Агент Dasein выходит на связь

«Dasein вступает в мир, отпадая от самого себя как настоящего в смысле чистой воз­можности, Dasein всегда заброшен в мир, по­пасть в который означает одновременно и пропасть, заброшенность в мир подразуме­вает растворение в совместности бытия, ко­торая реально конституируется болтовней (Gerede), любопытством и двусмысленнос­тью. Но быть вне собственного ощущаемого настоящего вовсе не значит собственно не быть — напротив, пребывание в несобствен­ном составляет положительную сторону су­ществования и даже нечто замечательное в мире».

Хайдеггер, один из самых проницательных философов XX столетия, словно бы воспро­изводит уже знакомый нам внутренний мо­нолог шпиона. Любопытно, что хотя текст «Бытия и времени» непосредственно повест­вует о многочисленных приключениях Dasein после его «заброшенности в мир», о собст­венно биографических данных агента нам известно немногое — прежде всего, две вещи: Dasein отвечает на вопрос «кто?» и пред­ставляет собой «подлинное-во-мне». Оста­ется лишь выстроить рабочую версию, дер­жась, по возможности, ближе к тексту.

Ощущение заброшенности в мир и «обре­ченности» обнаруживается первой вспыш­кой самосознания. Хайдеггер, в отличие от Гегеля, не приписывает эту коллизию «не­счастному сознанию» как некоему промежу­точному этапу образованности, справедливо полагая, что сознание вообще производно от несчастья и если и может быть другим (на­пример, счастливым), то лишь тогда, когда обладатель не пользуется им, довольствуясь советами чужих сознаний. Именно в брошен-ности находится колыбель самостоятельной мысли и самостоятельного бытия, и им тре­буется длительная конспирация, чтобы вы­жить — в противном случае неминуемо при­ведение к общему знаменателю. Точно так же требуется и надежное прикрытие (соответст­вующая «легенда») — иначе разоблачат — классифицируют, воспитают, т. е. заставят принести пользу — попросту говоря, вос­пользуются тобой.

Рассмотрим подробнее акт десантирова­ния в мир. Решение — судьбоносное для под­линности и аутентичности Dasein принимает­ся, когда штирлиц (матахари) практически сформированы и проявляются уже вторич­ные шпионологические признаки. Подрос­ток обнаруживает вдруг чужеродность ок­ружающей его вселенной как пространства лицемерия и лжи. Принять всерьез законы изолгавшихся обитателей этого худшего из лучших миров значило бы утратить себя. Dasein осознает (точнее, пред-чувствует и пред-понимает, как говорит Хайдеггер) смертельную опасность прямого отождеств­ления с царством болтовни и двусмысленно­сти, Идентификация с das Man, с «одним из них» со всей очевидностью ведет к измене чему-то самому важному — замыслу Бога обо мне... Но, как уже было сказано, засве­титься не менее опасно.

И вот в этой сверхкритической ситуации принимается единственно возможное реше­ние als ob: имитировать законы заставаемой раскладки бытия, не принимая их всерьез, сохраняя дистанцию свободы. Стать развед­чиком и диверсантом в этом пустотелом уни­версуме, оставаясь «себе на уме», т. е. обре­тая непроницаемость в себе и для себя, как и положено самосознанию. Так осуществля­ется заброска в мир, первая инициация к под­линности бытия, фиксируемая затем анали­тикой Dasein.

Теперь можно бестрепетно слушать на­путственные речи школьных директоров и прочих учителей жизни, зарабатывающих хлеб свой произнесением наставительных слов. Теперь, когда есть фига в кармане. Де­виз юного шпиона — конспирация и еще раз конспирация; пока главное — внедриться, сделать вид, сойти за своего... Трудно не раз­делить радости начинающего разведчика — его тонкую, филигранную игру принимают всерьез, даже не подозревая о двойном дне. Периодически в самосознании прослушива­ется отчет Штирлица: пусть думают, что я на самом деле играю в их игры, учу их знания -это пустяки. Сейчас важно пробиться на­верх — в ставку, в Генштаб, а уж там... и да­лее отчет Штирлица становится все более не­разборчивым, угасая в сладостной истоме. Уже на этом уровне проявляется дифферен­циация, отчет матахари звучит несколько иначе: «Раз всех этих лицемеров так интере­сует тело, я тоже буду играть на повышение. Пусть себе гоняются за фетишем, набавляя цену, — последнее слово все равно за мной. Меня им все равно не получить, зато я их как следует поимею... Пусть пока ублажают мою чувственность, реагируя на отвлекающий маневр (тоже мне, обладатели), — я же над ними и посмеюсь...»

В отличие от штирлица инстанция матаха­ри устроена сложнее и изначально ведет двойную игру. Связного с далекой родины, призывающего время от времени блудных агентов, она легко снабжает дезинформацией и с самого начала старается выпытать у штир­лица его пароль, пытается узнать явки и под­делать шифровки.

Но, конечно же, факт заброшенности в мир, как источник самодостоверности Dasein, не зависит от доминирующего резо­натора.

Сущностное одиночество агента не абсо­лютно: вопрос «кто?», поднимаемый в «Бы­тии и времени», можно переформулировать в интересующем нас аспекте. Кто составляет шифровки и передает директивы? Кто нахо­дит нужный экзистенциальный диапазон, ча­стоту (Ruf) оставленной родины и выходит на связь? Агент может быть законспириро­ван так глубоко, что никакие исповедники и психоаналитики, никакие детекторы лжи не выведут его на чистую воду. Одно для не­го невозможно — не откликнуться на зов то­го, кто знает пароль. Услышав пароль, око­павшийся штирлиц немедленно выдает отзыв (что-то вроде «слушаю и повинуюсь»), и с этого момента «сам себе шпион» становится чьим-то агентом влияния.

С заброшенностью Dasein (на данном эта­пе) дело обстоит прямо противоположным образом, чем с агентом в узком смысле сло­ва, засылаемым спецслужбами в тыл врага. Ведь Dasein приступает к внедрению и шпио­нажу, не собираясь ни на кого работать, по­этому задача резидента или его связного со­стоит в том, чтобы выбрать из бесконечного списка заброшенных тех, кто откликается на пароль. Задача имеет два решения:

1) создается некая «мудрость» произволь­ной формы и предъявляется всем и каждому методом проб и ошибок (по принципу «ищи­те и найдете; стучите, и отворят вам» — Матф. 7, 7). Поскольку, согласно Монтеню, «нет в мире такой глупости, которую хоть кто-нибудь не счел бы истиной», некоторое количество агентов влияния удается таким образом завербовать;

2) «пароль» подбирается индивидуально на основе предварительного изучения объекта.

Второй способ решения задачи, конечно, надежнее и, разумеется, дает больше попада­ний. Однако точная реконструкция форму­лы, текста пароля относится к разряду труднейшего — еще знаменитый агент по кличке Гамлет верно заметил, что «сей инст­румент посложнее флейты». Иммунная сис­тема сознания (внутренняя таможня и контр­разведка) обеспечивает многоступенчатую защиту внутреннего мира от чужеродных влияний.

Чаще всего ее удается ввести в заблуждение лишь на короткое время, и в этом состоянии очарованности, раскрытости миру Dasein начи­нает «работать на прием», подвергается пря­мому инструктированию — но затем страта спохватывается и обезвреживает проникшие влияния, происходит отторжение вживлен­ного передатчика, и сущностное одиночество шпиона восстанавливается.

Забвение бытия

Соглашаясь с Хайдеггером в том, что за­брошенность есть экзистенциал, т.е. условие подлинности человеческого бытия, и что без матахари и штирлица невозможна достовер­ность Я, невозможен такой ранг реальности, мы вправе задаться вопросом: почему мир, в который заслано столько диверсантов, до сих пор не обрушился и пребывает, как гово­рят англичане, «still in one place»?

На это возможен единственный ответ: мир уже устроен так, что круговой шпионаж его не разрушает — более того, повседневность, сфера Weltlauf, явно подпитывается возоб­новляемой заброской, извлекает из нее ма­териалы для своих построений и импульс скорости для собственного круговорота. Похоже, что Weltlauf защищен от вреда, на­носимого шпионами, самой лучшей контр­разведкой: на каждого шпиона приходится столько контрразведчиков, сколько не сни­лось не только Гиммлеру, но и всемогущему НКВД. Дело обезвреживания шпионов пре­доставлено самим шпионам.

Любой социум пронизан стихийной контрразведкой, и эта стихия легко может быть актуализована простым попуститель­ством. Установление атмосферы недоверия, всеобщей подозрительности, доносительст­ва не требует никаких дополнительных уси­лий. Однако задачи инстанции СМЕРШ, ( Группировка НКВД, созданная специально для разоблачения и устранения шпионов (буквально аб­бревиатура СМЕРШ означает «смерть шпионам»), в данном случае рассматривается как подсистема со­циального субъекта) от­ветственной за поддержание Weltordnung, (Weltordnung — «мировой порядок» — неотъемле­мая часть Weltlauf, «течения событий». И то и другое, со­гласно Гегелю, поддерживается путем самонастройки, независимо от усилий самости. Weltordnung может выст­раиваться и из целенаправленных усилий по его разру­шению, именно потому, что «мир уже устроен так») вовсе не сводятся к простому санкциониро­ванию стихии. Ведь выявить шпиона — это, в сущности, не проблема, ввиду обреченнос­ти Dasein на заброшенность в мир. Главная задача СМЕРШ как тотальной контрразведки состоит в том, чтобы не дать шпиону рас-конспирироваться.

Ибо, возвращаясь на этом глобальном уровне к «парадоксу шпиона», следует отме­тить: агент на стадии внедрения, пока он глу­боко законспирирован, не приносит никако­го вреда. Скорее те же Штирлиц и Иоганн Вайс даже полезнее для страны обитания, чем рядовые граждане, — ведь им нужно, чтобы все прошло без сучка и задоринки. Они энергичные и добросовестные работни­ки, сплошь примерные семьянины с характе­ром нордическим и стойким — до тех пор, пока не начнут передавать разведданные в Центр и не приступят к выполнению других заданий помимо внедрения. Поэтому, в от­личие от ЦРУ, КГБ и Моссада, спецслужбы Weltordnung, имеющие дело с массовой за­брошенностью в мир, устроены иначе, более тонко: они продлевают первый этап забро­шенности (стадию внедрения) вплоть до сра­батывания Иллюзиона Времени и проявле­ния эффекта мегапаузы.

И вот — уже знакомая картина: Dasein, стремясь сохранить свою подлинность, скрыться от разоблачения и даже, если удастся, от подозрения, кропотливо выстра­ивает свое самоотчуждение в их мире, тра­тит дни, месяцы, годы, чтобы освоиться на малопригодной для жизни планете, где все неподлинно, упиваясь невидимостью своей сокрытой сущности, сладчайшим нектаром шпионствования. Между тем, жизнь по при­думанной легенде продолжается со всеми вытекающими отсюда последствиями, мало-помалу легенда обрастает плотью, бытие по­гружается в забвение. Экзистенциал заботы (Sorge) растворяет обреченность заброшен­ности, и остается лишь удивляться проница­тельности Хайдеггера, назвавшего «заботой» эту часть траектории Dasein в честь замеча­тельного разведчика Рихарда Зорге.

Всмотримся еще раз в происходящее. Dasein, переводимое иногда на русский как «здесьбытие», под воздействием времени начинает ис­пытывать величайшие трудности в различении «da» и «dort», «здесь» и «там». Подлинное (da) укрывается от контрразведки, и выстраи­вается «false self system», по выражению Ри­чарда Лэйнга; Я наигрывается в некотором другом месте — «там» (dort), и в эту наигранность, в эту ложную самопрезентацию посте­пенно переносится центр тяжести Я. Мое «da» незаметно мигрирует, и я внезапно оказыва­юсь «там» — ничего не поделаешь, «ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше» (Матф. 6, 21). Обретение Dasein в Dortsein, бу­дучи предельным выражением парадокса шпи­она, есть коллизия гораздо более глубокая и запутанная, чем разборки господина и раба. Мир переполнен агентами, с которыми никто так и не вышел на связь, (Хотя попытки наладить связь с Центром пред­принимались неоднократно: «...войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Кото­рый втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно» (Матф. 6, 6). — но именно это об­стоятельство прочнее всего связывает их друг с другом. Или, иначе, прочнее всего люди свя­заны друг с другом как враг с врагом.

Можно было бы подумать, что, проник­шись заботами инопланетян, лазутчик все же становится одним из них и со спокойной душой перестает осуществлять миссию, реализовывать призванность и т. д., одним словом, прекращает агентурную деятель­ность. Это верно лишь отчасти — матахари постепенно атрофируется, если не перехо­дит к двойной игре, штирлиц усыхает, пере­ставая получать шифровки из Центра. Тем не менее о достигнутом душевном спокой­ствии говорить не приходится. Хайдеггер справедливо предостерегает: «Это успокое­ние в ненастоящем бытии не соблазняет, од­нако, к бездеятельности и застойности, а вовлекает в разнузданность "хода собы­тий" (Weltlauf). Обреченность миру, таким образом, не обретает покоя. Искусительное успокоение усиливает обреченность пропа­дания».

Одной из тем самосознания становится те­ма предательства Духовной Родины, не за­глушаемая никаким фармаконом. Остается, правда, надежда, что хотя бы после смерти через своего Резидента (Мессию) призовет нас назад Отец наш небесный — ведь мы столько раз пытались выйти с ним на связь, — но передатчик не отвечал или передавал слишком неразборчивые инструкции. Психо­логия религии всегда пыталась описать это состояние, справедливо полагая, что именно здесь срабатывает «естественное религиоз­ное чувство» (в отличие от религиозной мысли).

Известное выражение «пора позаботить­ся и о душе» (о спасении) вполне может быть интерпретировано как явка с повинной. Шпион, загнавший себя в угол, добровольно сдается властям — притом, ввиду полной на­ступившей неразберихи между da и dort (окончательной запутанности своих и чу­жих), сдается первым попавшимся властям — хоть «Отцу, который втайне», хоть спец­службам Weltordnung. Спецслужбам такой материал, в принципе, не нужен (или нужен как выжатый лимон), у них есть задача и поваж­нее — удерживать еще активных агентов в со­стоянии законспирированности, т. е. воспроиз­водить самое динамичное, работоспособное подразделение общества. Есть основания пола­гать, что и горним властям пропавший лазут­чик не слишком нужен; скорее всего, в Центре его давно уже списали. При такой массовой заброске агентуры могут потеряться целые поколения. Ведь одно дело, когда связному (скажем, пастырю) удается отыскать заблуд­шую овцу и наставить ее на путь истинный — тут есть повод для радости, поскольку речь идет о шпионе, еще пригодном для диверсий и передаче разведданных; и другое дело, когда овца (а точнее, загнанная лошадь) ни на что больше не годится...

По-видимому, раскаяние или покаяние, осуществленное в состоянии полного душев­ного упадка, выгорания всех движущих сил от эроса (либидо) до штирлица, ни одну из Инстанций уже не интересует. Агент попро­сту дезавуируется, вычеркивается из всех ан­налов. Это вовсе не значит, что его оставят в покое (тут, конечно, Хайдеггер был прав) — напротив, теперь никто не пошлет связного, который бы мог его успокоить. Дезавуирова­ние означает полное отключение передатчи­ка, а значит, и прекращение передачи успо­коительных позывных. «Покой нам только снится» — так вправе сказать о себе шпио­ны всех времен и народов, предпоследняя нота в гамме полного забвения бытия всегда трагическая.

Мы научились без труда распознавать го­лос Эроса в многоголосом хоре искусства — было бы крайне любопытно идентифициро­вать мотив экзистенциального шпионажа во всем спектре его проявлений (сублимаций). А ведь переход из «заброшенности в мир», в безысходность сопровождает пронзитель­ная песнь матахари, в которой говорится о безвозвратной утере связи с Центром. Вот как озвучивает ее Уолт Уитмен:

Мы по жизни идем Как на похороны к себе Завернутые в собственный саван.

Степь да степь кругом.

Исходы из заброшенности

Невыход из конспирации нельзя, собст­венно говоря, назвать поражением Dasein, ведь феноменологически здесь получается обман обманщика — важнейший узловой пункт круговорота всеобщей аферистики, первоисточника динамизма Weltlauf. Мы убедились, что мир подготовлен к заброске агентов, готов оказать им должный прием — ибо этот мир и сложился как постоялый двор (Дом Бытия) для засланных и непрерывно за­сылаемых лазутчиков.

Вопрос, «откуда» заброшен агент, отно­сится к числу самых запутанных. Хайдеггер уклоняется от ответа, понимая, что придется так или иначе пересказывать миф Платона о пребывании души в сфере чистых эйдосов: «Отпадение Dasein нельзя поэтому рассмат­ривать как "падение" из некоего более чис­того и более высокого "первородного состо­яния". Об этом у нас не только нет никакого онтического опыта, но и онтологически мы не имеем никаких возможностей и направля-ющих нитей для интерпретаций». Впрочем, какой-то опыт все же есть — но он располо­жен принципиально за пределами бодрство­вания, вне поля активного сознания. Дале­кая родина вспоминается (вспоминает себя) в наплывах сновидений и грез. Да еще штирлиц направляет искусству экзистенциальный заказ, можно сказать, объявляет конкурс на лучшую картинку с абрисом далекой роди­ны. Произведения, отправляемые на конкурс соискателями, обычно узнаются по назва­нию: «Другие берега», «В поисках утрачен­ного времени », «Детство Люверс ». В записках о потерянном рае процессы воспомина­ния и воображения ничем не отличаются друг от друга с точки зрения подлинности результата — вообще визуальный образ еще более расплывчат, чем тени на стене пещеры. Акустическая связь с Центром несомненно прочнее — поэтому в конкурсе, объявленном штирлицем, Музыкант превосходит Писате­ля и Художника. Как известно, Юстаса свя­зывала с Центром русская пианистка, в ее отсутствие Штирлиц слушает Эдит Пиаф, получая при этом надлежащую подзарядку. На самых ранних стадиях заброшенности роль музыки особенно велика. Последние два-три десятилетия через позывные рока осуществлялась массовая самоидентифика­ция начинающих агентов. Универсальный пароль — «Yellow Submarine» — придавал силы для противостояния и диверсий, «Taste of Honey» напоминал о сладости невидимой отчизны. Но различить истинный зов бытия среди акустических имитаций ничуть не лег­че, чем опознать визуальный образ, — пожа­луй, степень соблазна даже выше ввиду осо­бой задействованности канала. Вот и агент по кличке Dasein попался на имитацию — не помог даже тренаж в разведшколе Хайдеггера. Однако в момент написания «Бытия и времени», одной из самых честных и герои­ческих книг нашего столетия, Хайдеггер еще не подозревал, что сам будет пленен на вра­жеской территории — и даже не доктором Sorge, а все теми же пресловутыми спецслуж­бами Weltordnung — стража времени застави­ла его опознать в качестве послания с родины Dasein лесные тропки, размеренную речь кре­стьян Шварцвальда. Чаша и башмаки, предъ­явленные в качестве вещественного доказа­тельства, сыграли свою роль. Что поделаешь, такова уж тяжкая шпионская доля — даже лучших связных, даже Резидентов, не ото­званных своевременно в Центр...

Как знать, возможно и Ницше, проживи он еще в здравом уме пару десятилетий, «разглядел» бы по-настоящему фальшиво­монетчиков, нашел бы свою прелесть в слишком человеческом и воспел бы сельско­го пастора, музицирующего соседа, торгов­ца зеленью (он уж точно сделал бы это луч­ше Честертона и Сент-Экзюпери) и прогнал бы своих зверей. Но героическое безумие уберегло великого разведчика от явки с по­винной.

В общих чертах вывод Хайдеггера верен: мы не имеем ни «онтического опыта», ни «онтологической возможности» для иденти­фикации Далекой Родины, первоисточника подлинности. Dasein действительно отвечает на вопрос «кто?» (§25) — но не отвечает на вопрос «откуда?». В отличие от буквального шпиона, который под влиянием времени по­степенно забывает, «откуда он», экзистен­циальный шпион погружен в забвение бытия с самого момента заброшенности, и даже до­прос с пристрастием не заставит его вспомнить ни географию (или небографию) духов­ного отечества, ни имени Резидента. Вопро­шаемый знает только «здесь бытие» — самая пристальная феноменология бессильна рас­ширить это знание. За левым порогом «здесь бытия » начинается сфера абсолютной фаль­сификации, за правым порогом, именуемым смертью, — зона молчания. Обладает досто­верностью лишь сам факт происхождения «не от мира сего», (Подобным же образом определяется понятие «вещи-в-себе» у Канта: мы знаем, что за явлением стоит не­что, но не можем сказать, что именно. Гегель попытался отменить «вещь в себе» за «ненадобностью», но факти­чески лишь удалил ее из сферы самоотчета. Дело в том, что вердикт о сосуществовании выносится не интенцией чистого разума и не законодательством практического разума, а «отдельной способностью души») входящий в определение подлинности, но редко кому сообщаемый. Гадалки всегда используют эту точечную до­стоверность для вхождения в доверие — до­статочно сказать «вы попали не в тот век, вы предназначались совсем для другого мира, разминулись со своим временем», вляпать про какую-нибудь эпоху испанских гран­дов — и после такой «проницательности» можно смело собирать дивиденды. Хотя оче­видно, что человек, вообще не знакомый с ощущением своей заброшенности в мир, просто не добирает мерности для бытия в ранге субъекта (личности). Для того чтобы «здесь бытие» (Da sein) могло быть, оно (он, она) должны быть «не отсюда» — в противном случае мы имеем дело с формальным присвое­нием определенностей первого лица, без обре­тения «подлинного-во-мне». Без пульсации штирлица и матахари бурный поток Weltlauf мелеет и обращается в болото, но для иници­ации экзистенциального шпионажа вполне достаточно самого факта заброшенности: чтобы произошел взрыв, катастрофа — сло­вом, бытие от первого лица (Я-присутствие), нужно выдернуть чеку гранаты, оторвать от Духовной Родины, лишить чего-то. Так в хи­мии молекула, лишившаяся атома, становится активным реагентом — свободным радика­лом. Агент, оторванный от центра, получает импульс (Sprung), утилизуемый затем спец­службами СМЕРШ, инстанцией «контр-Dasein».

Надо тем не менее сказать, что исходы из заброшенности всегда образуют некое поле возможностей. Рассмотрим еще одну типич­ную конфигурацию: приключения шпиона, вторая серия. Перед нами вновь «юноша, об­думывающий житье». Реализуя «обыкновен­ное шпионское», он решает внедрР1Ться «к ним» — в какую-нибудь религиозную об­щину, секту, политическую партию, — сло­вом, в некую компактную подсистему «их» лицемерного мира. Целью внедрения является абстрактное продвижение наверх — вообще, дальность броска представляет собой самодо­статочную ценность во всякой заброшеннос­ти. Лазутчик имеет весь набор соответству­ющих преимуществ — имитируя внешние «правила игры», он не тратит времени на об-живание внутреннего. Ценностная пробле­матика сообщества предстает перед ним в форме тригонометрической задачи, кото­рую он/она решает с помощью встроенного интригометра, своеобразной логарифмичес­кой линейки, входящей в устройство штир­лица и, особенно, матахари.

Неудивительно, что недавний выпускник разведшколы внутренней философии (где главная дисциплина — как быть самому-себе-хитрым) получает преимущество в скорости иерархического продвижения. И можно себе представить реверберации штирлица, когда интригометр не подводит! Открываются нуж­ные двери, отстраняются ненужные люди — агент трепещет от кульминаций штирлица, по сравнению с которыми сексуальный ор­газм просто буря в стакане воды, — это тем более относится к растянутой во времени кульминации матахари, типа салона госпожи де Севинье (или госпожи де Вердюрен, если обратиться к Прусту).

Однако наш шпион наивен и девственно чист — хотя бы потому, что не знает, в чем состоит главная трудность, которую невоз­можно ни рассчитать, ни даже предусмот­реть с помощью интригометра. Дело в том, что в своем карьерном движении вверх, про­ходя через слои верных, агент нарушает тех­нику безопасности при обращении с группо­выми ценностями. Чужие убеждения, если они в течение какого-то времени высказыва­ются от первого лица, начинают проявлять радиоактивные свойства — происходит процесс их спонтанного деления, и ничего не подозревающий носитель начинает про­тив воли разделять их. Как раз отсюда шпи­он не ждет подвоха, ибо он не учитывает риск «утечки вовнутрь» и самопроизвольного отравления принципами, первоначально принятыми в качестве формальных правил игры. Сколько верных адептов, надеясь по­ловить рыбку в мутной воде, сами попались на крючок!

Неудача миссии точно так же вытесняется в под­сознание, как и «любовные неудачи» и другие травма­тические факторы. Шпион, совершивший фактичес­кую явку с повинной, может пребывать в полной уверенности, что у него и не было никаких диверсион­ных намерений — подобно тому, как пациент психо­аналитика пребывает в неведении относительно своих инцестуозных влечений.

Альтернативный исход из заброшенности связан с уже знакомой нам фигурой Супер­шпиона, которому удалось сохранить всю полноту беспринципности, необходимую для прорыва на самый верх. Сверхобманщик из­бегает замедления, поскольку его штирлип справляется с помехами, интригометр рабо­тает на полную мощность и ежедневно со­блюдается завет Талейрана: «Бойтесь первых порывов души, они могут быть искренними».

Супершпион в экзистенциальном смыс­ле — это тот, кто проходит в святая святых, ни разу не провзаимодействовав с благода­тью. И, поскольку рядовой агент справиться с такой задачей явно не в состоянии, понят­но, что именно из числа сверхобманщиков формируются высшие эшелоны власти — во всяком случае, в компактных подсистемах Weltlauf. История только христианских ре­лигиозных сект полна подтверждениями преимуществ двойной игры. Ересь катаров, распространившаяся в конце XIII века на юге Франции, может служить характерным примером. Катары отличались исключи­тельной радикальностью в соблюдении христианских заповедей, стремясь восста­новить «чистоту первоначальной веры». Даже простые крестьяне, примыкавшие к секте, соблюдали обет безбрачия, не го­воря уже о строгости постов. Что же каса­ется духовных вождей движения, так назы­ваемых «parfais» («совершенных»), то они, как водится, только руководствовали исти­ной других, но отнюдь не руководствова­лись ею сами. Карая рядовых верующих за малейшие послабления, лидеры буквально купались в разврате. Так, во время следст­вия выяснилось, что один из кюре, принад­лежавший к числу parfais, имел целый гарем наложниц1.

Естественно, катары не являются ис­ключением, как не являются исключением секты — достаточно вспомнить череду не­погрешимых монстров, сменявшихся на папском престоле, — подобные экземпляры нечасто встречаются даже в уголовном ми­ре. Об истории политических партий гово­рить излишне. Шеф гестапо Мюллер как-то сказал Штирлицу, своему коллеге по шпи­онскому делу: «Никому верить нельзя. Да­же себе». И помолчав, добавил: «Мне — можно».

Нам тем не менее следует исходить из факта, что мир до сих пор не обрушился.

Это значит, что экзистенциальные спец­службы каким-то образом справляются и с двойными агентами, и с супершпионами. Каким же?

Во-первых, даже среди шпионов по про­фессии двойных агентов не так уж много — они представляют в основном «гильдию мас­теров», вписанных золотыми буквами в исто­рию разведок. Во-вторых, что касается соб­ственно экзистенциальных супершпионов, то они выполняют исключительно важную функцию «контролеров ОТК» — проверяют на прочность устои общества. Сверхобман­щики прочесывают горизонты социальности, разрушая все, что может быть разрушено, и оставляя после себя лишь воистину незыб­лемые установления. Они — санитары обще­ства.

Вспомним: за исторически сопоставимый период времени римская курия и духовные вожди катаров насчитывали в своих рядах примерно равное количество «подонков». Од­нако католическая церковь, в отличие от ката­ров, существует и по сей день, она прошла и выдержала испытание сверхобманщиком. По-видимому, свой «Хаким-под-покрывалом» должен появиться в каждом союзе вер­ных, и, покуда этого не произошло, говорить о подлинной жизнеспособности рано.

Наконец, роль двойного агента крайне важна для создания общей ауры гиперподо­зрительности, атмосферы крайне необходи­мой для принятия решения о заброске в мир. Пронизывающее лицемерие улавливается встроенным детектором лжи, и срабатывает импульс третьего рождения: пробуждается штирлиц (матахари) как самостоятельная ин­станция психики — Dasein начинает внедряться и конспирироваться, а не груши околачивать. Суммарная энергетика мира возрастает. Так, в хасидской космологии мир создается путем сжатия (контрактации) — «цимцум» и «разби­ения сосудов»: первичная аскеза Бога ограни­чивает самодостаточность и дает место актив­ности.

М. К. Мамардашвили в свое время заметил, что эпитет «дваждырожденный» относится не только к брахману, но и к каждому человеку, поскольку он че­ловек. Под вторым рождением имеется в виду выбор ду­ховного отечества. Но для подлинности первого лица необходимо еще и третье рождение — акт заброшенно­сти в мир. Если нет во мне шпиона, то нет и меня. Поэто­му картезианская экспликация самодостоверности — cogito, ergo sum — принципиально предназначена для других, она не может быть внутренним рефреном. Пер­вичные позывные Я (внутреннее самоозвучивание) го­раздо точнее сформулированы в песне колобка:

Я от бабушки ушел,

Я от дедушки ушел,

От тебя, <лицемерный мир>,

и подавно уйду.

123456Следующая ⇒

Поделиться: