Кто-то просил у шефа разрешения выступить.

— Пожалуйста, товарищ!

— Действительно, прискорбно, что Яманака употребил слово «роскэ», зная его антисоветскую сущность. Однако мы, солдатские массы, долгие годы получавшие антисоветское воспитание из рук японского милитаризма, иногда бросаем это слово бессознательно, не придавая ему особого смысла. Я считаю, что следовало бы сперва узнать классовое происхождение Яманаки, как проходила его служба в армии, кто он по профессии и уж потом рассудить, сможет ли он со временем примкнуть к нашим рядам. Если он человек подходящий, то надо, приняв во внимание его самокритику, заняться его перевоспитанием, чтобы подтянуть сознание на должную высоту.

Это предложение вызвало новый взрыв в муравейнике голых тел.

— Прошу слова!

— Против!

— Это оппортунизм!

Пока пропагандист растерянно озирался, не зная, в кого ткнуть пальцем, один из пленных, не дожидаясь дозволения шефа, закричал:

— Предложение предыдущего товарища — не что иное, как оппортунизм! Во-первых, Яманака, зная антисоветскую направленность слова «роскэ», все же произнес его вслух при свидетелях. Во-вторых, Яманака не выполнил требования руководителя отдела пропаганды выступить с самокритикой. Я считаю, что такому человеку не место в демократическом стане. Необходимо дать ему четкую оценку, как сознательному антисоветскому элементу!

— Не возражаем!

Рев голого коллектива, напоминавший боевой клич, отражался от каменных стен. Толстая русская женщина, занимавшаяся паровой дезинфекцией белья, с интересом поглядывала на открытый урок по воспитанию настоящих товарищей.

Жертва снова лежала на алтаре.

Откровенно говоря, это был самый настоящий фарс. Его, может, и не стоило бы здесь описывать, если бы тогда к нему можно было относиться как к фарсу, то есть смотреть и смеяться. Мне хотелось, чтобы читатели представили себе мир, согласно законам которого человек, не участвовавший в этом фарсе с серьезным, как у трагика, выражением на лице, подвергался риску, что его самого превратят в шута — героя очередного, еще более грандиозного фарса.

Глубоко в подсознании, надежно сокрытом от чужих глаз, я словно бы каялся, повторяя слова Екклесиаста из Ветхого Завета («Суета сует, суета сует — все суета! »), и в то же время, впившись взглядом в лицо Яманаки и стиснув зубы, изображал на лице безграничный гнев.

Человек, однако, не может до бесконечности выносить ложь маски. Мы мечтали в душе о возвращении домой, потому что хотели поскорее освободиться от этой фальшивой личины, а не только из-за сентиментальной ностальгии. Мы желали вырваться за толстые барьеры охлопсихологии, которые огораживали нас жестче и плотнее, чем колючая проволока, и перенестись в свободный мир, где то сокровенное, что таилось в глубинах сознания, можно было бы выражать открыто.

Вечером того же дня нам приказали собраться на заводской площади для оглашения списка репатриируемых. В списке, составленном в алфавитном порядке политотделом, значилась добрая половина обитателей лагеря. Их перевели в отдельный барак. Большая часть этих пленных находилась здесь изначально, и их первоочередная отправка считалась естественной, вследствие чего она не вызвала какого бы то ни было всплеска эмоций у оставшихся.

Зато после того, как репатриируемые с красными флагами и плакатами проследовали колонной во главе с оркестром к городскому вокзалу, оглашая улицы Иркутска революционным пением, в лагере возник идеологический вакуум. Вплоть до выборов нового антифашистского комитета место революционных песен занимали японские. Как говорится, пока кот спит, мышам раздолье. Это были песни о благородной горе Фудзи, сияющей ослепительно-белой вершиной, и о родимом доме, где все мило глазу.

Однако с организацией нового антифашистского комитета, установившего еще более жесткие порядки, чем прежде, исполнение японских песен прекратилось.

Спустя месяц нас после работы вновь собрали на площади по поводу репатриации, и там каждому довелось пережить душевное потрясение — кому от радости, кому от печали. Дело в том, что сотрудники политотдела, рассортировав пленных по своему усмотрению, разлучали многих товарищей, которые черпали силы друг в друге для преодоления тягот плена.

Отправляли многих офицеров, а многих рядовых, в составе которых пребывал и я, оставляли. Я попытался разобраться в принципах сортировки, но поначалу, конечно, ничего не понял. Но вот один факт вроде бы приоткрывал смысл этих принципов. Капитан Мацуо из «кружка на нарах » в том штрафном батальоне, где побывал и я, попал в число репатриируемых, а подпоручика Танимото, когда-то прочитавшего нам в штрафбате лекцию о народах СССР и его национальной политике, включили в группу остающихся.

Капитан Мацуо, публично заявлявший, что советская власть продержится еще не более десяти лет, был откровенным империалистом и типичным воякой, которому достало ума лишь на то, чтобы пройти в пехоте путь от командира взвода до командира роты в Квантунской армии. Подпоручик же Танимото, прекрасный знаток русского языка, мыслящий человек, приверженец марксизма, был настоящим интеллигентом. До войны он служил в исследовательском отделе Маньчжурской железной дороги.

Вероятно, для контрразведки и национальной обороны Советской России реакционная и милитаристская идеология капитана Мацуо не представляла ни малейшей угрозы, а вот опыт аналитической работы Танимото и его обширные знания о Советской России, его русский язык внушали опасение. Советским политработникам не было дела до того, что Танимото искренне верует в теорию марксизма. Они, похоже, были расчетливыми реалистами, которым абсолютно чужды сантименты.

В Сибирь пришла зима. Репатриируемые, получив полное зимнее обмундирование, покинули лагерь. Перед отъездом несколько человек, с которыми я подружился в штрафбате, в том числе Каваками и Кобаяси, не упустили случая выразить душевное сочувствие тем, кто оставался в плену, но лица их сияли нескрываемой радостью по поводу отъезда на родину.

Лейтенант Кобаяси был родом из мест, откуда рукой подать до того района, где в эвакуации жила моя осиротевшая семья. Я подробно объяснил ему все, что следует рассказать домашним о моем сибирском житье-бытье.

Оставшиеся в лагере пленные числом менее пятисот человек совсем потеряли присутствие духа после отъезда солагерников. Неразлучные приятели при встрече выдавливали из себя улыбку, но душа при этом разрывалась на части. Общий психологический упадок усугублялся страхом перед стужей, которую несла четвертая для нас сибирская зима. Раньше с наступлением морозов нам говорили: «Советское правительство, ценя жизни людей, не может направлять военнопленных в Японию, опасаясь их обморожения». Поэтому мы считали, что и на сей раз переброска эшелонов с репатриируемыми прекратится до конца зимы. Начальник лагеря, однако, зажил, что все, кроме незначительного числа военных преступников, непременно вернутся домой в текущем году. Хватаясь за его слова, как за спасительную соломинку, мы и лелеяли наши хрупкие надежды, хотя, как показывал наш богатый опыт, заявления начальника абсолютно ничего не значили.

Меня и так охватывала все более сильная депрессия, когда пришел очередной приказ о переводе в другой лагерь. Он вверг меня в состояние подлинного шока. Было ощущение, что меня столкнули в бездонную пропасть. Последняя надежда, опиравшаяся на заявление начальника лагеря, рухнула. Уж не попал ли я в разряд военных преступников? Беспричинная уверенность в том, что после трех лет работы в Сибири я вернусь домой, испарилась. Мне часто вспоминался пленный поляк с лесопилки, который сказал, что вот уж десять лет он сидит в Сибири и про него тут забыли, а затем, умолкнув и словно смирившись с судьбой, пожал плечами.

Сам я впал в такое уныние, такое отчаяние, что, наверное, приобрел совершенно непотребный вид. Казалось, ни физических сил, ни энергии, необходимых для того, чтобы пережить еще одни зимние холода, работая вне помещения, у меня не осталось. Стоило только подумать о потерянных из-за плохого питания трех зубах, как все мои попытки восстановить веру в собственные жизненные силы проваливались.

⇐ Предыдущая41424344454647484950Следующая ⇒

Поделиться: