Taken: , 1КАНУНЫ И КАНОНЫ. Несколько дней по Москве гул стоял невообразимый

 

Несколько дней по Москве гул стоял невообразимый. Плескались по улицам толпы людей с узлами; распугивая народ, проносились кареты и крестьянские телеги, груженные скарбом; забивая людской ор, вдруг начинали звонить колокола тяжким набатом, словно в одночасье запылала вся Москва.

Графский лакей Кузьма в эти дни дальше Разгуляя не выходил. Да и куда идти, коли народ все улицы запрудил и прет волна за волной. Откуда и взялось-то столько? Днем и ночью бегут, и все конца и края нету. В графском доме тоже сборы шли, не то чтобы поспешные, но и недолгие. Его сиятельство Алексей Иванович самолично сундучок снаряжал, кое-какие вещицы да фамильные драгоценности укладывал и все поторапливал свою челядь, французами запугивал. А сам-то все больше по-французски говорил. Забудется в суете и картавит Кузьме: дескать, ты снарядил ли дорожные пистолеты? Положил ли пуль и пороху про запас? Потом хватится, поправится, по-русски скажет, но Кузьма-то и по-французски понимал, хоть и говорить не умел.

Погрузили графское добро в повозки, привязали веревками, наверх кое-как прислугу усадили, а кто не поместился – пешком нацелился идти. Его сиятельство, прежде чем в карету сесть, подозвал Кузьму, насыпал в горсть серебра, велел дом стеречь и попрощался по христианскому обычаю.

– Ты уж приглядывай тут, – по-русски сказал. – Не дай моему добру пропасть под французом. А вернусь как-вознагражу тебя, Кузьма, от всего сердца. Оставайся с Богом!

С этим и отбыл, влился в уличную круговерть и пропал. Кузьма затворил парадное на засов, для пущей крепости мебелью да прочей рухлядью заложил проход и начал готовиться к встрече французов.

Так уж устроено, что лакеи всегда лучше бар знают, где какое добро лежит. Первым делом он стащил в гостиную все оружие, которое в доме было, от стрелецкой алебарды и пищали до дуэльных пистолетов. Зарядил то, что заряжалось, и спрятал весь арсенал в огромном графском кабинете, между шкафами. Если с добром придут французы, без воровства и насилия, можно и так встретить, сказать, что его сиятельство в отъезде, а коли постой солдатам нужен, так вон людская совсем пустая. Но если грабить начнут, тогда и оружие пригодится.

Кузьма французов знал и дело с ними имел. Да что их не знать было, когда вся Россия офранцузилась, баре по-русски и говорить не хотят, все норовят покартавить, посюсюкать. Слово русское только и услышишь в базарных рядах, в людской да в церкви еще. И норов французских солдат хорошо знал еще со времен, когда ходил с Суворовым в Италию, где и ранен был осколком гранаты. (Осколок повредил коленную чашечку, и Кузьма ходил прихрамывая.) Им, солдатам, пограбить дай – хлебом не корми. Они и в Италии тащили все подряд, случалось, ружья бросают, пушки, а чужое добро волокут.

Кузьма графа Алексея Ивановича проводил вечером и всю ночь коротал один в пустом доме, прислушиваясь к гулу и гомону бегущих от француза москвичей. И вот где-то под утро шум людей и грохот повозок на улице внезапно стих, и уставший от сутолоки сборов Кузьма лег на диван в гостиной и мгновенно уснул.

Проснулся он что граф, лишь где-то к полудню, сразу бросился к окну: а ну, если французы уже в городе? Однако Разгуляй словно вымер. Ни души, только голуби на мостовой рассыпанное зерно клюют и собаки – отличные борзые, видно, брошенные кем-то, по улице бродят, как дворняги беспородные. Кузьма расчесался перед барским зеркалом, огляделся. Батюшки! А беспорядок-то какой! Хоть прибраться, пока французов нет…

Часа, пожалуй, два он расставлял стулья, запихивая в шкафы разбросанные одежды, убирал постели, затем вымел сор и, покончив с делами, ощутил голод. Пищи ему оставили много, причем такой, которая на барский стол шла и которую надо было уметь готовить. Поэтому, чтобы не разжигать печь на кухне, Кузьма спустился в подвальчик, где стояли разные вина, взял черную бутылку-одну из немногих уцелевших (граф, собираясь ехать, велел кучеру Ереме перебить весь винный запас – то ли не хотел, чтобы французам досталось, то ли боялся, что Кузьма из подвальчика не вылезет. А дурень Ерема взял железку и переколотил почти все!)

Кузьма пообедал хлебом со свежей стерлядью, запил вином и затосковал. Французы все никак не появлялись, а в доме было так пусто, что звенело в ушах. Поговорить бы с кем-нибудь, что ли… Он открыл окошко на втором этаже и выставился на улицу. Но, сколько ни смотрел, сколько ни выкручивал шею, заглядывая в дальний конец Разгуляя, так никого и не увидел. Потом он сходил в кабинет, перепроверил ружья и пистоли, помахал в воздухе старинной алебардой, с удовольствием отмечая, что раньше все-таки оружие было куда лучше. Уж если такой штукой хряпнуть француза по голове – пополам развалится. Затем, открывая шкафы, с легким испугом посмотрел на корешки книг: должно быть, его сиятельство Алексей Иванович – мудрый человек, коли столько книг в доме держит. И в гости к нему вон какие особы ездят…

Подумав о приезжающих в дом графа, Кузьма тут же вспомнил карамзинского дворецкого Николу. «Поди уж, уехали карамзинские-то, – подумал он. – А ну как Николу оставили дом стеречь? Вот бы сейчас, пока французов нет, сесть с ним за барский стол, раскупорить бутылочку крепкого вина… Может, этих французов сроду и не будет в Москве, может, они после Бородина не могут очухаться, а ихний Наполеон, говорят, насморком страдает…»

Кузьма в третий раз выглянул в окно – пусто в Москве! Хоть кричи, хоть закричись! Сбегать до Карамзиных и обратно, пока Наполеон там сопли на кулак мотает… Кузьма скинул ливрею, натянул немного тесноватый атласный халат его сиятельства, понравившийся ему, когда он прибирался в доме, сунул за пояс два пистолета, прихватил шпагу и через черный ход выбрался на улицу.

Он бежал в развевающемся халате серединой мощеной улицы, прихрамывая и озираясь кругом, в надежде увидеть хоть одну живую душу. Страшно было в Москве от безлюдья, предчувствуя беду, выли собаки, и прожорливое московское воронье кружило над пустынными улицами с резким, гортанным криком. Завернув на Пречистенку, он вдруг увидел трех бородатых мужиков, которые нагружали вещами две телеги. Мужики охапками таскали из барского дома платье, ковры, постели и прочую господскую утварь, валили в телеги, а сами поглядывали на небо, словно ждали грозы. «Ишь, оказывается, не все уехали! – подумал Кузьма. – Вон как торопятся!». Он заспешил к мужикам, размахивая шпагой, но один из них вдруг выхватил откуда-то вилы и заорал:

– Проваливай, барин! Ходи мимо!

– Вы что, мужики? – изумился Кузьма:

– Я ж православный, русский!

– Все одно проваливай!

– Да я не барин! Я-человек графа Алексея Иваныча!

– Не твое берем, проваливай! – мужик выставил вилы. Кузьма, прижимаясь к домам, отбежал от грабителей и захромал дальше. «Вот так да! – думал он. – Кому война, кому мать родна… Неужто ни одного доброго человека во всей Москве не осталось?»

В одном из переулков Кузьма увидел толпу вооруженных людей, бегущих ему навстречу. Думая, что это французы, он заскочил в подъезд и выхватил пистоли, однако люди пробежали мимо, направляясь к Кремлю.

– Эй, православные! Вы куда? – спросил Кузьма, размахивая пистолями.

– Айда с нами, барин! – на бегу крикнул мужик, по виду кучер. – Эдакая крепость стоит, и защитников-то нет! Нынче весь честной народ в Кремль бежит! Айда!

Кузьма сделал несколько шагов за толпой, но остановился, вспомнив о наказе своего господина.

Дом Карамзиных оказался запертым и безмолвным. Кузьма побарабанил в дверь рукояткой пистоли, попробовал заглянуть в окна – пусто, уехали и Николу, видимо, с собой взяли. Кузьма посидел на ступенях крыльца, повздыхал и подался к себе на Разгуляй. Назад он уже не торопился, шел по брусчатке, грустно поглядывая по сторонам.

Ему больше не хотелось оставаться на улице, совершенно пустынной, как ночью. Но в Москве был еще день, светило солнце, теплый сентябрьский ветер качал деревья, и потому безлюдная Москва казалась еще страшнее. Кузьма, стараясь не оглядываться, – а почему-то тянуло оглянуться, – снова побежал прихрамывающей рысцой. В это время до него долетел женский крик, отчаянный и одинокий, словно крик над покойным. Кузьма оглянулся…

Спотыкаясь, его догоняла молодая женщина в черном барском платье и шляпке с вуалью. Она кричала что-то по-французски и одновременно плакала.

– Что вы, барыня, плачете? – спросил Кузьма. – Уехать не успели? Вот беда-то!

– Я не барыня, – коверкая русские слова, сквозь слезы и всхлипы выдавила женщина1. – Я гувернантка… Все уехали… Я осталась… Страшно, Москва пустая… Мсье! Не оставляйте меня! – она вцепилась в руку Кузьмы тоненькими, но сильными пальчиками. – Мсье, я умру от страха!..

– Э, да ты, видать, француженка, – догадался Кузьма. – Вон оно что!.. Так чего тебе бояться-то? Скоро ваши придут, поняла – нет? Наполеон скоро придет.

– Мсье, не бросайте меня! – не слушая Кузьму, молила гувернантка. – Город мертвый, дома мертвые… Я боюсь!

– И что же с тобой делать? – Кузьма, оглядев женщину, расправил усы. – Я ж при графе служу, мне ведено дом охранять…

– Мсье! – она все сильнее стискивала свои пальчики на руке Кузьмы. – Умоляю вас, мсье!..

– Да не мусье я, – буркнул Кузьма. – Ладно, пошли со мной, раз своих французов встречать не хочешь.

Так и не выпуская его руки, гувернантка засеменила с ним рядом, заглядывая в глаза и поправляя шляпку. И то была единственная пара в этот день во всей Москве, прошедшая под ручку по её улицам. А в это время «непобедимый» Наполеон все еще стоял со своей свитой на Поклонной горе и ждал ключи от Москвы.

Нести ключи ему было некому. Да и не принято было на Руси носить захватчикам ключи от городов…

За время отсутствия Кузьмы в доме ничего не случилось. Он провёл француженку черным ходом и забаррикадировал дверь. Таская мебель, он между делом все подкручивал и покручивал усы: по дороге он как следует разглядел мадам (или мадемуазель-кто ее знает, годами-то к тридцати, видно) – барыня, да и только! Глазки черные, ротик красный, щеки то бледные, то пылают, вот только худа больно, в чем душа держится. Кузьма любил женщин полных, в теле, наподобие господской кухарки, но от той вечно жареным пахнет и дымком отдает. И дух этот ни днем, ни ночью не выветривается. А от гувернантки, как от барыни, – духами, аж голова кругом вдет.

Между тем француженка отошла, оправилась от страха и начала с интересом прогуливаться по графскому дому, протяжно вздыхая при виде картин на стенах и всяких статуэток, коих в доме было много. Кузьма не запрещал ей ходить, наоборот, зазывал в другие комнаты, увидев ее интерес. Он даже стал помаленьку забывать о французах и о том, зачем его здесь оставили. Когда они добрались до графского кабинета, гувернантка ахнула и устремилась к книжным шкафам.

– О, какое богатство! – воскликнула она по-своему. – Какие удивительные книги!

– А как же! – с гордостью сказал Кузьма, словно все, что находилось в кабинете, принадлежало ему. – У нас тут много чего есть!

Она ничуть не удивилась, что Кузьма понял ее, видно, все еще считала его за барина. Ну, если не за барина, так за просвещенного человека. Кузьма же едва умел читать и писать, и то выучился этому уже на службе у графа Алексея Ивановича, от дворецкого Николы, когда тот еще служил у его сиятельства.

– Боже! Я никогда не видела такой библиотеки! – восклицала француженка, рассматривая книги. – Мсье! И все это ваше?

– А чье же еще? – бросил Кузьма. – Мое, конечно…

Он вспомнил наставления Николы: у бар положено мужчинам ухаживать за женщинами, а не наоборот, как у всех людей, и поэтому Кузьма сбегал в винный подвальчик, принес бутылку вина, положил в вазу яблок и выставил все на графский письменный стол.

– Прошу, мадемуазель, извольте вина откушать! – пригласил он. – Хорошее вино, старое… Только этот дурень Ерема почти все бутылки перебил.

Не выпуская из рук книгу, гувернантка взяла бокал с вином, отпила глоток и вдруг затрещала, как сорока, на чистом французском. Кузьма быстрого говора не понимал, не успевал схватывать, к тому же в речи ее было много незнакомых слов. Она спохватилась.

– Кто ваш господин? – спросила она по-русски. – Где он служит? Откуда у него такие книги?

Кузьма смутился: это она на улице приняла его за барина, а тут, видно, разглядела…

– Сиятельный граф они, Алексей Иванович, – сказал он. – Обер-прокурор, по фамилии Мусины-Пушкины будут.

– О! – воскликнула француженка, и в глазах ее промелькнуло торжество. – Я нахожусь в доме знаменитого историка!

Кузьма немедленно приревновал ее к графу: конечно, где ему тянуться, хромому, хоть и суворовскому солдату, за обер-прокурором? Ишь, как глазами засияла…

– А ты-то каких господ будешь? г – спросил он. – Что же они тебя бросили одну?

Она назвала фамилию, для Кузьмы ничего не говорящую. Кузьма махнул рукой.

– А к нам всякие высокие особы ходят. Карамзин, например, чуть не каждый день бывал.

– Да, мсье, я знаю! Карамзин тоже известный в России человек… Но почему граф не взял с собой эти книги? – лицо ее было удивленным и растерянным. – Почему он не увез их из Москвы?

– Видно, некуда было взять, – рассудил Кузьма. – Итак все телеги нагружены были и в карете добро лежало – не повернуться. Потому меня и оставил здесь-стеречь.

– О, мсье! Вы не понимаете цену… Это очень дорогие книги, – мешая два языка, тараторила француженка. – Они дороже… добра, платья… Это поэзия…

– Я не знаю, почему они не взяли, – уклончиво ответил Кузьма, чтобы не спорить. – Я стеречь приставлен. Я из суворовских солдат буду, окромя войны, ничего не видал…

Сказав это, он сразу вспомнил свою обязанность и метнулся к окну – пусто на Разгуляе…

– Что-то вашего Наполеона не видать, – сказал он, возвращаясь к столу, – плохо мы ему бока в Италии наг мяли, до России, до Москвы дошел.

– Наполеон в Москве? – напугалась она. – Наполеон пришел?

– Да нет, еще не пришел… Плохо, говорю, бока ему намяли. – Кузьма сел в кресло графа, распахнув халат. – Да с кем мять-то было? Считай, один Суворов и мял.

– Мсье, вы не оставляйте меня! – в ее голосе послышался тот же страх, что был на пустынной московской улице. – Не прогоняйте, мсье! Я вам буду служить!

– Ну уж… служить, – Кузьма подкрутил ус. – Я не барин, чтоб мне служить… Я суворовский солдат. А стрелять ты умеешь? Ну это, – он показал на пистолеты, – пиф-паф?

Гувернантка сжалась, свела плечики, отрицательно помотала головкой.

– Значит, пока Наполеон не пришел, – военную науку постигать будем, – твердо сказал Кузьма. – Берешь пистоль вот так, взводишь курок и стреляешь.

Он выпалил в распахнутое окно, и кабинет наполнился дымом. Француженка испуганно съежилась, зажала уши.

– Ничего-ничего, – подбодрил Кузьма. – Это поначалу страшно, раза три пальнешь, привыкнешь… А что же к своему Наполеону-то идти не желаешь? Твои же соотечественники…

– Нет-нет! – воскликнула она. – У меня… обязательства, господские дети… Я – гувернантка, учительница.

– Ладно, мадемуазель, на-ка пистоль, стреляй!

Она взяла тяжелый пистолет, пугливо отвела его подальше от себя и беспомощно взглянула на Кузьму. Кузьма взял ее руку с зажатым пистолетом, приобнял француженку, прильнул к ее голове, будто целясь, и помог надавить на спуск. Пуля почему-то в окно не попала, а угодила в китайскую вазу на шкафу. Ваза брызнула молочно-белыми осколками и со звоном осыпалась на пол.

– Это ничего, – успокоил Кузьма, хотя вмиг пожалел вазу и обругал себя. – Зато попали метко.

Гувернантка впервые за все время рассмеялась, и от ее смеха запылало, зажгло в груди у суворовского солдата. Чтобы скрыть волнение, Кузьма принес щетку, совок и стал сметать осколки. Однако француженка отобрала у него щетку и сама принялась за дело. Кузьма отметил, что метет она умело, а значит, не ахти какая и барыня, только по разговору да по одежде. Это обстоятельство еще больше вдохновило его.

– А со шпагой – вот так! – он пофехтовал шпагой и нанес удар воображаемому противнику. – Ну-ка, попробуй.

За шпагу она взялась смелее, махнула ею несколько раз и ткнула в стену.

– Годится, – одобрил Кузьма. – Я думаю, что до шпаг дело не дойдет. Ты, как французы придут, переговоры с ними заведешь, вроде как толмач. Надо им постой – в людскую проводим, пускай живут, пока Кутузов не приедет. Поняла?

– Да-да, – покорно сказала она. – Поняла…

– А уж если полезут – тогда… – Кузьма погрозил шпагой. – Они хоть и твои соотечественники, а мне его сиятельством добро стеречь приказано. Извольте не пугаться, если кровь прольется.

При слово «кровь» она вздрогнула и глянула на Кузьму со страхом, прижав ладони ко рту, покорно закивала. Ее пугливость нравилась Кузьме, тогда он чувствовал себя еще более храбрым и сильным, даже о хромоте забывал.

Закончив военные упражнения, Кузьма ощутил сильный голод. «Вот бы каши сейчас котелок, – помечтал он, – да сдобрить бы ее маслом…» Француженка, понимая, что обучению пришел конец, снова взялась за книги, и страх ее мгновенно исчез, глаза заискрились, заблестели.

– Я пойду на кухню кашу варить, – помаявшись от безделья и голода, сказал Кузьма. – Ты, мадемуазель, читай, читай…

Она бросила книгу и вцепилась в его халат.

– Не оставляйте меня, мсье! Я боюсь одна… Дом пустой, мертвый…

– Тогда пошли со мной!

Он привел ее на кухню, усадил с книгой в руках на табурет, а сам принялся разжигать печь, греметь кастрюлями. Но гувернантка отложила книгу и по-хозяйски встала к плите.

– Ты читай, читай, – Кузьма взял ее за талию и от-. вел к табурету. – А то от тебя жареным пахнуть будет и дымом. А я страсть как не люблю, когда жареным…

Он сварил кашу, заправил ее топленым маслом и, разложив в тарелки, на подносе понес в столовую, как это делалось при графе. Француженка не отставала ни на шаг, боялась даже потерять его из виду. Похоже, натерпелась в одиночестве, бегая по безлюдной Москве, вот и теперь боится. В столовую же Кузьма перенес вазу с яблоками и вино.; – Кушать подано, – сказал Кузьма. – Прошу, мадемуазель.

– Мерси боку, – сказала она и огляделась в поисках салфетки. Кузьма подхватился, открыл шкафчик и достал целую пачку свежих, хрустящих салфеток.

Трапеза проходила так: Кузьма сидел на месте его сиятельства, гувернантка – по левую руку; он ел по-солдатски, ложкой, запивая кашу вином, и довольно кхекал, она цепляла вилочкой крупинки и бережно подносила ко рту, невидимо пережевывая и глотая. Каши было поровну, однако Кузьма уже умял свою порцию, тогда как в тарелке мадемуазель ее и не убыло.

– Э, так не пойдет, мадемуазель, – сказал Кузьма. – Бери ложку. А то смотри-ка, дошла как. Ешь, поправляйся.

Она поняла это как волю господина и, взяв ложку непослушной рукой, стала есть. Она дрожала, жмурилась, стискивала зубы, проглатывая, но ела.

– Ишь, как изголодалась, – приговаривал он с отеческой лаской. – Ешь, кушай… Да все эти штучки, – он передразнил движения ее рук, – отбрось. Господ-то нету, а без них можно запросто кушать… У тебя отец-мать кто?

– Портной, – давясь, промолвила она. – Парижское платье…

– Ну, видишь, знамо, люди простые. Вот и ешь, как у себя дома ешь, без стеснения… Господа-то твои, что – плохо кормили?

Она ответить не могла…

– Видно, плохо, – определил Кузьма. – А я-то из вольных крестьян, смоленский я… А теперь вот у его сиятельства служу, при месте, холостой еще, а лет мне тридцать четыре… Его сиятельство уже старый, шестьдесят восемь минуло… Вот… И денег я собрал, есть деньги… Тут еще граф-то, отъезжая, двадцать рублей серебром дали. Сказали, еще дадут, когда вернутся. Ты, Кузьма, сказали, стереги, приглядывай, вернусь – от всего сердца награжу.

– Не могу больше кушать, – сдалась она, хотя в тарелке было еще больше половины. – Лучше стрелять, чем кушать…

Он рассмеялся, и она тоже засмеялась тоненько и тихо.

– Не могу больше кушать, – сдалась она, хотя в тарелке было еще больше половины. – Лучше стрелять, чем кушать…

Он рассмеялся, и она тоже засмеялась тоненько и тихо.

– Ну, айда в покои, – по-свойски предложил он. – Ты читай себе, а я в окно гляну. Что-то Наполеона долго нет.

Они вернулись в кабинет графа. Гувернантка, держась рукой за живот, постанывая, снова села за книги, Кузьма же пошел на пост, к окну, откуда был виден дальний конец Разгуляя. Высунувшись по пояс, он глянул вдоль улицы, но ничего, кроме двух борзых псов, пытающихся поймать голубей, не увидел. Однако ему показалось, что где-то далеко играет маршевая музыка. Кузьма хотел окликнуть француженку, но звуки марша исчезли, и он решил, что ему показалось. Как его солдатский желудок был сыт, ему всегда чудилась бравурная музыка.

«А что, – подумал он. – Пока его сиятельство в отъезде, тут можно хорошо пожить. Сколько нынче война будет? До покрова, ну, до рождества. А там Кутузов силу соберет и погонит француза… Время вон сколь! Может, ей, француженке-то, предложение сделать? А то поискать попа, да чтоб сразу и обвенчал… Хоть один-то поп на Москву остался, поди…»

Гувернантка тем временем уже не стонала, она сидела в кресле, вцепившись в толстую старинную книгу. Кузьма подошел к француженке, наклонился так, что коснулся ее шелковистых волос, и вновь ощутил головокружительный запах.

– Что там писано-то, в книге? – внезапно робея, спросил он. – Экое чудо – книги… Кто ни приедет к его сиятельству, так все эту книгу глядят, из рук не выпускают. И всё говорят, говорят… Особы такие, а вокруг книги, как дети малые…

Волнуясь и путая языки, она принялась объяснять Кузьме, но он ничего не понял, потому что не в силах был оторвать взгляда от ее лица.

И тут в голову Кузьме ударила шальная мысль. Он бережно взял гувернантку под тонкую ручку и повел в глубь дома. В одной из комнат он распахнул шкаф с женскими платьями и стал перебирать их, подыскивая, что бы подошло француженке. Остановился на белом бальном платье с огромным, шарообразным подолом.

– Ну-ка, примерь, – распорядился он. – В черном-то тебе не к лицу…

Округляя глаза, с испугом, но и с желанием (это от Кузьмы не ускользнуло! Желание у женщин можно только по глазам и определить. Они могут нос морщить, а глаза выдают…) гувернантка взяла платье и прикинула на себя.

– Хорошо, – определил Кузьма. – Ты переодевайся, а я пойду тоже… – он показал на халат, из-под которого торчала нательная рубаха. – Жди этих французов…

Он оставил ее одну и побежал в графские покои. Там Кузьма разыскал не увезенный его сиятельством мундир обер-прокурора, лосины и тончайшие хромовые сапоги. Торопливо сбросив одежду, он натянул узкие замшевые штаны, шелковую сорочку и влез в мундир. Только сапоги не подошли. Не лезла в хром солдатская, разбитая дорогами нога Кузьмы. В это время по коридору раздался стук каблучков и шорох юбок. Кузьма торопливо натянул свои сапоги и предстал перед француженкой в полном параде.

– О! – смеясь и прогоняя испуг, который преследовал ее в коридоре, воскликнула она. – Мсье обер-прокурор!

Он тоже что-нибудь сказал бы, но сперло дыхание. Перед ним стояла барыня, каких можно было увидеть только на старых картинках в графском доме.

Гувернантка подхватила его под руку и повлекла к зеркалу. Остановившись перед ним, так, что они оба отразились в нем, она вскинула голову и замерла. Кузьма глядел в зеркало и не узнавал себя: рядом с француженкой действительно стоял обер-прокурор, только молодой, стройный и сильный.

Она принялась учить его танцевать, показывала простые па, но, так и не добившись толку, просто кружила одна по огромному залу, где проходили графские балы, кружила, откинув голову и голую до плеча руку, а он стремился поймать француженку, настигал в кружении, но не ловил, потому что вся красота и колдовство – всё было в этой ее неуловимости…

Она смеялась тоненько и счастливо, будто колокольчик или простая солдатская флейта. Он тоже, кажется, смеялся, но не чувствовал и не помнил этого.

Потом он все же кружил ее, подняв над собою, и она, широко разбросав руки, ощущала, что в любой момент может взлететь высоко-высоко, словно птица. И, пожалуй, она взлетела, потому что сияющий круг люстры то приближался, то отдалялся вновь…

Голова продолжала кружиться и утром, когда Кузьма очнулся от сна и ощутил нежный запах духов и легкое дыхание на своей груди. Он бережно разбудил гувернантку и, подхватив на две громадные ладони ее невесомое тело, поднял над головой, ощущая неведомую ему свою силу и поражаясь красоте француженки.

– Пора вставать, – сказала она, когда он опустил ее, и поцеловала шрам на его груди. – Мсье, вы меня слышите?

Он ее слышал и чувствовал, но не хотел шевелиться…

А день уже занялся и полыхал над городом, озаряя улицы и крыши домов.

В растворенное окно вдруг пахнуло дымом, послышались голоса и грохот сапог на мостовой. В дверь застучали прикладами, потребовали открыть, Кузьма наскоро оделся, схватил пистолеты, метнулся к окну.

На улице стояли солдаты Наполеона. Заметив Кузьму, они заговорили вразнобой, замахали руками. Кузьма понял одно: солдаты требовали немедленно отдать им все золото, драгоценности и шубы, которые есть в доме.

– Мсье! Отдайте им все, что они просят! – зашептала француженка. – Иначе они ворвутся в дом!

– Но его сиятельство все увезли, – развел руками Кузьма

Она торопливо сорвала с себя перстень, сняла серьги с камешками и золотой нательный крестик на цепочке.

– Вот все, что у нас есть! – крикнула она по-французски. – Возьмите!

Один из солдат подставил шапку, другой весело засмеялся, разглядывая женщину в окне.

– О! Русская красавица! Позвольте поцеловать вашу ручку, мадам!

– Давайте еще! – заорали остальные и замахали руками. – Или мы возьмем сами! Давайте!

– У вас, мсье, были деньги, – снова зашептала она. – Отдайте им. Пусть уйдут.

Кузьма принес кошель с серебром и несколькими золотыми, развязав его, сыпанул на головы солдат.

– Хватайте, собаки! Свинцом бы вас, а не серебром!

Французы собрали деньги, но на этом не успокоились, наоборот, закричали, что в этом доме навалом золота и серебра, и устремились к парадному. Напрасно француженка кричала им, что они отдали последнее, что все золото и драгоценности увезены владельцем дома. Ее не слушали и пытались выбить дверь прикладами ружей. Кузьма взвел курок и уже хотел выстрелить по наступавшим, но в это время откуда-то появились еще солдаты и бросились на первых. Завязалась схватка, в ход пошли сначала кулаки, затем приклады и штыки – Разгуляй обагрился кровью неприятеля. Пользуясь случаем, Кузьма выпалил в свалку из обеих пистолей. Часть из тех французов, что были первыми, побежала, двое остались лежать на мостовой. Соотечественники вывернули их карманы, вытрясли деньги и драгоценности, но уходить не спешили.

– Золото! – заорали они. – Драгоценности!

И бросились к парадному. Двери были крепкими и толстыми, солдаты изломали о них ружья и принялись рубить палашами. Кузьма выстрелил из ружья – француженка подала ему другое. В ответ по окнам ударило сразу несколько выстрелов, Кузьма зарядил ружья, выглянул: французы разделились, человек шесть куда-то побежали. Остальные начали стрелять в окна. Скоро на мостовую Разгуляя выкатили пушку и начали наводить ее на парадное.

– Мы погибли! – сказала француженка, но без страха, с горящими глазами.

– За мной! – скомандовал Кузьма и повлек ее в кабинет.

Грохнул пушечный выстрел, двери сорвало с петель, разворотило баррикаду. Кузьма выстрелил на бегу в солдат, уже показавшихся в дверном проеме и, втолкнув француженку в кабинет, запер двери. Французы уже были в доме, грохотали сапогами по коридорам и лестницам.

Не опуская пистолета, направленного в сторону дверей, Кузьма обнял женщину, прижал ее к своей груди. Но француженка отпрянула и, сорвав штору с окна, стала складывать в нее книги. В этот момент в двери забарабанили, и Кузьма выстрелил.

Но тонкая кабинетная дверь уже не могла спасти защитников дома. От ударов прикладами запор оторвался, и солдаты ринулись было в комнату, но Кузьма разрядил в них оба пистолета и принял из рук своей француженки другие. И еще два солдата остались лежать на пороге. Неприятель отступил.

– Держимся! – крикнул Кузьма ободряюще. – Не позволим грабить наше добро!

В этот миг он ощущал себя сиятельным графом, обер-прокурором, и был им! Все, что находилось в этом кабинете, принадлежало только ему, и никто бы в целом мире, даже сам граф Алексей Иванович, не смог бы сказать, что это не так.

Потом в комнату влетел зажженный факел, вспыхнула портьера и драпированная стена, француженка заметалась, стараясь сбить пламя, Кузьма же разряжал пистолеты в наседавших солдат, лихорадочно, оглядываясь назад и боясь хоть на мгновение потерять из виду свою соратницу. Но вот кончились заряды, и Кузьма, перехватив алебарду за древко, начал отступать в глубь кабинета, прикрывая собой француженку. Пламя уже охватило драп, тяжелые портьеры, метнулось к бумагам на шкафах…

В кабинет ворвались солдаты…

Кузьма метался в дыму и пламени, прикрывая собой беззащитную женщину и нанося удары врагам тяжелой алебардой, пока выстрел не отбросил его к шкафам. О» выронил оружие, сделал шаг и закричал, протягивая руки к единственной своей женщине. В последнее мгновение ему показалось, что он успел все-таки взять на ладони и взметнуть вверх ее невесомое тело в пылающем как факел, белом бальном платье…

 

⇐ Предыдущая45678910111213Следующая ⇒

Поделиться: