Архитектура Аудит Военная наука Иностранные языки Медицина Металлургия Метрология
Образование Политология Производство Психология Стандартизация Технологии


Часть 3. Назад в будущее, или О былом и грядущем синкретическом интерактиве



 

История, как известно, движется по спирали. И для того, чтобы попытаться набросать черты гипотетической поэзии будущего, нам сперва придется отправиться к истокам нашей культуры, в те времена, когда она была еще едина и не разделена на всевозможные виды, роды и жанры. (Не стану утверждать, что «синкретическая» теория зарождения культуры является на 100 % общепризнанной и единственной рассматриваемой ныне соответствующими научными сообществами, но до сих пор ничего более убедительного, насколько я знаю, не предложено, так что будем отталкиваться от этой модели.)

Итак, некогда все было едино. Камлание древнего шамана – это одновременно и религиозный акт, и акт искусства, и научно‑ прикладная практика (направленная на вызывание дождя, обретение удачи в охоте или что‑ то еще, столь же жизненно конкретное, ощутимое и проверяемое опытным путем). Далее, если отвлечься от религиозных и научных аспектов и рассматривать первобытные культурные практики исключительно с точки зрения искусства, то и здесь мы обнаружим поразительное и произвольное смешение всего того, что в будущем станет составлять, казалось бы, несоединимые его (искусства) виды. Как нам теперь представляется в ретроспективе, в древнейшем синкретическом действе вполне успешно сосуществовали:

живопись и скульптура (наскальные рисунки, на фоне которых происходил шаманский перформанс, ритуальные маски, фигурки и «муляжи» животных, тотемные столбы, etc.),

музыка (ритмичное топанье и хлопанье присутствующих, стук там‑ тамов, треск трещоток, свист дудок, и бог знает еще какие жуткие звуки: )),

танец (по ходу действа почти непрерывно топтались, кружились, прыгали и извивались не только сам шаман, но и все остальные участники),

пение (как сольное, включающее протяжные звукоподражательные элементы, так и хоровое),

поэзия ‑ речитатив (ритмичная речь, наполненная первобытной звукописью созвучий и первичной же образностью простых уподоблений),

проза ‑ повествование (все доступное племени знание – от мифологии до истории рода – передавалось, разыгрывалось, «размножалось» и сохранялось в ходе подобных представлений).

Нельзя не отметить, что по силе воздействия на участника такая первобытная мистерия безусловно превосходила любой вид современного искусства. Прежде всего, потому что «забирала» человека целиком, задействовала разом все его чувства (включая и такие, на которые мы пока технически воздействовать не умеем, а соответственно и искусства, воздействующие на них, у себя не развили, или развили, но не считаем их за искусства).

Когда говорят о традиционных «пяти чувствах», обычно перечисляют зрение, слух, обоняние, осязание, вкус. Легко заметить, что современные виды искусства, распространенные в западной культуре, задействуют в основном первые две модальности из перечисленных пяти. Искусство ароматизации, некогда развитое на Востоке (и кстати также входившее в первобытно‑ синкретические действа у огня, в который периодически бросали различные пахучие добавки), почти сошло на нет в нашу эпоху – в основном вследствие отсутствия технических средств для записи, передачи и воспроизведения запахов. (Впрочем, в последние годы в прессе то и дело появляются сообщения о создании не только экспериментальных, но и промышленных технологий такого рода, так что, возможно, в самое ближайшее время наши кинотеатры и телевизоры окажутся оборудованы еще и ароматическими приставками…) С осязанием, тактильными ощущениями, мы также не научились по‑ настоящему работать: нет техники, средств, нет и соответствующего искусства. Наконец, основанное на пятой модальности – вкусе – искусство кулинарии в том или ином виде присутствует во всех известных культурах, во многих из них (включая и современную западную) даже признается ныне за «искусство», но держится особняком и с остальными искусствами никогда не смешивается.

Казалось бы, картина ясна, и ничего нового здесь добавить уже не удастся. Однако не стоит забывать и о других человеческих чувствах, которые почему‑ то не вошли в классическую схему пяти модальностей. Конечно, я имею в виду не трансцендентное «шестое чувство», а другие, вполне физиологические способности к восприятию, которые, хотя и не пронумерованы, зато даны в ощущениях каждому из нас: боль, удовольствие, чувство равновесия, чувство времени, чувство тепла/холода, чувство движения, чувство ритма, чувство мышечного возбуждения, чувство сексуального возбуждения и ряд других. Не будем вдаваться в философские споры о том, какие человеческие способности к восприятию ощущений считать отдельными «чувствами», а какие нет. Ограничимся здесь чисто техническим определением, подразумевающим, что каждому отдельному «чувству» должен соответствовать отдельный воспринимающий орган («зрение это глаза», «слух это уши» и т. п.) В таком случае, все выше перечисленное – такие же полноправные «чувства». Например: как известно современной науке, боли и удовольствию соответствуют определенные центры в мозгу, за равновесие отвечает вестибулярный аппарат, за чувство тепла/холода – соответствующие рецепторы (рецепторы тоже считаются, иначе из традиционной схемы придется исключить вкус и обоняние! ), и так далее, и так далее. Так вот, первобытное синкретическое искусство задействовало наряду с пресловутыми пятью «базовыми» чувствами и практически все перечисленные «дополнительные» модальности. Все те мало эстетичные с точки зрения современного «культурного» человека элементы бичеваний, прижиганий, прокалываний, приема наркотических препаратов, сексуальных оргий и т. п., которые практикуют «дикари» наряду с более приемлемыми и понятными цивилизованному обществу танцами, раскачиванием и распеванием ритмичных мантр – все это способы «давления» на дополнительные модальности человеческого восприятия, делающие первобытное искусство поистине всеобъемлющим в его воздействии на человека.

Как же обстоит дело с дополнительными модальностями восприятия в современном искусстве и современной культуре? Увы, почти никак. Боль, удовольствие и сексуальное возбуждение – полностью табуированы, ушли в подполье и произрастают лишь на запретной территории «порно»/БДСМ, которая и искусством не считается. «Эротическое искусство» вроде бы существует, но из опасения быть обвиненным в порнографии само себя заранее кастрирует и загоняет в такие рамки, где о сексуальных чувствах, пробуждаемых у зрителя, можно говорить разве что в гомеопатическом смысле. Наркотики, то есть средства прямого получения удовольствия, изменения сознания и создания фантомных ощущений – находятся под юридическим запретом. Мышечное возбуждение («адреналиновая модальность») и чувство равновесия задействуются в таких практиках как спорт (особенно экстремальный спорт) и (не удивляйтесь) детские аттракционы типа «американских горок». Стоит ли говорить, что видами искусства эти практики никак не считаются. Правда, существуют косвенные способы воздействия традиционных видов искусства на «адреналиновую модальность» – книги и фильмы ужаса («хоррор», «саспенс»), но по силе вызываемого эффекта их также вряд ли возможно рассматривать иначе как суррогат. Чувство тепла/холода реализуется в наши дни разве что в бане и сеансах моржевания (впрочем, для тех, кто понимает, настоящая русская баня – подлинное искусство!: )). И лишь только чувство движения и чувство ритма оказались в достаточной степени задействованы в массовой культуре наших дней – в виде танцевальной, клубной и дискотечной культуры. Впрочем, многие статусные ревнители «истинной культуры» склонны тотально исключать всю «массовую» и «популярную» культуру из сферы искусства, а равно и «культуры вообще». То есть, к примеру, танцы и музыка на дискотеке – «не культура», а, скажем, балет и классическая музыка – самая она. (Оставляю это утверждение без комментариев, иначе это увело бы нас слишком далеко от основной темы данной статьи.)

И здесь, сравнивая древнее синкретическое и нынешнее «цивилизованное» искусство, необходимо сделать следующие несколько замечаний.

Замечание первое: О сравнительной важности различных модальностей восприятия. Вероятно, каждый из нас хотя бы раз в жизни слышал хрестоматийное утверждение о том, что «90 % информации об окружающем мире человек получает при помощи зрения, а почти всю оставшуюся – при помощи слуха». Отсюда, естественно, делается вывод о том, что «важнейшим из искусств для нас является кино» (и в этом, как известно, современный Голливуд полностью согласен с почившим вождем мирового пролетариата).

Действительно, казалось бы, раз кино (а равно и телевидение) задействует одновременно зрение и слух воспринимающего субъекта, это дает ему более 95 % информации, следовательно – 95 % иллюзии реального восприятия, и остальными несколькими процентами можно с легкостью пренебречь. Однако такая «процентная» логика является как с психологической, так и физиологической точек зрения достаточно ущербной, и вот почему. Дело в том, что информацию об окружающем мире человек действительно в значительной степени получает через зрительный и слуховой каналы восприятия, но в общем объеме информации, с которой имеет дело, которую перерабатывает, и на которую откликается наш мозг, эта «внешняя» информация как минимум уравновешивается, а иногда и полностью вытесняется из круга внимания информацией о внутреннем состоянии, которая как раз и поступает по перечисленным выше «дополнительным» каналам чувственного восприятия. Думаю, никого не нужно убеждать в том, насколько мощнее действуют на нас, например, неожиданная резкая боль или сильное сексуальное возбуждение во время полового акта по сравнению с самым красочным изображением, которое в тот же момент поступает к нам по зрительному каналу, скажем, с экрана телевизора. Таким образом, нельзя не признать, что роль аудиовизуальной компоненты в искусстве и культуре наших дней является совершенно незаслуженно переоцененной, и в дальнейшем, видимо, следует ожидать непременного «реванша» подавленных «внутренних» модальностей и соответствующего выравнивания баланса в сторону все большего их задействования в различных видах искусства.

Замечание второе: Об активных и пассивных участниках «акта искусства». Это замечание, как мне представляется, почти автоматически следует из предыдущего, поскольку модель «активный творец – отчужденный (объективированный) предмет искусства – пассивно воспринимающий зритель (слушатель, читатель, ценитель – нужное подчеркнуть)», характерная для большинства «традиционных» видов западного искусства, считающихся сегодня «высоким» или «настоящим» искусством, как раз и подразумевает, что внутренние модальности воспринимающего субъекта никак не задействуются в процессе «восприятия искусства», и все воздействия поступают по «внешним» модальностям. Художник пишет картину – зритель ее смотрит; композитор сочиняет музыку, исполнитель ее исполняет – слушатель слушает; писатель пишет книгу – читатель ее читает; режиссер ставит пьесу, актеры ее играют – зрители опять же смотрят и слушают, сидя в зале и жуя покорн. Восприятие искусства в такой модели по определению пассивно, причем сразу с двух точек зрения. Во‑ первых, как уже отмечалось, читатель, зритель и слушатель не испытывают непосредственно ни боли, ни тепла, ни сексуальных, ни каких‑ либо других внутренних ощущений в процессе «восприятия искусства». (И если вы скажете, что вид Мерилин Монро в задуваемой ветром юбке – неоспоримый источник сексуальных ощущений, я буду вынужден возразить вам, что это ни в коей мере несравнимо с непосредственными ощущениями от сексуального акта, который совершается вами (или над вами: )) в процессе синкретической первобытной оргии‑ мистерии.) Во‑ вторых, здесь отсутствует обратная связь. Участник первобытных синкретических действ был именно участником – то есть был активен: танцевал, пел, топал, хлопал, протыкал иглами себя и соседей, прыгал сквозь огонь и толкал в огонь других… Иными словами, не только мог в любой момент вмешаться в ход действия, но просто постоянно участвовал в нем. Современный ценитель искусства лишен такой возможности. В опере слушатели не подпевают оперным примам. На балете – не танцуют вместе с балеринами. В кино – не дерутся вместе с героями боевика. О том, как в 1919 году неграмотный красноармеец «вдарил из винта» по исполнителю отрицательной роли Яго в театральной инсценировке шекспировского «Отелло», до сих пор рассказывают как о забавном и жутковатом курьезе. Никакого интерактива, то есть действительного (и действенного) отклика зрителя, его взаимодействия и соучастия классические виды искусства не предполагают. Мы даже перестали забрасывать негодных исполнителей тухлыми яйцами и помидорами. В крайнем случае, допускается их захлопать. Разве это обратная связь? Разве можно говорить о включенности зрителя (слушателя, читателя) в действие? Увы.

Любопытно, что массовая культура в XX веке продвинулась в направлении задействования «внутренних» чувств и обратной связи гораздо дальше культуры «высокой». С одной стороны, танцы, вопли, распивание напитков, ритмичное покачивание, размахивание всевозможной атрибутикой – норма поведения фанатов на концертах рок‑ звезд (которые без всего этого потеряли бы для тех же фанатов половину своей прелести). Можно, конечно, говорить о том, что фанаты ведут себя «бескультурно». А можно и оценить тот факт, что таким образом они включаются в действо и используют на полную катушку свои дополнительные модальности. С другой стороны, не только «творцы» массового искусства управляют «массой», но и «масса» управляет упомянутыми «творцами», причем весьма эффективно. Поскольку масскульт не стыдится своей коммерческой природы, то и обратная связь осуществляется через понятные и прозрачные рыночные механизмы: публика покупает или не покупает [диски, билеты, etc.]; песни, фильмы и передачи либо имеют сборы и рейтинги, либо не имеют их и вследствие этого становятся «неуспешными», закрываются, исключаются из ротации, забываются…

Именно в области массовой культуры постоянно проходят какие‑ то соревнования, составляются «топы», «чарты», проходят бесконечные голосования и переголосования – причем с опорой именно на массового зрителя/слушателя. Необходимость выбирать и оценивать (хотя бы только для себя) – один из важнейших механизмов «включения» адресата в процесс активного восприятия. «Высокое» же искусство по определению считает себя выше публики. Оценивать «профессионалов от искусства» могут только другие такие же «профессионалы от искусства». Подключение публики не требуется. Она и не подключается.

Замечание третье: Об исторических тенденциях и «размерности» различных искусств. Как мы уже знаем, большинство курсов по истории искусства начинается с упоминания о первобытном синкретическом искусстве. Далее обычно следует вполне резонное соображение о том, что в ходе дальнейшего исторического и социального развития искусство стало «расслаиваться» на все более специализированные роды, виды и жанры. Эту тенденцию – специализации, разделения видов искусств по первичным модальностям чувств и далее, по субмодальностям внутри модальностей – трудно отрицать. Пение отделилось от танца, музыка от пения. Визуальные искусства отделились от аудиальных, мобильные от статичных. «Стихосложение», в свою очередь, также отделилось от пения (хотя во времена Гомера или, скажем, вещего Бояна, они еще были едины). Прозаическое сказание отделилось от поэтического, драма от эпоса, ответвилась лирика… Сегодня, когда этот процесс ветвления достиг, кажется, своего апогея, мы уже чуть ли не готовы считать отдельными искусствами «джаз», «рок» и «кантри», хотя все еще надеемся по привычке, что все это – «музыка»: ). В литературе и поэзии также имеется множество жанров, поджанров и прочих всевозможных форм, в которых работает множество разнообразных «мастеров слова». Счет идет уже на десятки и сотни разновидностей.

Однако, согласитесь, нельзя игнорировать и вторую, собирательную тенденцию, которая начала проявляться, пожалуй, с конца XIX века и все явственнее набирает силу в наше время. Я даже не говорю о смешении и слиянии форм, жанров и поджанров, казавшихся незыблемыми некоторое время назад. Констатация этого явления стала общим местом в современных культурологических рассуждениях, хотя почему‑ то в господствующем дискурсе оно считается имеющим отношение исключительно к постмодернизму – то есть рассматривается как явление временное и преходящее, в рамках некоторой моды и культурной ситуации. Нет, я здесь имею в виду нечто более фундаментальное – тенденцию к ре‑ интеграции, то есть воссоединению модальностей искусства в поисках нового синкретического синтеза, подобного тому, что некогда существовал в первобытном прародителе и прототипе всякого нынешнего искусства.

Можно ли вообще говорить о «мономодальных» и «мультимодальных» искусствах (или хотя бы, как я писал выше, о моно– и мульти– медиа)? Конечно, попытка математического подсчета «размерности» искусства сразу вызывает ассоциацию со старым анекдотом о математике, которого друзья пригласили на концерт камерного трио, он пришел, но вскоре начал громко возмущаться: «Говорили, что будет k ‑ мерная музыка, а здесь совершенно тривиальный случай – k равно трем! » И тем не менее, каждый вид искусства, хотим мы этого или не хотим, может быть охарактеризован неким вектором в многомерном пространстве модальностей искусства в зависимости от того, какие из наших чувств он затрагивает. Так, на первый взгляд не возникает сомнения, что музыка предназначена исключительно для слуха, живопись – исключительно для зрения. Их размерность (по базовым модальностям), видимо, должна быть «один». В то же время театр и кино, способные задействовать одновременно и зрение и слух, очевидно, имеют размерность «два». И так далее… Причем в случае современного кино речь идет именно о ре‑ интеграции двух искусств – немого кино (бывшего в начале своей карьеры скорее отраслью пантомимы) и звуковой пьесы. В кино вообще реинтегрировались многие разнородные составляющие искусства: изображение, цвет, звук как модальности; поэзия, проза, музыка, танец, драма как виды искусства. Это стало залогом феноменального успеха и распространения кино, практически вытеснившего на обочину культуры (и уж точно на обочину коммерции) остальные виды искусств, но, увы, не привело к дальнейшему повышению его «модальной размерности». Хотелось бы, например, сказать, что танцевальные мюзиклы задействовали еще одну размерность восприятия – движение – но это не так. Ведь танцуют‑ то не зрители, а актеры, которых зрители, неподвижно сидящие в зале, по‑ прежнему воспринимают только визуально.

Попробуем обобщить введенное выше понятие «модальной размерности», добавляя к базовым «внешним» модальностям дополнительные «внутренние», и посмотрим, что из этого получится на примере сравнения музыки и поэзии. (И это сравнение, наконец‑ то, подведет нас к ответу на основной вопрос заключительной части статьи, а именно – какое будущее ожидает поэзию в наступающую постписьменную эпоху.)

Итак, какова «размерность» музыки, и какова «размерность» поэзии? Прежде, чем делать окончательные выводы, следует вспомнить, что еще одной модальностью восприятия, несомненно, является всегда подразумеваемое, но редко учитываемое в подобных рассуждениях в качестве дополнительного измерения чувство смысла, то есть способность воспринимать некоторый семантический смысл, закодированный в колебаниях (неоднородностях) той или иной модальности. Наиболее простыми примерами задействования чувства (измерения) смысла являются, конечно, проза и поэзия. Словесные искусства по природе своей изначально апеллируют к чувству смысла, поскольку «понять, осознать, распознать» и означает для нас выразить словами. Впрочем, и предметная живопись, и сюжетный кинематограф также активно адресуются к нашему чувству смысла. В то же время, абстрактная живопись, музыка, современный балет и некоторые виды авангардной поэзии показывают, что возможны целые области искусства, никак не задействующие чувство смысла, и следовательно имеющие на одно модальное измерение меньше.

Заметим, кстати, что музыка, изначально лишенная смыслового измерения (бывает даже «песенная музыка» со «свернутым» смысловым измерением, когда тексты «не грузят», поскольку предельно просты или вообще на иностранном я зыке), зачастую используется в фоновом режиме, когда человек, вроде бы слушающий музыку, на самом деле сосредоточен на чем‑ то другом, чем он занимается параллельно в то же время (как‑ то – вождение автомобиля, рутинная работа, порой даже занятия другим видом искусства, например, рисованием). Та же поэзия, теоретически, также может слушаться в фоновом режиме, но вряд ли это основной режим восприятия, для которого она предназначена. В силу этого поэзии трудно соперничать с музыкой в современном радио эфире, нацеленном, прежде всего, на водителей, слушающих радио в дороге.

Однако, и это еще не все. Говоря о модальностях музыки и сравнивая ее с поэзией, нельзя не упомянуть о чувстве ритма. Музыка (теоретически) может быть лишена ритма и опираться только на созвучия (или, напротив, диссонансы – короче говоря, на изменения тона). Поэзия же, в свою очередь, есть, как минимум, ритмически организованная проза. Как широки и всеобъемлющи ни были бы современные определения поэзии, так или иначе, все они сходятся на том, что в поэтическом тексте всегда должны присутствовать некие дополнительные деления на временные (протяженные) промежутки (строки, строфы, фрагменты), не являющиеся непосредственно ни грамматическими, ни смысловыми, а значит – как средство структурирования текста во времени его чтения или прослушивания – являющиеся ритмическими. Впрочем, различие это все же скорее теоретическое, нежели практическое. «Типичная музыка» непременно включает в себя ритмическую модальность, а значит, и музыку нельзя считать «мономодальным искусством» – ее размерность «два». «Типичная поэзия», как правило, опирается одновременно на ритм, созвучия (рифмы, звукопись) и смысл (образы, сюжет) – то есть имеет модальность «три».

Таким образом, если сравнивать поэзию, воспринимаемую на слух, и музыку в ипостаси, скажем, пьесы для одноголосной свирели, размерность поэзии окажется больше – на измерение смысла. Но нельзя забывать о том, что музыка, в отличие от поэзии, способна на полифонию. Много голосов, много струн, много инструментов – и потому музыка совсем иначе, чем одинокий человеческий голос, заполняет время, имеет гораздо большую плотность и совсем иную структуру в рамках все той же, казалось бы, звуковой модальности. Возникает особое качество восприятия музыки – «плотность», «заполнение» – которое, хотя и нельзя считать специфической модальностью (и «одноголосая» поэзия ведь также определенным образом воспринимается во времени, правда, наряду с «заполнением» не в меньшей степени опирается и на «паузы», «тишину»), но все же как‑ то это качество нужно оценить. На свой математический вкус я бы говорил о восприятии полифонической музыки во времени в терминах фрактальной размерности, по аналогии с тем, как размерность сильно изрезанной и изломанной в любом масштабе береговой линии считается после Мандельброта равной не «1», а дробной – в диапазоне от «1» (размерность линии) до «2» (размерность плоскости). Конкретное значение фрактальной размерности определяется степенью пресловутой «плотности заполнения» плоскости. Также и модальную размерность музыки я бы определял в зависимости от степени «сложности» и заполнения времени звучания как дробно‑ фрактальную, в диапазоне от «2» до «3».

Наконец, чтобы окончательно все запутать, попробуем оценить модальную размерность поэзии, читаемой «глазами» с листа. В этом случае с самого начала задействуются одновременно две «базовые» модальности восприятия – визуальная (визуальный образ текста – с короткими или длинными строчками, делением на строфы, лесенкой и т. п.) и звуковая («внутренний голос» читающего, озвучивающий прочитанный текст со всей присущей ему звукописью) плюс две «дополнительные» – ритм (воспринимаемый со «звука» внутреннего голоса) и смысл (воспринимаемый здесь скорее с посредством визуального канала, хотя, если подумать…). Иными словами, вместо, казалось бы, классического мономедиа, перед нами предстает «4‑ медиа» как минимум. Во как!

Именно поэтому многие «профессиональные читатели», например, редактора издательств, привыкшие воспринимать стихи «с напечатанного», со временем почти перестают воспринимать стихи «со слуха» – они кажутся им пресными, плоскими, ведь тренированному редакторскому восприятию не хватает целого привычного измерения!

 

Вы спросите, к чему было это чересчур затянувшееся вступление. Зачем было начинать «от Адама» и вспоминать о первобытном искусстве? Зачем вычислять какие‑ то «модальные размерности» различных видов искусства? Зачем сравнивать размерность поэзии с размерностью музыки? Какое отношение все это имеет к грядущим метаморфозам прозы и поэзии в постписьменную эпоху?

Полагаю, что самое непосредственное. И чтобы более не тянуть кота за хвост, вот мое предсказание. Точнее говоря, сразу два предсказания – на ближайшее будущее и будущее чуть более отдаленное, но также ожидающее нас не за горами (скорее всего – до конца текущего столетия).

Прогноз 1: в ближайшие десятилетия поэзия окончательно отделится от прозы и, двигаясь по пути музыки, станет массовым полифоническим ритмо‑ смысло‑ аудио‑ визуальным искусством.

Прогноз 2: в более отдаленной перспективе и «видео‑ аудио‑ проза», и «аудио‑ видео‑ поэзия» вольются в состав двух новых тотально‑ синкретических интерактивных искусств, которые соответственно можно назвать «физическое моделирование» (в его состав войдут средства сюжетно‑ повествовательной прозы) и «метафизическое моделирование» (частью которого станут поэзия и «исповедальная» проза).

Первый прогноз не только очевиден, но и почти ненов. Во‑ первых, потому что уже начинает сбываться непосредственно у нас на глазах – кто не слышал о том, что все поэты вдруг бросились записывать видеоклипы на свои стихи? Во‑ вторых, потому что самое близкое к бесписьменной поэзии аудио‑ искусство – музыка – ранее уже пошла и продолжает все быстрее двигаться по этому пути. Под этим путем я понимаю стремление к достижению максимально возможной «модальной размерности» – как путем подключения и освоения добавочных модальностей восприятия, так и путем «плотного заполнения измерения» для создания эффекта дополнительной фрактальной размерности.

В самом деле, если взять за точку отсчета европейскую классическую музыку, мы обнаружим, с одной стороны, «моноискусство» почти в чистом виде (скажем, в виде скрипичных или фортепианных концертов). Ни смысловой составляющей, ни визуальной, ни даже ритмической там почти нет. (С ритмической составляющей – вообще удивительная история. Задумывались ли вы когда‑ нибудь о том, почему в классических музыкальных произведениях XVII–XIX веков практически нет того регулярного, гипнотически‑ навязчивого, обозначаемого ударной секцией ритма, который есть во всей современной музыке, начиная с джаза, и почему это отсутствие ритмического диктата столь удивительным образом совпало с расцветом европейской культуры? Не будем углубляться в эту тему, замечу лишь, что связь здесь есть, и прямая. Иногда мне даже немного жаль, что с начала XX века ритмическое измерение музыки неумолимо добавилось к мелодическому, и в дальнейшем его влияние только усиливалось.) С другой стороны искусственно «очищенная от примесей» классическая моно‑ музыка парадоксальным образом постоянно притягивала к себе такие модальности как «визуальная», «смысловая», «ритмическая» и «двигательная». Тенденция к повышению размерности всегда брала свое, и это легко объяснить с самой что ни на есть «бытовой точки зрения».

 

Музыка. Густав Климт

 

Как мы уже заметили выше, музыку можно слушать в двух режимах – фоновом и целенаправленно. В фоновом режиме, когда мысли и внимание сосредоточены на чем‑ то другом, нас как раз очень устраивает то, что музыка близка к мономедиа. В этом случае она используется в качестве вспомогательного средства, заполнителя незадействованной сенсорной модальности в процессе какой‑ то иной нашей деятельности. Скажем, мы ведем машину. При этом глаза, руки и ноги у нас полностью заняты, чувство смысла вполне удовлетворено задачей анализа дорожной обстановки – но вот незадача! слух – тоскует, ему нечем заняться. А человеческая природа не терпит пустоты в области сенсорных восприятий. Поэтому водители в машине всегда включают музыку – чтобы заполнить сенсорную пустоту в аудио‑ модальности. Рассмотрим теперь симметричную ситуацию – люди пришли как раз конкретно послушать музыку, например, в консерваторию. Они сидят и слушают. Но ведь получается, что в этот момент, в противоположность описанному водителю, они страдают от незаполненности всех базовых чувств, кроме слуха – они не двигаются, не думают над дорожной ситуацией и не двигают руками‑ ногами – только сидят и слушают. Реакция большинства нормальных людей на такое времяпрепровождение очевидна – «скукотища». К таким же нормальным людям относились и просвещенные покровители искусств в средневековой Европе. Поэтому на свет немедленно появились балет (музыка+визуальное зрелище), опера (музыка+слово+осмысленный сюжет), танцы (музыка+движение) и т. д. и т. п. Вершиной такого развития стали современные музыкальные (песенные) видеоклипы, а также рок‑ концерты с танцами, пивом, травкой, пиротехническими шоу и прочим интерактивом.

Я, конечно, немного утрирую, но с точки зрения тенденции смысл истории музыки именно таков. Во‑ первых, к основной модальности, которая продолжает быть ведущей и определяет собственно данный вид искусства, обязательно должны добавляться заполнители всех остальных незанятых модальностей. Во‑ вторых, в основной модальности тенденция требует стремиться к наибольшей сенсорной плотности (дробной размерности больше единицы). Последний вывод легко продемонстрировать не только на примере полифонической музыки, но и на примере клипового видеоряда, стремящегося стать все более насыщенным, рваным и шокирующим.

Что означают эти тенденции применительно к бесписьменной поэзии? Основная модальность поэзии – аудио‑ смысловая. «Фрактальное насыщение» смыслового измерения пояснять не нужно – попытки такого рода предпринимаются постоянно – как на уровне работы со словом, так и на уровне работы с образом. «Фрактальное насыщение» звукового ряда за счет «многоголосой поэзии» вряд ли возможно без ущерба для смыслового измерения – большинство людей не в состоянии разобрать смысл текстовых сообщений, которые зачитывают одновременно несколько человек. Зато это можно сделать за счет музыкальной «подложки». При этом хочу обратить внимание: стихи с музыкальной подложкой – это не песня и не рэп. В песне слова находятся в подчиненном положении по отношению к музыке. В рэпе и слова и музыка подчинены ритму. Мы же говорим здесь именно о стихах (лидирующая модальность – словесно‑ смысловая ), дополненных до фрактальной размерности в базовом для себя аудио‑ измерении. Далее, согласно рассмотренной тенденции, должны задействоваться элементы визуальной модальности. И вот перед нами окончательный продукт – видеоклип на стихи с музыкальной подложкой.

Это и есть та медиа‑ форма (копируемый и транслируемый субстрат), к которой неминуемо придет поэзия в постписьменную эпоху. Более того, со временем аудио‑ видео‑ поэзия вытеснит не только печатную, но и просто аудио‑ поэзию. Вы спросите, почему этого не произошло с музыкой и аудио‑ видео‑ клипы до сих пор мирно сосуществуют с обычными музыкальными записями. Объяснение простое – аудио‑ музыку спас фоновый режим прослушивания. Поэзия же в фоновом режиме слушаться не может, а при целенаправленном прослушивании всегда выиграет та медиа‑ форма, которая одновременно заполняет максимальное число сенсорных каналов.

Помимо медиа‑ формы будущая бесписьменная поэзия, как и музыка, естественно будет иметь и интерактивную форму. По аналогии с музыкой это будет интерактивное шоу, в котором публика сможет не только слушать и смотреть, но также общаться с поэтами, голосовать, скандировать, двигаться, пить, нюхать, курить и т. д. и т. п. Легко догадаться, что эта интерактивная форма поэзии вырастет из нынешних «паралитературных проектов» типа «слэма», «турниров поэтов» и чемпионата «за стеклом».

Второй прогноз также основан на вере в торжество тенденции к ре‑ интеграции искусств, но уже в несколько иных условиях, когда для технического прогресса остается все меньше невозможного в области воздействия на человеческие чувства – как «базовые», так и «дополнительные». Тем, кто согласен со мной в оценке перспектив данной тенденции, ничего и доказывать, вероятно, не нужно – они сами все могут представить в куда более красочных деталях. Тех же, кто изначально с этим не согласен и считает, что традиционные формы искусства будут существовать и процветать форэва, видимо, никакими аргументами все равно не убедить. Поэтому ограничусь лишь расшифровкой предложенных терминов и самыми краткими комментариями к ним.

Давайте предположим, что в ходе дальнейшего развития биотехнологий возникнут технические средства, позволяющие искусственным образом стимулировать все органы человеческих чувств (например, путем непосредственного наведения соответствующих «псевдоощущений» в соответствующие отделы мозга). В этом случае подобная технология может применяться в искусстве как минимум для двух целей. Первая – создание тотально‑ синкретических интерактивных «фильмов», в которых за счет согласованных впечатлений, транслируемых по всем сенсорным каналам у «зрителя» создается полная иллюзия, что он находится в определенном месте, общается с людьми, бежит, стреляет, занимается сексом, испытывает боль от ранения и т. д. и т. п., но при этом остается самим собой (просто играет чью‑ то роль). Такое искусство я называю «физическим моделированием», и с логической точки зрения оно является прямым продолжением линии «экстравертной литературы», некогда двинувшейся от «рассказывания» к «показыванию» историй, как это было описано в предыдущем разделе.

Возможно, однако, и другое применение той же технологии. Оно потенциально и глубже и опаснее. Мы можем предложить нашему зрителю не просто набор реалистичных физических ощущений. Мы можем предложить ему чужой опыт, пережитый и переосмысленный как собственный. Это может быть достигнуто путем имитации «внутреннего голоса», медитативного и гипнотического воздействия, в результате которого зритель непосредственно ощутит как свои мысли чувства автора. И это, возможно, еще не самый шокирующий опыт. Что если воздействующих личностей окажется несколько – не будет ли этот опыт опытом шизофрении? Но и это еще не все. Возможно ведь не только конкретное, но и абстрактное тотально‑ синкретическое искусство, основанное на диссонансах и несовпадениях сенсорного материала, поступающего в различных модальностях. Такой опыт способен указать человеку на иллюзорность самих чувств, подорвать его чувство реальности – но одновременно и направить его мысль к первоосновам, находящимся за гранью обыденного опыта. Иначе как метафизическим подобный опыт не назовешь. Поэтому данное направление будущего тотального искусства я назвал «метафизическим моделированием». В нем я вижу последний приют поэзии на непростом пути ре‑ интеграции осколков былого синкретического искусства.

 


Поделиться:



Последнее изменение этой страницы: 2019-06-19; Просмотров: 250; Нарушение авторского права страницы


lektsia.com 2007 - 2024 год. Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав! (0.053 с.)
Главная | Случайная страница | Обратная связь