Мой вопрос насмешил рабочего.

— Почему, говоришь? А ты, японец, что тут делаешь?

— Я не шучу. Мы здесь в плену.

— А я, по-твоему, кто? Я тоже военнопленный, но только польский.

Голова у меня пошла кругом. Неужели он в плену с 1939 года, со времени раздела Польши между Германией и СССР? И столько лет его держат в Сибири!

— Очень странно! Как же так? В сорок первом году, когда Гитлер напал на Россию, польские военнопленные организовали свое войско, воевали вместе с Красной Армией. Я читал об этом в японских газетах. В Сибири, где я с 1945 года, мне повстречалось несколько военнопленных-поляков, но они здесь только с лета сорок шестого года. Польша ведь теперь совсем не та, что при Пилсудском и Миколайчике! Польша Циранкевича, Берута, Гомулки. Разве они не друзья Советского Союза?

— Тем не менее я польский военнопленный и сижу тут, в Сибири.

— Стало быть, ты из высших офицеров старой польской армии или разведчик?

— Боже упаси! Рядовой солдат.

— Тогда кулак, наверное?

— Да нет! Извозчик я!

— Вот как... А я был уверен, что больше трех лет в Сибири не задержусь. Ошибся, похоже?

Поляк молча пожал плечами.

Разговор, потрясший меня до глубины души, не оставил ни следа от оптимизма и покоя, которые я обрел в штрафном батальоне. Меня охватило отчаяние от сознания того факта, что угодил в него.

Штрафбат есть штрафбат. Обыкновенные пленные, жившие с за общим с нами лагерным забором, не вступали в разговор с нами. Самым ласковым словом, которое они бросали нам в лицо или спину, было «реакционер». От изложения прочих «любезностей» наших соотечественников лучше воздержаться. Советские охранники, конвоиры и, порой, местные жители тоже относились к нам не лучшим образом.

— Вы ведь фашисты! — говаривали они.

Однажды по дороге с работы конвоир вдруг приказал остановиться.

— Почему вы никогда не поете? Японцы- демократы на работу и с работы без песни не ходят. И вы у меня сегодня запоете!

— Нет сил, слишком устали за день, — ответил майор, наш командир.

— Не запоете, так и будете тут торчать! — закричал рассерженный конвоир.

Майор явно не хотел выполнять распоряжение нашего стража, и мы некоторое время понуро стояли на месте. Молодой офицер, потеряв терпение, выкрикнул из строя:

— Эй, ребята! Может споем? Иначе так и будем топтаться на месте!

Офицер затянул песню, и колонна двинулась. Это была написанная в годы вторжения в Китай песня «Далеко от родного дома», по теперешним понятиям — песня империалистической Японии. Штрафники плелись по дороге, подтягивая нестройными голосами. Несколько человек, в том числе и я, молчали. Я вспомнил «Гимн демократической молодежи», который утром и вечером бодро распевали пленные из числа солдат. Какой разительный контраст! Офицеры переживают моральный упадок, из которого солдаты выбрались еще год тому назад. Бессилие, хаос, идиотизм!

Солдаты вырвались из прострации, они наладили у себя порядок, ощутили себя личностями, бьются над политическими брошюрами, а офицеры тем временем погружаются в пучину нравственного вырождения.

Однажды к нам с инспекцией приехал высокий чин из политотдела Тайшетского строительного штаба.

— Кто это? — обратился инспектор к одному из офицеров, указывая на портреты Маркса, Ленина и Сэна Катаямы, висевшие на стене.

Японец промолчал. Я решил, что это была своеобразная форма протеста с его стороны, но оказалось, что офицер действительно ничего не знал о людях на портретах.

— Политическая необразованность японского офицерского корпуса совершенно очевидна. Достаточно одного этого примера, чтобы судить о варварской дикости японского империализма, который осуществил сибирскую экспедицию, вылазки на Хасане и Халхин-Голе и не раз планировал вторжение в Советский Союз, — заявил политработник.

Возразить было нечего.

Примерно в то же время началась кампания по озеленению территории лагеря. По дороге с работы мы выкапывали молодые сосенки и сажали их в зоне. Бараки внутри тоже убирали зеленью. Японцам эта затея казалась несколько странной. Энергичные старания русских после долгой зимы украсить все вокруг майскими побегами были выше нашего понимания. И все же рядовые пленные после тяжелого дня старательно благоустраивали территорию, между тем как офицеры, не обращая внимания на происходящее, развлекались игрой в маджонг, словно это полагалось им по должности и по распорядку дня. Вид этих людей, вынесших приятным майским вечерком на свежий воздух березовые фишки, выточенные по их приказу солдатами, усевшихся в кружок и всецело поглощенных игрой, не поддается описанию. Пожилой лейтенант Иванов, человек по натуре мягкий и добрый, который в тучах пыли работал вместе с японцами, неожиданно для всех взорвался:

— Японские офицеры совершенно не понимают международную обстановку! Советские люди, как один, поднялись против захватчиков-империалистов. Китайский народ, один из самых миролюбивых в мире, героически сражается, чтобы изгнать американские войска. И что же я вижу? Японские офицеры, представители, как я думал, храброго народа, которые сами шли на фронт, чтобы биться с американским империализмом, оказывается, годятся только для игры в шахматы! Они, похоже, дожидаются, когда их бывшие враги-американцы завоюют Сибирь, выпустят их из лагеря и дадут белую булку взамен русской черной краюхи!

Убийственная насмешка, но японские офицеры ее заслужили. Иерархический уклад Квантунской армии сохранялся в неприкосновенном виде и в штрафном батальоне. Старшие офицеры жили в отдельных комнатах, а младшие прислуживали им наподобие денщиков. Большинство консервативно настроенных офицеров, включая молодых подпоручиков и кадетов, обращались к нам, выходцам из солдатского «сословия», с такими словечками, как «послушай-ка», «эй, ты! ». Но при всей этой развязности и надменности дисциплина в их Среде расшатывалась, с каждым днем углублялся моральный упадок.

Штрафной батальон был лабораторией, в которой подтверждались старые изречения типа: «Одежда делает человека», «Человек — продукт своего окружения». Опыты в этой лаборатории с печальной наглядностью демонстрировали различные мутации жалких тварей, именуемых людьми.

Один из офицеров, который в первые дни пребывания в штрафном батальоне, громогласно распевая «Песнь здравого смысла» Токо Фудзиты и патриотические песни Сёина Ёсиды, гордился своим «самурайским » духом, через месяц начал тайком сбегать с работы на близлежащее поле и накапывать лопаткой картофель.

Нередко в казарме случались кражи. Пока хозяин дневной пайки черного хлеба весом в 350 граммов ходил по нужде, его хлеб воровали. Правда, я не слышал ни об одном случае такого постыдного поведения среди простых солдат.

В штрафном батальоне я особенно остро почувствовал, что военное воспитание, опирающееся на приказы и кнут, не вырабатывает необходимую стойкость. Суровые условия существования, невыносимые реалии повседневной жизни были для всех одинаковы, однако в конечном счете выстояли, пусть и не проявляя активности, лишь несколько офицеров, сумевших сохранить под кителем следы гражданской, штатской культуры.

⇐ Предыдущая27282930313233343536Следующая ⇒

Поделиться: