Я потянул за шнурок, высунувшийся из-за спины, и он легко скользнул мне в руки. Рукавицы исчезли.

— Отдайте, пожалуйста! Мне некогда шутить с вами, у меня работа еще не доделана, — сказал я, решив, что меня разыгрывают, и оглядывая лица рабочих.

Бытовка вновь огласилась смехом.

— Вор успел скрыться, не хлопочи!

Будучи не в силах в это поверить, я подошел к уборщице, которую знал в лицо.

— Это правда?! Их не спрятали? — недоверчиво переспросил я.

— Правда, правда.

Я рассвирепел. Конечно, мы отлично помнили предупреждение лагерного интенданта о том, что с наступлением сильных морозов отличные армейские рукавицы, имеющиеся у японцев, часто крадут на рабочих местах. Но в голове не укладывалось, как это можно совершить кражу публично, на глазах у довольно большого числа людей, среди которых были и начальники, и женщины. Я злился не столько на воришку, сколько на равнодушие свидетелей.

— Ну, культурный народец, нечего сказать! — вырвалось у меня.

В России всяк, кто открывает рот, обожает употреблять слово «культурный». Мода эта распространилась и в послевоенной Японии.

Фразу эту я громко выкрикнул, не владея собой от гнева. И резко осекся, увидев, как из угла сквозь кучу рабочих пробирается Василий Калямов, сверля меня взглядом. Я не ожидал увидеть его в бытовке. Он был без своего белого тулупа, по которому пленные опознавали этого «черта».

«Надо опередить его», — сказал я себе, глядя на приближавшегося Калямова.

— Послушайте, Василий Калямов! Вообразите, что мы находимся не в этой I бытовке, а в зале ожидания на большой автобусной станции в Токио. Я с чемоданом сажусь на лавку рядом с незнакомым человеком. Вдруг мне вздумалось купить книгу. Я прошу соседа присмотреть за моими вещами и выхожу на улицу. Через десять минут я с книгой в руках возвращаюсь. Чемодан мой на месте. А что тут делается? Все прекрасно знают, что без рукавиц мне в морозы не обойтись. Все, включая начальство, видели, как их украли, и никто ничего не сказал!

Мое отчаянное красноречие не смягчило направленный на меня острый взгляд Калямова.

— Ну, что, кладовщик! Второй раз повстречались. А я почти уж забыл про тебя. Во-первых, с завтрашнего дня пойдешь на земляные работы. Понял? Во-вторых, у нас виновным считается обворованный, а не вор. Именно поэтому мы тут работаем, не разгибая спины. Хотим построить социализм, прежде чем грабители-империалисты заграбастают наше достояние. В этом и состоит наша культура. Понятно?

Со следующего дня меня перевели в бригаду землекопов. Мое место на складе занял русский по имени Борис. Как ни странно, я не питал неприязни к Калямову, распорядившемуся моей судьбой. Более того, он стал для меня еще интереснее. «Вот это и есть настоящий советский человек», — думал я.

За годы, проведенные в Сибири, я довольно близко узнал нескольких коммунистов. В партии состояли начальник лагеря Дёмин в Братске, интендант Леонтенко из того же лагеря. Но они, как бы это сказать, были все-таки скорее военными, чем партийцами. И в ту пору меня абсолютно не тянуло открывать в них черты так называемого советского человека. Я привязался к ним потому, что обнаружил в их характерах что-то созвучное моей психологии мелкого японского обывателя-буржуа. А к членам партии-политотдельцам, у которых черт этой психологии мне не удавалось распознать, я испытывал только отвращение.

Три с лишним года сибирской жизни и несколько брошюр о советском человеке открыли мне неведомые ранее аспекты этого феномена.

Деспотизм и бюрократизм Калямова по-прежнему вызывали у меня физическое омерзение, но я не мог не оценить его небрежение сантиментами и болтовней и деловые качества этого «злого духа работы », всецело поглощенного организацией труда, то есть позитивные черты человека Советской России. Он был далек от того образа многословного коммуниста, который я рисовал в воображении, находясь в Японии. В характере Калямова не наблюдалось ничего, так сказать, пустопорожнего.

Японские пленные были для него просто пленные, и не более того. Рабочей силой и точка! Поэтому он сильно разочаровывал всех японских демократов, которые ожидали от него как от члена партии и, следовательно, интернационалиста, «товарищеского», то есть исключительно сентиментально-сочувственного, обращения.

Стоял трескучий мороз. В пять часов проревела сирена, и пленные кинулись в бытовку погреться. На сбор колонны пленных, разбросанных по карьеру, уходил почти час. Конвоиры не имели права вести пленных по частям. Свободный час мы обыкновенно проводили у печки. Пленные гурьбой ввалились в бытовку и затоптали снегом только что вымытый пол.

— Ах вы, черти японские! Е... вашу мать! Ну-ка, выметайтесь отсюда! — заорала уборщица.

Это постыдная, особенно из уст женщины, брань адресовалась всем и каждому, но никто не тронулся с места. Почти сорокаградусная стужа страшила больше, чем разбушевавшаяся женщина. Кстати, по правилам, пленные освобождались от работы на открытом воздухе при температуре ниже тридцати градусов, но на практике эту отметку снизили до сорока градусов.

⇐ Предыдущая45464748495051525354Следующая ⇒

Поделиться: