Палеонтологические изыскания и находки (от Гулля к Шеффилду)

 

 

1. Одноклеточные животные.

Первый из двух текстов на афишах, обнаруженных в Лидсе и, вероятно, созданных доктором Фидорусом (хотя, по видимости, эти тексты не могут считаться дальнейшим развитием испещренных заметками листов, описываемых в письмах Эрика Первого). Этот и следующий тексты были обнаружены на стенах Центрального вокзала в Лидсе. Несмотря на недели поисков, других возможных афиш с текстами Фидоруса в этом городе найдено не было. «Одноклеточные животные» – название, напечатанное в левом нижнем углу.

 

 

2. «Ядро клетки содержит биологическую информацию».

Второй вероятный текст Фидоруса, обнаруженный рядом с первым. Опять‑таки «Ядро клетки содержит биологическую информацию» является оригинальным научным выводом.

 

 

3. Реконструкция окаменелой рыбы.

Первая картина является точной копией текстовой структуры, обнаруженной в подземном переходе под проездом Арунделуэй в Шеффилде. Картинка была расположена горизонтально поперек двух кафельных плит у основания лестницы с помощью трафарета. Структура, по‑видимому, представляет один из видов доисторической панцирной рыбы, хотя образ неполон из‑за больших областей повреждения. Вторая картинка является моей собственной реконструкцией. Текст воспроизводит реальный размер. Других текстов в подземных переходах не обнаружено.

 

 

4. Компьютерный вирус – «Москит», застывший в янтаре. Картинка была обнаружена в виде наклейки на дискете в обменном пункте Шеффилда (см. карты/фото) и показана здесь в значительно увеличенном виде. Структура, вероятно, представляет собой москита. Корпус дискеты, служащий носителем картинки, изготовлен из прозрачного оранжевого пластика (а не из обычного матового черного), что создает впечатление насекомого, попавшего в янтарь. Программа имеет некоторое сходство с компьютерным вирусом «Мелисса», появившимся около 2000/2001 г. Может ли это иметь отношение к Фидорусу? Сама дискета не читается и восстановлению не подлежит.

 

 

5. Открытка с изображением греческого острова Наксос.

Эта открытка найдена на стоянке в районе Шеффилда – Брумхипл. Оборот чист, но в описании фото указано, что здесь изображен «Наксос на рассвете». Открытка слегка подмочена дождем. Очень маловероятно, что она имеет какое‑то отношение к Фидорусу или к Эрику Сандерсону, но случайное ее обнаружение немного меня обнадежило. Поскольку она не является «находкой» в строгом смысле этого слова, я положил ее в полиэтиленовый мешок вместе с двумя защитными письмами и хранил этот пакет отдельно, в верхнем кармашке своего рюкзака.

 

 

10

Жертвы наводнения

 

Дождь хлестал так сильно, что обретал реальный вес; он барабанил по моей голове, по плечам, тяжело стекал по промокшей одежде, струился с капюшона, с локтей и с пол куртки. Жесткий, крупный, шумный, злобный. Трудно было хоть что‑нибудь разглядеть. Чтобы защитить глаза, я приставил ладонь козырьком ко лбу, но из‑за этого образовался новый уступ, и вскоре свежие ручейки стали извиваться у меня между пальцами, пробираясь под капюшон и сбегая по щекам и подбородку. Я, как мог, смаргивал воду.

Потом увидел, что такое передо мной простиралось, и это меня ошеломило.

«Боже», – сказали мои губы. Слово было крошечным, мертворожденным, и его тут же унес порыв ветра.

Мои надежды на то, что эти ворота ведут к старому дому, обозначенному на моей карте как отель «Ивы», не оправдались. Я свернул с дороги или слишком рано, или слишком поздно; передо мной был вход в парк, а не подъездная аллея. Все, что находилось позади столбов, было сплошным неистовством: река вспухла до гигантских размеров, деформировалась и обезумела, она вышла из берегов и катилась широким коричневым потоком. Ее размеры и мощь подавляли меня, заставляли испытывать слабость и головокружение.

Продолжая смаргивать дождинки, я с трудом оторвал взгляд от потока и посмотрел себе под ноги. Вода, омывшая мои ботинки, была илисто‑бурой и тоже, осознал я, живой. Границ не существовало. Река находилась прямо здесь, она простиралась ко мне, хватала и буквально тянула меня за ступни и икры своей прекрасной, безумной болью. В ее течении чувствовалась сила воли. Река хотела утащить меня, размозжить и преобразовать в часть этого бессмысленного и до глупости мощного и страстного стремления к изменению и уничтожению.

Застигнутый этим секундным осознанием происходящего, когда все вокруг быстро пришло в фокус и событие, внутри которого я нечаянно оказался, окружило меня со всех сторон, будучи непосредственным и реальным, я хотел, чтобы это произошло. Хотел, чтобы у меня подогнулись колени. Хотел, чтобы у меня осели плечи, просто хотел всему этому поддаться – и упасть вперед и вниз, а затем, с благодарностью, выпасть из мира вообще. Эта чудовищная река могла бы поглотить меня, разъять на части, рассеять меня по своему желанию и усмотрению, потому что, если быть до конца честным, я чертовски устал от бесконечных часов дурацких усилий, направленных на то, чтобы оставаться в виде человеческого существа. Мне хотелось рассыпаться и расщепиться, обмотаться вокруг древесных стволов, затеряться, превратиться в ничто среди этих бездумных обломков и высоких отметок уровня воды. Просто окончательно смыться, окончательно исчезнуть.

Проходили секунда за секундой.

Я набрал полные легкие воздуха и медленно его выпустил – влажной, насыщенной паром струей. Тяжело, но осторожно ступил назад, против течения. Затратив какое‑то время на восстановление устойчивости, сделал еще один шаг назад, затем – еще один. Повернулся, медленно, очень медленно и осторожно, и начал потихоньку продвигаться обратно к желтому джипу.

Все‑таки кот на руках – это ответственность. Пусть держать при себе глупого толстого кота, кормить его и о нем заботиться не составляет многого в общей сумме того, что идет в счет при признании кого‑то личностью, равно как в обширном диапазоне того, чем занимаются люди, но все‑таки это нечто. Да, это нечто, и к тому же оно теплое и до сих пор остается со мной.

 

* * *

 

Я стоял в вестибюле отеля, закинув рюкзак за одно плечо, а в другой руке держа переносной ящик с котом. Тепло внутри помещения заставляло гореть мои исхлестанные дождем щеки и лоб, с ног стекала вода, набранная у кромки разлива. У меня было странное чувство, будто именно тепло изгоняет ее прочь. Коричневая речная вода сейчас неназойливо распластывалась вокруг меня – умирающая или уже мертвая.

Климат изменился.

– Боже, вам приходилось видеть что‑нибудь подобное? Мы уже начали строить ковчег на заднем дворе. – Конторка портье была довольно высокой, но к тому же и сидевшая за ней женщина была, должно быть, очень малорослой или же сидела несообразно низко – ее было видно только до подбородка. – А по радио передают предупреждения о наводнении, Джон говорит, что вода поднялась уже так, что может сносить автомобили. Автомобили! Теперь вряд ли кому захочется спускаться в долину.

– Да уж, – сказал я, роняя капли на пол. – Я там был, дикое зрелище.

– Правда? – Благодаря лишь тому, что вытянула шею, она выросла на полдюйма. – И что, там все так, как говорят?

Ей, должно быть, было слегка за пятьдесят, и ее жгучие рыжие волосы, яркие глаза и румяные щеки оттеняли радушный, но беспокойный рот. Оперный рот, подумал я, большой и достойный.

Я научился хорошо разбираться в лицах. С первого взгляда.

– В общем‑то, я просто пропустил ваш поворот, – сказал я. – Так, глянул и тут же укатил.

– Ну, голубчик! – Она улыбкой сказала мне: «Да, крутой ты парень». – Обычно мы не берем постояльцев с животными. Джон – Джон – это муж, – так вот, он их не любит, но сегодня мы вряд ли сможем отправить вас за порог, верно?

Последняя часть фразы была обращена не ко мне.

– Спасибо. Он очень признателен, – сказал я, опуская взгляд на контейнер с котом. – Ты ведь признателен?

По тому, как она рассмеялась, я понял, что кот по‑прежнему глазеет из ящика и по всей его упитанной морде разлито выражение «Да пошли вы все!».

– Ладно, – сказал я. – В любом случае, я признателен за нас обоих.

– Не беспокойтесь, голубчик, мы с ним вместе вот уже двадцать пять лет. – Она кивнула куда‑то в глубину строения, потом повернулась, чтобы улыбнуться коту. – Так что, может, с вами двоими все в конце концов уладится. – Потом, подмигнув, обратилась ко мне: – Вы уже долго путешествуете со своим весельчаком?

– Дольше, чем могу припомнить, – сказал я.

Дольше, чем могу припомнить. Тычась в стены, дергая дверные ручки. Испытывая себя. Испытывая себя и выдерживая испытания – в мире не отмечено ни малейшего сотрясения. Ни малейшего расширения глаз, ни малейшего покраснения щек, ни малейшего искривления рта, ни малейшего натяжения кожи на черепе, ни малейшего подмешивания крови к воде, ничего вообще. «Дольше, чем могу припомнить», – сказал я, и никто не почувствовал, какие рытвины и выбоины нам пришлось преодолеть.

Я улыбнулся.

– Он вроде как постоянная моя привязанность.

Она кивнула, обрадованно, потом спохватилась.

– Ой, ну да что ж это я, вы только посмотрите! Простите, голубчик, я тут заболталась, а вы ведь приехали бог знает откуда. Вы же хотите получить номер и переодеться во все сухое, правда? – Ее голова исчезла и появилась снова вместе с рукой, протягивающей печатный бланк. – Это очень простая форма, много времени не займет.

Сделав пару хлюпающих шагов, я приблизился к конторке, опустил рюкзак, поставил контейнер с котом возле телефона, подтянул кверху рукав куртки, чтобы с него капало только на пол, затем повернул к себе форму. Она протянула мне ручку, и я ее взял. Теперь я видел: она не была низкорослой, она действительно низко сидела. В инвалидной коляске. Непохоже, чтобы кота это хоть как‑то впечатлило.

– Железная старуха, вот я кто, – сказала она коту, – но ты можешь называть меня тетушкой Руфью, если будешь хорошо здесь себя вести. Как тебя зовут, весельчак?

Я оторвал взгляд от формы.

– Его зовут Иэн.

Всего на секунду у нее опустились и сдвинулись брови, а затем поспешили снова вспорхнуть, преследуемые радостной усмешкой.

Как это больно и как чудесно – то, что наши шутки живут дольше нас.

С тех пор как я покинул дом, отправившись в это путешествие, я много думал о том, что большая часть жизни любого человека связана со способами установки разнообразных функциональных систем, устройств, двигателей. С заводкой часовых механизмов, прямых дебетов, логистикой доставки газет, празднования юбилеев, печатания фотографий, обеспечения выплат по кредитным карточкам, обмена анекдотами. С запуском своих двигателей, с приведением их в движение, чтобы они, пыхтя, продвигались в будущее и выполняли свои задачи с равномерными или неравномерными интервалами. Когда люди уезжают, умирают, перестают быть, они оставляют за собой «остаточные изображения», свои очертания в тех устройствах, что они вокруг себя установили. Их образ меркнет по мере медленного убывания топлива, пока механизмы жизней, прожитых определенным образом в определенных местах и под определенными углами, один за другим выключаются, останавливаются или портятся. Порой вы сталкиваетесь с запыленными лампами или электрическим гулом механизма, принадлежавшего кому‑то другому и все еще работающего в одиночестве, в темноте, – возможно, много позже, чем вы того ожидали. Все еще выполняющего свою задачу для человека, который его запустил, спустя долгое, долгое время после того, как его не стало.

Человек проживает так много различных отрезков времени.

Человек представляет собой так много различных отрезков времени.

Починка. Остановка. Новый пуск.

Кот повел ухом.

Я протянул тетушке Руфи заполненную форму.

– Ну, мы рады принять вас, Иэн и… – она заглянула в форму, – мистер Ричардсон.

– Марк. Зовите меня Марком, – сказал я, наклоняясь над конторкой, протягивая шариковую ручку и делая все, что полагается, полностью в духе Марка Ричардсона, совершенно правильно. Я глянул на входную дверь и наскоро криво улыбнулся. – Поверьте, я очень рад, что добрался до вас.

 

* * *

 

Мой номер оказался маленьким, но очень чистым – тем видом домашней чистоты, когда все ощущается едва ли не отдраенным добела. Мне мельком пришло в голову, что тетушка Руфь могла принадлежать к той породе женщин, что норовят, поплевав на носовой платок, настойчиво тереть им тебе в углу рта.

Иэн выскочил из своего ящика, как только я повернул защелку, и расположился на комоде задом к радиатору, глядя на меня полуоткрытыми глазами и поводя левым ухом с целью обследовать маленькое пространство позади себя.

Я обследовал внутренние карманы своей куртки. Дела обстояли хуже, чем я ожидал, – все письма пришли в негодность.

Из каждого кармана я доставал по пригоршне бумажной кашицы, которая тянулась, как тесто, и темнела синими чернильными жилами. Я не очень долго находился под ливнем, но при такой его силе даже и того времени, что я под ним провел, было, очевидно, вполне достаточно. Более чем достаточно.

Мой камуфляж, мой концептуальный бронежилет стал бесполезен.

Черт. Нет, ситуация не критическая, но мне придется планировать на одном моторе, пока не удастся заменить письма. Все же нельзя сказать, что у меня не было других орудий, других средств защиты: моя напускная личность оставалась по‑прежнему крепкой как скала. Я доказал себе это в вестибюле всего пятнадцатью минутами ранее. Настоящий шедевр. Но утрата писем означала, что мне предстоит хождение по канату без страховки, плавание без спасательного круга. А я, ко всему прочему, устал. Не полагаясь на везение, я принялся расставлять диктофоны.

 

* * *

 

В углах комнаты сами с собой жестяными голосами болтали крохотные диктофончики, пребывая где‑то на пороге моего слуха. Последовательностью глубоких очистительных вздохов я дал маске Марка Ричардсона соскользнуть с моего лица, исчезнуть из моего сознания. Позволил своим движениям стать как бы ничейными, а затем медленно измениться таким образом, чтобы мои ладони, руки и плечи нашли свое прежнее состояние, приобрели обычное напряжение и ритм. Некоторое время я стоял перед зеркалом, примеряя на лице его естественные выражения, прежде чем повалиться навзничь на кровать.

Из‑за наводнения тетушка Руфь лишилась своего повара, но через пару часов обещала устроить в своем баре холодный ужин для всех нас, жертв кораблекрушения. Я установил будильник на своем вновь приобретенном мобильном телефоне, сгреб в горсти края одеяла, укутался в него и свернулся калачиком.

Диктофоны шипели.

Я протянул руку, ухватил рюкзак и вытянул из самых его глубин обернутую в пластик кипу истрепанных бумаг и видеокассету. «Фрагмент о лампе» оставался сухим и невредимым. К этому времени я работал над расшифровкой второй части вот уже семь месяцев, сначала дома, пока совершенствовался в овладении личностью Марка Ричардсона, а затем в пути, в аккуратных и безликих номерах отелей в городах, где никто меня не знал, раскиданных по всей стране. Еще несколько ночей наедине с голой мигающей лампой – и у меня, возможно, появится пригодный для обработки черновик для расшифровки. Утверждать что‑либо наверняка нельзя, поскольку с этим загадочным кодом ЙЦУКЕН ты не располагаешь ничем, пока у тебя в руках не оказываются все возможные ходы.

Я заново завернул кассету в пакет и сунул ее обратно в рюкзак. Через сто девять минут тетушка Руфь будет звать нас к столу. Я закрыл глаза, напомнив себе прихватить в номер что‑нибудь мясное для Иэна.

 

* * *

 

Жертвы кораблекрушения – так тетушка Руфь называла тех из нас, кто в этот вечер был застигнут наводнением, как мы с Иэном. Беженцы от разгулявшейся непогоды. Было бы ошибкой утверждать, что отель забит нами, но я бы поклялся, что он долгое время не был так полон.

Руфь сервировала три больших блюда с сэндвичами и дала мне пакетик с нарезанной ветчиной для Иэна. Она сказала, что велела мужу приготовить на скорую руку ящик с песком, чтобы с Иэном не случилось «ничего такого».

– С котами порой очень трудно, я знаю, – сказала она.

Я озирался по сторонам, в точности так, как это делал бы Марк Ричардсон, и прокашлял в разные углы бара пару‑другую его топорных шуточек. Прошло почти четыре с половиной месяца с тех пор, как я видел настоящего Марка Ричардсона, окончил обучаться вести себя в его манере, оставил работу, загрузил пожитки в желтый джип и отправился по остывшему следу своей потерянной жизни. Гулль, Лидс, Шеффилд – по шесть недель в каждом городе. В общей сложности год и четыре месяца миновали со дня, когда я заново родился, лежа лицом вниз на том ковре в спальне.

Снаружи все еще лил дождь. К оконному стеклу эффектно прилепился мокрый лист, сопровождаемый хайку[11] из крупных дождевых капель, – это ветер сделал очередной выдох. Оркестровка непогоды.

– Вы видите, – проговорил человек напротив. – Это Пеннины…

Я поднял взгляд.

Марк Ричардсон – человек общительный, в той же мере любитель послушать, как и поговорить. Именно это делало его столь подходящим для базирования на нем моей фальшивой личности. Знакомиться с людьми, беседовать с ними, собирать информацию – все это должно было соответствовать характеру изображаемого мной человека, если я хотел, чтобы моя защитная маска действовала. Если собирался передвигаться по миру, не поднимая ряби, чтобы не быть обнаруженным и разорванным в клочья. Но быть Ричардсоном означало быть Ричардсоном постоянно, а не только тогда, когда мне это выгодно. А посему мне приходилось учиться постоянной готовности к общению.

Сидевший напротив мой новый товарищ по кораблекрушению выедал треугольную брешь из середины очередного сэндвича с ветчиной и горчицей, свободной рукой выписывая круги, означавшие – держись, мол, на связи: сперва надо прожевать, потом говорить.

Он сглотнул.

– Это Пеннины, – сказал он снова. – Холмы слишком высокие. Небо слишком низкое.

Я кивнул.

– Практически не пробиться. – Он поковырялся в корочке сэндвича, потом снова посмотрел на меня. – Там, дальше по дороге, аварий не счесть.

Моего собеседника звали Дином Рашем, и был он водителем грузовика. Ему пришлось оставить свой грузовик – который он называл «агрегатом» – ниже по холму, возле поля для гольфа. Я пригласил его к себе за столик, и эти сведения были первым, о чем он мне сообщил. Затем – Пеннины. Он весь состоял из клочков и обрывков. В том, что он говорил, не наблюдалось ни связности, ни какой‑либо последовательности – все представлялось разбросанным, все было само по себе. Кроме того, в нем имелось что‑то птичье, решил я, – Дин Раш, исхлестанный ветрами ворон с вересковых пустошей.

Он вытянул из останков своего сэндвича тонкую белую полоску ветчинного сала, тщательно ее обследовал, покачивая ею у себя перед глазами, затем положил ее на край тарелки. Моргнул раз, другой.

В дальнем конце бара тетушка Руфь переложила все уцелевшие сэндвичи на одно блюдо, после чего принялась очищать пустые тарелки. Раш смотрел, как она маневрирует своей коляской, выбираясь из‑за стойки, затем снова обернулся ко мне.

– Кучи раздавленного народу из‑за этих холмов, – сказал он.

Хлоп глазами. Хлоп.

Перекинуть мост через смысловую брешь предоставлялось мне, и это заняло около секунды.

– Так вы их знаете? Руфь и…

– Джона. Да, – он кивнул. – Три года назад попала в аварию. Тогда думали, что до утра она не дотянет.

 

* * *

 

За несколько дней до того, как пуститься в эти свои странствия, я купил мобильный телефон. Оборудовал его системой, которая в целях безопасности пропускала бы входящие вызовы через погребенный в письмах преобразователь, затем заказал себе небольшую пачку визитных карточек. На них было написано «Мне необходимо с вами поговорить» и значился мой телефонный номер. Эти карточки я подсовывал под двери с надписями «Посторонним вход запрещен» в проходах за разрушающимися доками в Гулле и закопченными депо в Шеффилде. Я оставлял их во всех серых затхлых коридорах «только для персонала», которыми изобиловали задворки больших торговых комплексов и супермаркетов в северной части Англии. В любом месте, на которое я натыкался и которое подходило под описание внепространственной зоны, я оставлял такую карточку. Комитет по исследованию внепространственного мира, из кого бы он ни состоял, помогал Эрику Сандерсону Первому в его путешествии. Может, кто‑нибудь там сумеет помочь мне найти Трея Фидоруса. Таков был мой замысел, вот на что я надеялся. Однако за все это время мобильный телефон так ни разу и не зазвонил.

Спустя столь многие недели, на протяжении которых я оставлял карточки и ничего не слышал, обнаружилось, что я начинаю тревожиться о том, не является ли самая идея о вне‑пространственном мире и его Комитете лишь бредовой фантазией, порожденной угасающим разумом Первого Эрика. Линия, пролегающая между преследованием призраков и атакой на ветряные мельницы с копьем наперевес, слаба и тонка, она размыта настолько, что это почти уже и не линия вовсе. Может, во всем было виновато заболевание. Может, я действительно страдал от описанной Рэндл «мании беглеца» и мне следовало свернуть с пути, направиться домой и во всем признаться ей или какому‑нибудь требующемуся в моем случае специалисту в больнице, который сумел бы наконец во всем этом разобраться. Но ведь людовициан был реален, я его видел. Да, я видел его. И я продолжал возвращаться к словам Эрика Сандерсона Первого. Пожалуйста, не теряй в меня веры, Эрик. Я сказал себе, что не буду этого делать, и я не мог этого сделать – как ради него, так и ради самого себя.

Исхлестанный ветрами Дин Раш встал из‑за стола, допил свое пиво, кивнул мне, моргнул – и был таков. Я посидел некоторое время наедине с собой, вертя своей бутылкой по салфетке и глядя на оставленную им тарелку с У‑образными корочками хлеба и полосками сала.

 

11

⇐ Предыдущая12345678Следующая ⇒

Поделиться: