История опускается на дно

 

В лучах наших фонарей проход за книжным шкафом показался на удивление обыденным – маленькая серая бетонная площадка с круглым люком, прорезанным в полу, и ведущей вниз стальной лесенкой.

– Ну вот, – сказала Скаут. – Чтобы спуститься, тебе придется держать рюкзак над головой.

– А как насчет кота?

– Я полезу первой, а ты мне его подашь.

Скаут бросила свой все еще включенный фонарик в сумку, подвесила ее на запястье и вползла через книжный шкаф в пространство позади него. Оказавшись внутри, белая пластиковая сумка засветилась нежным рассеянным светом. Фонарик отбрасывал на бетонные стены размытые тени упаковок с продуктами и бутылок с водой. Я наблюдал, как Скаут просовывает ноги в люк, изгибается и спускается на несколько ступенек. При этом свет из сумки переместился со стен на потолок.

– Порядок. Давай его сюда.

Иэн напустил на свою морду безразлично‑непроницаемое выражение. То ли он был очень испуган, то ли на удивление спокоен, не разобрать.

– Прости, – сказал я ему. – Обещаю, что возмещу тебе все эти неудобства.

И я опустил его пластиковый ящик в дыру.

Скаут ухватила кошачий контейнер за ручку.

– Увидимся внизу, – сказала она, воздевая Иэна и сумку над своей головой и начиная спускаться, перехватывая ступеньки одной рукой.

Я смотрел, как они исчезают размеренными скачками вниз – плечи Скаут, затем ее голова, затем часть ее руки, затем, наконец, контейнер Иэна.

Я протолкнул рюкзак через шкаф и вполз следом.

Спустившись по лесенке настолько, что голова моя оказалась ниже уровня пола, я пытался протащить вслед за собою рюкзак, как вдруг услышал глухой металлический звук. В шахту просочился бледный свет, отбрасывавший длинные тени кверху. Поднапрягшись, я втащил рюкзак в люк, приняв большую часть его веса на макушку, и, поддерживая его правой рукой, начал спускаться.

Лестница привела меня в очень длинный, очень прямой бетонный коридор. Вплоть до удаленных исчезающих областей его в обоих направлениях светили слабые оранжевые лампы со свисающими проводами. Вдоль одной из стен были подвешены связки черных кабелей, а вдоль другой через значительные интервалы появлялись лесенки, подобные той, по которой мы сюда спустились.

– Да будет свет, – сказал я, тяжело опуская рюкзак на пол.

Мой голос отозвался резким эхом, как хлопок в ладоши в пустой комнате. В воздухе стоял сухой заводской запах.

Скаут прислонялась к стене чуть дальше по коридору, а вокруг нее в беспорядке были расставлены ноутбук Никто, Иэн в своем контейнере, сумка с едой и, как я заметил, еще один рюкзак. Она ждала, чтобы я одолел лестницу, а когда мне это удалось, опустилась на колени, открыла рюкзак и принялась в нем рыться.

– Это коридор номер четыре доступа к системе электроснабжения, – сообщила она. – Добро пожаловать во внепространство.

– А это что? – спросил я, имея в виду рюкзак.

Скаут вытащила из него два тугих свертка и потрясла ими – они развернулись в синюю спецовку и камуфляжные штаны.

– Мое барахло, – отозвалась она. – Как раз там, где я его оставила.

Скаут разложила вещи на рюкзаке, потом принялась возиться с кожаным ремнем, узлом завязанным вокруг ее талии. Ботинки она сняла еще раньше, и, когда мои чересчур большие для нее брюки упали, открывая ее бледные ноги, она через них переступила.

– Ты же не думал, что я собираюсь, – она стянула через голову мою футболку, – провести ближайшую пару дней, расхаживая в твоих шмотках?

Она сгребла в охапку мои брюки и футболку и бросила их мне.

Я поймал их и прижал к груди.

Скаут неожиданно предстала в одном только лифчике, знававшем лучшие дни, и, как я осознал, в моих темно‑синих «семейных» трусах. Стоя вот так в этом коридоре, она выглядела… да что там, она выглядела восхитительно. Бледная и совершенная: совершенная своей реальностью. Ее длинная шея, ключицы, маленькая грудь – словно у мраморной статуи, ее слишком худые ребра, крепкие мускулы, перекатывавшиеся под белой кожей, руки, ноги, поворот ее талии, мои трусы, спускающиеся по ее бедрам, пояс, охватывающий ее живот, – все это было завораживающе реально. Ниже свободно висящего, пустого переда трусов, снабженного пуговками, материя натягивалась выпирающей буквой «V» и исчезала меж ее ног.

Я отвернулся, пытаясь заставить уняться, угаснуть, отступить то глухое пульсирование, что поднялось у меня в грудной клетке и в глубинах горла, но оно не поддавалось. Электрическая близость, желание – мое тело содрогалось из‑за всего этого, равно как из‑за невнятного ужаса происходящего. Глядя в пустой бетонный коридор и слыша звуки, производимые позади меня Скаут, я боялся, что не глядеть на нее может оказаться хуже, чем просто смотреть как ни в чем не бывало. Отвернувшись, не выдавал ли я свои мысли о чем‑то неловком, ребяческом и дурном, присутствовавшем во мне, о чем‑то таком, чего в ее сознании, ясное дело, не было и в помине? Тщетно пытаясь напустить на лицо безразличное, незаинтересованное выражение, я повернулся в ее сторону.

Еще раз встряхнув свои камуфляжные штаны, прежде чем продеть в них ноги, Скаут, казалось, совершенно не беспокоилась о том, смотрю я на нее или нет, пока она переодевается. В этом присутствовала мощная женская уверенность. Передо мной стояла девушка – женщина, – которая могла переделать мир, как ей только заблагорассудится. В жизни не видел ничего столь же неотразимого.

И после всего этого я нерешительно и глупо промямлил:

– На тебе мои трусы.

Скаут улыбнулась, оторвавшись от возни со шнурками.

– А ты не часто с девушками встречался, правда, Эрик?

Потом она поднялась на ноги и накинула на плечи свою армейскую куртку.

– Прости, – сказал я, смущенный, застигнутый врасплох, заметив, что по‑прежнему прижимаю к груди свою скомканную одежду.

– Эй, – она вскинула брови, – это шутка. Я просто тебя дразню.

Я кивнул. Она проявляла тактичность, и из‑за этого я почувствовал себя еще глупее, чем прежде.

Скаут бросила сумку с едой в свой рюкзак, после чего стала прилаживать к задней его стороне ноутбук Никто. В горловину своего рюкзака я втиснул одежду, которая прежде была на Скаут, потом надел его на плечи и взял ящик с Иэном, подняв его, чтобы посмотреть, как он там. Мне предстала самодовольная рыжая морда с парой сонных глаз.

– Ты тоже мог бы придержать язычок, – прошептал я ему одними губами.

 

* * *

 

Около двух часов шагали мы по коридору номер четыре доступа к системе электроснабжения. Поднявшись по одной из лесенок, оказались в помещении, похожем на заброшенный склад, затем прошли по мостику и спустились в более узкий туннель с мерцающими лампами. Мы говорили о пустяках: Скаут задавала множество вопросов о музыке, о группах, которые по‑прежнему оставались вместе или распались, и о телевидении, главным образом о том, у кого и с кем из героев мыльных опер был секс, кто из них был одурачен/убит. О кое‑ком из персонажей, о которых она у меня спрашивала, мне даже не приходилось и слышать, и я гадал, сколько же времени она провела вдали от мира в тишине внепространства. Мы обменивались шутками, входя в следующий ритм: а) собственная шутка любого из нас намного смешнее, чем на самом деле, и б) шутка другого настолько неудачна, что в это трудно поверить. После одного из моих словесных выпадов Скаут внезапно остановилась, застыв под мерцающими лампами.

– По‑твоему это смешно? – проговорила она, глядя на меня так, как аудитория смотрит на самых отмороженных гостей шоу Джерри Спрингера.[28]

– Ты просто обыватель, – сказал я с улыбкой, продолжая идти вперед.

Помню, что за мысль пришла мне тогда в голову – даже не мысль, а сильное и горячее, до мозга костей пронизывающее наслаждение: вот что такое жизнь! Но тут же возникло чувство: людовициан не дремлет…

 

* * *

 

Дни под землей складываются из показаний стрелок на циферблате наручных часов. Это часы, тикая, позволяли позднему утру перетекать в полдень, а тому – склоняться к вечеру, меж тем как мы шагали по туннелям, поднимались и спускались по лестницам, высвечивая своими фонарями широкие однообразные помещения с низкими потолками, пролагая себе путь среди старых газет, пустых жестянок, брошенной ветоши. Помещения и пространства появлялись и исчезали. Мы миновали коридоры обслуживания, спуски доступа, водостоки, подвал старой фабрики, где лучи наших фонарей обнаруживали заржавленные цапфы больших швейных и прядильных машин, которые отбрасывали тени юрского периода на старую кирпичную кладку, пока мы проходили мимо – история опускается на дно, – а затем шагали дальше через подземные автостоянки, заброшенные архивы, подвалы и хранилища. Мы протискивались сквозь узкие щели, вскарабкивались на груды щебня, спускались в бетонные лестничные колодцы, помеченные надписями «Только для обслуживающего персонала», к самым основаниям покинутых зданий.

Каждые два‑три часа мы ненадолго останавливались. В маленьком красном блокноте Скаут отмечала наше продвижение, мы пили воду и, может быть, слегка перекусывали, потом ухаживали за Иэном и – снова пускались в путь. Один за другим проходили бесцветные промежутки времени. День обратился в вечер, у нас иссяк запас шуток и игр, и наше путешествие стало по большей части молчаливым, задумчивым и изнуряющим маршем. Около шести Скаут наконец объявила о привале, и мы сбросили с себя рюкзаки, чтобы устроиться на ночлег.

К этому времени мы добрались до разрушенного склада, одного из тех, покатые гофрированные крыши которых подпираются стойками и снабжены двумя рядами застекленных прорезей для доступа света. Стекло по большей части было разбито, и в дальнем конце зеленые щупальца плюща оплетали стойки и ползли по стенам. Трамвайные линии неба над нами были все той же низко нависающей, пропитанной смогом багровой хмарью, которую мы видели утром. Казалось, дня в этом городе не было вообще.

Улегшись на песчаный пол рядом со своим рюкзаком, я смотрел на облака.

– У меня ноги задеревенели.

Скудной доли сумерек, достававшейся нам, было недостаточно, чтобы читать, поэтому Скаут взяла фонарик, чтобы снова просмотреть записи в своем блокноте.

– А мы неплохо продвигаемся, – сказала она. – Завтра будем на месте.

Завтра. Мы найдем Трея Фидоруса завтра.

– Хорошо, – сказал я, закрывая глаза и ни о чем другом не думая, кроме как о радости быть неподвижным.

– Эй!

– Что?

– Что ты собираешься делать со своим котом?

Открыв глаза, я повернулся на бок.

– А что с ним такое?

– Ну, он же не может, подобно нам, просто взять рулон туалетной бумаги и дождаться, пока другой пройдет вперед, так ведь? Он уже целый день сидит взаперти.

Об этом я не подумал. Если Иэн сходит в контейнере под себя, а потом придется его в нем нести…

Перекатившись на спину, я зажмурился.

– Скаут, скажи мне, что делать.

– По‑моему, его надо выпустить.

– А если он убежит?

– Не думаю, чтобы он собирался бежать.

– Но ты же понимаешь, что я имею в виду.

– Куда ему деваться? Или ты хочешь весь завтрашний день нести Иэна в его собственной моче и дерьме?

Я разлепил один глаз.

– Очаровательная перспектива.

– Да‑да, так оно и случится.

Она была права. Я кое‑как встал на колени, потом, превозмогая боль, поднялся на ноги. Контейнер стоял рядом с тем местом, где Скаут, усевшись на свой рюкзак, продолжала смотреть в блокнот, делая пометки при свете фонарика. Опустившись на корточки перед ящиком Иэна, я взглянул через перекладины. Было почти темно, и я, кажется, различил только два огромных кошачьих глаза. Иэн, разумеется, видел меня превосходно.

– Хорошо, – сказал я. – Сейчас я тебя выпущу, чтобы ты мог сходить по своим делам. Никуда не убегай. У нас для тебя есть несколько банок восхитительного тунца, правда, Скаут?

– Правда.

– Так что тебе будет намного хуже, чем мне, если ты вздумаешь исчезнуть. Ну что?

Никакой реакции из ящика.

– Ладно, открываю.

Я щелкнул задвижкой и распахнул дверцу настежь. Через мгновение оттуда выбралась рыжая туша Иэна; сперва он ступал осторожно, затем, оглядевшись вокруг с выражением, какое напускают на себя взрослые дебилы, когда глядят на новые машины других дебилов, неторопливо затрусил в глубины склада.

– Он не вернется.

– Брось, – сказала Скаут, убирая свой блокнот. Потом, видя, что я по‑настоящему обеспокоен, добавила: – Разумеется, вернется. Ты ведь растолковал ему насчет тунца и всего остального.

– Да ну тебя, – сказал я, улыбаясь против своей воли. – Но я не знаю, что буду делать, если его потеряю. Просто мы всегда были с ним вместе, понимаешь?

– Понимаю. Он вернется. Не беспокойся, – Скаут встала. – Давай разведем костер, пока еще не совсем стемнело. Там, возле люка, через который мы поднялись, валялись несколько деревянных поддонов, не принесешь ли парочку сюда? А я пока соберу бумаги для растопки.

Что‑то во мне порывалось сказать – а вдруг кто‑нибудь сюда заявится, если мы разведем костер, вдруг кто‑нибудь вызовет полицию? Но я промолчал, отчасти потому, что слишком устал, и отчасти потому, что начинал понимать, как устроено внепространство – в нем никто никогда не появляется.

Несмотря на беспокойство об Иэне, я испытывал теплое чувство, оттого что мне опять предстояло спать в одном помещении со Скаут. Быть частью команды, частью единого целого. В тысячный раз за тот день я думал о том, как с ее бледных ног соскальзывают мои брюки и как она через них переступает, в моих трусах, плотно облегающих ее таз и бедра. Быть частью команды, думал я, да, конечно, Эрик, вот что это такое. Я пошел за поддонами.

 

* * *

 

Костер разгорелся, отбрасывая тени. Мы открыли банку бобов и стали поочередно обмакивать ломти хлеба в оловянную миску Скаут, служившую нам для совместной трапезы. Я сказал, что надо бы попробовать поджарить хлеб на костре, но Скаут улыбнулась и помотала головой.

– Поджаривать хлеб на открытом огне. Звучит, как нечто самое древнее в мире, правда? Но ты только спроси хоть у кого‑нибудь, кому приходилось попробовать.

Я стал гадать, не пытался ли когда‑нибудь Эрик Сандерсон Первый поджарить хлеб на костре рядом со своей палаткой на Наксосе. Не делали ли мои руки подобной попытки? Я представил себе, как они с Клио ругаются из‑за испорченного хлеба, а потом – как они над этим смеются. Когда их обоих не стало, история забыла о том, имело ли когда‑либо место такое событие и как они на него отреагировали, если имело. Глядя в огонь, я решил не мешать им смеяться. До меня вдруг дошло, что я уже очень долго не думал об Эрике Сандерсоне Первом.

Когда бобы исчезли, Скаут налила в миску немного воды и ополоснула ее.

– Знаешь, ты не спросил меня еще об одной вещи.

– Одной? – сказал я. – Я тебя вообще ни о чем не спрашивал. Я не знаю, действительно ли тебя зовут Скаут, откуда ты, сколько тебе лет – я вообще ничего о тебе не знаю.

– Верно. Но этих вопросов ты не задаешь, потому что для парня ты на удивление тактичен. Понимаешь, что я натура тонкая, и не хочешь ранить моих чувств.

Я попытался найти в этих словах какую‑нибудь ловушку, но никакой ловушки в них не усматривалось.

– Спасибо, – осторожно сказал я.

Скаут улыбнулась. Если и здесь присутствовал какой‑то подвох, то его скрывали отблески костра.

– Но вернемся к тебе. Нет, на самом деле ты хотел спросить меня о том…

– Кто тебе сказал, что ты можешь надеть мои трусы?

– И нельзя ли будет получить их обратно нестиранными?

– А ты изрядное шило в заднице, знаешь ли.

– Как тебе угодно, мальчик, чувства прячущий в подвальчик.

Я сопроводил улыбку кивком, глядя в огонь, позволяя ему втянуть меня в себя и ничего не говорить в ответ. Секунды, тикая, близились к тому, чтобы обратиться в минуту, веселье, легкомыслие – все улетучилось через разбитые стекла над нашими головами. Бетонный пол под моими скрещенными ногами был тверд и холоден, а все помещение – огромно, черно и пусто. Я опустил взгляд на свои пальцы, ладони и запястья, которые большую часть своего существования принадлежали Первому Эрику. Мне было ясно, что шутки и игры не могли укрыть меня от того, что я есть, от реального положения дел. Болезненная правда состояла в том, что вся эта передышка была чистой случайностью.

– Продолжай, – сказала Скаут, и мне показалось, что я вижу нечто подобное и в ней – опять этот внутренний холод.

– Понятно, – сказал я. – Я просто имел удовольствие притворяться обычным человеком.

Она медленно кивнула, глядя в красные угли.

Деваться было некуда.

– Ладно, тогда я спрошу. Кто он, этот наниматель мистера Никто?

– Спасибо за тактичный вопрос.

Она повернула голову, и все ее лицо скрылось в тени.

– Скаут?

– Он ужасен, но отчасти он – это я.

 

20

Договор

 

– Ты? – Я уставился на нее сквозь огонь.

– Часть меня, маленькая украденная им часть, является крошечной частью его сознания. По большей мере я – это по‑прежнему я, но… – Она подняла руку и коснулась своего виска. – Господи, понимаешь, я не знаю, как это объяснить. Часть его сидит у меня в голове.

– Но это же чистый вздор! Боже, что ты хочешь сказать? Что ты одержима или что‑то в этом роде?

– Нет, это не клинический случай, это что‑то вроде процесса. Остальные части его сознания не могут меня контролировать, но внутри моего мозга есть одна дремлющая крупица, и пока она существует… – Скаут прервалась и глубоко вздохнула. – Черт, я так не хотела пускаться во что‑то подобное. Собиралась все разложить по полочкам, попытаться объяснить тебе это, подобрав более точные слова, но…

Обеими руками она убрала свои коротко остриженные волосы за уши. У нее дрожал подбородок, да и все ее тело тоже подрагивало.

– Господи, Эрик, извини, что говорю это, но ты просто счастливчик. Ты все время пребываешь на грани коллапса, и ты этим доволен, то есть, хочу я сказать, ты уживаешься с этим. А другие люди могут выглядеть так, словно контролируют себя изо дня в день, но стоит им только расслабиться, они, может быть, распадутся на кусочки и уже никогда не смогут больше собраться в единое целое. Понимаешь?

Сложив ладони домиком надо ртом, я всасывал воздух сквозь пальцы.

– Сейчас, Скаут, мне надо знать только одно: это ты приказала мистеру Никто найти меня? Ты одна из них?

В свете костра видно было, что в уголках ее глаз набухли слезинки. Она изо всех сил старалась ни одной из них не обронить.

– Нет, конечно, не я. Ту чертову буквенную бомбу я собиралась применить против него, но твоя акула меня опередила.

– Это не моя акула.

– Я говорю, что не имею с ним ничего общего. Я, которая сижу здесь и сейчас перед тобой напрягаюсь, чтобы все это тебе растолковать, ничем не отличаюсь от тебя, – ее улыбка, больше похожая на содрогание, – хотя, возможно, ты не самый подходящий человек, чтобы стараться на тебя походить.

Я понял, что она имела в виду.

– Концепция, обернутая в плоть…

– …и подпитываемая химикалиями. В людях есть нечто больше, чем это, понимаешь?

Я подождал, пока она сделала глоток воды из бутылки, затем, сложив горстью ладонь, ополоснула лицо, массируя его пальцами от переносицы к глазам и скулам. Покончив с этим, она предложила бутылку мне.

– Не понимаю, о чем ты мне говоришь, – сказал я, взяв бутылку, – «Ты, которая сидит здесь»? Ты хочешь сказать, что существуешь во множественном числе? Или…

Скаут провела руками по своим зачесанным за уши волосам.

– Ладно, – сказала она, – часть меня была украдена, я имею в виду, часть меня вот здесь, – она коснулась виска, – и встроена во что‑то другое, в какое‑то огромное, ненормальное, неуправляемое нечто. А вместо той части, которую у меня похитили, я получила часть его. – Она остановилась, чтобы посмотреть, как я на это реагирую. У меня не было ни малейшего представления, что в это время делалось с моим лицом. – Оно деактивировано. Это скопище информационных блоков, что‑то вроде вируса, но оно там, внутри моей головы, и извлечь его оттуда невозможно.

Я поразмыслил над этим.

– А может она быть активирована, эта информация?

– Да. Это не так просто, не то чтобы щелкнуть выключателем в Нью‑Йорке или что‑то в этом роде. Им потребуется найти меня физически, но такая возможность – да, существует.

– И что тогда произойдет?

– Информационные блоки оживут, распространятся в моем сознании. Они возьмут надо мной верх, и меня поглотит это нечто, – Она секунду подумала, – Эрик, я же тебе все это растолковала?

Я все еще пытался поспеть за тем, что она говорила, и лицо мое, должно быть, выражало замешательство.

– Что – это?

Крошечная улыбка Скаут сошла бы за проблесковый маячок.

– Слушай, я хочу прогуляться по этому складу и посмотреть, не отыщется ли где‑нибудь кот. Мне потребуется несколько минут, но, как только вернусь, обещаю рассказать тебе всю историю. Это тебя устроит?

– Да, – сказал я, все еще чувствуя себя так, словно что‑то меня ужалило. – Да, так оно будет лучше.

 

* * *

 

Когда Скаут вернулась, мой рыжий кот пританцовывал вслед за ней, как делал, когда подлизывался, чего‑нибудь выпрашивая. Обычно, как я уже говорил, Иэн ни к кому не испытывает приязни. Никогда не видывал, чтобы он хотя бы для виду приплясывал возле кого‑то другого, даже возле тетушки Руфи. Наблюдая, как их силуэты обретают объемность, по мере того как они приближались к свету костра, я размышлял о доверии и о том, откуда оно исходит. Почему, так мало зная о Скаут, я последовал за ней и проделал весь этот путь под землей? Отчасти это можно было объяснить тем, как мало преуспел я сам в поисках Фидоруса, но здесь присутствовало и нечто большее. Я доверял ей с того самого мгновения, как она появилась. Просто так уж случилось. И я чувствовал: что бы ни слетело с ее уст, когда она усядется у костра, мне захочется продолжать доверять ей и дальше. Поведение Иэна подсказывало: насколько дело касается его, он считал, что она одна из нас. Я хотел, чтобы она была одной из нас, ничуть не меньше, чем он.

– Тебе лучше?

Скаут кивнула.

– Я нашла нашего друга.

– Наверно, сумела убедить его, что у нас и вправду есть для него тунец.

Она улыбнулась.

Мы открыли банку и скормили ее Иэну, налив в миску Скаут немного воды.

– Говорила же, что он вернется, – сказала она, снова усаживаясь у костра.

Иэн мурлыкал, жуя так жадно, что у него подпрыгивала голова.

– Говорила, – кивнул я, а потом добавил: – Только что подумал: зря не прихватил с собой водки.

Она вздрогнула.

– Жаль. Но все в порядке. Я хочу попытаться изложить это на трезвую голову. – Пауза. – Не знаю, с чего начать?

– Что ж, начни сначала, продолжай, пока не дойдешь до конца, потом остановись.

Она издала смешок.

– Ну хорошо. Начало относится к давним временам и связано с одним стариком по имени Майкрофт Уорд… И вот какую историю поведала мне Скаут.

 

* * *

 

История Майкрофта Уорда

Во второй половине девятнадцатого века жил да был один старик по имени Майкрофт Уорд. Уорд был отставным военным и одним из последних ученых‑джентльменов. Он снискал себе репутацию своей несгибаемой волей и совершил множество героических деяний во время Крымской войны, будучи одним из героев сражения при Балаклаве. Хотя к атаке Легкой бригады Майкрофт Уорд никакого отношения не имел,[29] он был исполнен ее духом, а потому, когда много лет спустя врач сообщил ему о медленной, но роковой болезни, отношение Уорда к этому известию не удивило никого из тех, кто хорошо его знал.

Старик объявил – семье, друзьям и некоторым корреспондентам, – что решил не умирать, ни от болезни, ни от чего‑либо еще, никогда. Уорд провозгласил, что на смерть у него нет времени, а вместо этого он будет «освобождаться от разнообразных изъянов телесной оболочки и бесконечно совершенствоваться». Затем на добрую часть года он заперся у себя в кабинете, ни с кем особо не разговаривая.

Смерть старика, наступившая следующей весной, была отмечена множеством некрологов и несколькими лаконичными редакционными статьями (в одной из которых он сравнивался с королем Кнутом[30]). В течение нескольких месяцев интерес к Майкрофту Уорду растаял. Планета ухмыльнулась и продолжила свой путь.

О чем не знала планета, о чем было известно только группе избранных, так это о том, что Уорд преуспел в своем плане. По крайней мере, некоторым образом преуспел.

Теперь его оригинальная методика утеряна, но в том, что сделал Уорд, не было ничего магического или научного. Придуманная им система была настолько логичной, что ее мог бы изобрести и бухгалтер. Первым делом с помощью тысяч тестов Уорду удалось воспроизвести на бумаге очень грубую копию своей личности. Затем с помощью «прикладного месмеризма[31] и гипнотического внушения» Уорд успешно запечатлел эту личность в другом индивиде.

Кстати, хотя в будущем могут прийти к другому мнению на этот счет, Уорд не был дурным человеком. Он, возможно, был невыносимо своевольным, но, как представляется, при планировании и исполнении своего странного проекта он всегда действовал достойно и справедливо. В его личных дневниках, которые все еще хранятся как на строго засекреченном веб‑сайте, так и в глубоком и сверхпрочном банковском хранилище, о переносе его личности говорится как о «соглашении», чем он в точности и являлся.

Уорд истратил огромное количество времени и средств, выбирая то, что, как он надеялся, станет его вторым телом, и наконец начал переговоры с молодым доктором по имени Томас Куинн. Куинн был опустошен после потери жены, случившейся годом ранее, и позволил своей практике в маленьком городке прийти в упадок, пока сам он апатично жил на убывающие сбережения. Куинн был очень тронут методикой Уорда (отчасти, можем мы предположить, из‑за природы своей собственной трагической судьбы). Он верил, что старик находится на грани открытия, превосходящего все, что было достигнуто Ньютоном и Дарвином, и в «соглашении» видел шанс «наконец отвернуться от горя и отдать то немногое, что от меня осталось, для продвижения науки». Должно быть, Куинн, будучи романтиком, воображал себя первым мучеником научной эры.

Итак, когда Уорд лежал на смертном одре, Куинн был подвергнут строго засекреченной процедуре, а небольшая команда адвокатов перевела все имущество и деньги старика на имя его «недавно найденного молодого внучатого племянника».

«Договор» увенчался большим успехом, чем Уорд мог надеяться. Поначалу члены семейства Уорда оспаривали законность прав этого молодого человека, который появился ниоткуда, заявив, что является дальним родственником, и захватил все, чем владел старик. Но при встрече с «Майкрофтом Уордом‑младшим» даже самые упрямые его родичи вынуждены были признать, что двое этих людей не могли не быть связаны кровными узами. Несмотря на малое физическое сходство, их манеры и мнения были настолько идентичны, что никакого сомнения в их родстве не возникало. «Я» Майкрофта Уорда успешно пережило смерть его тела. На заре нового века он снова был молод.

Трудно сказать, почему новый Уорд не огласил успех своей методики публично, особенно если учесть, что он заявил о своих намерениях миру. Может быть, он опасался, что родственники найдут способ отобрать у него все состояние, если обнаружат, что новое его тело не разделяет ни единой капли крови со старым; может быть, намеревался усовершенствовать методику, прежде чем предать ее огласке. Доподлинно нам известно вот что: когда разразилась Первая мировая война, Уорд – упрямый и неукротимый, как всегда, – отправился на передовую офицером. Но Великая война не походила ни на какую другую, имевшую место ранее. Эра кавалерийской Легкой бригады давно миновала. Война стала индустриализированной, весь мир раскололся на две гигантские фондовые биржи для ежедневных торгов миллионами человеческих жизней.

Как уже было сказано, Уорд не был дурным человеком. Решение, которое он принял, как только был подписан мир, нельзя не понять, если учесть все обстоятельства. Однако дурные поступки отнюдь не всегда проистекают из дурных намерений.

Уорд, несмотря на всю свою храбрость, был травмирован полученными на войне шрамами, и ему ни на миг не давал покоя один‑единственный прокол в его проекте: хотя его «я» могло при последовательном использовании «договора» фактически достичь бессмертия, он – как и всякий другой – все же мог погибнуть на новой войне, погибнуть безвозвратно. Путь, избранный Уордом для избавления от этой тревоги, был столь же практичным, как и тот, к которому он прибегнул тридцать лет назад. Он решил, что одного тела просто недостаточно, чтобы гарантировать его выживание. Это не означает, что он намеревался создать еще одного Майкрофта Уорда. Еще один Майкрофт Уорд не стал бы решением его задачи, это была бы просто дивергенция – два человека, растущие из одного корня. Нет, его великий план состоял вот в чем: существовать будет только один Майкрофт Уорд, единое «я», обитающее в двух телах.

На протяжении первой половины 20‑х годов Уорд значительно модифицировал оригинальную модель записи личности. Он ввел новые системы и методики для очистки личностных данных, разработал тесты, чтобы улавливать вновь приобретенные знания, и создал первостепенной важности процедуру, позволяющую собирать информацию из двух сознаний, стандартизировать ее с минимальными потерями, а затем передавать обратно, перенастраивая оба сознания в единую унифицированную личность.

Кроме того, Уорд внес изменения в свой новый личностный рекордер для чувства самосохранения. И это было тем самым единственным поступком, настолько обоснованным, насколько это могло представляться ему после кровавой катастрофы Первой мировой войны, которым Уорд обрек самого себя проклятию и отбросил длинную черную тень на наше будущее.

Зимой 1927 года имело место «второе соглашение». Уорд и его безымянный партнер подвергли себя воздействию новой процедуры, и двумя неделями позже Майкрофт Уорд стал первой единой сущностью, когда‑либо существовавшей в двух телах.

Новая система не была так сложна или мистична, как можно вообразить, исходя из ее последствий. По шесть дней в неделю оба Уорда занимались своими обычными делами, но на седьмой, в субботу, подвергались процессу стандартизации: информация, накопленная каждым из них за неделю, сравнивалась, унифицировалась, а затем, объединенная, передавалась обратно в головы обоих. Каждую неделю этот процесс занимал от двенадцати до шестнадцати часов, но Уорд отнюдь не терял этого времени. Существование в виде единой личности в двух телах (хотя и несовершенное) давало дополнительную, крайне необычную выгоду, о которой он прежде даже не думал, ибо для этого нового «двойного» Уорда каждые сутки длились сорок восемь часов, каждая неделя – даже при том, что суббота полностью отдавалась стандартизации, – состояла из четырнадцати дней, а каждый год равнялся двум. Изменилось нечто фундаментальное в отношениях Майкрофта Уорда со временем.

Сильная потребность к самосохранению, встроенная Уордом в его новую систему, тоже возымела последствия, причем последствия ужасные: еженедельное повторение процесса стандартизации превратило эту запрограммированную команду Уорда в контур обратной связи. Каждую неделю система подпитывала Уорда стремлением к самосохранению, и тот, понуждаемый этой возрастающей потребностью, соответственно переделывал систему сообразно тому, что он в данный момент полагал дальновидной и уместной предосторожностью для выживания. Как только это началось, никакой возможности остановить нарастающую силу контура не стало. Неделю за неделей Уорд делался рабом собственного изобретения. Побуждаемый непрерывно растущей и всепожирающей жаждой самосохранения Уорд вносил в свою систему все новые и новые изменения, каждый раз слепо отбраковывая те или иные человеческие качества.

К 1950‑м годам у Уорда было шесть тел, к 1970‑м – шестнадцать, к 1980‑м – тридцать четыре. Непреодолимая тяга к самосохранению вела к настойчивому желанию увеличить свое присутствие в мире. В результате система подвергалась постоянной модификации, включая развитие новых технологий, позволяющих осуществлять процесс стандартизации быстрее и эффективнее, абсорбируя все благоприятное для распространения того, что некогда было Майкрофтом Уордом. Он предлагал «договор» банкирам, руководителям корпораций и политикам, превращаясь в разрастающуюся массовую личность. Она изучала фондовые рынки, покупала нефтяные месторождения, разрабатывала методики психологического воздействия, инвестировала в развитие новых технологий. Каждый проходящий час давал ей время на исследования, равное трем дням, и она всегда изыскивала новые пути, чтобы распространиться. То, что когда‑то было единым человеком, стало огромной разведывательной машиной, сосредоточенной только на том, чтобы выживать и становиться все больше, больше и больше безотносительно ко всему остальному.

К исходу 1990‑х Уорд‑машина стала огромной онлайновой базой данных о самой себе с дюжинами постоянно включенных серверов, противодействующих повреждениям системы и вирусным атакам извне. Сам разум был теперь гигантской сверхсущностью, слишком массивной, чтобы поместиться в какой‑нибудь одной голове, со стандартизирующими загрузками и информационно‑накопительным полем. В одном из тысяч исследовательских проектов Уорд‑машины было разработано программное обеспечение, способное наводиться на подходящих индивидуумов и внедрять в их сознание «договор» через интернет.

Четыре года назад у нее имелось шестьсот тел, каждый день накапливавших более чем двухлетний опыт. Примерно тогда она вышла на Скаут.

Очередная дощечка, отодранная от поддона, испускала тонкую хлопчатую нить дыма, постепенно обугливаясь по краям. Мы все трое смотрели на костер, причем полузакрытые сонные глаза Иэна широко распахивались, когда в огонь, поднимая маленькие фейерверки из углей, падали новые куски дерева, затем его взгляд снова делался неподвижно‑сонным, ясно свидетельствующим о том, что кот наш наелся до отвала.

– Как это произошло?

Скаут оставалась сосредоточенной на языках пламени.

– Однажды ночью я сидела дома, у своих родителей, шарилась в интернете. Это было в начале лета между колледжем и университетом, и я искала, чем бы заняться. Нашла этот сайт – что‑то вроде «теста на сообразительность». Должно быть, решила его посмотреть, и следующее, что помню, – это как пять минут спустя чувствую тошноту, головокружение и вижу на экране сообщение – «соединение прервано».

– Только и всего?

Она кивнула.

– Я бросилась в ванную, и меня вырвало. Оказывается, Полли – это моя сестренка – вытащила кабель, чтобы воспользоваться телефоном, и отключила модем.

– Ну и ну.

– Знаю. Она всегда так делала. Мы, бывало, дрались с ней из‑за этого.

– Ты заметила, что что‑то не так?

– Да. Этого нельзя было не почувствовать. Теперь я могу размышлять об этой мертвой зоне в моем сознании, где хранится его информация, но в то время все волновались, что у меня случился какой‑то приступ или что‑то вроде. Вызвали врача.

– И что же сказал врач?

– Он был не один. Меня к разным врачам водили, и они меня отфутболивали друг дружке, потом послали к какому‑то специалисту. Только тот, к кому они меня послали, оказался не специалистом – или, по крайней мере, он не был специалистом к тому времени, как я к нему добралась.

– Уорд?

– Ну. Меньше всего ему хотелось, чтобы я жила себе поживала, будучи только наполовину обработанной. По‑моему, он потратил изрядные ресурсы, чтобы закончить то, что начал. Он все еще меня ищет и, вероятно, всегда будет искать. Поэтому я здесь.

– А что случилось со специалистом?

– Я сбежала. Я ведь никогда не умела просто принять то, что мне говорят, – грустно‑счастливая улыбка, – это мой изъян. Но так или иначе, мне не нравилось, как звучит его «диагноз». – Она легонько постучала по компьютеру Никто, по‑прежнему притороченному к ее рюкзаку. – Зато теперь у меня есть его ноутбук.

– Что, ты украла ноутбук своего врача, из больницы?

– Ну да. Это оказалось не трудно.

– Скаут, – сказал я, стараясь не показывать волнения, – для чего именно ты нужна Уорду?

Она пожала плечами.

– Не знаю. Из‑за моей приятной внешности? Характера? Сообразительности? – Она кашлянула. – Результатов вступительных экзаменов в Оксфорд? – Она снова кашлянула.

– Да, – сказал я. – Думаю, из‑за этого. Или, может быть, потому что ты прошла какую‑никакую подготовку в МИ‑пять?[32]

– Да не собиралась я поступать в Оксфорд. Просто хотела посмотреть, смогу ли попасть в университет.

– Ты поступила в Оксфорд, но не собиралась там учиться?

– Ну да. После того как я выдержала экзамены, я решила не ходить туда. Только давай прекратим сейчас обсуждать мою привычку к принятию опрометчивых решений, а? Пожалуйста.

– Прости. Мы остановились на том, что ты сбежала?

Она кивнула.

– Лето провела в разъездах, пытаясь разобраться со своей головой. Ноутбук тот был все время при мне и сообщил кое‑что полезное, но я плохо разбиралась в программах. Тыкалась туда и сюда, и это привело к блокировке: ноутбук вышел из строя. Но это послужило для меня толчком. Уйму времени я проводила в библиотеках, разыскивая сведения о Майкрофте

Уорде и по кусочкам воссоздавая ту историю, что только что тебе рассказала. Одна библиотекарша, милая, хотя немного с приветом, дала мне работу – по нескольку часов в день я проводила внизу, в архивах. Там‑то я и отыскала дорогу во внепространство.

Некоторое время мы сидели молча.

– Кое‑чего я не улавливаю. Понятно, зачем Уорд хочет заполучить тебя, но для чего ему понадобился я?

– На самом деле ты ему вовсе не нужен. Ему нужна акула.

– Никто говорил об этом, но я не был уверен…

– Опасным ограничителем в распространении Уорда является процесс стандартизации. Даже сейчас существует очень жесткий потолок для количества тел, которые возможно стандартизировать в одну личность: просто информации слишком много, а система несовершенна, так что застряла на тысячной отметке. Уорд считает, что устройство людовициана могло бы стать ключом к усовершенствованию процесса стандартизации, так чтобы новыми знаниями одновременно наполнялось любое количество тел. – Скаут подумала. – Но Уорд никогда не рискнет приблизиться к акуле.

– Вот как?

– Знаешь, – сказала она, вороша костер палкой, – ты вроде как считаешь все это вполне естественным.

– Все это?

Она посмотрела на меня, и я улыбнулся.

– Это очень нелегко, – сказала она. – Это, черт его побери, и впрямь очень даже нелегко.

– Понимаю. Просто я… может быть, это из‑за того, что я, как ты говоришь, все время нахожусь на грани коллапса. Может, из‑за этого я так плохо осознаю происходящее. Даже если происходит что‑то ужасное.

– Прости, что я так сказала.

– Ничего, ты ведь была права. Так или иначе, но я буду последним, кого станет беспокоить, что там ты носишь у себя в голове.

– Хм…

– Я не шучу.

Она рассмеялась.

– Я понимаю, что ты имеешь в виду, и очень тебе признательна. Правда‑правда. Спасибо.

– Мне просто нравится, что ты рядом, – сказал я, вороша огонь палкой.

– Да, – сказала она, вороша костер со своей стороны. – И мне тоже.

– Урм, – вот что сказал я спустя пару секунд.

Скаут хихикнула.

– Урм!

Мы оба усиленно ворошили костер.

Прошло какое‑то время.

– Итак. Как долго ты пробыла здесь, внизу?

– Четыре года.

– Боже, срок‑то немалый.

– Да нет. Ни капельки, как подумаешь, сколько мне здесь еще торчать.

– Ты, должно быть, страшно по ним скучаешь.

– По семье? Ну да, я вообще по всему скучаю – по друзьям, по всякому барахлу, по прохладным барам, в которых каждого знаешь… У меня были занятия, музыка, одежда – между прочим, очень‑очень классные вещицы – и, о господи, всякая всячина для ухода за волосами. Были любимые напитки и блюда, любимый телесериал. Вся эта ерунда, обычная человеческая ерунда, понимаешь? Папочка, который заставлял меня слушать вместе с ним стареющие рок‑группы, и косметика, и сестренка, Бледная Молния, которая доводила меня до белого каления… Всего этого не стало, – Она на миг задумалась. – Только нет, все это как раз есть, как прежде, а не стало меня самой. Все остальное продолжается наверху как ни в чем не бывало, но без меня.

Я обернулся, чтобы проверить, как там Иэн. Он спал на моем рюкзаке, уткнувшись мордой в лапы.

– Я словно бы выпала из мира, – сказала Скаут. – У тебя когда‑нибудь бывало такое чувство?

Я помотал головой:

– У меня скорее такое чувство, что выпали все остальные, оставив нас с Иэном заботиться друг о друге.

Скаут тихонько кивнула, глядя в огонь, и ничего не сказала в ответ. Я представил себе шесть миллиардов человек, медленно, как на цевочном колесе, перемещающихся в пространстве, и все эти крохотные звездочки в кильватере почти пустой планеты. Тающий след привидений.

 

21

Урм…

 

Лежа на спине, я смотрел вверх.

В ночном небе над окнами в крыше, походившими на перфорацию кинопленки, проплывали облака. Костер обратился в ярко‑оранжевую кучу золы, и я натянул молнию спальника до самого своего носа.

Согласно предсказанию Скаут, завтра для меня станет последним спокойным днем. А послезавтра пройдет уже достаточно времени, чтобы людовициан сумел оправиться после удара буквенной бомбы, смешавшего и спутавшего все течения. Тогда мне снова придется укрываться за личностью Марка Ричардсона, опять устанавливать диктофоны. Сегодня Эрик Сандерсон высунулся наружу, разбив головой тонкий лед черного озера, словно крыши домиков и шпиль церкви давным‑давно ушедшей под воду деревушки, но послезавтра ничто не должно тревожить водную гладь. Мне не хотелось снова делаться пустынным горизонтом. Я подумал о словах Никто – «Сдавайтесь, идите себе ко дну вместе с крабами». Не это ли я делал? Не шел ли я ко дну, даже не осознавая этого? Завтра, сказала Скаут, мы найдем доктора Фидоруса. Глядя на облака, я надеялся, что встреча с ним сможет что‑нибудь принести, дать какой‑нибудь способ добиться перемен к лучшему.

– Эй!

– Да? – сказал я.

Скаут со скатанным спальником под мышкой обогнула останки костра. Она расчистила место, чтобы лечь рядом со мной.

– Как самочувствие?

– Мне холодно, – сказала она. – Ты не против?

– Конечно, нет. Мне и самому холодно.

Лежа на боку, она обхватила меня рукой, натягивая свой расстегнутый спальник поверх нас обоих, словно стеганое одеяло. Она еще немного поерзала, устраиваясь головой у меня на груди.

– Это стандартная внепространственная процедура.

– Ясно.

Теперь, когда она прижималась ухом к моей грудной клетке, я был уверен, что стук моего сердца звучит для нее так же громко, как для меня самого.

– Так и есть.

– Я же не спорю. – Выпростав руку из своего спальника, я обнял ее за плечи. – Вот. Кажется, так я лучше понимаю эту самую процедуру.

Я почувствовал, как сквозь ее тело пробежала легкая дрожь смеха.

– Похоже, да.

Через несколько секунд касаний кончиками пальцев и оглушительного сердцебиения она тихо произнесла:

– Можно, я кое‑что тебе скажу?

– Да, конечно.

– Вообще‑то это совет. Я смущаюсь, поэтому шепну тебе на ухо, – Скаут вытянулась и заерзала, пододвигаясь к моему уху и таща за собой край спальника. – Вот так. – Крошечные, микроскопические отзвуки, слетающие с ее губ, вились вокруг произносимых шепотом слов. – Тебе следует знать, что, если девушка раздевается перед парнем, это обычно что‑то означает.

Кто‑то обронил мне на грудь ящик с петардами. Они взвились кверху и осыпались разноцветными сполохами.

– Да ну?

– Ну да.

Ее губы прижались к моему уху в легчайшем из поцелуев. У меня отвисла челюсть. Скаут посмотрела на меня.

– Урм… – прошептала она.

Я поцеловал ее.

 

22

⇐ Предыдущая12345678Следующая ⇒

Поделиться: