились различия в подходе к учению Федорова у друзей, мысли и чувства которых при жизни философа были согласны. Свои сомнения Кожевников высказывал и в прошлые годы. Петерсон старался разрешать эти сомнения. Разногласия с Владимиром Александровичем всегда причиняли ему боль. Теперь же, когда многолетний труд подходил к концу и сочинения Федорова должны были, наконец, увидеть свет в полном объеме, расхождения переживались особенно мучительно. 3 марта 1917 года он пишет Кожевникову: “Я извинялся, т. е. просил Вас извинить меня, что надоедаю Вам моими письмами, моими рассуждениями, которые не могут быть Вам приятны, а может быть доставляют Вам даже неудовольствие и большое, в оправдание же свое выставлял то, что у нас обоих на руках одно дело, и больше это дело в Ваших, а не моих руках, потому что большая часть документов у Вас, есть и такие, которых я не видел, письмо Соловьева и письма, в которых резкие порицания меня; от этого дела (кажется, я так выразился) зависит, не скажу спасение рода человеческого, но ускорение этого спасения или дела спасения, а потому и хотелось бы мне быть с Вами в полном согласии, поэтому я и позволяю себе обременять Вас моими рассуждениями, — не нападу ли я, наконец, на такой довод, который заставит Вас пересмотреть свое отношение к тому, что оставлено Николаем Федоровичем, и согласиться с ним вполне, а тогда и со мною. А мой сын пишет, что Вы подумали, будто я говорю о деньгах? Как можно было это подумать? Если бы Вы и отказали в деньгах на третий том, деньги найдутся, но документы, которые у Вас в руках, если Вы, будучи несогласны с Николаем Федоровичем, не захотите опубликовать их, никогда света не увидят. Нехорошо будет и то, если, публикуя эти документы, Вы будете сопровождать их Вашими возражениями. Явится даже вопрос, зачем публиковать то, что неверно, что может только ввести в заблуждение? Вот что меня огорчает и крайне печалит” (там же, лл. 55-55 об.).

Опасения Петерсона в полной мере, конечно, не подтвердились. Кожевников еще в августе 1916 г. заверял его: “Кажется, я непоправимо болен, но остаток сил отдам охотно работе по III тому” (ОР РГБ, ф. 657, к. 6, ед. хр. 43, л. 81 об.). Насколько мог, Владимир Александрович продолжал подготовку текстов. Но жить ему оставалось всего четыре месяца. 3 июля 1917 г. он скончался.

В конце лета, разобрав бумаги Кожевникова, Петерсон перевозит все имевшиеся материалы к III тому в Зарайск. Редакторской работы предстояло еще довольно много. Однако путь к печатному станку преграждало не только это. Не было денег на издание. Не находилось и издателей. Надежды же на их появление в стране, вступившей в эпоху революционной бури и натиска, были минимальны. Изредка, впрочем, возникали какие-то варианты — но и исчезали столь же стремительно. Так, в январе 1918 г. Николай Павлович сообщал в Москву сыну Михаилу: “Получил письмо из Петрограда от Северова, в котором он сообщает, что познакомился с Волынским [...]. Волынский готовит большую работу о Н. Ф‑ че, горит к нему энтузиазмом, говорит, что в прессе все пути и дороги ему открыты и он может найти и средства и издателей для третьего тома; предлагает приступить к печатанию немедленно, и Северов приглашает меня к себе на время печатания, чтобы держать корректуру. Кроме того, Волынский предлагает тотчас по выходе 3‑ го тома приступить к переизданию всего произведения в нескольких компактных томах, чтобы всякий их мог купить. Я тотчас же отвечал Северову, в видах того, чтобы заручиться от Волынского чем-либо более надежным, чем разговоры. Если бы оказалось что-либо серьезное, я рискнул бы и поехать в Петроград. Северов пишет, что Волынский собирается писать мне. Посмотрим, что из этого выйдет” (ОР РГБ, ф. 657, к. 5, ед. хр. 29, л. 5 об.-6). К сожалению, не вышло ничего.

В июле 1918 г. Петерсон был уволен с должности члена Окружного суда в связи с ликвидацией прежних судебных учреждений после революции. Он, его жена, дочь с двумя детьми оказывались фактически без средств к существованию. Положение было отчаянное. “Оставаться нам здесь нет никакого смысла, — объясняет он сыну, М. Н. Петерсону — в Москве мы тоже не думаем оставаться, [...] будем стараться как можно скорее все распродать и поскорее уезжать из Зарайска, где берут на учет молоко и будут давать лишь по стакану на человека” (письмо от 17 (30) июля 1918 // Там же, л. 8 об.). Семья Петерсонов направлялась на Украину, в город Звенигородку, где жили в то время их родные. Везти с собой бесценные рукописи было слишком рискованно. Единственным человеком, которому Николай Павлович мог их доверить, был Михаил Николаевич Петерсон. “Хорошо было бы, — писал он ему, — если бы к нашему отъезду ты приехал в Зарайск и помог нам выехать. Я бы передал тебе два портфеля с материалом для 3-го тома; эти портфели и остались бы на твоих руках” (там же, л. 8 об.-9).

Так и произошло. Материалы к III тому “Философии общего дела” были переданы Михаилу Николаевичу на хранение и возможное опубликование — несмотря на тяжесть внешних обстоятельств, Н. П. Петерсон не терял надежды. В том же июльском письме, где он сообщал сыну о потере службы, о намерении покинуть Зарайск и просил помочь с отъездом, такие строки: “Но вот что открылось. Последнее время я занялся составлением статьи, в которой хочу дать систематическое и возможно краткое изложение учения. Стал читать статью Музей, и вот оказалось, что она напечатана не вся. Между прочим, к статье Музей 33 примечания, но в тексте есть ссылки только на 30 примечаний, на остальные три нет ссылки. К счастию, у меня сохранился подлинник статьи и оказалось, что остались ненапечатанными десять четверок (2 1/2 листа), кругом исписанных моею рукою. Все напечатанное на 65 страницах у меня было написано на 83 четверках, приблизительно 4 1/3 четверки на странице, оставалось, следовательно, напечатать страниц 6-7, на этих страницах и были бы указания на три последние примечания. Поэтому 3‑ й том надо начать окончанием статьи Музей, помещенной последней во 2‑ м томе” (там же, л. 9).

Н. П. Петерсон умер в Звенигородке 4 (17) марта 1919 г. И его смерть, и гражданская война фактически свели на нет шансы на выход III тома, который — повторим — требовал еще предварительной редакторской и составительской работы. Но спустя н

⇐ Предыдущая12345678

Поделиться: