Белое Облако и Голубая Гора

 

Видеокассета, на которой вспыхивала и гасла лампа, покоилась на видеомагнитофоне под телевизором, в темноте. Осколки и обломки разбитой лампы лежали в коробке, осторожно ссыпанные туда вдоль складки газеты, чтобы Иэн не поранил себе лапы, бродя по дому поздней ночью. Коробка с лампой была заклеена и стояла над камином, словно урна с прахом. Письма и бандероли от Эрика Сандерсона Первого, по‑прежнему невскрытые, лежали на полке за дверью кухонного шкафа. Капли дождя, каждая из которых сама себе представлялась голубой планетой, населенной бактериями, ударялись в окна и размазывались под ветром, стекая по наружной стороне стекол. По углам копилась пыль, а мои собственные тени, подобно теням Хиросимы, оставались на подоконниках и плинтусах. Пауки делили свои территории на бескрайних просторах полов и потолков. Не все на нижнем этаже дома оставалось по ночам совершенно тихим и совершенно неподвижным.

Наверху, сбоку от лестницы, располагалась запертая дверь, знакомая и неподвижная. Рядом с ней – дверь в мою спальню, реальная, функционирующая и не вполне закрытая. Меж дверью и рамой имела место щель шириной с кота, и сквозь нее от пола до потолка пробивался клин желтого света от лампы светильника на прикроватном столике. За этой щелью, внутри спальни, лежала на ковре неудобочитаемая тетрадь – четыре колонки чисел и перечеркнутая диаграмма взирали на потолок. На двуспальной кровати лежали: кот Иэн, уткнувшись носом в собственный хвост, этакий спящий клубок; «Фрагмент о лампе», засунутый между подушкой и стеганым одеялом; и я, на своей стороне, прикрывший рукой глаза от света, которому снилось вот что.

Я шел по испещренной солнечными пятнами аллее, вдоль которой росли давно не стриженные кусты и лозы и стояли полуразрушенные греческие колонны и классические белые статуи с отвалившимися руками или головами. Разбитые постаменты клонили своих потрепанных непогодой хозяев под такими углами, которые угрожали бы опрокидыванием или соскальзыванием любому реальному человеку. Воздух, насыщенный сладким запахом то ли эвкалиптового, то ли камфорного масла, был таким горячим и живым, что, попадая в рот, выпаривал из него влагу с нежной, задушевной заботой. Я прошел мимо старой мраморной статуи знаменитого шеф‑повара, который написал мою поваренную книгу. С его покрытого лишайниками лица взирали пустые глаза, меж тем как сам он, высокий и агрессивный, воздевал к небу огромную ложку так, как какой‑нибудь герой мог бы воздевать свой меч. Немного дальше, в глубокой нише, к грубо высеченному в камне пианино прислонился оплетенный паутиной Хамфри Богарт, и в его закопченной каменной руке застыл закопченный каменный стакан, который он держал возле лацкана закопченного каменного смокинга.

Достигнув конца аллеи, я прошел под осыпающейся аркой и оказался среди остатков большой открытой площади, в центре которой располагалась римская купальня. Купальня была наполовину пуста, и всю воду, что в ней была, покрывал неподвижный ковер из листьев развесистой ивы, пробившейся сквозь древние плиты. Я направился к этому дереву, осторожно переступая через оживленную цепочку черных муравьев и огибая кочки высокой бурой травы, тоже протолкавшейся к свету, где только это позволили камни.

Подойдя ближе, я заметил большой пластиковый лежак, установленный в тени дерева. На нем, на боку и спиной ко мне, лежала девушка. Когда я приблизился, она принялась что‑то искать в своей сумке, и все мои внутренности подпрыгнули к горлу во влажном толчке узнавания.

– Клио!

Клио Аамес оставила то, чем была занята, обернулась и подтолкнула кверху свои солнечные очки, так что они обхватили ее длинные черные волосы наподобие ленты.

– Черт возьми, – сказала она. – Посмотрите, кто пришел.

Оказавшись под деревом, я нагнулся, меж тем как она приподнялась, и сгреб в охапку ее совершенно реальное тело, согретое летним зноем. В ответ она тоже крепко обхватила меня руками, и мы вместе опустились на лежак. Так мы провели долгое время – обнимаясь, зарываясь лицами в шеи друг другу, глубоко дыша и оставаясь совершенно неподвижными.

– Ты здорова? – спросил я из‑под самой мочки ее уха, скорее одним лишь выдохом, нежели звуком.

– По‑моему, да. Вполне. – Воздух, слова, доносившиеся изнутри нее, щекотали мне шею. – Я по тебе скучала.

– Я забыл тебя, Клио. Я обо всем этом забыл. Мне очень, очень жаль.

– Эй, брось, все в порядке. – Ее рука лежала на моей шее, и пальцы поглаживали завитки волос у меня на затылке. – Я здорова. Все хорошо. – Она нежно отодвинулась от меня, чтобы заглянуть мне в глаза. – Все хорошо. Теперь мы здесь, и все хорошо.

– Клио, – сказал я.

– Все нормально. Я понимаю.

– Тебя же нет.

– Вот она я, прямо перед тобой.

– Нет, это не ты. Ты умерла.

Клио окончательно высвободилась из моих объятий и села прямо.

– Для твоего сведения, – заявила она, – я, по‑моему, выгляжу очень даже неплохо. – Она провела руками от топа бикини до трусиков, чтобы подчеркнуть сказанное. Через секунду снова посмотрела на меня. – Полагаю, в этой части ты со мной согласишься.

– Ты выглядишь просто фантастически.

– Фантастически для мертвой?

Я пропустил это мимо ушей, чувствуя, как на лице у меня заиграла улыбка.

– Не заводись, Аамес. А с чего это вдруг ты опять стала носить свой топик?

Я потянулся, чтобы прикоснуться к ней так же, как только что прикасалась к себе она сама, но она сильно шлепнула меня по ладони в преувеличенном изумлении.

– О господи! «Клио, ты мертва. Клио, можно мне посмотреть на твои сиськи?» Есть для тебя одно словечко: некро‑, – она разделила слово пополам и пришпилила ко мне обе половинки тычком указательного пальца, – филия. Вот до чего ты деградировал, когда я оставила тебя?

Я уставился себе под ноги с самым серьезным видом, на какой был способен, и произнес хриплым голосом самурая из второразрядного фильма:

– Мне стыдно.

– Вот и хорошо, – сказала она, подтягивая колени к подбородку. – А теперь расскажи‑ка мне, что там происходило в «Жителях Ист‑Энда».[8]

Этим‑то я и занялся. Я наполовину успел пробраться через запутанную и неправдоподобную фабулу, окружавшую возвращение одного из злодеев этого сериала, когда Клио подалась ко мне, обвила рукой мой затылок и поцеловала меня, сначала очень нежно, а потом глубоко и от души.

– Слушай дальше, – тихо сказал я, когда мы разъединились. – Я еще не рассказал тебе, как снова забеременела та дурочка с унылыми глазами.

Клио улыбнулась какой‑то пустой улыбкой и прижалась своим лбом к моему.

– Мне так жаль, что это случилось, – сказала она.

– Да, – сказал я. – Он теперь стал не таким интересным. Думаю, и рейтинги упадут.

– Эрик…

– Понимаю, прости. Ты знаешь, как это у нас получается? Как нам вообще удается шутить?

– Уродские уроды, – проворковала Клио, слегка кивая и тем самым заставляя меня тоже кивать.

Несколько секунд мы продолжали прижиматься друг к другу лбами.

– Можно ли было?.. Мог ли я хоть что‑нибудь сделать? Клио слегка отодвинулась, чтобы мы могли смотреть друг другу в глаза. Ее ладонь по‑прежнему лежала у меня на плече. Она помотала головой.

– Даже и не знаю.

Я взял ее за другую ладонь и обеими руками прижал ее к своим коленям.

– Кли, скажи мне что‑нибудь, чтобы я убедился, что это не сон.

– Что‑нибудь вроде чего?

– Что‑нибудь, о чем бы я не знал, чтобы мне пришлось пойти и посмотреть на это, и, когда бы я так сделал, оказалось бы, что ты говоришь правду.

– Не думаю, чтобы это могло бы в чем‑то убедить.

– Тогда просто скажи, что я не сплю.

– Может, и спишь, – сказала она. – Может, это тебе снится.

– Я не хочу. Клио, мне одному не справиться.

Раздался удар: бум!

Мы оба сильно вздрогнули и повернулись к римской купальне. Слежавшиеся на водной поверхности листья медленно вращались по спирали.

– Там что, есть что‑то живое?

Клио кивнула:

– Да.

– И что это?

– Не знаю, – сказала она, глядя на воду. – Оно появляется снизу, где все черным‑черно.

Раздался еще один удар.

Маленькие волны пробежали по замусоренной поверхности, плескаясь в заплесневелые плиты.

– Ты готов? Это оно самое.

Клио держала меня за плечи, стараясь улыбкой выразить твердость духа, что ей почти и удавалось.

– Кли, что происходит?

Бум!

 

6

Охотник за временем

 

Бум!

Одним рывком я пробудился, мигая от электрического света. Непонятно было, являлся ли этот звук частью какого‑то моего сновидения или же он был реальным, исходящим извне. Кот, ушки на макушке, стоял в изножье кровати, огромными глазами уставившись в стену. Я, как только мог, старался сохранять спокойствие, про себя отсчитывая секунды тишины: одна… две… три… четыре… пя…

Бум!

Иэн исчез, взметнувшись рыжим клубком нервной энергии, а я весь сжался от страха.

Еще один удар.

Хлопок.

Глухой стук. Удар. Еще хлопок.

Инстинкты наводнили меня химическими реагентами, вызывающими онемение в пальцах, губах и ушах. Желудок расслабился, подступила тошнота, и каждый волосок на теле встал дыбом, насыщенный электричеством. Физиология понуждала меня бежать, спасаться бегством. Но я не побежал. Инстинкты преодолела логика, когда я осторожно сел на кровати, и некая твердая рука завладела всеми струнами организма, отводя мои действия от паники и направляя их. Я сделал несколько глубоких вздохов, а затем как можно тише поднялся и прокрался на лестничную площадку.

Громыхающие, хлопающие, лязгающие и дребезжащие звуки исходили из‑за запертой двери, и они нарастали, становясь все более и более агрессивными. Пока я стоял там, стараясь унять дрожь, следить за дыханием и сохранять спокойствие, до меня начало доходить, что во всем этом шуме было нечто неладное. Потребовалось несколько секунд, чтобы разобраться, в чем именно состояло это нечто: грохот и хлопанье из‑за закрытой двери вроде бы доносились издалека. Судя по размерам дома, запертая комната никак не могла быть большой, в лучшем случае она была чуть меньше моей спальни, а возможно, представляла собой лишь кладовку. Следовательно, это было невозможным, и все же казалось, что звуки отдаются от голых стен, словно бы несясь из дальнего конца огромного пустого склада.

Неистовый шум сделался еще сильнее, обратившись в яростную молотьбу бешеных ударов и в раскаты металлического звона. Я подался вперед, вслушиваясь изо всех сил, чтобы найти какую‑нибудь разгадку. При этом слегка коснулся ухом запертой двери – чуточку, едва‑едва. В то же мгновение, когда это произошло, в ту долю секунды, на которую часть моего тела вошла в соприкосновение с краской, весь сокрушительный шум, хлопанье, стуки, все вообще – остановилось намертво.

Шок заставил меня отпрянуть назад, словно бы я обжег пальцы. Зажав рот рукой, я старался не шевелиться, старался не дышать.

Из‑за закрытой двери на меня накатывалась глубокая плотная тишина. Абсолютная. Тяжелая. Чем‑то чреватая. Эта тишина была звуком, свидетельствующим о том, что за тобой наблюдают.

Я ждал.

Ждал, что же произойдет.

Минуту.

Две минуты.

Совершенно ничего не происходило.

Десятью минутами позже я, вооружившись молотком из ящика для инструментов, рылся в кухонном шкафу среди невскрытых писем от Эрика Сандерсона Первого. Найдя конверт с квадратной картонкой внутри, я взрезал его с одной стороны и потряс. В руку мне упал ключ.

 

* * *

 

– Я вхожу, – сказал я перед дверью, и меня удивило то, как отчетливо и громко прозвучал в тишине мой голос. Собственные внутренности представлялись мне раскачивающимися эластичными лентами. Мочевой пузырь распирала горячая тяжесть. – Вхожу. Отпираю дверь.

Ключ клацнул в замочной скважине. Нажав на ручку, я медленно открыл дверь. Тишина. Держа молоток возле своего правого уха, готовый обрушить его на все, что могло бы замаячить во тьме, я боком протиснулся внутрь, шаря левой рукой по стене. Наконец обнаружился выключатель, я им щелкнул, и загорелся свет.

Посреди комнаты стоял картотечный шкафчик.

И больше ничего.

Там никого не было.

И комната, да, оказалась меньше спальни, слишком крохотной, чтобы можно было как‑то объяснить те звенящие раскаты эха. Единственное окно было заперто. Насколько я мог видеть, не было никакой возможности для того, чтобы кто‑то мог проникнуть сюда и выбраться отсюда, но я по‑прежнему держал молоток наготове.

Четыре из пяти ящиков картотеки были пусты. В пятом я обнаружил одну‑единственную красную картонную папку, внутри которой находилась одна‑единственная страница машинописного текста.

Я не вынимал папку из ящика и не читал эту страницу. Одну, две, три, четыре секунды я вообще ничего не делал. В конце концов я задвинул ящик и, опершись спиной о картотеку, попытался уловить, что же во всем этом неладно. Дело было не только в звуках. Начиная со своего второго дня в этом мире я воображал, что в этой комнате содержатся все факты и цифры, касающиеся моей утерянной личности, бумажные следы жизни Эрика Сандерсона Первого и фотографии – его самого, Клио Аамес и всех, кто с ними тесно общался. Постоянные свидетельства в цветной печати и в текстах, доказывающие, что они действительно жили на свете, что и эти люди, и времена, и события реальны и когда‑то имели место среди сплетения всех прочих обстоятельств. Я едва ли не предвкушал, что там окажется множество вещей, некогда принадлежавших Клио, – прежде всего, это было бы логическим объяснением того, что комната была запечатана. Но там ничего не было. Чтобы окончательно убедиться в этом, я еще раз осмотрел картотеку и все остальное. Вытащив красную папку из пазов, в которых она была закреплена, и сунув ее себе под мышку, я вышел оттуда, выключив свет и закрыв за собой дверь.

 

* * *

 

Из холодильника я достал бутылку водки (у меня появилась привычка выпивать порцию‑другую наедине с видео по вечерам, а время от времени – и после полудня) и налил себе добрых полстакана поверх льда. В кухне снова появился Иэн – теперь он был сама храбрость, весь его вид так и говорил «никогда в жизни я ничего не пугался!» – и принялся вкрадчиво тереться своим тучным тельцем о мои ноги. Я вскрыл для него банку тунца и, прихватив стакан и бутылку, направился в гостиную.

Телевизор – великое средство для приведения сознания в норму. Включив его, я повалился на диван, поставив водку на пол у своих ног и положив сбоку от себя красную папку. Чтобы успокоить нервы, я сделал несколько глубоких, обжигающих горло глотков, а затем открыл папку и вынул из нее лист бумаги. Вот что было там напечатано:

 

Вообрази, что ты на озере, в лодке.

Дело происходит ранним летним утром. В то время, когда солнце не вполне еще выбралось из‑за горизонта и длинные, вытянутые тени оставляют следы на холмах, словно тигриные когти. Проплывая под лучами солнца, ты чувствуешь их теплоту, но в тени воздух все еще прохладен, и туман цепляется за все укромные уголки и выступы, где только это возможно.

Время от времени налетает держащийся понизу ветерок, поднимая на воде рябь и легонько покачивая твою лодку, плывущую по утренней ряби, в которой инь постоянно чередуется с ян. Поют птицы. Это отчетливые, ясные звуки, свободные от того жужжащего фона, который появляется, когда день разворачивается в полную силу. Время от времени можно слышать шуршание листьев под ветром или всплески волн побольше, разбивающихся о борт лодки, но больше ничего.

Опуская руку за борт, ты испытываешь дрожь от соприкосновения с водой, от равномерного ее игривого колыхания, при котором она то касается костяшек твоих пальцев, то отпускает их в ритме, пронизанном холодом. Вытягиваешь руку обратно и наслаждаешься тем, как исчезает ломота в пальцах. Держа руку перед собой, закрываешь глаза и ощущаешь крохотные проявления борьбы сил природы – сил гравитации и поверхностного натяжения воды, пока жидкость отыскивает пути на твоей коже, собирается в капли, которые затем срываются вниз, и каждое падение капли сопровождается отчетливым шлепком.

А теперь, именно на этом шлепке, – остановись. Прекрати воображать. Теперь игра начинается по‑настоящему. Вот что очевидно, чудесно и ужасно в одно и то же время: озеро в моей голове, озеро, которое я вообразил, только что стало озером в твоей голове. Не имеет значения, что ты никогда меня не знал или же ничего обо мне не знаешь. Я мог бы уже умереть, мог бы умереть даже за сотню лет до твоего рождения, и все же – подумай об этом хорошенько, так подумай, чтобы, миновав очевидное, добраться до изумительного чуда, – озеро в моей голове стало озером в голове твоей собственной.

Позади, или внутри, или на всей протяженности трехсот семи слов, что составили мое описание, позади, или внутри, или на всей протяженности тысячи шестисот восьмидесяти трех знаков, употребленных дня этого, существует своего рода течение. Чисто концептуальный поток, не имеющий ни массы, ни веса, ни материи, не привязанный ни к гравитации, ни ко времени. Поток, который может быть виден только в том случае, если ты решишься смотреть на него именно под тем углом, под которым мы глядим на него сейчас, но тем не менее поток этот направлен непосредственно из моего воображаемого озера в твое.

Далее, попробуй увидеть все потоки человеческого взаимодействия, общения. Все те связующие потоки, направленные к людям и пролегающие между людьми, проходящие через тексты, картины, речь и комментарии телеведущего, льющиеся сквозь общие воспоминания, случайные связи, события, свидетелями которых были несколько человек, потоки, затрагивающие прошлое и будущее, причины и следствия. Попытайся увидеть этот обширнейший лабиринт озер и каналов между ними, оценить его размеры и внушающую священный ужас сложность. Эту огромную, богатую среду. Этот водный рай всех сведений, сознаний и личностей.

А теперь вернись к своему озеру, к своей легонько покачивающейся лодке. Но на этот раз пойми, что это за озеро, разберись, что представляет собой это место, и, когда ты будешь готов, перегнись через борт лодки. Вода чиста и глубока. Преломленный солнечный свет прорезает ее голубыми клиньями, уходящими вниз, в прозрачные холодные глубины. Сиди спокойно, жди и наблюдай. Не шевелись. Будь в высшей степени неподвижен. Говорят, жизни свойственна цепкость. Говорят, что при наличии половины шанса или менее того жизнь будет расти, существовать и развиваться даже в самых неблагоприятных и невероятных местах. Жизнь, говорят, всегда находит себе пути. Не издавай ни звука. Продолжай смотреть в воду. Продолжай смотреть и наблюдать.

 

Я пару раз перечитал этот текст. Положил страницу обратно в папку. Осушил стакан с водкой. Протер глаза. Сказал: «О господи». Налил себе еще порцию и снова тяжело опустился на диван. Мимо, не обратив на меня ни малейшего внимания, прошел кот. Холодильник гудел. Все остальное состояло из стучащего в окна дождя. Все это не имело совершенно никакого смысла, а если и имело, то я слишком устал и вымотался, чтобы его увидеть. Закрыв глаза, я сосредоточился на жжении водки, позвякивании кусочков льда в стакане и простых усилиях, требуемых для дыхания.

 

* * *

 

Я проснулся на диване посреди увиденной во сне встречи с доктором Рэндл.

– Но это же не… – проговорил я вслух и тут же осекся, поняв, что это был сон.

Пока я спал, что‑то изменилось.

Мое одурманенное, лишь наполовину пробудившееся внимание обратилось внутрь, словно пронзающий тьму яркий луч фонаря, и меня поразила его неожиданная ясность. Я увидел все свое сознание, которому было четыре месяца от роду, свою шестнадцать недель формировавшуюся личность, – увидел совершенно, во всей полноте, живо и ярко, во всех деталях. Я различал даже сновидение‑воспоминание, которое все еще проигрывалось где‑то на заднем плане, отмечая, что лента крутится все медленнее, по инерции, теряя связность.

Оттолкнувшись от подушек, я сел на диване прямо. Ощущение ясности расширилось. Все в комнате, все предметы и их пространственные связи, все цвета, освещенность, оттенки, все давление воздуха и скачущие звуковые волны, – все это приобрело остроту лезвия бритвы, все вошло в обжигающий и слепящий фокус. Глаза мои, широко открытые и шарящие вокруг, обнаружили стакан водки, который я все еще держал у себя на коленях. Это меня ошеломило. Я поднял его так осторожно и нежно, как только мог, изо всех сил стараясь не оказать никакого воздействия на то, что происходило внутри его. Три кубика льда подтаяли, края у них закруглились, и у каждого появилась своя собственная сложная загадка асимметрии, призрачные плоскости и трещинки. Вокруг каждого кубика завивались, смешиваясь между собой, талая вода и немного более плотная водка, образуя миниатюрные погодные системы и штормовые фронты. Я думал о недолговечных цветных спиралях нефти, растекающейся в воде, о прискорбном вращении и разбегании галактики, о шестеренках маргариток в зеленой траве, приводящих в действие гигантский механизм эволюции, о водовороте сливок, разматывающих свои спиральные ветви в забытой чашке кофе, и все это являлось откуда‑то одновременно, но отнюдь не мешало. Все идеально согласовывалось с прекрасной, едва ли не травмирующей действительностью субстанций, форм, движений и освещенностей в стакане. Это было слишком ясным, слишком огромным, от этого перехватывало дыхание. Я почувствовал покалывание у себя в глазах и понял, что плачу.

Какое‑то движение разомкнуло мое внимание. Перефокусировав зрение, я устремил взгляд мимо стакана водки в статическое жужжание помех на телеэкране. Несколько секунд я оставался совершенно неподвижен, а потом медленно опустил стакан на пол, стараясь ни на миг не отрывать взгляда от экрана. Вдалеке, в глубинах белого шума, было нечто живое – скольжение мыслей, плывущих вперед, движущееся тело понятий и почти не ощутимых образов.

 

 

Я медленно слез с дивана на пол и пополз к телевизору, стараясь пристальнее вглядеться в рябь шипения за стеклом, свидетельствовавшего об отсутствии сигнала. Когда я приблизился, это существо меня заметило. Оно набрало скорость, чтобы скрыться из виду, и рывком исчезло за нижним правым углом экрана.

Я подползал все ближе, ближе и ближе, пытаясь снова уловить проблеск или отраженную тень этого существа в бездне необозримых пространств, образуемых помехами, и тогда –

 

 

С пронзительной электрической вспышкой экран подался вперед, и свет везде погас. Уже в темноте телевизор свалился на пол с тяжелым стеклянным стуком, а я отпрянул и в животном ужасе стал карабкаться обратно, перебирая по полу пятками и ладонями. Ударившись плечами о диван, я неуклюже на него взобрался и стал подтягивать кверху колени, пока они не уперлись мне в подбородок, после чего обхватил руками лодыжки. Все мое тело так и корчилось, отчаянно стремясь куда‑нибудь убежать, но темнота, тишина и паника парализовали меня, заставили окаменеть. Я старался дышать беззвучно, но и дыхание мое, и мышление были вспороты, разрублены, разорваны в клочья. Ничего другого я не слышал, да и не видел. В комнате была кромешная тьма.

Нет.

Не вполне кромешная. Маленький зеленый индикатор детектора задымления, расположенного на потолке, стал моей далекой Полярной звездой. Едва‑едва испуская слабый свет, он восстановил из темноты очертания книжного шкафа и журнального столика, а также задней панели опрокинутого телевизора. Я сосредоточился на этом круге и на своем дыхании. После более длительной адаптации даже этой рассеянной пыльцы света будет достаточно, чтобы видеть. А когда я смогу видеть и различу дверь, то сумею справиться со своими онемевшими ногами и бежать.

Что‑то яростно и грузно ударилось в дальний конец дивана, все сдвигая в сторону и заставляя крениться тяжелым, выворачивающим нажимом. Я рванулся вправо, глубоко вонзившись пальцами в мягкую обивку подлокотника, стараясь противостоять инерционному моменту, стремившемуся опрокинуть меня за борт, и, с огромным трудом, мне это удалось. Тяжело откачнувшись обратно на свое место, я продолжал одной рукой крепко цепляться за подлокотник, а другую закинул за спинку дивана и, зафиксировав локти и напрягая все мускулы, глубоко и плотно вдавливался в угол. Мыслей не было – мое мышление походило на груду разбитого стекла, а дыхание было таким быстрым, что темнота вокруг начала клубиться. Мне хотелось броситься к стене в надежде удариться о дверь или, по крайней мере, около двери, а потом ее нашарить, но я не мог преодолеть ужаса, сковывавшего мне ноги. Бум! – еще один удар, непосредственно сзади и подо мной, гораздо более сильный, подобный крушению медленно движущегося автомобиля, и задняя сторона дивана рванулась кверху и запрокинулась вперед, из‑за чего я, раскинув руки и ноги, полетел в пустоту, а потом ковер и пол навалились на меня.

Понятия, чувства, очертания слов – все это разлетелось в моей голове на части во всплеске ощущений, текстур, схематичных воспоминаний, букв и звуков, брызнувших в стороны при моем приводнении. Я стал погружаться, все глубже и глубже, увлекаемый силой своего падения, и при этом у меня не было ни мысли, ни представления, ни какого‑либо воспоминания о кислороде или о дыхании вообще.

Я вынырнул, кашляя и хватая ртом воздух, самую идею воздуха. Смутная физическая память о материальности пола сохранилась, но теперь я покачивался и плыл, пытаясь подавить воду идеей пола, в текучем представлении, в нескончаемо перекатывающихся холодных волнах ассоциаций.

Все вокруг было темным и черным, кроме слабого зеленого мерцания Полярной звезды. Не было больше никаких очертаний, ни книжного шкафа, ни задней стенки опрокинутого телевизора. Был только я, в одиночестве рассекающий воду посреди этой огромной концептуальной формы: концепция выступала в роли окружающей среды, обладающей своими собственными характеристическими глубинами, движущейся, меняющейся и развивающейся во времени и пространстве тем же образом, как это происходит со всеми словами, идеями и представлениями. Нет, нет, нет. Я пытался стряхнуть с себя этот способ существования, заставить идею уйти обратно за материю, принудить свое тело найти и принять жесткую реальность пола, как объективное существование песка, камней и цемента, тяжелых физических атомов вне слов, идей или логических связей, но мой разум находил для этих вещей лишь слова, идеи, знаки и связи, но совершенно ничего прочного, материального, а действовать без указаний разума мое тело не могло. Я снова опустил глаза, пытаясь усилием воли вернуть себя обратно в привычный мир твердых тел. Но даже смутное телесное воспоминание о твердой почве уже развеялось, и ноги мои бились в невещественной жидкой черноте. Ни мира, ни своего разума, ни способа связи между ними, ни того, в чем коренился сдвиг в восприятии, – ничего этого я не контролировал и не мог исправить того, что произошло. Но я должен был убраться прочь. Прочь от невообразимо глубокой черноты у себя под ногами, от твари в телевизоре, от ярости, которая швырнула меня сюда; я должен был убраться, выбраться, и немедленно. Я посмотрел вверх, на Полярную звезду, прикинул по ней, где примерно должна находиться дверь в гостиную, и изо всех сил поплыл в том направлении.

Далеко я не уплыл.

Что‑то огромное пронеслось в воде внизу, утягивая меня за собой в миниатюрном водовороте распутывающихся мыслей. Та тварь из белого шума помех. Господи. Я быстрее замолотил ногами, с трудом продвигаясь в жидкости и пытаясь притянуть к себе в сознание осязаемую мысль о суше. Но мне удавалось лишь выбивать брызги да поднимать водяную пыль из фрагментов разума. Затем последовал еще один обратный поток, увлекший меня за собой, нанося удар за ударом; тварь снова прошла подо мной, и неистово вспарывающая воду попутная струя, оставленная ею, ударила меня, закрутила, утащила под поверхность.

Вынырнув к воздуху, я выкашлял: акула! Это слово явилось в перехватывающей дыхание дрожи, а потом я закричал: помогите! Акула! На помощь! И кричал дальше: господи, господи, господи! – бил ногами, молотил руками, молотил и кричал. А потом, невесть как, свалившись откуда‑то из‑за моей отчаявшейся, рассыпающей искры мысленной цепочки, явилось воспоминание о конверте, присланном Эриком Сандерсоном Первым на случай критических обстоятельств, о «Мантре Райана Митчелла», приколотой к кухонной доске для заметок. Я напрягся, вспоминая текст на тех страницах. Результаты экзаменов? История того, как были окрашены комнаты в доме?

– Голубой с черным, серый с желтым! – Я выкрикивал эти слова, хватаясь за каждое из них как за соломинку, лишенный из‑за шока способности соображать. – Голубой с черным, серый с желтым. Голубой с…

Что‑то бросилось из глубины кверху, тяжело врезавшись мне в бедро и в бок, выбросив меня из воды в целой туче брызг, и рот у меня раскрылся, словно для вопля, но, поскольку дыхательные пути оказались сокрушены и перекручены, из глотки вырывалось только жалкое шипение. Я стремительно упал обратно в гулком всплеске диссоциативных фрагментов.

А потом…

А потом пошел дождь, хлынул ливень из букв, слов, образов, кусочков событий, лиц, местностей – то лес, то город поздней ночью, – и окружавшее меня море смешивалось и соединялось с неисчислимым множеством всего остального, что в него падало. И я потерялся во всем этом и утонул, растворился, полностью лишаясь разума, мыслей, сознания.

 

* * *

 

Я открыл глаза. Из‑под штор сочился влажный свет – наступило утро, снова возвратив в фокус материальный мир. Как выяснилось, я лежал у книжного шкафа в гостиной. Я кашлянул и, сморщившись, зашипел от боли. Сломанное ребро? Пока я медленно и болезненно приводил себя в скрюченное сидячее положение, случился еще очередной книжный оползень. Телевизор лежал на ковре экраном книзу, во всю длину вытянув свой сетевой шнур, диван был перевернут кверху ножками. Вещи, пусть разбитые и разбросанные, расколотые и раскуроченные, все‑таки присутствовали. Осязаемые, материальные вещи. Вещи в доме из кирпичей, стоящем на фундаменте из скальных пород. Безмолвная достоверная материя.

Собравшись с силами, я окончательно выбрался из руин, поднялся на ноги, покачнулся и выпрямился. Сами собой, непрошено явились слова: доктор Рэндл не сможет ни помочь тебе, ни защитить.

Я проковылял в кухню и принялся вынимать из шкафа письма Эрика Сандерсона Первого.

 

7

⇐ Предыдущая12345678Следующая ⇒

Поделиться: