Всё написанное в этой книге может оказаться неправдой.

 

Эпилог

 

С наступлением осени я полетел на Юг, вместе с тёплым ветром. Хороших полей было мало, зато людей становилось с каждым разом всё больше. Желающих прокатиться на биплане и раньше хватало, но теперь всё чаще они оставались поговорить со мной, запекая маршмелоу на костре. Иногда не очень больные люди говорили, что после разговора со мной им становилось легче, и уже на следующий день на меня бросали удивлённые пристальные взгляды и подсаживались поближе. Чаще, чем до того, я улетал раньше времени.

Никаких чудес не случалось, хотя я и заметил, что Флит стал работать гораздо лучше, чем ранее: расход бензина уменьшился, да и двигатель перестал подтекать, а насекомые больше не разбивались о пропеллер и ветровое стекло. Разумеется, это всё из-за более холодного воздуха, ну или малютки научились уклоняться. И всё же, тем летним днём, когда застрелили Шимоду, одна важная глава моей жизни резко оборвалась. Я не мог ни поверить, ни объяснить столь странный конец. Та последняя сцена застыла перед глазами, и я проживал её тысячу раз, надеясь, что всё изменится, но этого так и не произошло. Чему же я должен был научиться в тот день?

Однажды, поздним октябрём, после своего очередного побега от толпы в Миссисипи, я приземлился на крошечном пустынном поле.

И вновь, перед сном я мысленно вернулся к тому ужасному моменту. Зачем же Шимоде нужен был такой конец? В этом не было необходимости… Ведь если всё, что он говорил было правдой…

Но сейчас не с кем было поговорить, не у кого поучиться, некого было атаковать словами, чтобы ещё сильнее заострить мой ум. Я сам? Ну да, конечно, но одному не так весело как с Шимодой, который учил, постоянно выводя меня из равновесия очередным приёмом своего духовного каратэ. Я заснул с этими мыслями, и вот что мне приснилось.

Он стоял на коленях, спиной ко мне, и чинил дырку в фюзеляже Трэвел Эйра. Рядом с ним на траве стояла банка лака, и лежал рулон авиационной ткани. Я знал, что сплю, но в то же время понимал, что это реально.

– Дон!

Он медленно встал, повернулся ко мне. Он улыбался, глядя на мою печаль, смешанную с радостью.

– Привет, дружище! – ответил он. 

Слёзы застилали мне глаза. Смерти не существует, нет даже такого понятия как смерть – передо мной стоял мой друг, живой и невредимый. 

– Дональд! ты жив! что ты тут делаешь?

Я подбежал и обнял его. Он был настоящий, я чувствовал под руками кожу его лётной куртки, внутри которой был самый настоящий Дональд Шимода.

– Привет! – ответил он. – Да видишь, пытаюсь тут дырку заделать.

Я был так счастлив видеть его, что для меня не существовало ничего невозможного.

– Тканью и лаком? – изумлённо спросил я. – Ты хочешь тканью и лаком заделать…? Неет, это делается по-другому: ты просто-напросто видишь всё идеальным, всё уже сделано…

Говоря это, я провёл рукой над ужасной кровавой дыркой с рваными краями. Когда я убрал руку, дыры уже не было, а на её месте красовался сияющий лаком фюзеляж Трэвел Эйра.

– Так воот как это делается! – сказал он. Его тёмные глаза были полны гордости за своего тормозного ученика, который, наконец, преуспел в деле механика, творящего реальность силой мысли. Мне же это не показалось странным, ведь во сне всё делается именно так.

Под крылом самолёта горел маленький костерок, над которым висела сковорода.

– Дон, да ты что-то готовишь! Знаешь, впервые вижу, чтобы ты готовил. Что у тебя там?

– Лепёшка, – будто невзначай ответил он. – Я же не могу уйти, не показав тебе, как это делается.

Он разрезал лепёшку на две части и одну дал мне. До сих пор чувствую вкус этой лепёшки во рту – вкус жареного на масле клейстера.

– Ну, что скажешь?

– Дооон…

– Месть призрака, – ухмыльнулся он. – Я приготовил это из штукатурки. – Он положил свой кусок обратно в сковороду.

– Это чтобы ты всегда помнил: если хочешь, чтобы кто-нибудь захотел чему-нибудь научиться, лучше воспользоваться словами, чем твоими лепёшками, хорошо?

– Ну уж неет! Любишь меня – полюби и мои лепёшки – это же хлеб насущный!

– Хорошо, но будь уверен – твой первый ужин с кем-нибудь станет последним, если ты попытаешься скормить ему это блюдо, – мы засмеялись, потом наступило молчание.

Я глянул на него и в наступившей тишине спросил:

– Дон, ты же живой? С тобой всё в порядке?

– А ты думаешь, я умер? Ой, перестань, Ричард.

– И это не сон, и я не забуду, что мы виделись с тобой?

– Нет. Это сон. Это другое время-пространство, а любое другое время-пространство для здравомыслящего землянина, которым тебе предстоит побыть ещё какое-то время – сон, но нашу встречу ты будешь помнить, и это изменит твоё мышление и твою жизнь.

– А мы ещё увидимся? Ты сюда ещё вернёшься?

– Вряд ли. Я хочу оказаться в мирах вне времени и пространства, где я, собственно, сейчас и нахожусь. Но между тобой и мной, и всеми членами нашей семьи всегда будет связь. И если когда-нибудь у тебя появится какая-нибудь проблема, подумай о ней перед сном, и мы встретимся с тобой тут, возле самолёта, и обсудим её.

– Дон…

– Что?

– Почему дробовик? Зачем это произошло? Не вижу ничего прекрасного и возвышающего в смерти от дробины в сердце.

Он сел под крыло самолёта.

– Я ведь был не передовым Мессией, Ричард, я никому ничего не должен был доказывать. Тебе эта кровавая сцена пойдёт на пользу, ведь тебе следует научиться сохранять спокойствие при подобных зрелищах и, конечно, – тяжело добавил он, – не печалиться по их поводу. Смерть похожа на купание в ледяной речке жарким днём: сначала ты чувствуешь шок от резкой перемены температуры, потом моментная боль, а потом принятие, и ты будто плывёшь в реальности, но после стольких раз даже шок уже не ощущается.

После длинной паузы он встал.

– То, что ты говоришь, интересно лишь только нескольким людям, но в этом нет ничего страшного. Помни: качество Учителя измеряется не размером толп, идущих за ним.

– Дон, обещаю, я попробую. Но как только мне надоест эта работа, я сразу же прекращу.

Пропеллер Трэвел Эйра сам по себе повернулся, двигатель выплюнул струю сизого дыма. Раскатистый звук наполнил пространство. 

– Обещание принято, но…, – он посмотрел на меня с улыбкой, будто не понял моих слов.

– Обещание принято, но что? Давай же, говори словами. Что не так? Ну же.

– Ты не любишь толпы.

– Ты издеваешься? Нет, мне, конечно, нравится разговаривать, обмениваться с людьми мыслями, но всё это поклонение и зависимость людей, через которое тебе пришлось пройти… надеюсь, ты не просишь меня… да я уже сбежал…

– Может, я просто дурак, Ричард. Может, я просто дурак, не видящий чего-то очевидного, что видишь ты. Если это так, ты ведь мне об этом скажешь, да? Но, пожалуйста, скажи мне, что плохого в написании всего на бумаге? Неужто есть какое-то правило, что Мессия не может писать о вещах, которые нравятся ему и которые для него работают? Ведь, если кому-то не понравится, что он написал, они всегда могут сжечь бумагу и развеять пепел по ветру, вместо того, чтобы застрелить автора. Ну, а если кому-то понравится, то они могут прочитать слова позже, написать их на двери холодильника, или поэкспериментировать с теми идеями, которые им кажутся здравыми. Скажи, что не так с писательством? Но может быть я всего лишь дурак?

– Книгу?

– Почему бы и нет.

– Да ты хоть знаешь, сколько работы…? Я же обещал, что в жизни больше не напишу ни слова!

– Ой, извини, не знал. Ну вот, теперь тебе есть о чём написать, – сказал он.

Он встал на нижнее крыло и забрался в кабину.

– Ну, что ж, до встречи, ещё увидимся, держись, и всё такое. Остерегайся толп. Точно уверен, что не хочешь написать книгу?

– Ни за что. Ни слова.

Он пожал плечами, надел лётные перчатки. Подал ручку газа от себя, и звук пропеллера закружился вокруг меня, пока я не проснулся под крылом Флита с отзвуками сна в голове.

Я был один. Всё поле было покрыто травой, будто зелёным снегом, над которым, как и над остальным миром, занимался мягкий рассвет. Я, один Мессия средь многих, потянулся к бортовому журналу и, развлечения ради, пока ещё не проснулся, начал писать: «И сошел на Землю Мастер. И родился он на священной земле Индианы».

⇐ Предыдущая3456789101112

Поделиться: