Тетрисовская брешь в кирпичной стене

 

Открыв глаза, я увидел, что через потолок склада бьют солнечные лучи. Воздух покалывал холодом, но небо было синим и чистым.

Скаут, одетая в свои камуфляжные штаны и мой огромный для нее голубой джемпер, раздувала костер.

Я думал о том, каково было осязать пальцами ее кожу, о ее боках и бедрах. О том, как ее влажные черные волосы падали ей на лоб, щеки и нос, о ее дыхании, о звуках, которые она производила губами, сдувая прядь с глаз. Эти мысли кололи меня горячими иглами.

– Уже почти полдень, – сказала она, заметив, что я ворочаюсь.

Ерзая под обоими нашими спальниками, я привел себя в сидячее положение.

– Спасибо, что дала поваляться.

– По‑моему, это было необходимо.

Выстроив новый вигвам из дерева и бумаги, Скаут дула в самую сердцевину присыпанных белым пеплом углей. Некоторое время я за ней наблюдал.

– Итак, – сказал я, – что теперь?

– Ну а вот это зависит от того, о чем ты говоришь. Если ты спрашиваешь о нашем путешествии, то мы потеряли добрых четыре часа, но все же можем управиться, если как следует поднажмем.

– О чем я говорю? О чем… – Я снова повалился навзничь. – Ну, о том… Как тебе было?

– Ты имеешь в виду ночью?

– Да.

– В смысле – что мы с тобой переспали?

– Ну да.

– Хм…

– Хм?

Что, черт возьми, означает это самое «хм»?

Некоторое время Скаут возилась со своим костром, словно хирург над пациентом. Я пытался придумать, как возобновить разговор, когда заметил, что она краснеет. Скаут и в самом деле краснела.

– Когда я была маленькой…

Я поднял взгляд. Скаут сильно подула на угли, поворошила оперяющийся огонь палкой.

– Когда я была маленькой, лет семи или восьми, я очень сильно хотела одну игрушку. Вообще‑то это была такая научная игра…

– Научная игра?

– Перестань, Сандерсон. – Еще одно колдовское движение над огнем. – Так или иначе, я все выяснила, и получилось, что если бы я смогла копить свои карманные деньги на протяжении шести недель, то мне их хватило бы. Но когда ты ребенок и по‑настоящему чего‑то хочешь, хочешь очень‑очень сильно, так хочешь, что не можешь как следует ни спать, ни есть, то шесть недель равны вечности. Так что я ее украла.

– И тебя поймали?

– Нет, но мне было ужасно стыдно, что я украла эту игрушку, и я потеряла к ней интерес. Она не доставила мне ни секунды радости, ничего не было, кроме чувства вины. В конце концов я бросила ее в речку, с моста.

Я улыбнулся.

– И это я слышу от девушки, которая коллекционирует ноутбуки?

– Дело в том, что… пойми, это вроде притчи, да? Я пытаюсь сказать, что не делаю чего‑то, если на следующий день придется почувствовать себя полным дерьмом.

Я подумал над ее словами.

– Ты хочешь сказать, что я не полечу с моста?

– Ты не полетишь с моста. – Скаут робко улыбнулась. – Если только я сама не полечу…

– Скаут, ты никогда не полетишь с моста.

Что‑то в интонации, с какой я это сказал, вынудило ее оставить костер в покое и повернуться, чтобы пристально на меня посмотреть. Из‑за этого у меня возникло чувство, что я и сам внимательно себя разглядываю.

– Никогда?

– Никогда.

– Откуда ты знаешь?

Что‑то меня подбивало – скажи ей. Скажи, что почувствовал, когда впервые ее увидел, скажи о татуировке на ее большом пальце, о том, как твои руки в точности знали, когда и где к ней прикасаться, как вам обоим удалось с самого первого раза так приладиться друг к другу. Она должна думать о том же. Прямо сейчас она сама об этом думает: это, мол, словно бы… «Стоп, – сказал я себе, – не сегодня».

– Я это просто чувствую, – сказал я.

Она прикинула мои слова на вес.

– Ты это просто чувствуешь? Ты знаешь это в своем сердце? Вроде этого?

Она пыталась дразниться, но позади иронии так и выпирало любопытство, вопрос был слишком честным, и его честность сводила шутливость на нет.

– Да, в самом деле, – сказал я. – Очень даже похоже.

Скаут кивнула, как кивают друг другу шахматисты.

– Хороший ответ.

– Слушай, глупо с моей стороны об этом спрашивать, но – у тебя нет такого же чувства?

Она снова принялась ворошить свой огненный вигвам.

– Господи, – сказала она в него. – Он тоже хочет сделаться одним из нас.

Она метнула в меня этой своей острой улыбочкой, меж тем как из костра начали разматываться первые клубы дыма.

Двадцатью минутами позже, после черного кофе и хлеба, а также банки тунца для Иэна, мы почти упаковали свой лагерь.

– Скаут, когда ты говорила, что не бросишь меня с моста, – ты говорила всерьез?

– Да.

– Без обмана?

Она посмотрела на меня, прежде чем надеть свой рюкзак.

– Да, – сказала она. – Без обмана.

 

* * *

 

Этот день протянул перед нами еще одну последовательность туннелей и лазов, лестничных колодцев и обширных пустынных пещер. Мы по очереди несли Иэна, обмениваясь шутками, случайно‑преднамеренно соприкасались костяшками пальцев таким образом, что после этого брались за руки на манер «я об этом промолчу, если ты ничего не скажешь», шагами покрывая и разговорами коротая расстояние под шипящими лампами дневного света.

Мы остановились, чтобы наполнить свои бутыли водой, хлеставшей из трубы главного контура водоснабжения, – водой, которая пенилась и с грохотом неслась в промышленный резервуар, частично закрытый. Стоя на самом краю, мы поцеловались, и Скаут сказала, что это наименее романтичный водопад на планете.

Темнота, когда мы в нее вошли, сменила свою возвещающую о конце света резкость на нечто интимное, близкое и неизбежное. В глубоком хранилище, заваленном надувными пляжными матрасами и устаревшими путеводителями, мы выключили свои фонари и снова целовались и касались друг друга. Материя, волосы, кожа, кончики пальцев, ладони и рты. Невидимый твердый пол. Пуговицы, дыхание и звуки.

И каким‑то образом, даже при всем при этом, нам удалось продвинуться вперед.

Мы прошмыгнули по служебному коридору за раздевалками в универмаге, прошли через подземную автостоянку и спустились в кладовую закусочной, чтобы пополнить запасы еды.

– Чего я не понимаю, – сказал я, пока Скаут загружалась венскими булочками и чиабатами, – так это почему мы не могли спуститься во внепространство позже. Например, здесь.

– Просто так уж оно устроено. Ты знаешь, что схема лондонского метро не соответствует указанным над ней улицам?

– Да.

– В общем, это что‑то наподобие того. В любом случае, ты же не хочешь сказать, что предпочел бы перепрыгнуть через последние сутки, правда?

– Нет, – сказал я с улыбкой. – Определенно не хочу.

– Вот и хорошо.

 

* * *

 

Ранним вечером мы устроили малый привал, восседая на своих рюкзаках и передавая друг другу бутылку с водой. Иэн стучал лапой в дверцу своего контейнера. Он стал склоняться к мысли, что совсем неплохо выбираться наружу и все вокруг обследовать всякий раз, как мы останавливаемся, но была одна проблема. Иэн не испытывал ни малейшего интереса к нашему расписанию и запросто мог прошляться целый час неизвестно где.

– Нет, – сказал я ему, – мы просто присели на минутку. Но в следующий раз ты сможешь сделать все, что захочешь.

Два больших зеленых глаза излучали на меня презрение сквозь проволочные прутья контейнера.

– Как продвигаемся? – спросил я Скаут, передавая ей бутылку с водой.

Она оторвалась от своего красного блокнота.

– Неплохо. В конце этого коридора должен быть доступ в подвал библиотеки. В следующий раз мы должны уже находиться там.

– Этого коридора? – Я огляделся. Проход, о котором шла речь, выглядел коротким и тусклым, больше похожим на тупик. – Ты уверена?

Скаут улыбнулась.

– Разве я до сих пор хоть раз ошибалась?

– Откуда мне знать? Мы пока что никуда не добрались.

Она встряхнула головой, поднимаясь на ноги.

– Прекрасно, вот что я тебе скажу. Сейчас пойду и все проверю. Ты оставайся здесь – нет, не беспокойся, – а я пойду и вдвойне, втройне уверюсь в том, что мы идем правильной дорогой. Как звучит, убедительно?

Я поднял брови в притворном удивлении.

– Погоди. Ты хочешь сказать, что у тебя еще нет уверенности?

Скаут надела на плечи рюкзак.

– Помолчи. Не доставай меня, Сандерсон.

– Я буду здесь! – крикнул я ей вслед, когда она устремилась вниз по проходу.

Она обернулась, чтобы погрозить мне пальцем, и исчезла в черноте.

Я еще немного попил, потом убрал бутылку с водой, поднялся и натянул на себя рюкзак. Проверяя карманы, чтобы убедиться, что все нужное при мне, я вдруг заметил красный блокнот Скаут, лежавший на полу возле стены. Я нагнулся, чтобы его поднять. Когда я его перелистывал, у входа в коридор снова появилась Скаут.

– Говорила я тебе, что мы на верном пути! – крикнула она. – Здесь пролом в кирпичной кладке, и он ведет к библиотечным хранилищам. Мы… Эрик, стой.

Скаут смотрела на меня.

– Нет, извини, я не… – Я протянул красный блокнот в ее сторону. – Ты оставила его на полу. Я не собирался читать. Я просто его поднял.

– Эрик.

– Хорошо, – я протянул назад руку с блокнотом, – я даже положу его обратно и сделаю вид, что никогда…

– Эрик, черт тебя побери, заткнись и не двигайся.

И я увидел, какое у нее выражение лица.

Сердце словно бы ударило меня копытом, издав «Бум!». Ошеломленный, я застыл, по‑прежнему простирая назад руку с маленьким красным блокнотом Скаут.

– Не оборачивайся, – спокойно сказала она. – Просто убери руку – очень, очень медленно.

Я начал украдкой, сантиметр за сантиметром, перемещать руку, но потом что‑то там появилось, тень быстро нарастающего движения в полу у меня за спиной, и мой взгляд метнулся в сторону и вниз. И тогда:

 

 

Отдернув руку, я бросился бежать, а мысленная воронка острых как лезвия зубов вырвалась из пола и с отчетливым звонким лязгом захлопнулась там, где полсекунды назад находились моя рука, плечо и голова.

– Людовициан! – крикнул я в ужасе, пробравшем до самых кишок, и что было сил оттолкнулся ногами от земли, а массивная идея вынырнувшей акулы обрушилась обратно вниз и под пол у меня за спиной, и ее приводнение вызвало ударную волну значений и мыслей, которая подхватила меня и бросила вперед и вниз, на бетон.

Вскочив на ноги, я хватаю контейнер Иэна за ручку, потом мчусь по направлению к Скаут.

Вместе со Скаут мы несемся по коридору.

– Сквозь стену, – кричит Скаут, – сквозь дыру в стене!

– Господи! – Идея пола вздымается из‑под наших ног раскатывающейся накрененной волной. – Он поднимается, он опять поднимается!

Скаут ныряет сквозь тетрисовскую брешь в кирпичной кладке в конце коридора. Я следую за ней, затем меня дергает назад – контейнер с Иэном застревает в проходе у меня за спиной. Я выворачиваю запястье, сильно дергаю, после чего ящик со скрипом протискивается сквозь выступы известкового раствора и раскрошенного кирпича, а инерция посылает меня задом наперед и кувырком вслед за Скаут.

Я приземляюсь на мощенном плитами полу, с контейнером Иэна сверху.

– Шевелись!

Подняв взгляд, вижу падающий на меня книжный шкаф, перекатываюсь, выталкивая Иэна с траектории падения, а шкаф меж тем падает, вытряхивая книги в твердых переплетах, разбиваясь о стену и погребая брешь, сквозь которую я только что пробрался, под расщепленным деревом и беспорядочной грудой книг.

С другой стороны стены доносится глухой звук тяжелого удара.

Груда книг двигается с места.

Потом из‑за упавшего книжного шкафа проталкивается Скаут и встает надо мной, вся бледная и потная.

– Боже, прости, мне надо было… Эрик, господи, да что с тобой?

Но я уже поднимался на ноги, хватаясь за ручку контейнера.

– Эй‑эй‑эй, – сказала она, останавливая меня и кладя мне руки на плечи. – Мы в безопасности, в безопасности. Он не может сюда явиться. Оглянись вокруг. Ну давай, Эрик, приди в себя.

Ничего не соображая, я шарил по сторонам застывшими от ужаса глазами.

Мы находились у края затененных стеллажей книгохранилища огромной библиотеки. Я снова посмотрел на Скаут.

– Видишь? Все в порядке, – сказала она. – Книги. Все эти книги означают, что он не сможет сюда явиться, не сможет отыскать к нам дорогу. – Она обвилась рукой вокруг моей талии, наполовину меня поддерживая. – Давай отойдем подальше от края, просто чтобы не сомневаться.

– Твой блокнот, – сказал я, все еще находясь где‑то вне самого себя. – Я потерял твой блокнот.

– Это не имеет значения, глупый. Нам все равно уже рукой подать до цели.

– Я думал, что до завтрашнего дня он не сможет снова нас отыскать.

– Я тоже. Давай найдем какое‑нибудь местечко, чтобы как‑то прийти в себя.

– Черт возьми!

– Как там кот?

Пребывая в оцепенении, мы выгрузили свои пожитки и какое‑то время сидели молча, прислоняясь спиной к полке с толстыми томами географических атласов. С Иэном все обстояло хорошо – он был напуган и сердит, но оставался в полном порядке. Пороптав несколько минут, он повернулся к нам спиной и притворился, что уснул.

– Вот черт! – сказал я.

Скаут кивнула, глядя прямо перед собой.

Три‑четыре минуты мы сидели тихо и неподвижно.

– Скаут?

– Хм?

– Ты сказала, что у тебя есть сестра. Может, расскажешь мне о ней?

– Зачем?

– Просто чтобы я перестал думать об акуле.

Скаут посмотрела на меня.

– Прости, – сказал я. – Я не собирался…

– Нет, ничего страшного. Возможно, это неплохая идея – поболтать. Это Полли. У меня есть сестра по имени Полли. Что ты хочешь, чтобы я тебе рассказала?

– Просто… что угодно. Какая она?

Скаут подумала.

– Она – плохая девчонка. Пьет всякую молодежную дрянь, носит юбки до пупа, бегает на танцульки… В общем, юная стервозина.

– В самом деле?

– В самом деле. – Она рассеянно улыбнулась. – Знаешь, если мне когда‑нибудь приходилось пробираться в дом поздно ночью, я вынуждена была красться на цыпочках мимо ее комнаты, чтобы добраться до своей, потому что если она меня слышала, то подсовывала мне под дверь записку – «Пять фунтов, или я расскажу папе, когда ты сегодня пришла домой».

– Что ж, она нашла быстрый способ разбогатеть!

– Да, вымогательство чистой воды. Шантаж – чтобы на белый сидр хватало. Однажды она умудрилась вляпать меня в такую неприятность, что я пропустила большую поездку за город на выходные в честь окончания учебного года, которую мы с друзьями планировали целую, целую вечность. И сделала она это нарочно.

– И как же ты ее ставила на место?

– Почему ты думаешь, что я ее как‑то ставила на место?

– А разве нет?

Скаут улыбнулась.

– Валяй, выкладывай, – сказал я.

– В ее классе по геометрии был один парнишка, которого она совершенно обожала. Звали его Крейг, и он попросил отпустить ее с ним на вечеринку. Она по нему сохла сотню лет, вела тайный дневник, писала стихи…

– И ты показала ему этот дневник?

– Нет, я сказала ему, что она – гермафродит. И что с этим ничего не поделаешь. Такая уродилась!

Звук нашего смеха покатился вокруг пыльных книжных полок, устремляясь по бетонному полу наружу.

– Вот это на самом деле ужасно!

– Ладно уж, на самом деле ужасна была она сама. – Секундная пауза. – Была. – Взгляд Скаут упорхнул от меня. – Здесь, внизу, трудно уследить за временем. Теперь ей уже восемнадцать.

– Прости, – сказал я после долгого молчания.

– За что? – Скаут, отвернувшись от меня, поправляла лямки своего рюкзака, так что лица ее я не видел. – Что ты такого сделал?

 

* * *

 

Стеллаж за стеллажом, лестница за лестницей пробрались мы к глубочайшему основанию библиотеки, к помещению со старыми мигающими лампами и бесконечными полками с книгами, вышедшими на переломе веков и стоящими здесь в пыли и старомодном порядке.

– Смотри.

– Что такое?

Я поставил на пол контейнер с Иэном и подошел туда, где опустилась на корточки Скаут.

Она передала мне свою находку – оторванный уголок газеты, с одной стороны наполовину покрытый выписанными шариковой ручкой буквами с завитушками. Что‑то вроде формулы.

– Мы приближаемся, – сказала она.

– Это писал Фидорус?

– Да, это его почерк.

Я уставился на клочок бумаги, ведя большим пальцем над маленькими синими буквами, чтобы почувствовать тот необычайно легкий нажим, с которым писала его ручка.

– Мы что, управимся сегодня?

– Думаю, да, – сказала Скаут, снова устремляясь в путь между стеллажами. – Мы можем оказаться там в пределах часа. – Оглянувшись, она просияла улыбкой. – Если ты будешь хорошим мальчиком и разберешься с картами.

– Разберусь с картами?

– Идем.

Несколькими минутами позже мы нашли еще один обрывок газеты, потом еще и еще. Мы шли по следу из словесных крошек среди пирамид из старых книг и по пыльным лестницам опускались еще глубже в недра книгохранилища. Книги внизу были даже еще более старыми – мрачные колонны вылинявших серых и красных кожаных переплетов. Я представил полк Британской империи, застывший на плацу и забытый там на века. Когда мы спустились ниже, ветераны постарели – это была уже армия Веллингтона,[33] с корешками в осыпающейся позолоте, а дальше стояли гвардейцы времен Реставрации[34] с узорами на переплетах ручной выделки. Через некоторое время книги вообще исчезли, уступив место рукописям, скрепленным истлевшими шелковыми завязками.

– Скаут, где мы, черт побери?

– Ничего не трогай, – вот все, что она сказала откуда‑то сверху.

Бумажный след привел нас к горе бумаг, возвышающейся в тусклом закоулке среди стеллажей. Она была сложена из газет, журналов, огромных полос обоев, из товарных чеков, инструкций к бытовой технике, тетрадных листов, страниц, вырванных из дневников, из гроссбухов, из фотоальбомов. Тонны бумаги, и вся она, вплоть до каждого клочка, была покрыта завитками синих, черных, зеленых и красных слов, написанных шариковой ручкой.

– Черт побери, – сказал я.

Скаут сбросила рюкзак и принялась разглядывать эту кучу бумаг. В конце концов она уселась и начала зачерпывать, поднимать и отбрасывать в сторону страницы.

– Что ты делаешь?

– Подойди, тогда увидишь.

Она толкнула кипу старых автомобильных журналов, и те заскользили и рассыпались, словно колода игральных карт. За ними оказался стул. Видны были только две задние ножки и спинка, все остальное было скрыто и погребено, вдвинуто прямо в газетные пачки.

– Не понимаю.

– Опустись на колени и посмотри.

Я сделал, как она сказала. Увидел маленький темный туннель, окаймленный сиденьем и задними ножками и уходящий в недра кургана. Я поднял на нее взгляд.

– Шутишь?

Скаут улыбнулась, наклонилась и поцеловала меня в лоб.

– Нет, – сказала она. – Туда‑то мы и направимся.

 

23

Рукописный мир

 

Поставив между собой контейнер с Иэном, мы сидели на корточках у края бумажной кучи, все вместе глядя в глубокий туннель.

– Хорошо, – сказала Скаут, – поползем, как и прежде. Привяжем рюкзаки веревками, я буду толкать Иэна перед собой, а ты будешь ползти следом с картой в руках. Все понятно?

– Да, только я не знал, что у нас есть карта.

– Что ж, мой сладкий, тебе придется меня слушаться. Если что не понятно – спрашивай.

– Знаешь, временами ты меня раздражаешь.

– Теперь тихо.

Мы сняли куртки и впихнули их в рюкзаки. Затем взяли веревки, и каждый привязал веревку к своему рюкзаку, обмотав конец вокруг пояса, чтобы они тащились вслед за нами в туннеле, когда мы поползем. Скаут воспользовалась бинтом, чтобы накрепко привязать свой фонарик на ящике Иэна. Она порадовалась результату своих усилий, но Иэн – даже после целой банки тунца с сахарной кукурузой – выглядел не слишком‑то довольным перспективой того, что его будут толкать первым в маленькую черную дыру.

– Прости, – снова сказал я ему. – Теперь уже недолго.

Он посмотрел на меня, давая понять, что, куда бы мы ни направлялись, было бы лучше, если бы там оказалось побольше радости для котов.

– Ладно, солдат, – сказала Скаут, меж тем как ее ладони скользнули по моим бедрам. – Готов выполнить приказ?

– Урм.

Она улыбнулась.

– Все будет хорошо. Выглядит куда хуже, чем есть. Ползи на локтях и отталкивайся коленями и носками ботинок. Не торопись, старайся держать руки поближе к себе и не касаться сторон. Туннель ведь проделан всего‑то в бумаге.

– Ясно!

– Что еще? Да, наверное, будет лучше, если ты достанешь свой фонарик, прежде чем туда влезешь, он тебе понадобится, чтобы читать карту. Если тебе потребуется остановиться, крикни мне – только не очень громко, – и мы остановимся. Договорились?

– Договорились. Но может, ты дашь мне эту карту?

– Да. – Скаут, порывшись в набедренном кармане своих камуфляжных штанов, извлекла с полдюжины маленьких листков бумаги. – Если мы находимся у нужного нам туннеля, а я думаю, что это так, тогда нам понадобится… вот эта.

Сложенный вчетверо листок, который она мне дала, был размером с маленький конверт для поздравительной открытки.

– Это она?

– Говорила же тебе, что все будет просто, – сказала она, а потом снова опустилась на колени и принялась осторожно маневрировать контейнером Иэна, под углом вталкивая его в дыру.

Я развернул листок. Он был совершенно пуст, если не считать слова «Тира».

– Эй, здесь ничего нет.

– Что? Ничего?

– Только слово, «Тира».

– Да, это и есть карта. Мы начинаем у основания «Т», и нам надо попасть в дужку буквы «а». Справишься?

Я снова посмотрел на бумагу.

– Справлюсь, – сказал я.

 

* * *

 

Внутри туннеля стоял запах, похожий на тот, которым бывают пропитаны страницы какого‑нибудь романа Чарльза Диккенса в букинистической лавке: запах тронутой желтизной бумаги и старой типографской краски. Этакий застоявшийся спертый дух.

Мой фонарь отбрасывал белое кольцо света на дно рюкзака Скаут, который рывками продвигался через туннель впереди меня, заполняя собой чуть ли не все пространство. Я направлял луч на стены туннеля, и кольцо света вытягивалось и распарывалось тенями от выступающих страниц и не до конца выровненных кип; это было целым причудливым миром печатных и рукописных слов, каким‑то образом сохранившихся в тесном черном пространстве. Я толкал себя вперед носками ботинок, держа ноги как можно ближе одну к другой, и дюйм за дюймом продвигался по туннелю, ерзая бедрами и локтями. При этом, касаясь рук, спины и задницы, шелестели случайные бумажные листы. Все, решительно все было испещрено словами на разных языках. По мне слегка ударяли или же подминались под моими запястьями отдельные клочки, покрытые тем, что я смутно распознавал как французский или немецкий язык, греческие или русские буквы, староанглийский с длинными «f» вместо «s», китайские или японские иероглифы. Имелись также химические формулы, числа, аббревиатуры. Английские тексты, попадавшиеся мне, казались бессмысленными. «…одновременное рассмотрение двух сопряженных переменных (импликация и отсутствие нагнетания или же люмен вершинного понятия и время для движущейся концепции) влечет за собой понижение точности счисления…» или «…продолжительность аплодисментов пропорциональна очарованию трели щегла…»

Я пытался отвлечься и не читать попадавшиеся мне отрывки предложений, дрожащие в проблесках фонарика, и думать только о медленном, дюйм за дюймом, продвижении вперед вслед за шуршащим рюкзаком Скаут.

Ее рюкзак остановился.

– В чем дело?

Скаут впереди что‑то сказала, но я не разобрал слов.

– Что?

– Перекресток «Т». – Ее голос звучал сдавленно и приглушенно. – Мы движемся правильно.

Я умудрился развернуть листок, который она мне дала, и направил на него фонарь. «Тира». Рюкзак Скаут снова начал двигаться, и я пополз следом. В точности как она сказала, наш туннель вскоре соединялся с другим, шедшим слева направо. Я преодолел разрыв между собой и рюкзаком Скаут и, как мог, пособил ей, заворачивая его за тесный угол. Меня ужасала мысль о том, что мой собственный мешок может застрять и я окажусь в западне – в поперечине «Т».

К счастью, когда настало время, то позади себя я ощутил лишь слабое сопротивление. Преодолевая его, я тянул свой рюкзак очень, очень осторожно, и с шуршащим трепетанием легкого бумажного мусора он обогнул угол без каких‑либо осложнений.

Новый туннель оказался немного выше и шире старого, и через несколько минут ерзанья я обнаружил, что время от времени могу перемещаться на четвереньках. Скаут, должно быть, поползла таким же образом, потому что ее рюкзак стал двигаться быстрее. Довольно скоро туннель делал закругленный поворот на девяносто градусов вправо.

– Эй, то ли я спятил, то ли мы направляемся…

– Вниз, да.

Пол со слабым уклоном уходил вниз, но потолок оставался на прежнем уровне. В результате пространство, где можно было только ползти, стало пространством для перемещения на четвереньках, затем пространством, в котором можно было передвигаться на полусогнутых, и наконец узким пространством для ходьбы. Я остановился, чтобы поднять свой рюкзак, затем бочком подался вперед между стен, сделанных из беспорядочно штабелированной разнокалиберной бумаги. Скаут впереди сделала то же самое. Я видел, как луч ее фонаря, исходящий из контейнера Иэна, отпрыгивал от кип бумаг, уходя в черноту.

– Эта штуковина чертовски огромная.

– Поразительно, правда?

– Наверное, потребовались годы, чтобы все это уложить. И эти слова…

Я посветил фонарем на стену перед собой. Каждая свободная страница – насколько я мог судить, вообще каждая из страниц, образующих весь туннель, – была сплошь исписана шариковой ручкой.

– Единственное слово, о котором нам сейчас надо беспокоиться, – то, что на карте. Ты продолжаешь следить, где мы находимся?

 

Я развернул листок и снова уставился на слово «Тира». Представил себе, как выглядит маршрут, который мы на данное время прошли, –

 

 

затем пальцем провел по «переходу» от «Т» к «и».

 

 

– Думаю, мы находимся в вертикальной палочке «и», – сказал я, удивляясь, как обыденно это прозвучало.

– Отлично, – сказала Скаут, пускаясь впереди меня в путь.

– Отлично, – эхом отозвался я, снова глядя на карту.

 

* * *

 

Мы добрались до верхушки буквы «р». Там оказалось помещение с желтой сводчатой крышей, сделанной из телефонных справочников. Другие телефонные справочники были уложены вдоль стен. Сами стены были выстроены из более прочного материала, чем прежде, – главным образом, из книг в твердых обложках с редкими вкраплениями экземпляров в обложках мягких – словарей, хрестоматий, которые были уложены по всем правилам каменной кладки. Посреди комнаты стояли простой деревянный стул и письменный стол, и все пространство освещалось единственной яркой лампой, висевшей на длинном шнуре.

– Ну и ну, – сказала Скаут, останавливаясь у стола и глядя на купол над головой. – Похоже на часовню. Подойди посмотри сам.

Я прислонил свой рюкзак к столу, потом присел на его край.

– С ума сойти.

Уловив интонацию, с которой я это произнес, она спросила:

– С тобой все в порядке?

– Не знаю.

Она уселась рядом со мной на стол и с секунду на меня смотрела, прежде чем легонько подтолкнуть плечом.

– Выкладывай, в чем дело.

Я почувствовал, что меня разбирает беззвучный смех, как будто мне не хватает воздуха.

– Не думаю, чтобы мне доводилось видеть купола, сделанные из телефонных справочников.

– А‑а!

– Я имею в виду – для чего все это? Как такое вообще могло случиться?

Вытянув позади себя руки, Скаут медленно опускалась на стол, пока не улеглась на нем навзничь, устремив взгляд на свод.

– По‑моему, на самом деле это просто круто. Тебе надо смотреть на это именно так.

– О да, это круто. Но в этом есть что‑то ненормальное.

С минуту она оставалась неподвижной, затем села и скользящим движением обвила рукой мои плечи.

– Ты же знаешь, что это просто бумага.

– Это не просто бумага.

– Нет, просто бумага. Ты разве не делал иглу, когда был маленьким? Я вот делала, вместе с папой. Вырезаешь блоки из снега и складываешь их по кругу. Сначала большое кольцо, потом поверх него – кольцо чуть поменьше, а поверх него – еще меньше. После пяти‑шести колец получается маленькое иглу. Это вот – то же самое, только из телефонных книг. – Она ткнулась головой мне в шею. – На самом деле здесь ничего особенного нет.

Я посмотрел на нее.

– Скаут, с тем же успехом это могло быть марципановым домиком‑пряником.

Она широко улыбнулась.

– Что ж, технически это тоже возможно.

Я рассмеялся, на этот раз по‑настоящему.

– Я так рад, что ты здесь.

– Приятно слышать.

– А ты, как видно, чувствуешь себя превосходно.

– Так уж я устроена – чувствую себя превосходно, пока не надоест.

Я кивнул.

– Я это так понимаю, – сказала она. – Подобные вещи случаются постоянно. Иногда события, о которых никто даже не думал, что они возможны, просто происходят, и все. Поначалу люди говорят: «Это невозможно» или «При моей жизни ничего подобного не случится», – а потом это просто становится фактом, событием истории. Подобные вещи становятся историей ежедневно.

– По виду не скажешь, но ты – умна.

– Через десять лет ты увидишь еще один купол, сделанный из телефонных справочников, или лабиринт с бумажными стенами, и тогда ты просто пожмешь плечами и отправишься искать лоток с мороженым.

– Через десять лет?

– Ну, – сказала она. – Почему бы нет?

– Спасибо. – Некоторое время я болтал ногами, глядя, как появляются и исчезают носки моих башмаков. Вот так мы и сидели рядом под куполом из телефонных справочников. – Можно тебя кое о чем спросить?

– Конечно.

– Что, по‑твоему, с нами произойдет?

Она посмотрела мне в глаза, и я почувствовал холод: безлюдные пляжи, терзаемые ветром, волны, снег, падающий в глубине леса, на голые черные деревья. Она убрала руку, которой до тех пор охватывала мои плечи, и снова стала разглядывать потолок.

– Честно?

– Да.

– Я думаю, что мы выветримся из этого мира, сотремся, как надписи на старых надгробных плитах заброшенного сельского кладбища.

Я продолжал болтать ногами, ничего не говоря.

– Вот что с нами произойдет, – сказала она. – Там, наверху, я уже почти умерла.

– Ладно, я‑то знаю, что ты – целая и невредимая. Если мое знание идет в счет.

Она не ответила. Слегка ошеломленный, я увидел, что она чуть не плачет. Глаза ее до краев наполнились слезами, которые она изо всех сил старалась сдержать.

– Знаешь, ты ведь мне не безразлична.

– Эй, все нормально. Я тебе верю.

Запрокинув лицо, она окинула меня взглядом искоса.

– Господи.

– С нами все будет в порядке, – сказал я. – Ну же, с нами все будет хорошо.

Я попытался обхватить ее рукой, чтобы притянуть к себе, но она не желала двигаться, оцепенев от внутренних рыданий, не отрывая взгляда от потолка.

– Эй, – сказал я. – Ну пожалуйста.

Я снова обхватил ее рукой, и на этот раз мне удалось притянуть ее к себе. Теперь она беззвучно рыдала мне в плечо.

– Иногда просто трудно разглядеть, что перед тобой. Но стоит только раз увидеть, позволить этому коснуться тебя, и, думаю, обратного пути уже нет.

Скаут неотрывно смотрела перед собой.

– Ну ладно, – сказал я, свинчивая колпачок с бутылки с водой. – Здорово, что мы так героически пробиваемся вперед, правда?

Она посмотрела на меня уже едва ли не с улыбкой.

– А у тебя тон переменился.

– Ну да. Я решил, что пора уже. Мы же почти добрались?

– Осталось пройти одну букву.

– Тогда, думаю, нам надо устроить небольшой привал, скажем на полчаса или около того, и привести в порядок мозги.

– Да?

– Да. Пока ты свои пять штук не заработала.

– А, – с улыбкой сказала Скаут, – мои денежки.

– Поразительно, но у тебя цвет лица восстанавливается.

Она рассмеялась влажным смехом.

– Это потому, что ты точно знаешь, что следует сказать девушке.

Я порылся в своем рюкзаке.

– С курицей или с ветчиной?

– Ух ты!

– Ну, так как?

– Давай – с курицей.

– Хорошо. Сейчас выпущу Иэна. Пусть пописает на какой‑нибудь журнал.

 

* * *

 

Иэн неторопливо вылез из контейнера и затрусил прочь, время от времени принюхиваясь к выложенным из книг стенам. – Слишком далеко не уходи, – сказал я ему вослед.

Его хвост слегка дернулся, давая мне понять, что я не имею права приказывать ему, как себя вести. Он исчез в книжном проеме.

Скаут испытывала что‑то вроде посттравматической опустошенности – она медленно жевала свой сэндвич, глядя в никуда. Решив, что будет лучше дать ей успокоиться, я уселся, прислонясь к стене.

Я взял верхний телефонный справочник из стопки и раскрыл его наугад. Рекламы фирм, обслуживающих свадьбы, чистящих ковры и портьеры, сдающих в аренду автомобили, обеспечивающих автобусные и железнодорожные переезды. Изображение женщины в модной шляпке, грузовика с логотипом транспортной компании, гитары, механизированной ванны с подъемником для инвалидов. Все вполне обычное. Скаут была права: это были просто «Желтые страницы» – привычные рекламы банального бизнеса, без единого следа записей шариковой ручкой, испещрявших в туннелях все вплоть до мельчайшего клочка. Просто обыкновенные справочники. Тот факт, что кто‑то использовал их, дабы сделать желтый сводчатый потолок, в конце концов, ничего на самом деле не означал. И сами туннели… Неужели невозможно создать лабиринт из уложенной в стопы бумаги? Пусть это ненормально, глупо, сопряжено с бесполезной тратой времени и сил, но все‑таки это – возможно.

Отложив телефонную книгу в сторону, я принялся за свой сэндвич.

Как все меняется за одни сутки, за двадцать четыре часа. Уставившись в пространство, я вдруг заметил, что на задворках моего сознания поднимается легкий плавучий обрывок какой‑то мелодии. Это заставило меня подумать о том, что расположенные в темных закоулках нашего сознания тайные вычислительные центры постоянно выполняют свои собственные секретные программы. Порой, возможно, нам удается уловить отзвук того, что там происходит, например эту мелодию, пробивающуюся к свету, или какую‑то фразу, или образ, или, может, просто настроение, легкое отражение чего‑то неясного, не понятого. Это чувствуешь нутром, а в яркий, четкий мир сознания это не попадает.

Я снова посмотрел на купол потолка, на Скаут, по‑прежнему жующую с отсутствующим видом.

Как я дошел до этого? Долгое время я был совершенно никем, ничем, а теперь вдруг оказался здесь, в этом странном месте. Превратился в искателя приключений и даже переспал с хрупкой и в то же время сильной девушкой, в мозгах у которой засела какая‑то штуковина. Где я нашел все это? Возможно, мне это послал настоящий Эрик Сандерсон, автор «Фрагмента о лампе». Может, я нашел его старый реквизит? Костюм летучей мыши, бронемобиль и все его остроты – и теперь расхаживаю в «чужих башмаках»? Или, возможно (просто – возможно), это было реальностью? Вот во что мне хотелось верить. Прежде я был чем‑то одномерным, чем‑то таким, что всегда ошибочно принимал за тень, но, может быть, переживание всех этих событий помогло мне обрести новые грани? Я гадал, что еще могло бы произойти здесь, внизу. Кем я мог бы стать, если бы все эти потери, неудачи прошли стороной?

 

* * *

 

– Кажется, я знаю, что это такое. – Да?

Я проследил наш маршрут по карте –

 

 

– Думаю, мы находимся в «а».

– Очень хорошо, – сказала Скаут с улыбкой. – Видишь? Я знала, что ты справишься.

Получаса, проведенного в тишине и спокойствии, хватило для того, чтобы холод в ее глазах растаял. Если не считать какого‑то легкого опасения, которое вполне могло мне и померещиться, Скаут снова была в форме. Плюс к этому, Иэн опять находился в контейнере, мрачнее грозовой тучи, а я только что продемонстрировал свои вновь приобретенные навыки в чтении карт. Насколько можно было судить, нашей команде удалось удержаться на курсе, и мы добрались до «а».

Помещение «а» выглядело немного меньшим, чем «р», и гораздо менее аккуратным – пол устилали смятые и покосившиеся кипы бумаг, исписанных шариковой ручкой. В точности как в «р», освещение здесь обеспечивалось единственной свисающей с потолка лампой, а стены были сделаны из книг в твердых обложках, уложенных, как кирпичи. Однако по большей части эта искусная работа была скрыта за кипами исписанной бумаги, наваленной у стен и доходящей до пояса или до плеч. Посреди комнаты стояла винтовая лестница, уходившая в потолок. Лестница была сделана из старых книг в кожаных переплетах, каждая из которых была размером с тротуарную плиту, и выглядела не слишком изящной, но функциональной и надежной. В самом верху лестницы, в шести или семи футах над нашими головами, находилось нечто вроде маленького уступа.

– Вот мы и дошли, – сказала Скаут, указывая на этот уступ.

– Это туда нам надо забраться?

– Это конец следа.

– А что там, наверху?

– Увидишь примерно через тридцать секунд.

Похоже, наше путешествие закончилось.

Я услышал шум. В темном углу комнаты со скользящим шуршанием рассыпалась стопа бумаги.

Скаут посмотрела на меня. Я посмотрел на Скаут.

– Что это такое?

Опуская распрямленную ладонь, она подала мне знак понизить голос.

– Там что‑то есть?

– Смотри, – сказала она, – вон там.

Рядом с рассыпавшейся стопой зашевелились бумаги. На мгновение они приподнялись, затем снова осели. Несколькими секундами позже это произошло снова, а потом мы увидели рябь – что‑то двигалось под нагромождением страниц, огибая край комнаты. Скаут уперлась рукой мне в грудь и одними губами произнесла: «Назад». Как можно тише мы стали пятиться к выходу.

– Нет, это не он, – сказал я. – Он же не может пробраться в…

– Есть здесь кто? – спросила Скаут.

Шуршащее движение под кипами бумаги прекратилось. Последовала дрожь. Холм листов и страниц стал куполообразно подниматься, словно пузырь. Затем со всплеском рассыпающихся бумаг наружу вырвался человек.

– Как вы сюда попали? – спросил этот человек, уставившись на нас.

Скаут глубоко вздохнула и уронила руки по бокам.

– Эрик Сандерсон, – сказала она. – Доктор Трей Фидорус.

 

24

Целитель языка

 

Я размышлял над выражением «семенной фонд».

Наверное, должны были бы существовать определенного рода садовники, которые время от времени навещали бы старых «книжных червей», чтобы приводить их в порядок, подрезать, формировать крону, потому что реальный доктор Трей Фидорус был диким, заросшим и спутанным, как заброшенный сад. Его густые темные с проседью волосы напоминали шевелюру Эйнштейна и торчали, как перья, в разные стороны. Одна шариковая ручка была зажата у него в зубах, две другие засунуты за уши, а еще несколько скрывались в колтунах волос, делая его голову похожей на пушистый кактус. Синие, черные, красные и зеленые шариковые записи покрывали тыльные стороны его ладоней, ползучими лозами обвивали запястья и предплечья, устремляясь к закатанным рукавам, которым тоже досталось. Скомканные листы бумаги торчали из карманов его черных брюк и покрытого пятнами изношенного халата. Выглядел он мелковатым, и было ему, вероятно, под семьдесят. Резкий свет единственной лампы слабо пробивался через его волосяную крону, из‑за чего создавалось впечатление, что ты смотришь на человека, разглядывающего тебя из глубины шкафа. Я заметил только, что лицо у него морщинистое и коричневое, как резиновый мяч, только гораздо более подвижное и живое. Оно напомнило мне одну из тех больших игрушек‑пружин, которые могут самостоятельно спускаться по лестнице, и у меня возникло чувство, что оно всю жизнь растягивалось выражениями ужаса, наслаждения, восторга и черт знает чего еще. Что до глаз, то я видел лишь пару больших очков в черной пластмассовой оправе, вроде тех, что Майкл Кейн носил в шестидесятые.[35]

Доктор Трей Фидорус. Я и в самом деле его отыскал. Все, что я был в силах делать, так это смотреть на него.

Доктор вынул ручку изо рта и тоже меня разглядывал.

– Эрик Сандерсон. – В том, как он произнес мое имя, было что‑то грубое, что‑то такое, от чего меня покоробило. – Что ты здесь делаешь?

– Он ничего не помнит, – сказала Скаут, заводя руку мне за талию, просовывая большой палец под ремень и притягивая меня к себе.

– Не помнит? Совсем не помнит?

– Я нашла его, когда он пытался идти по Текстовому следу с востока на запад, но на деле от этого следа ничего уже не осталось…

– И с чего это ты решила, что я захочу его видеть?

– Куда же ему еще податься?

– Не имею ни малейшего представления.

– Ради бога, Трей. Он вернулся к вам за помощью, ему требуется помощь.

– Ему требуется помощь? И по этой причине ты, Скаут, притащила его сюда?

Безмолвная секунда, жирная и тяжелая, нависла над нами, как паук.

– Здравствуйте, – сказал я, не зная, что говорить, но отчаянно желая что‑то сказать, чтобы перебить это настроение, этот спор, которого я не понимал, но в самую сердцевину которого был в то же время вовлечен. – Здравствуйте, здравствуйте. Это я. Я и в самом деле здесь.

Фидорус метнул на меня сердитый взгляд.

– Сомневаюсь, Эрик, – сказал он, – потому что если ты – это действительно ты, то явиться сюда захотел бы в последнюю очередь.

Я заметил, что сделал полшага назад.

– Я не… – выдавил я, чувствуя, что в животе у меня ворочается что‑то твердое и тяжелое.

С самого начала я был занят поисками доктора Трея Фидоруса, этой легенды, этого отчасти мифа из моего далекого прошлого, единственного человека в мире, способного мне помочь. Только теперь я понял, что понятия не имел, кем на самом деле был этот человек. Какие отношения существовали между ним и Эриком Сандерсоном Первым. Я взялся за поиски совершенно неподготовленным.

– Я не… – повторил я.

– Но ты пошел на это, не так ли? Ты пошел, и ты сделал, и тебе было совершенно наплевать на…

– Прекратите, Трей, – сказала Скаут, и я снова почувствовал в ней эту силу, эту властность. – Он не помнит, что произошло. Он ничего не помнит. Он все это потерял. У него все забрали. Теперь он уже другой человек. Вы только посмотрите на него.

«Он не помнит, что произошло?» Но ей‑то откуда знать, что произошло? Скосив глаза, я на мгновение перехватил взгляд Скаут. Там снова был этот холод пустого пляжа. И что‑то еще, какое‑то другое чувство, которое я не вполне понимал, что‑то спрятанное за маской злости, напрягавшей ее лицевые мускулы. Чем бы оно ни было, она сморгнула это прочь, слегка сжав рукой ремень моих джинсов и одними губами произнеся слово «потом», при этом ни на миг не спуская глаз с доктора.

Старик был на грани того, чтобы взорваться. Его лицо исказилось гневом, пространство вокруг него уже всосало в себя воздух, как море, откатывающееся назад перед волной цунами, но потом все остановилось, он остановился. В самой сердцевине этой скороварки что‑то сломалось.

Фидорус стянул с лица свои очки в толстой оправе и тщательно протер их рукавом халата. Теперь, когда его злость улеглась, он устало защемил переносицу большим и указательным пальцами, прежде чем водрузить очки обратно.

– Ладно, – вот все, что он сказал тихим голосом.

– Хорошо, – кивнула Скаут.

Я решил, что мне лучше вообще ничего не говорить.

 

* * *

 

– Ладно, – снова сказал Фидорус, озираясь вокруг и словно бы впервые замечая, что стоит по пояс в бумаге. – Полагаю, ты потрясен?

Резкость из его тона ушла. Теперь он старался быть вежливым.

– Отчасти, – сказал я, заводя руку себе за спину, обхватывая ладонью пальцы Скаут и пожимая их.

Ее ответное пожатие придало мне сил.

– Вряд ли это самая совершенная из систем хранения документов, – Фидорус начал выбираться из осыпающегося бумажного тороса. От шума Иэн заворочался в своем контейнере. – И все же я придерживаюсь того мнения, что если мне понадобится найти нужную бумагу, то я ее найду. Обычно, однако…

Требовался какой‑то ответ. Я приподнял брови, надеясь, что поступаю правильно.

Доктор пробился через бумажные сугробы и теперь отряхивался.

– Обычно, однако, я ее не нахожу.

Я сжал пальцы Скаут.

– Доктор, – сказала Скаут, – можно нам?..

Где‑то над нами раздался приглушенный вой сирены.

Фидорус подпрыгнул, широко раскрытыми глазами уставившись в потолок.

Проследив за его взглядом, я оглянулся на Скаут.

– Что это?

– Мальки. – Старик вдруг весь насторожился, как встревоженный кот. – Мальки в системе. Скаут, вы вход в туннель за собой закрыли?

– Я об этом не подумала.

– Сейчас же сезон, они мигрируют. Все туннели должны быть закрыты.

– Что происходит? Господи, это людовициан?

– Нет, – сказала Скаут, – это мальки – мелкие концептуальные рыбешки. Сами по себе они безвредны, но если соберутся здесь в косяк, то могут привлечь внимание и более крупных рыб.

Доктор кивнул.

– И если им когда‑нибудь удастся добраться до исследовательского центра… Скаут, мне надо, чтобы ты вернулась и закрыла тот вход, которым вы воспользовались. И проверь заодно туннели Милос и Иос, вдруг они там просачиваются. Эрика я беру с собой.

– Я думаю, что Эрику лучше пойти со мной.

Я кивнул, поворачиваясь к Скаут:

– Я пойду с тобой. Если он где‑то там…

– Очень маловероятно. Даже если людовициан где‑то поблизости, то она будет в большей безопасности и вернется быстрее, если ты не будешь тащиться следом. Идем, время дорого; если слишком много мальков пробьется в туннели, мы никогда от них не избавимся.

– Он прав, – сказала мне Скаут. – Там я и одна прекрасно управлюсь, а здесь вам надо как следует поддерживать защитные сооружения.

– Защитные сооружения?

– Я все объясню, когда вернусь. – Потом, оборачиваясь к Фидорусу, она сказала: – Доктор. Прежде чем я…

– Хм?

– Мне надо попросить вас не терять времени…

– Думаю, что тебе надо попросить меня о многом, но, Дороти, прошу тебя, мы должны поскорее закрыть эти туннели. А уж о Железном Дровосеке я сам позабочусь.

– Это не смешно.

– О! – Через секунду вид у доктора сделался смущенным. – В самом деле? Меня иногда заносит.

– Перестаньте. Мне надо…

– Скаут, отправляйся в туннель. Пожалуйста.

Сирена продолжала завывать.

Скаут переводила взгляд с него на меня. Я беспомощно вскинул ладони – мол, решать тебе. Она успокоилась – видимо, пришла к какому‑то решению. Кивнув доктору, повернулась ко мне.

Внутри у нее опять был холод.

«Ты как?» – беззвучно спросил я.

Она блеснула легкой, сухой улыбкой, потом сунула руку мне в карман и взяла фонарь.

– Здесь с тобой все будет в порядке. Я вернусь быстро.

Я едва успел сказать: «Хорошо», как она отвернулась и стала пробираться сквозь бумаги.

Она ушла, и я ощутил внутри себя глухой удар, как будто поезд подскочил на стыке рельсов.

– Пошли, – Фидорус уже шел к винтовой лестнице. – Нам надо быть в центре управления. – Потом, повернувшись ко мне и увидев, что я поднимаю контейнер с Иэном: – Нет‑нет‑нет, свои вещи оставь. Возьмешь их позже.

– Это мой кот.

Доктор остановился, повернулся и недоуменно уставился на меня:

– У тебя есть кот?

 

* * *

 

Винтовая лестница привела нас к уступу, находившемуся прямо под потолком, и уступ этот оказался задней стороной полки высокого и широкого книжного шкафа. Сначала я подумал, что все книги были поставлены на эту полку задом наперед, то есть корешками внутрь, но потом вспомнил, что мы – и комната с бумагами, и словесные туннели, и все вообще – находимся за книжным шкафом, глядя на него сзади. Я старался сохранять равновесие, поднимаясь вслед за Фидорусом, держа в левой руке контейнер с котом, а правую вытянув на манер канатоходца, а Иэн все вертелся и вертелся в своем ящике, по‑видимому крайне недовольный тем, как исчезает внизу пол по мере того, как мы поднимаемся. Я его не осуждал, мне и самому было не по себе. Отсутствовавшие в центре полки книги образовывали достаточно широкую брешь, чтобы через нее можно было проползти, что и сделал доктор, неожиданно продемонстрировав удивительную для своего возраста гибкость.

– Быстрее, давай сюда ящик.

Я передал Иэна Фидорусу, затем сам протиснулся в проход вслед за ними.

Вскоре оказалось, что я ползу по красному ковру. Сирена здесь звучала громче.

Когда я поднялся на ноги, то подумал, что мы оказались в курительной комнате для джентльменов. Два зеленых кожаных кресла с подголовниками, настольная лампа с зеленым стеклянным абажуром и висячей цепочкой выключателя, стол с графином резного стекла, а может, и хрустальным, наполненным темным – вероятно, крепким – напитком. За исключением дверного проема, расположенного прямо напротив, все стены были заставлены книжными шкафами. Или нет? Присмотревшись поближе, я не мог сказать, были стены заставлены книжными шкафами или же сами стены были сделаны из книг и красного дерева, а впоследствии в них прорезали вертикальные и горизонтальные плоскости, чтобы создать впечатление полок. Зебра белая с черными полосами или черная с белыми? Комната, казалось, балансировала на грани между одним и другим, готовая склониться в любую сторону.

Когда я пришел в себя, то увидел, что Фидорус выпустил Иэна из контейнера и оба они разглядывают друг друга посреди комнаты.

– А ты, должно быть, Тотошка, – сказал Фидорус.

– Мяу, – сказал кот в ответ.

Он посмотрел на меня, давая понять, что недоволен как воем сирены, так и этим старичком, нежданно‑негаданно вторгшимся в его кошачью жизнь.

 

* * *

 

– Косяки мальков любят обкусывать запятые и буквы старых шрифтов. Поначалу ничего серьезного… – Доктор быстро шагал, словно директор школы, опаздывающий на родительское собрание. Мне приходилось идти вприпрыжку, чтобы за ним поспеть. – Судя по моему опыту, – сказал он, – их особо привлекают длинные «в».

Иэн, постукивая коготками, возглавлял шествие, – прижав уши, бежал в той манере, в какой бегают коты, когда им не нравится, что люди быстро приближаются к ним сзади. Сам коридор разветвлялся налево и направо, появлялись двери, за которыми виднелись стеклянные витрины, где были выставлены на обозрение какие‑то предметы, но у меня не было времени как следует на них взглянуть, пока мы проходили мимо. В одном месте коридор уперся в обширное помещение, уставленное радиоприемниками, сотнями и сотнями радиоприемников, поставленных друг на друга штабелями, причем большинство из них были включены и настроены, а из других неслись помехи. С потолка опускалось на кабелях записывающее оборудование, вися над вершинами каждого штабеля.

– Что это такое? – спросил я у доктора, пробегая вслед за ним по извилистой тропинке между штабелями.

– Что?

– Для чего эти приемники?

– Для опыления, – сказал доктор.

Чем дальше мы шли, тем громче звучала сирена. Пространство казалось огромным. Наконец доктор нырнул влево, в ответвляющийся коридор поменьше, и через дверной проем прошел в комнату, наполненную компьютерами, экранами и микрофонами, с бесчисленными проводами и кабелями, исчезающими в потолке и произвольно извивающимися по всему полу.

– Нет, нет, нет, нет, нет. Идем дальше, – с этими словами Фидорус шлепнул ладонью по боку одного из компьютерных блоков.

Сирена ревела оглушительно. Фидорус снова шлепнул ладонью по компьютеру, потом сменил направление, лихорадочно проверяя и распутывая кабели, отслеживая их по всей длине, теребя розетки и порты. Сирена вдруг умолкла.

– А‑а. – Фидорус оторвал взгляд от группы розеток и разъемов. – Теперь туда. Идем‑идем, здесь от тебя никакой пользы, ведь так?

Я сделал несколько шагов в комнату. Доктор взобрался на коробку из‑под какого‑то оборудования, наполовину скрытую под проводами, затем нырнул, чтобы проверить монитор, неистово щелкая клавишами на ближайшей клавиатуре.

– Где же вы, где вы?.. Нет. – Он повернулся и, хватаясь за край стола, двинулся к другому дисплею. Тук, тук, тук. Тук‑тук‑тук‑тук‑тук. – Не то… Ах да. Вот вы где. – Он посмотрел на меня. – Косяк мальков в Тире. Подойди к этой панели, нет, вот к этой, здесь.

Я пересек комнату, пробираясь среди проводов и кабелей, перешагивая через разобранные серверы и жесткие диски.

– Теперь так. Когда я скажу, ты должен нажать на CONTROL, ALT и DELETE вон на той клавиатуре. Понял?

– Что вы собираетесь сделать?

– Я спросил: ты понял?

– Простите, – сказал я. – Да, я понял.

– Хорошо, – Фидорус разместил свои пальцы на двух разных клавиатурах. – Давай.

Я нажал на клавиши.

Одна‑единственная резкая нота зазвучала в динамиках. Я чувствовал, как она вибрирует у меня во внутренностях, твердая и всепроникающая.

– Медиальная «си»! – прокричал доктор, перекрывая шум. – Для них это чересчур, выбрасывает их прочь из…

Звучание ноты прекратилось.

– …туннелей! – провопил доктор, врасплох застигнутый тишиной. – Это выбрасывает их прочь из туннелей, – сказал он снова, на этот раз тихо, стараясь полностью собой овладеть.

Я кивнул, убирая пальцы с клавиатуры.

Доктор посмотрел на свой экран, нажал на несколько клавиш.

– Вот так. Думаю, этого было достаточно.

– Отлично, – сказал я, стараясь, чтобы это прозвучало убедительно.

Фидорус мельком взглянул на меня, затем переключил внимание на свой монитор и начал над чем‑то колдовать. Я стоял возле клавиатуры, перед которой он меня поставил, постепенно понимая, что наш разговор завершен, что он вообще больше не собирается со мной говорить. Все выглядело так, словно эти чрезвычайные обстоятельства позволили Фидорусу отодвинуть в сторону какие‑либо разногласия, имевшиеся у него со мной, Эриком Сандерсоном Первым. Теперь кризис миновал, мы снова оказались в самом начале, и не было рядом Скаут, которая могла бы сдвинуть дело с мертвой точки. Зародилось неловкое молчание. Плотная напряженность зависла в воздухе, словно бы эта комната была субмариной, погружавшейся ниже, ниже и ниже, туда, где под давлением начинает прогибаться корпус. Доктор щелкал клавишами, поворачивался к другой клавиатуре, набирал что‑то еще, и все это – не поднимая головы. Я переминался с ноги на ногу, желая оказаться в каком‑нибудь другом месте.

– Так для чего здесь все это оборудование?

Задав этот вопрос, я почувствовал себя крайне глупо. С секунду я думал, что он не ответит.

– Это моя работа. – Тук, тук, тук‑тук‑тук, тук. – Здесь я ввожу в обиход языковые вирусы, которые создаю.

– Языковые вирусы?

Тук, тук, тук‑тук, тук, тук, тук‑тук‑тук‑тук‑тук…

Фидорус театрально вздохнул и поднял голову. Я увидел на его лице гнев и разочарование. Ему хотелось накричать на меня. Я просто видел, как разные эмоции копошились на его гуттаперчевом лице, как мыши в лабиринте, затем все они исчезли в всклокоченных волосах и баках. Он медленно выпрямился и снова заговорил своим вежливым учительским голосом.

– Все это оборудование по‑новому профилирует электронную почту, сетевые сайты, голосовые сообщения и даже радиопрограммы. Я встраиваю в них свои вирусы и посылаю обратно, чтобы иметь возможность отследить результаты. «На склоне дня». В настоящее время этот мой вирус в Соединенном Королевстве особенно заразен.

– Вы хотите сказать, что изобретаете фразы?

– Фразы, слова, произношения, аббревиатуры. И не просто изобретаю: я управляю ими. Посмотри.

Я стал пробираться вокруг стола, перешагивая через оборудование, провода и трубы, чтобы получить лучший обзор.

На столе рядом с тем, за которым работал Фидорус, маленький телевизор прокручивал новостной репортаж о тропической буре в подключенный к компьютеру микрофон. В компьютере была установлена одна из тех программ, что осуществляют набор под диктовку, и она вроде бы пыталась переводить звуки в слова, создавая строку за строкой из слов, вторящих шуму волн. Раздался удар грома, и на экране большими буквами появилось: «УПС!»

– Для чего это все?

Едва спросив, я уже об этом жалел. Но все обошлось, доктор был так захвачен собственными идеями, что даже не подумал обидеться.

– Для чего это все? Для чего? Хм. – Доктор уселся на демонтированный жесткий диск и уставился на монитор. – Я создаю искусственные языковые вирусы, чтобы понять, как возникают настоящие. Моя работа позволяет мне распознавать ранние симптомы их появлений и предсказывать будущие опасные эпидемии. Языки, знаешь ли, могут болеть, могут умирать. Кроме того, существуют мутации. – Фидорус в последний раз окинул взглядом экран с текстом о буре, затем двинулся к следующему столу, где другой компьютер обрабатывал звуки торжественных государственных похорон. Какое‑то время он повозился с настройками. – Ты замечал, что слово «макинтош» полностью изменило свою семантику? Я далек от того, чтобы пытаться мешать успешному эволюционному развитию, если таковое имеет место, но грустно видеть, как старая форма становится пустой оболочкой и прежний смысл вымирает.

– Как вид, занесенный в Красную книгу? – неуверенно спросил я.

– Да, как вид.

– Но вы же не изобретаете новых существ, подобных людовициану, правда?

– Нет, конечно же, нет. Людовицианы, францисканцы, люксогоны, – доктор опять возился с клавиатурой, – все это – концептуальные рыбы, эволюционировавшие естественным путем. Я вывел множество искусственных воспоминаний, но на самом деле все они не более чем одноклеточные организмы и редко когда проживают больше нескольких часов в природной среде. При этом они являются крайне полезными экспонатами, когда пытаешься понять более сложные организмы.

Я кивнул.

– А вам это удается?

– Да, до определенной степени.

– Понимаю. – Мной овладело неодолимое желание поговорить начистоту. – Доктор Фидорус, послушайте… Я хочу сказать, мне жаль, что я здесь оказался. Я не… что бы там ни произошло между вами и Эриком Сандерсоном, из‑за чего вы теперь испытываете ко мне такие чувства, я вас не знаю, я и его не знаю, но мне надо было сюда явиться. Я должен спросить у вас, существует ли какой‑нибудь способ остановить людовициана.

Фидорус оставил компьютер и смотрел прямо на меня.

– Существует? – повторил я через пару наполненных страданием секунд. – Я спрашиваю об этом у вас, потому что вы единственный человек, кому я могу задать такой вопрос.

На лице доктора отразилось внимание.

– Я единственный человек, кому ты можешь задать такой вопрос? А ключа у тебя нет, так, что ли?

Я почувствовал, что земля у меня под ногами накренилась.

– Что вы хотите этим сказать?

Фидорус повернулся обратно к своей консоли.

– Это меня не касается. Я тебе не отец, Эрик, и у меня уйма дел. Надо провести тесты, выполнить диагностические проверки, а ты, откровенно говоря, будешь мне мешать. Тебе следует вернуться в комнату отдыха.

– Нет. – Меня изнутри как будто что‑то ударило. – Нет. Мне потребовались месяцы, чтобы сюда добраться, и я не уйду из этой комнаты, пока вы не ответите на простой вопрос: есть ли способ остановить акулу?

Стоя ко мне спиной, доктор сказал:

– Почему ты спрашиваешь об этом у меня? Спроси у своей подружки.

– Что?

Я видел, как у него поднимаются и опускаются плечи. Наконец он обернулся.

– Ну хорошо. Вот тебе ответ, если ты на самом деле хочешь его услышать: представь себе, что ты бежишь от чего‑то огромного. Вообрази, что за тобой гонится существо с одним огромным разумом, населяющим сотни тел.

– Майкрофт Уорд?

– Да, Майкрофт Уорд. Вообрази, что ты спасаешься бегством от Майкрофта Уорда в страхе за свою жизнь. Тебе хочется остановиться, верно? Хочется нанести ответный удар. Но Майкрофт Уорд – это гигантская коллективная личность, личность, которая ежедневно генерирует мысли, планы и воспоминания объемом в несколько лет. Так что же ты сделаешь? Вот вопрос, который ты избегал поставить перед собой: какого рода оружие может оказаться эффективным против такого существа?

Сначала я не мог понять, куда он клонит. Потом…

– Людовициан. – Когда я произнес это слово, по всему моему телу пробежали мурашки.

– Точно. Соединить гигантскую коллективную личность, подобную Майкрофту Уорду, и свирепого хищника, подобного людовициану, – в общем, это все равно что соединить материю с антиматерией. Бум! Нет больше Уорда, нет больше людовициана.

«Но это значит… О боже, нет».

– Так что вот ответ на твой вопрос. Да, способ остановить акулу существует. Теперь, когда тебе это стало известно, ты успокоился?

– Не понимаю, о чем вы?

– Почему Скаут привела тебя сюда, Эрик?

– Потому что она предложила мне привести меня сюда.

– Попробуй еще раз.

– Я же ответил.

– Попробуй еще раз.

– Я ответил.

– Хорошо, тогда я сам тебе скажу, да? Скаут привела тебя сюда потому, что ей нужен людовициан. Ты сам для нее никакой ценности не представляешь. Она уже многие месяцы просит меня помочь ей натравить людовициана на Уорда. Это факт.

– Нет.

– Бога ради, подумай – тебя никогда не удивляло, почему ей так много известно об этом существе? Она так долго готовилась к охоте.

– Нет, – снова сказал я. – Она привела меня сюда потому, что я ее об этом просил. – Собственный голос казался мне не убедительным. – Мы – вместе. Она помогает мне.

Это прозвучало слабо и глупо. Даже произнося эти слова, я уже знал правду. И чувствовал, как все светлое и нежное во мне начинает усыхать.

 

25

Хакун и Кузан

(Звездная кровь)

 

Я просидел в комнате, где стояли кресла с подголовниками, минут пятнадцать, прежде чем наконец вернулась Скаут. Она вползла внутрь с другой стороны книжного шкафа – точно так же, как это проделали мы с Фидорусом.

– Эй, – сказала она, улыбаясь и вставая на нош, – ты можешь в это поверить? Всего два дня во внепространстве, и я обязана ходить и проверять, все ли его туннели запечатаны, потому что сейчас сезон миграции каких‑то мальков? Где он, кстати? – Она посмотрела на пустой контейнер, по‑прежнему стоявший посреди комнаты. – И где Иэн?

– Не знаю.

– Что случилось? Все в порядке?

Но я уже заметил в ней то, что искал, потому что знал, что мне надо найти. Я увидел это в напряженных уголках ее губ, услышал в незначительных паузах между словами. Мне было ясно, что именно она скрывает. Я сидел, глядя на нее, и ничего не говорил.

Волна замешательства прошла по ее лицу, затем ее глаза медленно, миллиметр за миллиметром, расширились. Я смотрел на жилку, пульсировавшую на ее шее, на это быстрое мелкое биение пульса. Его «искренность» разбивала мне сердце. Она отвела взгляд в пол.

– Ч‑черт, – сказала она.

И вот тогда я окончательно поверил в то, что сказал мне Фидорус. У меня было такое чувство, словно я жую стекло.

– Ч‑черт, – сказал я, ее передразнивая. – Значит, все это было ложью?

Часы остановились. Время зависло. Выбившаяся прядь блестящих черных волос изогнулась прямо перед лицом Скаут. Она и не попыталась ее убрать. Просто стояла, опустив голову и уставившись в какую‑то точку на полу.

– Я тебе не лгала, – сказала она наконец, не поднимая взгляда.

– Как ты можешь такое говорить? – Я чувствовал, что меня бьет дрожь. – Ты же не сказала мне, зачем на самом деле меня сюда ведешь. Черт возьми, я‑то думал, что ты мне помогаешь, что я могу рассчитывать на тебя.

– Я действительно тебе помогаю.

– Значит, в старой лечебнице ты появилась по доброте душевной, да? Нет, Скаут, ты использовала меня с той самой секунды, как мы встретились.

Она не отрывала взгляд от пола.

Я хотел, чтобы она взорвалась и сказала: «Как ты мог такое подумать?» Я хотел, чтобы она на меня накричала. Хотел, чтобы она сказала мне, какую идиотскую ошибку я совершаю. Хотел, чтобы она в ярости металась по комнате. Больше всего на свете я хотел ошибаться, но я не ошибся. Она просто смотрела в пол.

– Мы с тобой переспали, – сказал я. – Нет, не просто это, мы держались за руки, и я думал… Я же все равно шел сюда за тобой. Ты уже получила то, чего хотела, так зачем тебе надо было заставлять меня думать, что ты… Что я тебе нравлюсь?

– Ты в самом деле мне нравился. Ты мне нравишься, – поправилась она. – Но ты не хочешь этому верить.

– Как я смогу теперь тебе поверить?

– Не знаю. Я от тебя этого и не жду.

– Что ж, спасибо.

Она на секунду подняла на меня взгляд.

– Мне не удастся тебя переубедить, да?

– Ты использовала меня, чтобы получить то, чего хотела.

– Эрик. Господи. Давай я тебе все объясню?

Я ничего не сказал.

– Это не… – начала она. – Все то, что между нами, – для меня это важно. Да‑да, я серьезно. Но тебе надо понять, что у меня поставлено на карту, я никак не могла рисковать, так что…

– Так что, даже после того как мы переспали, ты просто продолжала лгать?

– Ладно.

Теперь глаза у Скаут стали горячими, яркими и влажными. Меня резануло то, что из нее истекает такая жизненная энергия. Мне хотелось обнять ее и остановить этот поток, но одновременно я хотел, чтобы она тоже страдала. Страдала за ту жестокость, с какой заставила меня почувствовать себя любимым, желанным и окруженным заботой, и все ради выполнения просчитанного загодя, логичного плана.

Я посмотрел на нее, и чей‑то голос внутри меня прошептал: «Мы видим свет звезд потому, что им больно, – они горят кровью».

– Ладно, – снова сказала Скаут. – Да, да, да. Ты это хочешь услышать? Да, я тебе лгала. Да, я тобой манипулировала. Да, я тебя использовала. Нет, я не спала с тобой только для того, чтобы затащить тебя сюда. Если ты и в это хочешь верить, то – пожалуйста, верь во все, что хочешь, и думай обо мне все, что тебе будет угодно. Мне много чего приходится делать, чтобы выжить. Я этим не горжусь, иногда я ненавижу себя за это. Если ты в самом деле хочешь узнать правду – я себя ненавижу. И я не жду, чтобы тебе понравилось то, что я сделала, чтобы ты это принял или простил, но меня удивляет, что ты не хочешь даже попытаться меня понять.

«Звездная кровь».

– Ты могла бы все раньше мне рассказать.

Она вытерла свои мокрые глаза и посмотрела прямо на меня:

– Нет, Эрик, не могла. Мне нужна эта акула.

– Понятно.

– Мне очень жаль, но дела обстоят так.

Я налил себе виски из графина, стоявшего рядом с моим креслом. Руки у меня дрожали, когда я подносил стакан ко рту. «Не замечай, что у меня дрожат руки».

– А когда я должен был узнать, зачем на самом деле ты меня отыскала?

– Тебе это важно?

– Да.

– Хорошо. Все твои разъезды были связаны с поисками Фидоруса. – Казалось, какой‑то пуленепробиваемый щит, скользя, окружает ее со всех сторон. Девушка, стоявшая передо мной, становилась деловитой, жесткой, незнакомой. – Поэтому я решила, что ты послушаешь его, если он скажет, что есть возможность натравить Майкрофта Уорда и людовициана друг на друга. Ты не поверил бы в подобный план, если бы он исходил от незнакомки, особенно после твоего столкновения с мистером Никто.

– Но я же слушал тебя. Я всегда тебе доверял.

– Я не могла позволить себе такого риска.

– А как насчет моего риска? Тебе надо было быть со мной честной.

– Знаю, что причинила тебе боль, но подумай, что такое ты говоришь?

Несколько мгновений я сидел спокойно.

– Я бы рассказал тебе все, с самого начала.

– Да? – сказала она. – Ты уверен? Ты в самом деле поставил бы на карту свою жизнь, да и мою тоже, даже если бы моя вера вдруг поколебалась? Мой план учитывает акулу в той же мере, в какой и Уорда. Я помогала тебе, пускай даже ты не знал всего.

– Да брось ты, – сказал я, делая очередной глоток виски, – не надо передергивать, ты помогаешь мне по чистой случайности, разве нет? Просто потому, что хочешь спасти себя. Ты сама так сказала. А я все бы тебе рассказал, и это было бы правильно.

– Что ж, ты волен верить во все, что хочешь.

«Не замечай, – думал я, прижимая стакан к груди, – не замечай, что у меня дрожат руки».

– Хорошо. Итак… – Я хотел знать все, хотел схватить каждую раскаленную докрасна часть этой головоломки, ощутить, как она шипит и мгновенно обжигает пальцы. – Ты решила держаться своего плана, привести меня к Фидорусу и заставить меня думать, что это он выдвинул идею использовать Уорда и людовициана друг против друга. И что тогда? Ты вся бы так и сияла: «Боже, какая восхитительная идея!»

В глазах Скаут за пуленепробиваемым стеклом ничего нельзя было прочесть, они полнились странным светом и отражениями, которые могли означать что угодно.

– Да. Что‑то вроде этого.

– Господи. И ты думала, что я совершенно ничего не заподозрю?

Она помотала головой, заканчивая разговор.

– Слушай, я вовсе не ждала, что ты простишь меня за все это, но, если хочешь знать правду, в глубине души я на это надеялась. Что бы ни случилось, я не думала, что ты воспримешь это вот так.

– Как – так?

– Давай оставим.

– Нет уж, продолжай, как именно?

– Как малое дитя.

Кислая, желчная волна гнева хлынула вверх, и я изо всех сил стискивал зубы, пока она не пошла на убыль.

– Я верил тебе, Скаут. Слепо верил. Ты права, это же так по‑детски. – И когда она никак на это не прореагировала, горло мое наполнилось новыми язвительными словами, порожденными отчаянным желанием сокрушить этот ее дурацкий пуленепробиваемый щит. – Что ж, не беспокойся, больше я такой ошибки не совершу.

Скаут посмотрела на меня как бы сквозь толстый слой стекла. Я ничего не мог ни разглядеть, ни разгадать.

– Хорошо, – сказала она спокойным и ровным голосом. – Тогда на этом точка.

Обида, стыд и чудовищная тоска пожирали мои внутренности.

– Ладно, на этом точка. – Я старался казаться бесстрастным и равнодушным. – Но мы все равно повязаны, да? Людовициан уничтожит Уорда, а Уорд – людовициана. Что бы ты ни собиралась делать, я тебе в этом намерен помочь. Ты победила, Скаут.

– Думаю, до победы еще не близко, ты не находишь?

Я мотнул головой, отметая этот вопрос.

– Какой у тебя план?

 

26

Решето памяти

 

Совсем как дебют, обеспечивающий победу в шахматной партии, план Скаут был прост и очевиден, но понять это можно было только в конце игры, проанализировав ее начало. У Скаут тоже был хрустальный башмачок, но в отличие от Золушки она знала, что с ним делать.

Ноутбук Никто. Ноутбук Никто служил ключом ко всему.

Никто являлся одним из самых важных агентов Майкрофта Уорда, и каждый день на протяжении шестидесяти секунд, с 12.21 до 12.22 дня, его ноутбуку разрешалось прямое подключение к гигантской сетевой базе данных того «я», что было разумом Майкрофта Уорда. В течение этой единственной минуты Никто загружал свои отчеты непосредственно в огромное сознание Уорда. В течение этой единственной минуты был открыт прямой канал между разумом Уорда и внешним миром. Скаут собиралась переделать одну из программ Фидоруса по переадресации электронных сообщений таким образом, чтобы не прерывать связь между ноутбуком и Уордом, как только установится соединение. Фидорус, надеялась Скаут, создаст некое устройство, которое позволит заманить людовициана в ноутбук – и переслать акулу Уорду. Очень просто. Единственная трудная и опасная часть этого плана состояла в том, что нам придется оказаться в непосредственной близости от людовициана.

Я готов был заплакать. Мне казалось, что Скаут тоже готова заплакать, но разобраться во всем этом подробнее я не мог. После недолгого молчания она взяла ноутбук Никто, перекинула его через плечо и сказала, что ей пора работать.

После этого она повернулась и пошла прочь, через дверной проем и вниз по коридору, не оборачиваясь.

Растерянный и опустошенный, я немного посидел в кресле с подголовником, прислушиваясь к молчанию книг, из которых были сложены стены.

Прошло какое‑то время.

В конце концов я заметил стоявший на полу контейнер, открытый и пустой. Я не видел Иэна с тех пор, как мы с Фидорусом отправились по коридору в его центр управления. Я рывком выпрямился в кресле. Поисками своего кота – вот чем я мог заняться, вот что не требовало никаких размышлений.

Я встал на ноги, контролируя легкое покачивание, вызванное виски Фидоруса. До меня дошло, что мой рюкзак все еще оставался внизу, по ту сторону книжного шкафа, в комнате с бумагами.

«Все по порядку, – сказал я себе. – Забери рюкзак, потом найди Иэна. Это просто».

Я неуклюже прополз назад между полками книжного шкафа, спустился по винтовой лестнице, сошел с нижней ступеньки и оказался по щиколотку в бумагах. Мой рюкзак лежал там, где я его и бросил. Рюкзак Скаут тоже был там – два заплечных мешка, упавшие вместе, лежали бок о бок, и один из них слегка придавливал другой. Я стал пробиваться к ним сквозь бумаги.

Рюкзаки напомнили мне о той близости, что совсем недавно еще была между нами. Я понял, что весь этот мир, наше путешествие через внепространство, все, что произошло за эти два дня, – все это вскоре пропадет, разрушится, исчезнет. «Мы уходим все дальше вперед и уже не вернемся обратно».

Я нагнулся за своим рюкзаком и закинул его за спину, слегка пошатнувшись от удара. Через несколько секунд я взял и рюкзак Скаут, после чего повернулся и пробрался к лестнице.

Ее рюкзак я поставил в одно из кресел с подголовниками, выпил еще немного виски, взял контейнер Иэна, стоявший посреди комнаты, и застыл, взвешивая его в руке.

 

* * *

 

– Кис‑кис, кис‑кис‑кис. – Я брел по коридору с контейнером в руке. Стены из книг были непрерывны, нескончаемы. Все во мне оставалось расплывчатым, смутным, растрепанным эмоциями. – Кс‑кс, кс‑кс‑кс.

Застекленные шкафы Фидоруса появлялись и исчезали позади. Я не давал себе труда остановиться и осмотреть какой‑нибудь из них.

Нигде не было никаких признаков Иэна.

Я подошел к развилке. Второй коридор уходил влево. На самом углу доктор или кто‑то другой поставил маленький деревянный стул. Я опустил контейнер на пол и без всяких видимых на то причин решил на минутку присесть.

Я ни о чем не думал. Мой разум был пустым футбольным полем, скованным зимним холодом, в ожидании игрока с мячом. Я бы и сам вышел на поле, но еще не был к этому готов. Я знал, что, стоит мне снова там оказаться, я начну прокручивать в мыслях все, что сказал я, и все, что сказала она. Буду пытаться определить, что могло означать каждое слово в каждой фразе. Заставлю себя проходить через все это снова, снова, снова и снова, и всякий раз каждая подробность этого будет ранить меня так же сильно, как прежде, а мне надо было найти своего кота.

Протянув назад руку, я наугад снял с полки какую‑то книгу. Книга оказалась в мягкой обложке и называлась «Отверстие и поверхность». Я праздно полистал ее страницы. Встав на стуле на колени, повернулся и заглянул в щель, которую сделал в стенной полке. Почти прижимаясь глазом к отверстию, увидел, что в темноте гнездятся другие книги, с нечитаемыми корешками. Снова пришло прежнее недоумение. Настолько ли глубоки здесь полки, или же сами стены выстроены из книг? Я всунул «Отверстие» на место.

Я прошагал всего несколько минут дальше по коридору, когда услышал крики.

Кричала Скаут. Крики были не испуганными, но гневными и слишком далекими, чтобы я мог разобрать слова. Я стал вслушиваться. Фидорус что‑то кричал в ответ. Где‑то впереди разгорался отчаянный спор.

Я застыл на месте.

«Нет, хватит, – сказал внутри моей головы невидимый доктор. – Сегодня ты получил передозировку. Это более чем достаточно для одного дня».

Я вернулся по собственным следам к стулу и пошел по ответвляющемуся коридору, на ходу повторяя: «Кис‑кис, кис‑кис‑кис».

Этот новый коридор оказался более узким, книги в нем, склонявшиеся ко мне ближе, поглощали все звуки. Шум спора позади быстро выветрился из моей головы. Света здесь было меньше. Лампы под простыми белыми абажурами свисали с потолка через недостаточно частые интервалы, так что круги яркого желтого света не соединялись друг с другом. Я гадал, откуда Фидорус берет энергию. Его обиталище, книжное сооружение – чем бы это ни было – казалось гигантским. Я представил себе, как почтальон пытается пробраться через словесные туннели, чтобы доставить счет за электричество, и эта мысль вызвала подобие улыбки.

– Кс‑кс‑кс, кс‑кс‑кс.

Я дошел до еще одного пересечения и повернул налево возле ящичков старых литерных форм и пишущих машинок 1930‑х годов. Спустя какое‑то время я осознал, что вспоминаю о докторе Рэндл, чего уже долгое время со мной не случалось.

Еще одно пересечение, и я снова свернул налево.

– Кс‑кс‑кс, кс‑кс‑кс.

Я пытался вспомнить, как звали пса Рэндл. Рустик? Рыжик? Что‑то на «Р». Он становился возбужденным, когда чуял запах Иэна на моей одежде, и принимался носиться по оранжерее, лая, как… Я свернул направо. Скорее – тявкая, и ей приходилось запирать его в кухне, чтобы мы с ней могли поговорить спокойно, не опасаясь, что он будет постоянно на нас прыгать. Я чувствовал смутную вину из‑за того, что доктор Рэндл могла беспокоиться обо мне, когда поняла, что я исчез. Но что я мог ей сказать? В самом деле, что? Может быть, когда это все кончится, я напишу ей. О чем я ей напишу? Я свернул налево. Расскажу ей обо всем. Пусть думает, что хочет.

– Кс‑кс, кс‑кс‑кс.

Не говорил ли Никто, когда мы были с ним наедине, в старой лечебнице, что‑то насчет того, что она пишет обо мне статью? Не благодаря ли этому он меня разыскал? Я вдруг перестал ощущать вину. Работа над научным текстом мало походит на поведение женщины, снедаемой беспокойством об одном из своих пациентов, не так ли? Собственно, если она была настолько уравновешенной, что могла усесться за рабочий стол и писать обо мне – я остановился у двери и полез в карман за ключами – в чисто академическом тоне, то мне, вероятно, не следует зацикливаться на чувстве вины, но…

Но…

Мой мозг переключился и бросился вдогонку за происходящим.

Я посмотрел на ключи, которые держал в руке, затем на дверь перед собой.

На протяжении последних десяти минут я шел как в тумане, позволив своим мыслям плыть по течению, меж тем как тело мое двигалось на автопилоте. Автопилот привел меня сюда. Мое тело действовало инстинктивно? Нет, оно действовало по заученной программе, о которой просто забыл мой разум. Мое тело помнило дорогу к этой двери. К этой сосновой двери с медной ручкой и маленьким замком.

Я снова посмотрел на свою руку, затем пересчитал ключи на колечке: ключ от машины, ключ от входной двери моего дома, ключ, который прислал мне Эрик Сандерсон Первый, – тот, которым я открыл запертую спальню.

На этом последнем ключе я остановился и, стараясь не думать о логическом обосновании, сунул его в замок перед собой.

На пробу.

Клац.

Убрав ключи обратно в карман, я нажал на дверную ручку.

Дверь распахнулась.

Я пошарил по темной стене, ища выключатель.

Щелк.

И шагнул внутрь.

За дверью находилась маленькая аккуратная комнатка. Односпальная кровать с прикрученной над ней к стене книжной полкой, шкаф, комод и письменный стол. Я прикрыл за собой дверь, поставил на пол контейнер Иэна и прислонил к стене свой рюкзак. Под тихим шерстистым покровом щекочущей ноздри пыли в комнате все еще теплился слабый жилой запах – запах сна, дезодоранта, стирального порошка, кожи, волос, пота. Запах человека. Этот запах укоренялся во мне совершенно естественно, такой знакомый и ободряющий, что поначалу я не понял его значения. Когда же я понял, отчего этот запах так мне знаком, я вздрогнул.

В этой комнате пахло так же, как в моем доме. В комнате стоял мой запах.

Это была спальня Эрика Сандерсона.

Мной овладела паника. Фидорус говорил, что у него здесь все защищено от акул, но все же – выражение Марка Ричардсона мгновенно воцарилось поверх моего, натягивая мускулы и изменяя мое лицо.

– Ну‑ну, – сказал я себе. Сделал глубокий вдох, медленно выпустил воздух. – Уймись. Акула сюда не доберется. Здесь полно защитных приспособлений.

Но Эрик предупреждал: «Добейся абсолютной уверенности, потом проверь снова, а потом перепроверь».

Я расстегнул рюкзак, вынул диктофоны и расставил их по углам комнаты. Безопасность превыше всего. Лучше перестраховаться, чем потом сожалеть.

Как только с кассет зазвучали знакомые бормотание, шипение и писк, я снова застегнул рюкзак и прислонил его к одной из стен, давая личности Марка Ричардсона ускользнуть прочь. В этой комнате действительно были стены – не бесконечные книги коридоров снаружи, но настоящие стены, оштукатуренные и покрытые темно‑синей краской, располагающей к размышлениям.

«Я нашел тебя, Эрик Сандерсон, – думал я. – Я снова тебя нашел».

Я пересек комнату и взобрался на кровать, встав на колени, чтобы дотянуться до книг на полке.

– Хорошо, Эрик, – сказал я старому неподвижному воздуху. – Я добрался сюда, в точности как ты хотел, только все пошло наперекосяк, а твой друг доктор меня ненавидит, так что тебе придется прийти мне на помощь. Мне надо выпутаться.

Я перекидывал наклонно стоявшие книги справа налево, и каждая из них, шлепаясь о соседнюю, поднимала облачко пыли.

«Записи бесед Линъ‑Цзи»[36] – шлеп. «Шлем ужаса»[37] – шлеп. «Из глубин Африки: история человеческой эволюции» – шлеп. «Грань интуиции»[38] – шлеп. «Уловка‑22»[39] – шлеп. «Время сновидений»,[40] «Парк юрского периода»,[41] «Основы квантовой механики» – шлеп, шлеп, шлеп. «Зов Ктулху»,[42] «Как работает наш мозг», «Горемыки»,[43] «Краткая история времени»,[44] «Квантовый пулемет», «Эшер: Полное собрание работ»,[45] а затем «Пошаговый анализ и лечение травматического расстройства памяти».

– Не может быть.

Я вытянул с полки большую книгу в твердой обложке и открыл ее, просмотрел титульный лист, открыл последнюю страницу. На фото она выглядела моложе, стройнее и, судя по прическе, улыбалась мне откуда‑то из середины восьмидесятых. Но это была она. Доктор Рэндл. Профессор Элен Рэндл, как значилось на обложке. Я пролистнул сколько‑то страниц и остановился наудачу:

 

…и даже самые простые реакции не указывают на какую‑либо зависимость от восьмеричных циклов. При записи этих симптоматических проявлений последовательных алгоритмов крайне необходима точность, поскольку Хереник (1979) подозревает о латентном существовании подсознательной проекции. Чтобы вычислить погрешность, соответствующую постоянной Бэкленда, мы должны…

 

Я снова и снова перелистывал страницы, но следующие три отрывка были столь же непонятны, так что я вернулся к фотографии Рэндл. Какого черта она здесь делает? Что это означает? Ее лицо улыбалось мне миллионом крошечных точек растровой печати. Я захлопнул книгу. Что это значит? Я скажу тебе, что это значит, Эрик. То же, что и всегда. Это – еще одна забытая история, еще один пересохший ручей. Оборванная нить памяти.

Но потом я кое‑что заметил. Мое внимание привлекло нечто на обложке книги, нечто столь незначительное, что его присутствия почти не ощущалось. Я слегка наклонил книгу в одну сторону, затем в другую, перемещая отблеск лампочки по глянцевой поверхности. Скопление выпуклых отметин, крохотных бугорков, словно бы на задней обложке было что‑то выдавлено шрифтом Брайля.[46] Я знал, что означают подобные отметины. Сняв суперобложку, я действительно обнаружил на внутренней ее поверхности строчки аккуратного рукописного текста:

 

Мы помним не только о прошлом, но и о будущем. Пятьдесят процентов памяти посвящены не тому, что уже произошло, но тому, чему предстоит произойти. Свидания, встречи, изменчивые планы, надежды и мечты, составляющие жизнь любого человека, – мы помним о том, что сделали, и о том, что хотим сделать. Миг «настоящего» является до определенной степени «острым лезвием», на котором мы балансируем. Прошлое и будущее представляют собой области твоего разума, а разум может меняться.

Эрик Сандерсон

 

Я не отрывал взгляда от этих слов. Должно быть, он написал их, прежде чем отправиться на поиски людовициана, так что это превращало их… Во что? В формулировку его задачи? Чем бы слова эти ни были, он, казалось, не хотел, чтобы кто‑то обнаружил их после его ухода. Зачем было писать их на супере этой книги? Разве только… Разве только он знал, что я узнаю имя доктора Рэндл и… Не он ли отправил меня к ней? Заставил меня провести с ней целый год, выслушивая ее теории, лишь затем, чтобы когда я наконец добрался сюда, то снял бы с полки именно эту книгу и нашел бы это послание? Но если это так, то зачем? Что это могло означать? Мне вспомнилось что‑то из писем Эрика Сандерсона, того периода, когда концептуальная акула уже съела большую его часть: «Я, кажется, верю, что могу изменить то, что случилось, все переделать, предотвратить, каким‑то образом спасти ее жизнь даже теперь, когда ее уже нет в живых».

Я вернулся к тексту на суперобложке. – Господи, Эрик? – прошептал я. – Что же ты хочешь мне сказать?

 

* * *

 

– Что же ты хочешь мне сказать?

Я перевернул вверх дном всю комнату. Наполнил воздух пылью, выкидывая на кровать футболки, трусы и носки из шкафа, сбрасывая туда же книги с полки.

– Что я должен понять? Давай, я уже готов к отгадкам! – Я распахнул шкаф и побросал в кучу на пол джинсы, теплые куртки, вытряхнул ботинки из коробок. – Черт тебя подери, ты мог бы просто обо всем мне рассказать. Я заслуживаю того, чтобы знать, почему это со мной случилось, разве нет? Почему ты превратил меня в эту чертову пустышку, в эту машину, к которой люди не могут испытывать элементарных человеческих чувств и просто…

Используют.

«Вот как Скаут. Она использовала тебя, Эрик».

– Ч‑черт! Черт, черт, черт! – Я выбросил из шкафа последнюю одежду, выворачивая вешалки, вытряхнул из коробок пары башмаков и пакеты с тренировочными костюмами, свернутыми джемперами и старыми рубашками, добавив все это к куче на полу, которую стал пинать, крича: – Ты идиот, Сандерсон! Ты – слабоумный эгоист!

Какой‑то целлофановый пакет зацепился за мою ногу, я его стряхнул и изо всех сил запустил им в стену. После удара он лопнул, рассыпав носки. Бум! Бах, шлеп, шлеп, шлеп!

Я осел на колени. «Идиот!»

Мои воспаленные глаза были устремлены в одну точку, ничего не видя.

Тикали и уходили в никуда минуты, и я обнял себя за плечи, согревая ладони.

Мои воспаленные глаза были устремлены в одну точку.

В одном из пластиковых пакетов на верху этой груды одежды находилась коробка, вероятно из‑под обуви. Я пробил в ней вмятину, и крышка загнулась кверху. Внутри коробки было нечто похожее на аккуратно уложенное белое полотнище.

Я моргнул.

Вытер глаза.

Моя рука протянулась вперед.

Я взял смятую коробку и медленно, рассеянно вынул ее из разорванного пакета. Три прямоугольных предмета внутри ее были тщательно, очень тщательно обернуты мягкой белой тканью. Несколько секунд я пристально смотрел на них, затем поднял коробку и поставил ее на письменный стол.

Вытащив из своего рюкзака бутылку с водой, я сделал несколько глотков, затем набрал воды в ладонь и плеснул себе в глаза и лицо, вытершись краем своей футболки.

Провел мокрой пятерней по голове.

«Ладно.

Давай‑ка посмотрим».

Я вынул из коробки первый предмет. Он был тонким, почти настолько же тонким и легким, как конверт, чем он и оказался. Развернув белую ткань, я обнаружил пакет для фотографий: один из тех ярких глянцевых пакетов из плотной бумаги, в которых в фотоателье выдают клиентам отпечатки и негативы. Первое фото изображало девушку, впрыгивающую на спину парню, – оба они смеялись. Ниже печатными буквами значилось «Кодак», а правее – «36 кадров». Я поднял клапан и заглянул внутрь, а потом, просто чтобы увериться, перевернул пакет и потряс. Ничего. Ни фотографий, ни негативов. Пакет был совершенно пуст. Я вертел его и так и сяк, проверяя, не ускользнуло ли от меня что‑то важное, как это едва не произошло с книгой Рэндл, но нет, это был всего лишь пустой пакет для фотографий. Пустой пакет для фотографий, обернутый и хранимый как реликвия.

Почему?

Возможно, ответ все еще находился в коробке.

Во втором предмете, толстом, тяжелом и твердом, я сразу распознал книгу. Однако же к тому, какого рода окажется эта книга, я готов не был.

Доктор Виктор Хелстром, «Энциклопедия редких рыб». На вид этой книге было лет шестьдесят, а может, и больше. Книга в твердом переплете, с надорванной и выцветшей оранжевой суперобложкой, с рисунком тушью, изображающим уродливую глубоководную рыбу.

Молниеносно явилось воспоминание о книге мистера Никто и о скользком, извивающемся люксофаге‑светоглоте, прятавшемся внутри. Панически дернувшись, я едва не спихнул «Редких рыб» со стола.

Но это была комната Эрика Сандерсона Первого, и книга тоже принадлежала Эрику Сандерсону. Я смотрел на книгу, и лед в моей голове понемногу оттаивал.

«Давай, Эрик. Возьми ее!»

Я притянул книгу обратно к себе и осторожно ее раскрыл. Страницы были пожелтевшими, грязными на краях и пропахшими табачным дымом. Я перелистал длинное вступление и добрался до страницы с содержанием. Автор, этот самый Виктор Хелстром, разделил своих «Редких рыб» на разделы.

 

Рыбы глубоких океанов ……………………………………………………4

Рыбы шотландских озер и других горных местностей …………….. 184

Доисторические рыбы и их окаменелости ……………………………347

Фантастические и вымышленные рыбы ………………………………442

 

Я стал перелистывать страницы. Первые три раздела были заполнены рисунками и длинными подробными описаниями с примечаниями, но, когда я достиг «Фантастических и мифических рыб», статьи стали меньшего объема и без иллюстраций.

«Апаласитиен, араул‑Калтонис, глазастый коврик, бонболиан голубой, бургнателл, – я перекинул сразу несколько страниц, – имминео‑Цандиру, францисканец (акула Беде[47]), интерцессор, инфестатор, лабаскор (Чернильный нос), лампропини, леджерлантерн, льюзивиан…» И – вот он: «Людовициан».

Статья была обведена карандашом. Левая моя рука пробралась к подбородку, а потом зажала рот, меж тем как глаза мои бегали слева направо и обратно, читая этот отрывок.

 

ЛЮДОВИЦИАН

Впервые описанная для каталога библиотеки Конгресса США в 1839 г. капитаном Сент‑Джоном Льюисом и названная в его честь, акула людовициан долгие годы порождает мифы и всевозможные измышления (см. ниже). Сильные и настойчивые мнемонические хищники, людовицианы должны рассматриваться среди наиболее опасных пород концептуальных рыб, и вести наблюдение за ними следует только после тщательной подготовки и с крайней осторожностью.

При зафиксированной длине более тридцати люменов, людовициан является самым большим представителем семейства когнихариусов, которого превосходит только гигантский мегаловициан, вымерший более пяти веков тому назад из‑за многообразия романских языков, развившихся из латыни. Людовициан представляется более приспособленным и в результате этого более широко распространенным, нежели его вымерший родственный вид. Хотя этот хищник является одиночным и (по счастью) редко встречается, на протяжении последних пятидесяти лет достоверно известно о нападениях людовициана на носителей более чем двадцати языков. Исходя из этого и из ряда других исследований, можно говорить о стабильной, если не растущей, популяции.

Характеристики людовициана.

Склонность к мимикрии, вплоть до отсутствия окраски, значительный радиус челюстей, позволяющий производить смертельный укус, гибкие боковые плавники, прямо выступающий спинной плавник.

Мифы о людовициане.

Не приходится удивляться тому, что этот большой, опасный и загадочный хищник стал героем многих легенд и предрассудков. Возможно, самым притягательным из всех мифов, связанных с этими акулами, является верование древних коренных американцев, что воспоминания, события и личности, поглощенные одной из этих огромных рыб, каким‑то образом воссоздаются и поддерживаются внутри ее вечно. Местные предания рассказывают о том, что величайшие шаманы и целители, достигая определенного возраста, отправлялись в странствие к наследственным священным местам, чтобы передать свои души этой рыбе. Шаманы верили, что как только они принесут себя в жертву, то присоединятся к своим предкам и родственникам в вечном воображаемом мире, воссозданном из слоев знания и опыта многих поколений. В сущности, каждый людовициан почитался как автономное вместилище жизни после смерти. Некогда существовали песнопения, сообщавшие, в какую именно из семи самых больших концептуальных акул перешел тот или иной предок, но теперь эти песни по большей части утрачены, сохранившись лишь в отдельных фрагментах. К счастью, практика ритуальных жертвоприношений более не наблюдается.

 

Пока мой разум поспевал за прочитанным, руки перевернули книгу Хелстрома и осторожно отложили ее в сторону. Я вынул из обувной коробки последний обернутый тканью предмет.

Это тоже была книга, меньшего формата, но такая же толстая, а может, даже немного толще.

Я развернул ткань.

Бух. Бух.

Бух. Бух.

Бух. Бух.

Мое сердце. Все, что я слышал, уставившись на обложку этой книги.

Бух. Бух.

Бух. Бух.

Бух. Бух.

Мои пальцы отслеживали складки и линии сгибов на глянцевой плотной бумаге. Бух. Бух. Мои пальцы скользили над изображениями песчаных бухт, разрушающихся колонн и маленьких белых деревушек на жарких и пыльных склонах холмов. Бух. Бух.

«Пешие прогулки по островам Греческого архипелага. Путеводитель для туриста».

Дрожа, я открыл книгу… и обнаружил внутри целую вселенную.

Галактику из звездочек, сделанных шариковой ручкой, карандашных орбит и чернильных замкнутых колец вокруг значков музеев, яхтенных марин и кемпингов, бесконечных галочек, крестиков, восклицательных и вопросительных знаков внутри, поверх и вокруг перечня таверн, отелей, баров, городков и пляжей.

– О боже. – Никакой силы не было за этими словами, они просто выскользнули из моего дыхания.

Мои пальцы касались загнутых уголков страниц.

«Клио».

Путеводитель Клио.

Реальный, неподдельный, настоящий почерк Клио Аамес находился прямо передо мной.

Абзацы печатного текста и надписи шариковой ручкой накатывались друг на друга. Вдруг что‑то ударило по странице с отчетливым звуком: шлеп. Я весь напрягся, снова подумав о мистере Никто и его книжных ловушках, о люксофагах и людовицианах. Потом обнаружил, что у меня мокрое лицо, мокрые щеки.

Я снова посмотрел на созвездия крестиков, сделанных Клио. Кап. Кап. Кап.

Я даже не понял, что плачу.

 

* * *

 

Усталый, я закрыл путеводитель Клио, слез с кровати Эрика Сандерсона, взял свой рюкзак и проволок его через всю комнату обратно. Извлек из него «Фрагмент о лампе» и свои тетради и снова прочел их, раз, другой, третий, чувствуя внутри себя болезненную пустоту и томление по чему‑то простому и цельному.

Я много думал о Клио и об Эрике. А потом стал думать о Скаут и о себе.

Поступила бы Клио так же, как Скаут?

«Да брось ты. Ты же знаешь ответ». Иной раз, когда тебя одолевает сон, мысли и чувства на задворках сознания обретают свои собственные голоса. «Она поступает так, как хочет поступить, и неизвестно, что для тебя лучше – заметить это вовремя или нет? И ты это знаешь. А, татуировка на ее большом пальце? Ты просто боишься признаться самому себе, хотя знаешь, всегда знал, что…»

– Заткнись!

Моя рука взметнулась и запустила тетради в стену. Ударившись об нее, они затрепетали страницами и упали на пол, похожие на стайку бумажных самолетиков.

Иэн, уже почти забравшийся на кровать, остановился с повисшей в воздухе лапой и уставился на меня большими круглыми глазами.

 

27

Кем ты был, кем ты стал?

 

Порой, когда ворочаюсь в кровати «без сна», я – сплю. Или, по крайней мере, не вполне бодрствую. В течение тех часов, что я провел в спальне Эрика Сандерсона Первого, пытаясь разрубить в сознании запутанный узел событий, я сказал бы, что все это время бодрствовал на все сто процентов без какой‑либо возможности уснуть. И теперь я чувствовал, что рассеян, рассредоточен, плохо держусь на ногах. Идеи, приходившие мне в голову, те сложные логические цепочки, которые я составлял, казались мне теперь совершенно необоснованными, искаженными и вывернутыми той бессмыслицей, что обитает на краю сна.

Однако, может, и в самом этом месте присутствовало что‑то ненормальное. Может, здесь порхали белые мотыльки, сделанные из папье‑маше и вылетающие из уголков глаз, стоило только смежить веки? Мотыльки, свободные от причинно‑следственной зависимости, той самой, что губит их в иных местах?

«Что? Белые мотыльки? Проснись, Эрик». Я потер лицо руками, чтобы прийти в себя и прогнать из головы туман.

Встал, натянул на себя куртку и тихо закрыл дверь.

Мне требовались ответы. Вот почему я не мог уснуть. Клио Аамес, людовициан, Эрик Сандерсон Первый. Лишь один человек способен был прояснить мне суть событий.

Вещи, найденные в спальне Эрика Сандерсона Первого, я уложил в пластиковый пакет: книгу о рыбах, путеводитель Клио, пустой конверт для фотографий и (после непродолжительного сонного анализа своих действий) суперобложку с исследования доктора Рэндл, с запиской от Эрика Сандерсона Первого. Туда же я положил тетрадь «Фрагмента о лампе». Вообще‑то имело смысл захватить с собой все. И все это ему показать.

 

* * *

 

Я боялся, что свет будет выключен и я не смогу найти выхода из лабиринта, сложенного из темноты, тишины и книг, словно чей‑то огромный мозг. На самом деле электричество здесь, похоже, не выключалось на ночь – лампы продолжали гореть, но задача от этого не становилась легче. После нескольких сделанных наугад поворотов я начал думать о том, что не смогу ни выбраться отсюда, ни возвратиться. Я повернул, пытаясь пройти обратно, но, должно быть, на втором или третьем перекрестке пошел не в ту сторону, потому что там, где я ожидал найти дверь в спальню, ее не было. Я стоял, глядя на сплошную стену из книг. Спину мне покалывал душ из холодных нервных иголочек: «Похоже, ты заблудился, Эрик».

– Ау?! – крикнул я.

Ничего.

– Кто‑нибудь меня слышит?

Книги сгладили звук, втянули его в себя и выдохнули обратно в виде облака пыльной тишины.

Я уронил голову, упершись лбом в стену из переплетов.

– Непостижимо!

Потом я что‑то услышал, что‑то далекое и приглушенное, но реальное, словно на расстоянии звонил колокол или гонг.

«Динь» – раз. «Бом» – два.

Я побежал на звук.

«Бом» – три. «Динь» – четыре.

Коридор оканчивался перекрестком; я стал ждать.

«Бом» – ПЯТЬ.

Влево. Я понимал, что мне надо найти источник звука, прежде чем он смолкнет, и что если я не доберусь туда вовремя, то по‑настоящему потеряюсь.

«Динь» – шесть. «Бом» – семь.

Снова поворот налево, опять длинный, прерывисто освещенный коридор из книг.

«Динь» – восемь. «Бом» – девять. «Динь» – десять.

Я бежал что было сил.

«Бом» – одиннадцать.

Теперь звук раздавался ближе.

Ответвляющийся коридор. Я попытался притормозить и обогнуть угол, и мне это удалось, но я врезался в стену, уронив книги.

«Динь» – двенадцать.

Едва устояв на ногах, я побежал вприпрыжку дальше и увидел сводчатый проход. Сводчатый проход в стене прямо передо мной. Этот звук исходил изнутри. Должно быть…

«Бом» – тринадцать.

У меня горели легкие. Остановившись, я согнулся пополам и уперся руками в колени, чтобы отдышаться.

Вздох.

Еще вздох.

– Если ты ищешь туалет, то забрался слишком далеко. Вернись к последнему перекрестку и поверни направо.

Это было так неожиданно, что я подпрыгнул. Однако голос узнал сразу.

Все еще тяжело дыша, я распрямился и двинулся к арке.

– Прошу прощения, – сказал я, вступая внутрь на полшага. – Я заблудился, а потом услышал, по‑моему, колокол, или гонг, или… Так что пошел на звук. Вообще‑то я искал вас.

Доктор Фидорус повернулся ко мне:

– Так ты это слышал?

– Да.

– Ну тогда заходи.

Комната оказалась маленькой и пустой, если не считать простого деревянного стола у дальней стены, уставленного свечами; здесь не было ни электрического освещения, ни чего‑либо такого, чему можно было бы со всей очевидностью приписать происхождение тех звуков, которые я слышал. Казалось, это помещение было выстроено из огромных книг – как я подумал, из старинных энциклопедий, словарей или атласов, – и на их облезлых кожаных корешках, похожих на толстые кирпичи, в свете свечей подергивались тени. К одной из книжных стен была прикреплена старая фотография послушника из шаолиньского монастыря с огромным гонгом в руке.

Фидорус сидел со скрещенными ногами на подушке посреди пола, лицом к столу со свечами, но теперь он смотрел на меня. Он выглядел иначе. Поначалу я думал, что это было игрой света, но нет, он на самом деле переменился. Его буйная шевелюра была зачесана на затылок. Лабораторный халат тоже исчез. Вместо халата на докторе был надет старый темный костюм. Доктор, должно быть, заметил, что я его разглядываю.

– Здесь, внизу, легко перестать следить за собой, – сказал он. – Когда так долго не видишь других людей, то возникает склонность не думать, – он сделал круговой жест перед своим лицом, – обо всем этом.

Он казался относительно спокойным, но я собственными глазами видел, как быстро это может измениться. Мгновение он наблюдал за мной, и у меня не было ни малейшего представления, что сейчас произойдет. Когда он заговорил, то смотрел в сторону, снова повернувшись к столу со свечами.

– Я не должен был говорить того, что сказал тебе о Скаут. Что бы там между ней и тобой ни было, это должно было остаться между вами. Я не имел права вмешиваться.

Под кожей у меня растекался холод, словно кто‑то разбавил мне кровь водой.

– Но вы были правы. Скаут меня использовала.

– Знаю, – сказал Фидорус. – Эта девушка прошла долгий путь оттуда, где начинала, от той, кем была. Из‑за этого некоторые углы ее личности заострились. Такое случается, знаешь ли. Зря я сказал тебе то, что сказал.

– Зачем вы мне это говорите?

– Потому что это правда.

– Нет, я имею в виду, что раньше вы очень ясно дали мне понять, что меня недолюбливаете.

Доктор снова повернулся ко мне.

– Тебе так показалось?

– Да.

Я впервые заметил, насколько светлые у него глаза. Даже в оранжевом свете свечей и в пляске теней по стенам я видел, что они были спокойной тропической синевы: глаза ребенка на лице старика.

– Это тяжело, – сказал он наконец, и видно было, что даже столь скупой разговор дается ему с трудом. – Тяжело, когда люди становятся одержимы своими ошибками. Я не мог тебе позволить уйти отсюда и погубить себя в погоне за иллюзией.

– Ах, вот что?

Фидорус медленно покачал головой, ни на миг не сводя с меня глаз. Это не было ответом на мой вопрос. На его лице читалось нечто среднее между смирением и сожалением.

– От тебя ничего не осталось, не так ли? – сказал он.

Этот вопрос меня подкосил. Я не знал, как на него ответить.

– Я не… я пытался найти вас, потому что мне нужна помощь. Нужны ответы. Я мало что помню о том, что он сделал и почему, но мне надо… да, я думаю, что мне надо все о нем разузнать. Надо во всем разобраться, пока еще есть время.

– Ты говоришь непонятно. Узнать – о ком?

– Об Эрике Сандерсоне Первом.

Спокойные голубые глаза глубоко заглянули в мои.

– Ясно. И кем это тебя сделает? Эриком Сандерсоном Вторым?

– Да, – сказал я. – Полагаю, что так.

– Хм. – Доктор задумчиво опустил взгляд.

– Мне надо понять, почему он поступил так, как поступил, – сказал я. Порывшись в пластиковом пакете, я вытащил «Энциклопедию редких рыб». – Я нашел вот это.

Фидорус поднял взгляд на книгу. Сочувственное внимание в нем неожиданно исчезло, все опять обратилось в лед. Внезапное резкое похолодание.

– Дай ее сюда.

Я заколебался, но выхода не было. Я передал ему книгу.

– Слушай меня, Эрик Сандерсон Второй, слушай очень внимательно – эта книга вредна. Она заражает опасными идеями, которые заведут тебя черт‑те куда, понимаешь? Я не хочу, чтобы ты когда‑нибудь еще спрашивал меня о ней.

Он с силой запустил энциклопедией в стену. Я слышал, как треснул корешок. Книга неуклюже упала на пол.

Я не был испуган.

Я пришел к Фидорусу за ответами.

Иногда ответы не требуется давать в словах.

Я не отрывал взгляда от книги.

– Так вот в чем дело, да? – сказал я.

Фидорус смотрел на меня снизу вверх, не шевелясь и ничего не говоря.

– Эрик Сандерсон Первый поверил всему, что там говорится о воспоминаниях, продолжающих жить внутри концептуальных акул. Он поверил в это и потому отправился на поиски людовициана. Так?

Доктор наблюдал за мной из‑за толстых стекол своих очков.

– Так?

– Да, – сказал наконец Фидорус.

– Господи. – Теперь кусочки головоломки один за другим начали укладываться на свои места. – Он нашел акулу и дал ей себя съесть. Ради Клио Аамес. Он сделал это ради нее, пытаясь спасти ей жизнь, вернуть ее после того, как ее не стало, только это не сработало. Это не сработало, и людовициан сожрал его разум. Он просто всего его пережевал, да?

– Да.

«Он просто его заглотил».

– Господи.

– Эрик, мне очень жаль.

– Значит… Боже, я хочу сказать… – Я пораскинул умом, обшаривая все закоулки своей головы, и снова посмотрел на энциклопедию. – Нет ни малейшего шанса, чтобы хоть что‑то из этого могло оказаться правдой?

«Я верил, что могу изменить то, что случилось, каким‑то образом спасти ей жизнь даже после того, как ее уже не стало».

Фидорус отвел взгляд в сторону.

– Вера, точка зрения, взгляд на окружающий мир – все это мощные орудия, если знаешь, как ими пользоваться, но существуют ограничения. Акула людовициан – это хищник, животное со своей природой, изменить которую нет никакой возможности. Акула всегда остается акулой, во что бы ты ни верил. Думать, что воспоминания остаются в целости и сохранности внутри людовициана… это все равно что полагать, будто мышь остается цела и невредима внутри кота.

– Но он хотел, чтобы это было правдой, не так ли?

Фидорус улыбнулся:

– Да, слишком сильно хотел. Мне вообще не следовало ничему его учить. Я не мог его остановить. Под конец, думаю, он и сам не мог себя остановить. Мне надо было выпроводить его восвояси, как только я с ним встретился, но я был эгоистичен. Я хотел, чтобы сохранились мои знания.

Я снова полез в пакет и вытащил оттуда суперобложку с книги Рэндл.

«Прости, Эрик, – подумал я. – Ты хотел, чтобы это оставалось тайной, но все твои планы пошли прахом, так ведь? Это из‑за тебя я стал вот таким, каким стал, и теперь мне надо просить о помощи».

– Вот что я еще нашел, – сказал я, передавая суперобложку Фидорусу. – Это было спрятано в комнате Эрика.

Фидорус взял бумажную обложку и, подтолкнув очки на переносицу, прочел то, что было на ней написано.

– Что это означает?

Он посмотрел на меня.

– Ничего. Ничего, кроме того, что он зашел слишком далеко. – Фидорус вернул мне послание Эрика Сандерсона Первого. – Он был хорошим человеком. То есть это ты был хорошим человеком, когда ты был им. Это может показаться тебе странным. Один Бог знает, насколько это странно для меня – видеть тебя здесь после всего, что случилось.

– Да, могу себе представить.

– Знаешь, мне хотелось бы познакомиться с ним до того несчастного случая. До того, как она умерла.

– Мне тоже.

– В то время, когда он явился ко мне, он был таким грустным.

– Он бы все сделал, чтобы спасти ее, правда?

– Да, думаю, так оно и есть. Это те же чувства, что ты испытываешь к Скаут?

Когда чей‑нибудь вопрос звучит как гром с ясного неба, страж разума вздрагивает от неожиданности. Когда такое происходит, наш мозг отвечает прежде, чем разум успевает запереть ворота, поднять мост и крикнуть: «Не лезьте не в свое дело!» Иногда мозг удивляет своими ответами всех, в том числе и самого себя.

– Да. Я хочу сказать… Может быть, если бы все шло, как прежде, и если бы это не было… – Я стиснул зубы, чтобы удержать хлынувшие слова. – Но все оказалось ложью. Какое теперь имеет значение, что я испытываю, если чувства не были искренними?

– Она приходила повидаться со мной, после того как вы с ней поговорили.

– Знаю. – Я старался, чтобы мой голос звучал так, словно мне все равно. – И что же она сказала?

– Что мне самому следовало бы знать. Она сказала, что любая ситуация содержит в себе нечто еще, кроме набора фактов. – Фидорус подумал. – Только она выразила это, естественно, по‑другому.

Он улыбнулся.

Я хотел узнать больше, но не хотел его расспрашивать. Слова застряли у меня в горле, а потом время для расспросов прошло.

Воцарилось неловкое молчание.

– Мне надо было тебя остановить, – сказал Фидорус. – Я имею в виду Эрика Сандерсона Первого.

– Не думаю, чтобы вы могли что‑нибудь изменить.

– Я позволил своим чувствам встать у меня на пути и в итоге не сделал всего, что мог, чтобы спасти ситуацию. А сейчас признаюсь: с тех пор не было ни дня, чтобы я об этом не жалел.

– Она лгала мне, – сказал я. – Все это было сплошной ложью. Как бы я смог теперь ей поверить, даже если бы захотел?

– Ты спрашиваешь об этом у меня?

– Мне больше спросить не у кого.

– Тогда, может, тебе лучше вообще ничего ни у кого не спрашивать, а хорошенько подумать обо всем самому?

Я промолчал.

– Время уходит. – Фидорус снял очки и потер их о рукав. – Жизнь – штука слишком неопределенная. Нельзя оставлять важные вещи непродуманными.

Он посмотрел по сторонам и, увидев еще одну подушку у стены, подал мне знак принести ее и сесть. Я так и сделал, положив свой пакет на пол и скрестив ноги рядом с ним.

– Сегодня ночью нам всем предстоит немало работы, но, по‑моему, крайне важно, чтобы ты еще до этого понял, кем ты был и кем ты стал.

Я посмотрел ему в лицо – в его очках отражались свечи.

– Когда ты… Когда Эрик Сандерсон Первый явился ко мне, он был не в своем уме, убит горем и одержим. Мне следовало бы сразу отправить его обратно, но я и сам был не в своем уме, одержим и думал только о том, чтобы передать кому‑то свои знания. Я никогда бы не открыл тебе столь опасные истины, но у меня оставалось мало времени и не было другого ученика. Я был совершенно одинок в своих прозрениях.

Я подумал обо всех тактических приемах выживания, которые Первый Эрик изложил мне в своих письмах. Он указывал, что всему научился у Фидоруса, но только сейчас до меня дошло, что я никогда не задумывался о том, где бы мог научиться им сам доктор.

– Очень долгое время, – сказал Фидорус, – на свете существовало одно тайное общество, школа лингвистов, логографов и каллиграфов. Когда я к ним присоединился, они назывались «Группа двадцать семь», но прежде их общество называлось «Бюро языка и типографии». На протяжении десятилетий название менялось множество раз. Еще раньше они были известны под японским названием «Сётай‑Му». – Он умолк, задумавшись. – Тебе следует знать, что ты впутался в очень длинную историю, Эрик Сандерсон Второй. Правда, сейчас она подходит к финалу. То, что произошло с тобой, случилось потому, что я убедил себя, будто смогу передать тебе знания, которые ты искал, и отвлечь тебя от твоей одержимости. Конечно, мне это не удалось. – Доктор вздохнул. – Вершки и корешки, – сказал он негромко. – Конец истории «Сётай‑Му» находится здесь, в этой комнате. Старик, потерявшийся среди слов, и юноша, потерявший память. Но начало было прекрасно и дерзновенно!

И вот какую историю поведал мне доктор Трей Фидорус в комнате с мерцающими свечами.

 

История Тэкиси и Сётай‑Му

1

 

История свидетельствует, что дзэн в Японию принес некогда живший монах по имени Эйсай,[48] но и до этого времени было множество других просвещенных японцев, которые ездили в Китай и проходили обучение под руководством китайских мастеров. Тэкиси отправился в Китай не для того, чтобы изучать дзэн. Он интересовался искусством и историей и поехал в Китай именно по этим причинам. Рассказывают, что он на протяжении многих лет изучал китайскую каллиграфию, прежде чем стать учеником Хуэйяня,[49] одного из величайших учителей дзэна той эпохи. Тэкиси обучался под руководством Хуэйяня четырнадцать лет, а затем вернулся в Японию.

По возвращении Тэкиси стал жить в глубокой, дикой долине и все свои дни проводил в медитации. Когда люди находили его и просили передать им те знания, что он получил, Тэкиси говорил им очень мало или совсем ничего не говорил, пока не перебрался в более недоступную часть долины, где найти его было бы сложнее.

Это было время, когда многие буддийские храмы пришли в упадок, а Япония находилась под властью великих воинов, которые в более поздние времена стали известны как самураи. Долина Тэкиси была частью земель, принадлежавших могущественному воину по имени Исаму. Семья Исаму сражалась против японских благородных домов, помогая установить во всей стране военное правление под водительством Минамото. Исаму знали и уважали по всей Японии. Когда Исаму услышал о монахе, живущем в его долине, он отправил Тэкиси приглашение, прося его прийти и повидать Исаму. У него было три сына – Кэнсин, старший, Нибори, средний, и Сусуму, младший. Каждый сын по праву был известен по всей Японии как герой и великий воин. Все три сына вернулись в дом своего отца в ночь, когда должен был явиться Тэкиси, чтобы услышать, что скажет монах.

Когда пришло время, Тэкиси прибыл соответственно приглашению и встал перед Исаму и его семьей. Он вынул из рукава своего халата кисточку для письма и провел ею в воздухе одну‑единственную прямую линию. Это было началом и окончанием урока Тэкиси. Кое‑кто говорит, что Исаму в то же мгновение испытал просветление, но это не так. Исаму не просветился, но он был мудр и ни по какому предмету не выдавал своего мнения слишком быстро. Однако сыновья Исаму рассердились, потому что сочли, что Тэкиси позволил себе шутку насчет их отца. Сусуму сказал, что накажет монаха, и извлек свой меч. Сусуму был известен как умелый мастер меча и одержал победу во многих схватках, но Тэкиси остался на месте, держа свою кисть в руке. Сусуму атаковал его, но Тэкиси одолел его тремя взмахами кисти.

Нибори, второй по старшинству сын, извлек свой меч и сказал: «Мой брат – великий воин, но тебе следует знать, что я владею мечом искуснее него».

Услышав это, Тэкиси сказал: «Тогда я должен подготовиться» – и выдернул из своей кисти один волосок. Положив кисть на землю, он поднял перед собой этот единственный волосок. Нибори набросился на него, и Тэкиси победил воина двумя выпадами своего единственного волоска.

И тогда Кэнсин, старший сын, взялся за меч. Кэнсин сказал: «Должен предупредить тебя, что выходил победителем из всех схваток. После отца я первый мастер меча в этих краях».

«Очень хорошо, – ответил Тэкиси. – Я подготовлюсь, учитывая то, что ты мне сообщил». И он положил волосок на землю рядом с кисточкой и остался с пустыми руками.

Кэнсин подбежал к нему, и Тэкиси обезоружил его одним движением.

После того как это произошло, Исаму поклонился и сказал, что восхищен мастерством Тэкиси.

Тэкиси ответил: «То, что ты видел, – не мастерство. Это – идея мастерства. Избыток и пустота, свиток, бумажный светильник, песчинка с далекого морского берега».

Кэнсин, Нибори и Сусуму принесли извинения за свое невежество, и Кэнсин спросил, не могут ли трое братьев вернуться вместе с Тэкиси в его долину в качестве его учеников. Тэкиси согласился, и вот таким образом возникла школа Сётай‑Му.

 

2

 

Прошло много лет, и Исаму состарился. За все это время сыновья ни разу его не навещали. Исаму был этим опечален, но не гневался, потому что видел мудрость Тэкиси и был рад, что его сыновья имеют возможность у него обучаться. Кроме того, Исаму знал, что в Сётай‑Му высоко ценят тишину и уединение и что по этой причине Тэкиси не построил ни храма, ни библиотеки, но вместо этого жил в самом глухом углу долины. Исаму почел за лучшее не беспокоить сыновей во время их занятий.

Однажды ночью к двери его дома пришел купец, застигнутый грозой. Исаму распорядился предоставить этому человеку кров на ночь, и в знак благодарности купец подарил Исаму редкий каллиграфический свиток. Ни купец, ни Исаму не знали, что один из иероглифов на этом свитке был дурным. Мало того, свиток промок под ливнем, и вода пробудила силу этого дурного иероглифа.

На протяжении многих месяцев иероглиф ослаблял разум Исаму, вызывал у него забывчивость и заставлял вести себя так, что он казался чужим даже своим собственным домочадцам. В конце концов донимаемый иероглифом со свитка Исаму полностью впал в бессознательное состояние.

Тогда в долину Тэкиси был отправлен посыльный, чтобы сообщить сыновьям Исаму, что случилось несчастье, и попросить Тэкиси и учеников Сётай‑Му о помощи.

На рассвете следующего дня в дом Исаму прибыли трое мужчин. Они были одеты, как воины, но не походили ни на один из известных военных кланов. Их бронзовые доспехи были сделаны из сотен тысяч замысловато выкованных символов и знаков и представлялись настолько тонкими и нежными, что даже скользящий удар, казалось, мог бы с легкостью их рассечь. Кроме того, видно было, что вместо двух мечей, которыми обычно снаряжаются в битву, у каждого воина был только один, да и тот – без лезвия. Этими воинами были сыновья Исаму: Кэнсин, Нибори и Сусуму, но они остались неузнанными, потому что долгое отсутствие и многие годы обучения сильно их изменили.

Трое мужчин вступили в комнату, где Исаму хранил свои свитки, и стали сражаться с дурным иероглифом. В конце концов они его победили, но Сусуму был смертельно ранен в этой схватке. Позже в тот же день Кэнсина и Нибори настойчиво призвали вернуться обратно в Сётай‑Му, но Сусуму жить оставалось недолго, и он сказал, что проведет свои последние часы в доме отца.

Вечером Исаму пришел в себя, и разум его окреп. Он сразу же узнал в умирающем воине своего сына. Когда Сусуму открыл глаза и увидел отца, он попросил, чтобы впредь с той поры все иероглифы, которые станут писать в их землях, отправляли в Сётай‑Му для проверки их подлинности и удостоверения в том, что они не дурные. Исаму с этим сразу же согласился и пообещал большее: он сделает все, что в его силах, чтобы каждый иероглиф во всей Японии проходил бы проверку в Сётай‑Му. Услышав это, Сусуму улыбнулся и ушел в мир предков.

Остаток дней старик Исаму прожил ради выполнения своего обещания.

 

28

Конус света

 

– Хочу тебе кое‑что показать. – Фидорус вышагивал по коридору своей походкой директора школы, а я плелся за ним сзади. – Когда Эрик Сандерсон Первый нашел меня, – сказал он, – я был тяжело ранен и спасался бегством в страхе за свою жизнь. Я пытался замести свои концептуальные следы дымом из кодов и текстов, перебираясь из города в город.

– Тем маршрутом, по которому следовал Эрик, чтобы вас найти?

– Да, но моя дымовая завеса не действовала, к тому же я не мог передвигаться достаточно быстро. Эрик помог мне устроить ловушку. – Мы подошли к двери в книжной стене. – Он спас мне жизнь. Вот почему он так плохо воспринял мой отказ помочь ему в поисках людовициана.

– Ловушку, чтобы поймать – кого? От кого вы бежали?

– Как раз это я тебе сейчас и покажу.

Фидорус распахнул дверь. Помещение за ней было похожим на пещеру, темным, как ангар в ночное время. Я пристально вглядывался в темноту. В отдалении на полу стоял куб размером с дом, очерченный абрисом мерцающего света.

– Боже, – сказал я, не отрывая от него взгляда. – Как красиво.

Фидорус не ответил.

Когда мои глаза привыкли к освещению, я увидел, что этот эффект производился конструкцией высоких деревянных каркасов. На каждом из них стояло по одному кинопроектору, и каждый проектор светил в бок соседнему. Все вместе они очерчивали куб.

– Это ловушка?

– Да. Вверху – знаковый фильтр, – сказал Фидорус, указывая на верхнюю часть куба, – а здесь, внизу, – контейнер. Это клетка. Рыбный чан.

Посмотрев туда снова, я начал различать огромный темный шар, роившийся посреди этого чана. Длинные толстые кольца вины, страха и отчаяния выпячивались и свисали из клубящейся массы, а затем всасывались, ускользая обратно. Самое худшее состояло в том, что этот темный шар казался знакомым, порождая невыносимую тошноту своей тяжестью.

– Что там внутри?

– Тоска.

Я повернулся, чтобы посмотреть на доктора.

– Светоглоты, любожорки и смехоежки, – сказал он. – Тысячами. А самые большие посредине – это сердечные черви; они здесь – короли. Такую колонию называют «тоской».

Дрожь отвращения. Я вспомнил о светоглоте, находившемся у меня внутри в старом госпитале, о тошноте, об отсутствии воли. Вспомнил о мистере Никто и его нанимателе.

– Откуда это явилось?

Задавая этот вопрос, я уже чувствовал, что в голове у меня формируется ответ. Я начал ощущать контуры огромного круга.

– От Майкрофта Уорда, – сказал Фидорус.

Я снова уставился в глубь чана.

– Каким образом?

– Сотрудники «Сётай‑Му» пытались остановить распространение Уорда. Мы вели войну против него почти двадцать лет. Однажды его агенты взломали нашу компьютерную защиту. Они разводили бациллы тоски, загружали их дюжинами, миллионами в письма и слова, которые затем внедряли в нашу систему языкового мониторинга. – Старик выглядел опустошенным. – Я был единственным из «Сётай‑Му», кто выжил, да и то только благодаря тебе.

– И вы пришли сюда?

– Это отделение лаборатории было заброшено много лет тому назад, и люди Уорда ничего о нем не знали. Видишь ли, я всегда считал, что главным моим делом является продолжение нашей работы. Я делал все, что мог, чтобы продолжать скрываться, в то же время заботясь о языках и поддерживая их жизнеспособность. Но теперь я стар, а Уорд обрел богатство и власть. Он располагает ресурсами, которые однажды позволят ему максимально усовершенствовать свою систему стандартизации, и если это случится, то вместо тысячи Уордов появится сотня тысяч, миллион, миллиард. Он будет расти экспоненциально, пока не останется никого другого. Только он – в каждом доме, в каждом городе, в каждой стране. Навсегда.

– Господи, – сказал я.

– И по этой причине, – сказал доктор совершенно будничным тоном, – завтра я буду помогать вам обоим.

 

29

«Орфей» и код ЙЦУКЕН

 

Из‑за того, что доктор показывал мне, как пройти на маленькую кухню и в ванную комнату, возвращение в спальню Эрика Сандерсона Первого заняло около десяти минут.

После всех этих коридоров и перекрестков славно было снова оказаться у двери Эрика, узнать свои вещи, увидеть на другой стороне комнаты своего кота и теплую удобную кровать.

– Давно ты в последний раз спал?

– Не знаю, – сказал я. – Но голова так и кружится.

– Хм. Боюсь, до утра тебе придется выполнить два важных задания.

С этими словами Фидорус вынул из своего внутреннего кармана очень старую кисточку. Деревянная ее рукоятка сделалась темной и блестящей от времени. Щетинки тоже были темными, но идеальной формы.

– Похоже на кисть Тэкиси, – сказал я. – Это каллиграфическая кисточка, да?

– Да, и тебе надо воспользоваться ею, чтобы написать свою историю. Все, что ты из нее помнишь, и как можно подробнее.

– Написать где?

– В воздухе. – Фидорус сделал жест в пустоте. – К утру вся твоя история должна быть написана этой кистью. Понимаешь?

Когда он протянул мне кисть, его голубые глаза были спокойны, ясны и серьезны.

– Да, – сказал я, сам себе удивляясь. Я осторожно взял кисть. – Вы сказали, что заданий два?

– Ты должен также выпить вот это, – и он вынул из кармана пиджака маленький стаканчик.

Я взял его у доктора и посмотрел на просвет. Стакан был наполнен узкими бумажными полосками, словно лист бумаги разрезали, а потом еще и изрубили, чтобы получились крошечные продолговатые обрывки. Присмотревшись ближе, я увидел, что на каждой полоске черной краской напечатано слово «вода».

Я снова повернулся к доктору.

– Это надо выпить?

– Да, ты должен выпить концепцию воды, суметь ощутить ее вкус и освежиться.

– И как же я это сделаю?

– На свете есть два типа людей, Эрик. Есть люди, которые инстинктивно понимают, что рассказ о Всемирном потопе и история о Вавилонской башне – это два рассказа об одном событии, и есть те, которые не могут этого понять.

Я готов был возразить, но удержался.

– Ты должен выпить эту воду и написать свою историю к завтрашнему утру. Потом я вернусь, чтобы увести тебя с собой.

Не дожидаясь ответа, доктор повернулся и направился вниз по коридору. Я хотел было окликнуть его, но промедлил, и он исчез.

 

* * *

 

Нельзя сказать, что Иэн очень обрадовался, когда я включил в спальне свет. У него было такое выражение, которое иногда появляется у больших котов, когда их, спящих, расталкивают ради семейной фотографии.

– Прости, – сказал я, усаживаясь на край кровати.

Иэн легонько дернул ухом.

Я взял стакан и опустил в него палец. Полоски бумаги шелестели и шуршали, когда я их теребил. «Убеди себя». Я закрыл глаза и попытался представить, что этот шелест на самом деле плеск воды. Когда я утвердился в этой мысли так крепко, как только мог, то вынул палец из стакана и поднес его к губам. Бумажки покатились по подбородку. Несколько сухих полосок попали мне на зубы и на язык. Я открыл глаза, вытащил их по одной, скатал в легкий шарик и щелчком отправил его прочь.

Некоторое время я смотрел в стакан. На оставшихся крохотных белых полосках слово «вода» видно было или полностью, или наполовину, или не видно вообще. Мне смутно припоминалось что‑то насчет церковного реликвария, содержимое которого обращается в кровь, когда на него устремляют взгляд истинно верующие. Откуда‑то на ум явилась фраза «Вино преосуществится в кровь», и я подумал: «Вот здорово!»

«Убежденность. Убежденность. Убежденность». Я снова поднял стакан и опрокинул его, широко раскрыв рот и в полной мере ожидая, что вот сейчас в него обильной холодной струей прольются вкус и ощущение воды. Но вместо этого туда посыпалась бумага, и мой рот сделался похож на нечищеную клетку для хомячков. Я сплюнул полоски обратно в стакан, несколько влажных и липких от слюны ленточек. По крайней мере одна из них приклеилась к моему нёбу. Я сунул в рот палец, пытаясь выковырять ее ногтем, и меня едва не стошнило.

Я опустил стакан на прикроватный столик. Идея воды? Если мир делится на физический и концептуальный, попасть из одного в другой мне не удалось. Вместо этого я взялся за древнюю кисточку Фидоруса. «Ты должен написать ею свою историю. Все, что ты из нее помнишь, и как можно подробнее».

Я встал на ноги.

Кисточка неподвижно застыла вровень с моим лицом.

Я начал писать.

«Сознание покинуло меня. Я перестал дышать…»

 

* * *

 

Усилие, требующееся для того, чтобы держать перед собой вытянутую руку на протяжении сколько‑нибудь длительного времени, отнимает больше энергии, чем можно предполагать.

Наконец я положил кисточку на стол и потер руками лицо. На все это ушло – сколько часов? Два, три? Трудно сказать, но я сделал то, о чем просил доктор, написал свою историю в воздухе. Меня подташнивало. Долгое время я ничего не ел и, хотя особого голода не испытывал, понимал, что чувство тошноты пройдет лишь в том случае, если мне удастся найти что‑нибудь съестное. Кроме того, я хотел в туалет, и мне пришло в голову, что, через какие бы испытания я ни проходил, организм мой продолжал безмолвно работать где‑то на заднем плане сознания. В этом присутствовало что‑то ободряющее. В рутине жизненного процесса виделся некий спасительный якорь. Тряся рукой, чтобы прогнать из нее болезненные судороги, я направился к двери спальни.

Я спустил воду и вымыл руки, рассеянно думая о маленькой душевой кабинке в углу, но в то же время понимая, что чересчур устал и уже просто валюсь с ног. Мысли начинали выпархивать из медлительного, отключающегося мозга. Мне надо было поесть и упасть на кровать. Всему остальному придется подождать.

Я вышел из ванной и свернул за угол книжного коридора, направляясь к кухонной двери.

Она была открыта, и голубой свет люминесцентной лампы прочерчивал сияющую полосу поперек пола и по корешкам книг на стене напротив. Я услышал звуки закипающего чайника, постукивание кофейной ложки о стенки чашки. Я прислонился к краю дверного проема и осторожно в него заглянул. Скаут. При виде ее что‑то во мне – то ли нервы, то ли кровь – застыло, мгновенный порыв обратился в лед и замер.

Она увидела меня, прежде чем я успел убрать голову, и ее большой палец поднялся к глазам, вытирая под ними, а сама она меж тем отвернулась.

– Я не слышала твоих шагов, – сказала она.

– Коридор. – Я не знал, что говорить. – По‑моему, эти книги на стенах приглушают все звуки.

Она кивнула, глядя на чайник, ожидая, когда он вскипит.

Мы оба так и стояли. Медленно тянулись секунды.

– Как идут дела?

– Нормально, – сказала она. – Кажется, мне удалось стабилизировать сетевое подключение ноутбука.

– Это хорошо, – кивнул я.

– Знаешь что? – сказала она. – Нельзя нам просто обойтись без всего этого? – Она повернулась. Глаза у нее были влажными, а веки покраснели от слез. – Я устала и стараюсь оставаться на ногах и не терять контроль, и вообще, мне больше не надо притворяться, что ты хоть что‑нибудь для меня значишь, так или нет? Помнишь? Это ведь правда, да?

– Ты мне лгала. – Было полным ребячеством говорить это. – Как же можно ждать, чтобы я…

– Это правда, потому что ты все знаешь, да? Знаешь все, что я думаю и что чувствую?

Что‑то холодное во мне сказало:

– Я знаю то, что знаю.

– Факты. – Она отпихнула от себя пустую кофейную чашку. – Не хочешь подрочить, Эрик? Пойди и трахни сам себя!

Она протиснулась мимо меня наружу.

Я остался один, стоя в дверном проеме и вперяясь взглядом в пол.

В какой‑то миг бурлящий чайник с громким щелчком выключился.

 

Над плетеньем словес в бесконечных глухих коридорах

книжных полок, шкафов, стеллажей медлит сумрачный разум на грани

между явью и сном. На прикус проверяет, лениво схватив,

цепь событий, встреч, лиц и случайно забытых,

недочитанных книг, с алфавитом на желтых листах. Его зубы,

как бритва Оккама, потрошат содержимое мысли,

отсекая красоты и вязь, выгрызая лишь суть.

Взгляд акулы – как будто осмыслен.

Черный глаз проникает сквозь сонную муть.

 

Я на дне, задыхаясь, пытаюсь очнуться от сна. Я…

 

Кошмары.

Я проснулся одним рывком, охваченный паникой из‑за того, что спал в незнакомой комнате, в чужой кровати. А потом вспомнил, где нахожусь. Это же спальня Эрика Сандерсона Первого. Мои мышцы расслабились, и я попытался припомнить сон, окинуть его взглядом, но он уже прошел, улетучился и забылся.

Который час? Лампа, которую я не выключил, продолжала гореть прежним желтым светом, и, после того как я забрался наконец в постель, могло пройти сколько угодно времени – от нескольких минут до пары часов. Смена дня и ночи здесь не имела никакого значения и зависела от щелчка выключателя и электропроводки.

Я подумал о своем джипе, о шуме дождя, о порыве ветра.

– Ты тут кое‑что пропустил.

Я, приподнявшись на локте, уставился в изножье кровати и увидел Фидоруса.

На ночь я не раздевался, так что теперь, медленно качнувшись, привел себя в сидячее положение.

– Ты не все понял в этих тетрадях, а это на самом деле очень умно.

Я встряхнулся, пытаясь сосредоточиться. Фидорус держал мои комментарии к «Фрагменту о лампе».

– Как вы смеете рыться в моих вещах!

– Ничего подобного я не делал. Ты сам дал мне тетрадь накануне вечером.

Он был прав. Я забыл о пластиковом пакете и оставил его в той комнате со свечами на столе.

– Все равно, из этого не следует, что вы имеете право читать мои записи.

Глаза доктора остановились на мне. Они, как всегда, были ясными и пустыми, не позволяя определить, что за ними скрывалось. Я почувствовал легкое тревожное дуновение.

– Значит, тебе не хочется узнать, в чем состояла твоя ошибка?

Все еще не вполне проснувшись, я протянул руку то ли в отрицательном жесте, то ли за тетрадью. В итоге получилось нечто неопределенное, при том что на самом деле я очень хотел узнать, о чем он говорит.

– Этот код ЙЦУКЕН, – сказал доктор, не обращая на меня внимания. – В твоих заметках здесь, потом вот здесь и… да, еще на этой странице, утверждается, что он произволен. Не уверен, что это так.

Я принялся ворошить волосы, как будто дополнительное статическое электричество могло помочь развести огонь в мозгу.

Код ЙЦУКЕН был частью шифра, примененного к тексту «Фрагмента о лампе». Если перейти к сути дела и попробовать обойтись одной фразой, это означало, что декодированную букву всегда можно было обнаружить на стандартной клавиатуре, бок о бок с буквой, закодированной кодом ЙЦУКЕН, например:

 

 

Здесь зашифрованной буквой является «А», так что ответом на головоломку может считаться любая из смежных букв – «У», «К», «Е», «В», «П», «С», «М» или «И». Как писал Эрик Сандерсон Первый, вроде бы не существовало никакого правила, позволяющего предсказать, которая из восьми возможных букв окажется верной. Это делало процесс дешифровки довольно медленным.

– По‑вашему, у кода есть более простое решение?

– Да, – сказал Фидорус, кивая. – Но я бы не называл его простым. Это только верхушка айсберга.

Он достал ручку из кармана пиджака и открыл чистую страницу в тетрадке.

– Первой буквой «Фрагмента» является «К». Ты помнишь, как начинается предложение? «Клио, в маске и с дыхательной трубкой во рту, пробила головой поверхность воды и взмахнула рукой…» – верно?

– Да.

– Но, прежде чем применить код, чтобы расшифровать предложение, ты, как это указано в твоих заметках, считал первой буквой «И»:

 

 

Это значит, что правильная буква была левее заданной, так?

– Так.

– Значит, поскольку при расшифровке у нас верхний ряд переносится под нижний, мы берем ручку и рисуем стрелку сверху вниз и справа налево, вот так:

 

 

– Ясно.

– Вторую букву ты перевел как «Л» из «Клио», но в зашифрованном «Фрагменте» она обозначена как буква «Б»:

 

 

– От «Б» к «Л» прямая идет снизу вверх, так что мы, начиная в том месте, где завершили первую стрелку, рисуем другую, вот так:

 

 

– Тебе пока все понятно?

Я плохо соображал, но старался изо всех сил уловить нить рассуждений Фидоруса.

– Понятно, – солгал я.

– Хорошо. Почти добрались. Третью букву ты перевел как «И». Первоначально это была «Е». Здесь это тоже немного сложно из‑за того, что буквы стоят на краях и теперь приходится нижний ряд помещать над верхним, но шифр работает:

 

 

То есть из соединения «Е» с «И» мы получаем еще одну прямую линию, идущую снизу вверх:

 

 

Четвертой буквой является «О». Изначально это была «Н». Значит, здесь у нас диагональ, идущая вправо и вниз –

 

 

А теперь опять буква «О», но декодированная из «Ш». Это диагональ влево и вниз –

 

 

И наконец, «Б», декодированная из «О». Диагональ вправо и вниз –

 

 

– Итак, что ты видишь?

Я посмотрел на страницу, и в голове у меня произошел какой‑то тектонический сдвиг.

– Это буква. Буква «В».

– Я тоже так подумал. Надо приложить немного усилий, и мы сможем понять систему подмены букв и расшифровать каждую.

– Так это значит…

– Это значит, если я прав, что шифр кодирует одновременно два семантических уровня. Ты сейчас смотришь на первую букву второго текста. Он – меньше и совершенно отличен от первого.

– Значит, здесь есть еще что‑то из «Фрагмента»?

– Да. По крайней мере, это представляется несомненным.

Я не сводил глаз с буквы из стрелок, изображенных шариковой ручкой.

– К сожалению, – сказал Фидорус, закрывая тетради с «Фрагментом о лампе» и вручая их мне, – сейчас у нас нет времени этим заниматься.

– Доктор, если здесь есть еще какой‑то текст, мне надо знать, что в нем говорится.

– Боюсь, мы должны поспешить. Скаут вышла в Сеть и добилась постоянного соединения между ноутбуком и личностью Майкрофта Уорда. Нам следует отправляться в путь.

Я хотел спросить: «Отправляться в путь? Куда?» – однако такой возможности не получил.

– Теперь еще вот что… Как у тебя получилось вчера управиться с водой и с кистью?

– С кистью получилось нормально, – сказал я, – но бумага в стакане так и остается бумагой. Я старался, чтобы это произошло, но – увы…

– Хм. Где кисть?

Я нашел ее и передал Фидорусу. Он подержал ее в руке, немного подумал.

– Ты уверен, что написал все, что должен был написать?

Я кивнул:

– У меня на это ушло несколько часов. Я не ложился спать до… Сколько сейчас времени?

– Восемь часов.

– Значит, я спал всего три часа.

– Ладно, – сказал доктор, убирая кисточку в карман. – Придется пока обойтись этим. Захвати стакан с собой. Тебе просто надо будет повторить попытку на «Орфее».

– На «Орфее»?

– Это наша лодка, – сказал доктор, поднимаясь на ноги. – Воспользуйся ванной комнатой и соберись. Упакуй все, что тебе потребуется. Я вернусь за тобой через пятнадцать минут. Не забудь прихватить куртку и свои диктофоны, они могут нам понадобиться.

 

* * *

 

С мокрыми после душа волосами, одетый в камуфляжные штаны, ботинки и плотную куртку с высоким воротником, найденную в комнате Эрика Сандерсона Первого, с тетрадями «Фрагмента» и другими своими находками в рюкзаке за спиной, со стаканом бумажек в одной руке и с пакетом, набитым диктофонами, в другой, я следовал за Фидорусом по уставленным книгами коридорам.

– А как насчет Иэна?

– Твой кот уже нашел туда дорогу. Любопытное животное, да?

– Так вы говорите, у вас здесь лодка? – Я перешел тот рубеж, за которым меня уже ничем нельзя было удивить.

– Сейчас увидишь, уже недалеко.

Несколькими минутами позже коридор, по которому мы шли, закончился лестницей, спускавшейся к какой‑то двери.

– Это сухой док, – сказал Фидорус.

Мы вступили в подвал размерами с супермаркет, с гладким бетонным полом, высоким потолком и бесчисленными рядами ламп, висящих на длинных проводах.

Скаут была там. Она работала на чем‑то, что стояло посреди помещения.

«Держись, – сказал я себе. – Все рано или поздно кончается – либо так, либо этак. Главное, не падать духом». Я последовал за Фидорусом по бетонному полу.

На Скаут была плотная синяя водонепроницаемая куртка, которой я прежде не видел. Она, казалось, что‑то сооружала. Какой‑то макет из досок и деревянных планок, внутри которого были аккуратно расставлены разные коробки, ящики для чая и другие странные предметы. Я узнал ноутбук Никто, стоявший на перевернутой пластиковой клети. Кабель для соединения с интернетом выходил из его задней панели и исчезал в потолке. Я заметил и пять других компьютеров, образца 1980‑х годов с объемными пластиковыми корпусами. По одному из этих компьютеров было установлено в каждом из углов макета, вот так:

 

 

В конструкции меня поразили две вещи. Я не мог понять, которая из догадок потрясла меня сильнее.

– Эти компьютеры, – сказал я. – Они для создания концептуальной петли, да?

– Верно, и к тому же для чрезвычайно мощной, использующей вместо записанного звука потоки данных.

– И при этом, – сказал я, – они расставлены в форме лодки.

– Да, именно так. – Фидорус простер руку в сторону макета. – Добро пожаловать на «Орфей».

Скаут взглянула на меня, на миг оторвав взгляд от гнезда с разъемом, потом отвернулась.

 

* * *

 

– Подойди, подойди, – говорил доктор, подталкивая меня к макету. – Приглядись получше.

Я мялся.

– С этой стороны – зазор, – сказала Скаут, распрямляясь. Услышав ее голос, я почувствовал, что в горле у меня запершило, но она выглядела спокойной и безмятежной, словно вчерашнего вечернего разговора и не бывало. – Как вы думаете, доктор, понадобится нам еще укреплять корму?

Фидорус, должно быть, был полностью захвачен строительством макета, потому что вроде бы совершенно не замечал волны странного сквозняка, пробежавшей по комнате.

– Да, – сказал он через секунду. – Да, я думаю, это не помешает.

– Ладно, тогда я пойду и посмотрю, смогу ли что‑нибудь найти. – И она направилась к двери.

Доктор следил за ней, пока она не вышла из помещения, потом посмотрел на меня, но решил ничего не говорить.

– Что это такое? – спросил я, направляясь к макету.

– Это лодка, – сказал Фидорус, догоняя меня. – Лодка для охоты на акул. Лодка для охоты на определенную акулу, можно сказать и так. Иди сюда, я все тебе покажу.

 

 

1. Бруски дерева. Контур «Орфея», главным образом, обозначался толстыми деревянными брусками. Другие бруски помещались внутри макета для заполнения пустот. Брусками служили обрезки книжных полок, старые половицы, плинтус, филенки, подоконники, детали дверных панелей и т. п. Доски были старыми, в сухих чешуйках отслаивающейся масляной краски. В некоторых виднелись отверстия там, где прежде находились болты и крепления. Другие были нестругаными, а некоторые пахли свежими сосновыми опилками. По контуру, кроме досок, лежали листы фанеры, древесно‑стружечных плит и гофрированного картона.

2. Ящики. Центральная часть макета была выстроена из множества ящиков, высотой по пояс. Здесь стояли ящики для чая, пластиковые ящики для бутылок, упаковочные клети и простые картонные коробки. Большинство оказались пустыми, но было и несколько исключений. Коробка из‑под компактного холодильника была заполнена поваренными книгами. Большой ящик для чая был оклеен изнутри страницами из журнала «Интерьер жилого дома». В другом были свалены промасленные машинные детали, винты и старый аккумулятор.

3. Компьютеры. Пять массивных компьютеров 1980‑х годов были установлены в пяти угловых точках макета. Каждый компьютер соединялся с двумя соседними телефонными проводами, и все вместе они создавали воспроизводящую очертания лодки концептуальную петлю, замыкающую края контура. У каждого компьютера имелся также черный силовой кабель, подведенный к автомобильному аккумулятору. Все компьютеры были выключены.

4. Бочки. Три пластиковые бочки, большие и полупрозрачные, стояли на носу макета. Эти бочки были заполнены телефонными и адресными справочниками и несколькими альбомами для марок. В каждой бочке находилось также по два‑три черных телефонных аппарата с телескопическими антеннами. Фидорус сказал, что это скоростные коммутаторы. Он взволнованно пояснил, что каждое из этих устройств может набрать до тридцати телефонных номеров в минуту.

5. Картонный настил. Поверх ящиков лежал большой лист картона, образуя «верхнюю палубу». Учитывая толщину картона и расположение ящиков, представлялось маловероятным, чтобы эта палуба могла выдержать чей‑нибудь вес, не сломавшись.

6. Штурвал. Руль от «фольксвагена» лежал на картонном настиле.

7. Стремянка. Старая деревянная стремянка, прислоненная к ящикам, служила трапом к навесной палубе.

8. Газонокосилка. Громоздкая газонокосилка была установлена на корме таким образом, что выступала наружу из макета. Фидорус назвал газонокосилку «двигателем № 1».

9. Кресло. Правее стояло потрепанное вращающееся офисное кресло с голубой обивкой. Как большинство офисных кресел, оно было снабжено колесиками, но они были заблокированы велосипедной цепью и несколькими висячими замками. Поперек сиденья лежала длинная трость.

10. Кот Иэн. Спит.

11. Вешалки. Десяток металлических вешалок, разложенных вдоль доски на носу. Вешалки соединялись между собой крюком за крюк в беспорядочную цепь, имитируя ватербакштаги.

12. Ноутбук Никто . Ноутбук Никто, установленный на пластмассовый ящик. Ноутбук был включен, экран отсвечивал голубым. Провод модема выходил из задней панели и поднимался к потолочным балкам. Черный кабель соединял ноутбук с автомобильным аккумулятором в ящике из‑под чая.

13. Коробка с бумагой. Картонная коробка, установленная у края дощатого контура и наполненная стопами чистой бумаги формата А4. В стенке коробки была проделана прорезь, как в почтовом ящике.

14. Настольный вентилятор. Большой вентилятор с защитной сеткой вокруг лопастей стоял в нескольких дюймах от кормы макета. Фидорус говорил об этом настольном вентиляторе как о «двигателе № 2».

 

– Не хочу сказать ничего обидного, – пробурчал я, когда мы обошли весь «Орфей» по кругу, но все же не удержался: – Это не лодка, это просто барахло. Насчет компьютерной петли я понимаю, но все остальное… Если появится акула, мы что, вскарабкаемся на эти ящики и будем изображать капитана Ахава?[50]

– Нет, не будем. – Глаза Фидоруса за очками вспыхнули огнем.

– Но это же просто…

– Да, я расслышал тебя и в первый раз. Ты совершенно прав. Это – «просто барахло», просто милые повседневные вещицы. Но важно не это, а идея, воплощенная в этих вещах, значение, которым мы наделяем их, располагая вот таким образом.

Я снова окинул взглядом мешанину брусков, ящиков, картона и проводов.

– В это надо поверить, да?

Фидорус, казалось, что‑то искал у себя в глубинах памяти. И через секунду нашел.

– Ты слыхал о Матиссе?[51]

Я кивнул.

– Хорошо. Как‑то раз один покупатель пришел с визитом в его мастерскую. Он долго смотрел на одну из последних работ художника, а затем неожиданно заявил: «У этой женщины рука слишком длинная». Знаешь, что ответил ему Матисс?

Я помотал головой.

– Он сказал: «Это не женщина. Это живопись».

Фидорус отошел, чтобы еще раз проверить расстановку в макете. Я видел, как он слегка подправил наклон вентилятора и постучал по его проволочной клетке шариковой ручкой, внимательно прислушиваясь к звуку.

– Так, значит, вы… – сказал я, – создаете женщину?

– Да, и притом используя минимум средств. Мы создаем женщину, а не живопись. – Доктор поднялся и отряхнул свои брюки. – Все это барахло надо рассматривать как своего рода техническое обеспечение эксперимента, в результате которого женщина, когда мы ее завершим, должна стать реальной. Ты был когда‑нибудь на стереосеансе?

– Что?

– Ты видел стереокино?

– Ну да.

– А специальные очки снимал? Ведь тогда эффект пропадает, верно?

Я кивнул.

– У нас он не должен пропасть. Мне нравились эти фильмы, там было над чем подумать. Кстати, свои вещи ты можешь положить здесь.

Фидорус потянулся к моему рюкзаку и бросил его в один из ящиков «Орфея». Я смотрел, как он возится с ним, передвигая в ящике то в один, то в другой угол, пока, на его взгляд, рюкзак не улегся должным образом. Казалось, у Фидоруса в голове была встроена коробка передач и он произвольно переключался с отшельника на ученого, затем на философа или на восторженного юнца. Сколько этих образов скрывалось под копной волос Трея Фидоруса? Эта мысль сильно беспокоила меня. Благодаря инструкциям Первого Эрика я стал довольно хорошо разбираться в людях, но этого человека я совершенно не мог раскусить.

– Так, хорошо, – сказал Фидорус, глядя на меня с улыбкой. – А что у нас в этом пакете?

– Диктофоны.

– Отлично! Думаю, мы поместим их… вот сюда. – Пластиковый пакет отправился в картонную коробку поменьше. – И… да. – Он похлопал себя по карманам, достал кисточку для каллиграфии, которую давал мне накануне вечером, и осторожно положил ее рядом с ноутбуком Никто. – Так, пока, думаю, сойдет. Да, сойдет. Ладно. Оставайся здесь, а я пойду и посмотрю, где там прячется Скаут, и заодно поищу якорь.

– Хорошо, если я вам пока не нужен, то, может, поработаю немного над кодом ЙЦУКЕН?

– Нет. – Выходя за контур макета, он указал на стакан, который я все еще держал в руке. – Вот твоя первоочередная задача. Ты должен выпить эту воду, если хочешь, чтобы все сработало как надо. Понятно?

– Конечно. Постараюсь.

– Хорошо. – Уже ничем здесь не связанный, он устремился к двери. – Хорошо. Ты занимайся водой, а мы позаботимся о лодке.

 

* * *

 

Я поднял воротник куртки. Теперь я был один. В пустом помещении смутно пахло пыльными коврами. Кроме того, здесь было очень тихо, и мои шаги отдавались по пространству бетонного пола.

Но на самом деле я был не один, не так ли?

– Что ж, я рад, что ты не обращаешь на это особого внимания.

Иэн, лежа на облюбованной им картонной коробке, поводил ушами, прислушиваясь ко мне, но глаз не открывал.

– Но почему ты решил сюда спуститься? Здесь же холодно.

Его ухо пару раз дернулось, затем снова медленно опустилось вперед, небрежно давая мне понять, что разговор окончен – тема закрыта.

– Чудесно.

Я накрыл стакан с бумажками ладонью и пару раз его потряс, как трясут шейкер для коктейлей. При каждом движении бумажные полоски издавали приглушенное шуршание, но ничего не менялось. Я подошел к стене и уселся, прислонясь к ней, на полу. Посреди всего этого серого пространства безмолвно стоял «Орфей». Я едва различал, как под пушистой шерстью тихонько поднимаются бока Иэна, – казалось, в этом мире его ничего не заботило.

Я сделал глубокий вздох, которого никто не мог услышать. События и происшествия последних суток сложили в моем усталом мозгу запутанную головоломку, на разгадывание которой у меня больше не было сил. Сонный и отрешенный, глядя на все это как бы со стороны, я думал о том, что скоро выберусь из подземелья на свежий воздух и забуду все эти странные события, коридоры, сложенные из книг, кипы бумаг и непонятные разговоры. Блуждая у грани сна, я заметил, что думаю о Скаут, о том недолгом времени, что мы были вместе. О том, как пахло ее тело, о том, как она смеялась, о ее взъерошенных волосах, о том, как соприкасались наши пальцы, как мы держались за руки, когда шли по темным узким коридорам. Эти воспоминания причиняли мне боль, и я оттолкнул их от себя. Если я действительно вернусь обратно в мир, я снова останусь в обществе одного Иэна и мне будет там одиноко. Эта мысль пробежала по моему телу холодной маленькой волной. Может, я смогу поговорить с ней? Может, сумею сказать: «Конечно, я понимаю, почему ты так поступила» – и извиниться за то, что вел себя так глупо, и может, все снова станет как прежде, когда мы были… Кем? Когда мы были… Но я боялся, что она посмеется надо мной или, того хуже, будет со мной снисходительно добра и вежливо объяснит, что, мол, ей очень жаль, но я ей был нужен «для дела». И только. Мой сонный разум разыгрывал эту сцену, уплывая меж тем в неведомые края. Что, если я скажу ей о другом, о главном, о том, во что так трудно поверить? О том, что она напоминает мне Клио Аамес. Напоминает? «Давай, скажи это». О том, что она… «Давай, скажи…» – и есть Клио Аамес. Невозможно было придумать что‑нибудь более глупое и неправдоподобное, и все же… И все же что‑то глубоко‑глубоко внутри моего сознания твердило: «Только так ты сможешь собрать осколки окружающего мира и вновь сделать его цельным».

Я уже клевал носом, но усилием воли очнулся и стиснул в руке стакан. Сон чуть было не поборол меня, но в последнюю минуту я успел ухватиться за краешек сознания. В стакане лежали полоски бумаги. Никаких изменений.

– Ладно, – сказал я себе, пытаясь разогреть свой мозг и попытаться – в который раз? – разгадать концепцию воды.

 

* * *

 

Утро тянулось медленно. Скаут и Фидорус раз за разом возвращались к макету «Орфея», принося с собой новое барахло. Время от времени доктор окликал меня, чтобы спросить, как продвигаются дела, или сообщить о назначении предметов, добавляемых в макет. Стопка книг, обвязанных тонкой цепочкой, стала якорем, ножка вешалки, высовывавшаяся за борт, была кронштейном лебедки, а фонарь, луч которого упирался прямо в потолок, служил мачтой. Они добавили и кое‑что другое: новые доски, автомобильные фары, и баллоны с воздухом, и трубку, и маску. Фидорус принес контейнер Иэна и включил его в макет вместе со всем остальным. Скаут сняла свою плотную куртку и работала в одной футболке, убирая волосы за уши только затем, чтобы они выбивались оттуда и падали ей на глаза всякий раз, как она нагибалась. Я, стараясь оставаться незамеченным, смотрел, как она убирает их снова и снова. Между нами словно бы выросла неуловимая стена, и я мог отважиться лишь на взгляды мельком. Один раз она заметила, что я на нее смотрю, и это заставило меня оцепенеть. Скаут быстро опустила глаза, а затем отвела их в сторону, может думая о том же самом, что и я, а может, нет.

Со стаканом у меня ничего не получалось. Часами я смотрел в это скопище спутанных полосок, пытаясь увидеть нечто иное, чем бумагу и слова, но ничего другого не видел, потому что ничего другого там не было.

Пришло время ланча, и я осознал, что с самого утра ничего не ел. Мое тело слишком устало, чтобы особо беспокоиться по этому поводу, но голод напомнил о себе резью в желудке – пятном тупой боли с зеленью по краям. Я не обращал на нее внимания.

Скаут и Фидорус прикатили тележку с поддоном, нагруженную двумя большими черными продолговатыми блоками. Через мгновение я увидел, что это были аудиоколонки. Они сняли их с тележки в дальнем конце подвала и принялись навешивать на крепления в стене.

– Это шлюзы! – крикнул мне Фидорус, увидев, что я наблюдаю за их работой. – Хочешь послушать?

Я сказал, что хочу.

Скаут отошла назад, один раз скользнув по мне взглядом, а затем снова переключив внимание на аппаратуру. Должно быть, кто‑то из них нажал на кнопку. Помещение заполнилось звуком высоких и низких голосов. Они тараторили хором, одновременно, перекрывая, огибая или пронзая друг друга, сливаясь в единый поток звука. Каждый из голосов снова и снова повторял одно и то же слово – «вода, вода, вода, вода, вода, вода, вода, вода, вода, вода, вода, вода, вода».

 

* * *

 

Полчаса спустя я лежал на спине, поставив стакан рядом с собой и подложив руки под голову. Взяв одну бумажку, я теперь жевал ее, пытаясь утвердиться в идее прохладной свежей воды, выжимая ее из бумажного комка между своих зубов. Я думал о том, какое это безнадежное занятие, о том, что я не знаю, как извлечь концепцию воды из слов, и о том, что мне, в присутствии Скаут или нет, придется сказать об этом Фидорусу.

С этими мыслями, которые вращались в моей голове, обрывались, искажались, обретая странные очертания, я начал погружаться в глубокое спокойное море сна.

 

* * *

 

Я моргнул и сел на своем лежаке под тентом. Наслаждаясь тем, как в рот мне и в нос вливается теплый сухой воздух, выпаривая влагу, я протирал сонные глаза. Отложил книгу в сторону и стал внимательно осматривать линию бурунов и синь воды за отмелью в поисках Клио, но ее нигде не было видно. Повернулся туда, где обычно Клио расстилала полотенце, но оказалось, что я один. На шесть или семь футов простирался пустой пляж, а дальше расположилась парочка блондинок, хихикавших и болтавших по‑французски. По другую сторону пожилой мужчина в темных очках и с белой курчавой растительностью на груди читал один из тех шпионских романов, где имя автора напечатано огромными золотыми буквами и занимает половину обложки. Клио нигде не было.

Паника холодным пальцем прикоснулась к моему затылку. Я решил вернуться в кемпинг.

Наша палатка исчезла. Гамак пропал. Ее сумки, мои сумки, все. Я осматривал другие участки, чтобы увидеть, не устроила ли она нам переезд, пока я был на пляже, но нет. Была только утоптанная земля да следы, оставленные колышками нашей палатки.

Маленький мальчик в огромной панаме поднял на меня взгляд, протягивая мне сложенный вчетверо лист бумаги. Позади него терпеливо ждала девочка, придерживая руками оранжевый надувной круг. Я поблагодарил его и взял записку. Мгновение оба ребенка смотрели на меня, затем побежали прочь. Девочка отставала и выкрикивала что‑то по‑немецки. Я развернул бумагу:

 

Эрик!

Я не вижу смысла возвращаться к тебе. Ты ведь просто хотел остаться один.

Целую.

Клио.

 

Что‑то изменилось. Я исчез.

Новый и бестелесный я всплыл в сухом пыльном воздухе, мельком глянув вниз на деревья и разноцветные палатки кемпинга, прежде чем устремиться к пляжу. Я пролетел над баром, открытыми пустыми столиками харчевни, над рядами белых тентов и оказался над ярко‑голубой водой, которая быстро темнела по мере того, как океан подо мной становился глубже. Я чувствовал жар солнца и холодный ветерок, поднимавшийся от волн, а потом бросился вниз, стукнулся о воду и начал погружаться сквозь бескрайнюю синеву в черную бездну…

 

* * *

 

Задыхаясь, я подался вперед и сел. Я его помнил. Помнил свой сон. Каждая деталь была острой и ясной. До этого сны «Фрагмента о лампе» обычно испарялись, обращаясь в смутные ощущения, как только я переходил к бодрствованию, но теперь, по какой бы то ни было причине, только что виденный сон закрепился у меня в памяти.

Прежде чем я сосредоточился на нем, на том, почему это могло случиться и что это могло означать, еще одно чувство протиснулось мимо моего удивленного внимания и завладело сознанием. Моя нога была мокрой. Я огляделся, все еще слегка ошеломленный, все еще слегка потрясенный сновидением. Увидел наклонившийся стакан и разлитую воду, темным пятном впитавшуюся в мои джинсы, прежде чем растечься длинной тонкой лужицей по бетонному полу.

Моя нога была мокрой.

Словно взрыв, прокручиваемый в обратную сторону, последние несколько часов ринулись друг к другу, соединяясь в единую сфокусированную точку. Я взял стакан и поднялся на ноги. Бумага и слова исчезли. Теперь там была вода, всего‑то полсантиметра оставалось ее на дне, но это была реальная физическая вода, появившаяся на месте слов. Это произошло. Каким‑то образом я этого добился.

Скаут и Фидорус выравнивали доски на «Орфее».

– Доктор!

Они оба обернулись, и я поднял стакан, наклоняя оставшуюся воду, – смотрите, мол, что случилось.

Фидорус взмахнул рукой, давая мне знак подойти, но потом что‑то отвлекло его внимание. Он застыл, склонив голову набок и прислушиваясь. Скаут, должно быть, начала что‑то говорить, потому что доктор поднес к губам палец в безмолвном «ш‑ш‑ш!». Потом я тоже услышал глухой шум, почти неуловимый для человеческого слуха, но постепенно нарастающий.

Лицо доктора обмякло от ужаса.

– Перестань! – крикнул он мне, лихорадочно махнув рукой. – Ты заходишь слишком далеко! Ты слишком далеко заходишь, тебе надо это прекратить.

– Я не… – Я еще выше поднял стакан, как будто мог что‑то этим доказать. – Я ничего не делаю.

Доктор повернулся к Скаут, приказав:

– Компьютеры! Быстро!

Она посмотрела на него, на меня, затем со всех ног бросилась к ближайшему из пяти компьютерных корпусов и стала включать питание.

– Эрик Сандерсон Второй, – воззвал Фидорус, стараясь, чтобы его голос звучал ровно. – Ты должен подойти сюда. Немедленно.

Шум слился с шелестом голосов, льющихся из двух мощных колонок – «вода, вода, вода, вода, вода, вода», – и стал еще громче.

– Господи! – Скаут осмелилась бросить взгляд на динамики, затем на меня. – Господи, Эрик, беги!

Я побежал к «Орфею», зажимая ладонью верх стакана.

Я же ничего не сделал!

Панели колонок снесло напрочь под напором воды, с грохотом хлынувшей в подвал.

 

 

Часть четвертая

 

Слова оставляют след на невидимых вещах, на отсутствующих вещах, на том, чего ждешь, и на том, чего боишься. Слова – хрупкий мостик, перекинутый над бездонной пропастью.

Итало Кальвино[52]

 

30

Прощайте, испанские дамы![53]

 

Я вращался и кувыркался, меня сдавливало и крутило, как флюгер, среди невнятицы голосов, шелеста, шепота и плеска мелодий. Я тонул среди собственных помыслов, замыслов, планов, обманов, обид, тревог, сомнений и тягостных раздумий, без поддержки и опоры в наполненной до краев прозрачной, великой, могучей, правдивой и свободной морской чаше.

Вскоре движение начало ослабевать, замедляясь, успокаиваясь, почти останавливаясь. Вода окружала меня со всех сторон – у всех бесчисленных концепций был свой ритмический рисунок, легонько подталкивающий меня то вверх, то вниз. Я висел, как бумажный ангел, как рождественская звезда или как давно забытое мгновение прошлого, канувшее в бессознательную глубь. Мои легкие разрывались от боли. Воду надо мной прорезали солнечные лучи, и я пытался дотянуться до них, устремляясь к свету.

Разбив головой зеркальную рябь волн, я тут же с усилием вздохнул, и теплый воздух наполнил мою грудь. Концептуальный мир, с которым мне пришлось столкнуться под водой, теперь исчез. Вокруг была просто вода. Я опускался и поднимался на невысоких волнах, слышал пронзительные крики чаек, ощущал на губах соленый привкус шлепающих по лицу волн. В бесконечной высоте неба ослепительно полыхало солнце. Океан передо мной зыбился и раскатывался на мили, мили и мили, вплоть до отдаленной линии горизонта, где одна синева встречалась с другой. Пропитанные водой куртка и ботинки отяжелели и тянули меня вниз. Я подумал о своих ногах, барахтающихся над черными глубинами, и желудок мне стиснуло ужасом. Волна плеснула мне прямо в открытый задыхающийся рот соленой пеной, и я заколотил ногами, заходясь в кашле.

Откуда‑то из‑за спины донесся крик:

– Эрик!

Я стал загребать руками, разворачиваясь на месте. На волнах подпрыгивала лодка – довольно большая, потрепанная рыбацкая лодка. На палубе стояли двое: один, седой мужчина, махал рукой, другая фигурка была поменьше и держалась подальше от лееров. Фидорус и Скаут. Борясь с волнами, я поплыл в их сторону так быстро, как только мог.

Ухватившись за мои протянутые руки, они перетащили меня через борт, и я повалился на теплую деревянную палубу, ловя ртом воздух.

Через мгновение я перекатился на спину и обнаружил, что взгляд мой устремлен прямо на стоящую надо мной Скаут.

Все тогда сделалось ясным и четким – морской воздух, распиравший ребра, струйки воды, мокрое пятно подо мной на палубе, сверкающее чистое небо. Волосы Скаут падали ей на лоб, и ее бледное лицо выглядело затененным. Брови у нее были сведены, свидетельствуя о некотором беспокойстве. Я чуть заметно кивнул – мол, со мной все в порядке, – и она улыбнулась, растянув губы, и отошла в сторону, оставив в моем поле зрения матовую синеву горизонта. Я приподнялся на локтях.

– Верится с трудом, правда? Но тем не менее мы здесь. – Фидорус схватился за леер, снял очки и запрокинул к солнцу морщинистое лицо. – Более того, день выдался чудесным.

– Мы в море?

– Ну да, как говорится.

Лодка покачивалась на волнах. Отвесно падали лучи солнца. Откуда‑то по‑прежнему доносились крики чаек.

– И ЭТО «Орфей»?

– А ты думал, макет?

– Это похоже… – Я сел на палубе. – Это похоже… на что‑то совершенно реальное и… И знакомое.

– Так и должно быть. Если бы ты представил «лодку для ловли акул», то это была бы в точности такая лодка. Это, – он провел рукой по рубке, – коллективное представление о том, какой должна быть лодка для ловли акул.

Вода все еще пропитывала мои джинсы, ботинки и куртку, но солнце не жалело сил и уже успело немного обогреть меня. У себя под пальцами я ощущал старую потертую палубу.

– Коллективное представление?

– Да, – кивнул доктор, – причем существующее в умах уже почти четверть века. Вот почему эта лодка так убедительно выглядит.

Он протянул мне руку и помог подняться на ноги. Я старался совладать с качкой и стряхнуть капли морской воды, все еще сочившиеся из моей одежды.

– А! Привет.

Я повернулся, чтобы последовать за взглядом доктора. Иэн приковылял к нам и уселся рядом. Происходящее явно было ему не по душе.

– Прости, – сказал я, зная, что это не поможет.

– Ну что, Тотошка, погрелся на солнышке? – спросил доктор с широкой улыбкой. – Не продуло?

Иэн метнул на него испепеляющий, как орбитальный лазер, взгляд.

– Ну и хорошо. – Доктор распрямился. – А он забавное существо, правда?

В его вопросе чувствовалось сомнение, и это каким‑то образом позволило мне чуть легче воспринимать и старика, и все безумие окружающей нас обстановки.

– Да уж, – сказал я, глядя на угрюмого кота. – Он тот еще тип.

 

* * *

 

Фидорус провел меня в маленькую каюту, чтобы я мог переодеться во что‑нибудь сухое. Одежду, лежавшую в моем рюкзаке, я носил уже слишком долго, чтобы надевать ее снова. Доктор указал на маленький шкафчик в углу, битком набитый одеждой. Он сказал, что это были идеи курток и штанов, оставленные здесь теми, кто когда‑то воображал или кому снилось, что они находятся на борту нашей лодки, но я все эти предметы воспринимал как вполне реальные вещи. Я нашел немного великоватые шорты и красную гавайскую рубашку с силуэтами пальмовых деревьев. Кроме того, я надел соломенную шляпу (это была единственная шляпа, которую мне удалось найти) и большие черные очки. Я чувствовал себя идиотом. Когда я снова вышел на палубу, Фидорус одобрительно кивнул и заявил, что теперь я гораздо больше похож на самого себя. Не зная, что еще сделать, я просто промычал что‑то в ответ.

Играя в заправского капитана, Фидорус настоял, чтобы мы с ним обследовали лодку. Когда мы обходили корму, я увидел, что газонокосилка превратилась в гребной винт, коробка с бумагой – в лазерный принтер, а кресло преобразилось в прикрученное к палубе рыбацкое сиденье с готовым удилищем и лесой. У лодки теперь была настоящая мачта, настоящая лебедка с кронштейном, настоящий якорь. Когда мы отправились дальше, я время от времени замечал призрачные следы, запомнившиеся мне на макете «Орфея». На палубе была видна медная бляшка с цифрой – от входной двери. Следы, оставленные на рубке непогодой, невзначай выдавали обрывки шрифта маркировок, которые я видел в подвале на картонных коробках. Но по большому счету, все это было не важно. В целом «Орфей» стал реальной, прочной рыбацкой лодкой.

Обогнув каюту и выйдя на носовую палубу, мы подошли к трем бочкам, наполненным справочниками и скоростными телефонными аппаратами. Они, казалось, совершенно не изменили своих форм, но Фидорус только рассердился, когда я об этом упомянул.

– Ну конечно, так и должно быть. А ты ждал, что они превратятся в цветочные горшки?

Я решил больше ни о чем не спрашивать.

Штурвал находился на верхней палубе, вровень с рубкой. Там наверху была Скаут – она лежала на полотенце в солнечных очках и шортах, закатав кофточку под самый лифчик. Она привстала, когда я поднялся по трапу, затем медленно опустила свои очки на кончик носа, чтобы как следует рассмотреть меня в гавайской рубашке и шляпе.

– Привет, – сказал я и, прежде чем смог себя остановить, по‑шутовски взмахнул рукой. В тот же миг я почувствовал себя самоуверенным идиотом. «Вот черт!»

Скаут ухмыльнулась и села, скрестив ноги.

– Нашлась сухая одежда, – сказал я, оттягивая рубашку.

– Да? – сказала она.

– Ну, как обстановка? – спросил Фидорус, взобравшись по трапу вслед за мной.

– Это настолько не укладывается в голове, – отозвалась Скаут, постукивая костяшками пальцев по палубе, – настолько безумно, что я даже не знаю, что сказать.

– Вероятно, это к лучшему, – сказал доктор. – Но руля‑то она слушается?

– Ну да. Я просто поворачиваю штурвал и рулю направо или налево…

– Да, только это называется «Право руля» и «Лево руля».

– Прекрасно, я поняла.

– Скаут, – сказал Фидорус, – это дело серьезное.

– Не беспокойтесь, – она окинула меня совершенно пустым взглядом, – я знаю.

 

* * *

 

Вернувшись на палубу, мы оказались у ноутбука Никто. Как и содержимое пластиковых бочек, он почти не изменился: был таким же изящным, дорогим, черным и также стоял на перевернутом ящике, как в подвале Фидоруса. Единственное различие – исчез провод модема, выходивший из задней панели ноутбука и поднимавшийся к потолку, его место заняла хромированная телескопическая антенна. Теперь у нас было беспроводное подключение к интернету. Я несколько раз провел ладонью поверх антенны.

– Ты разве не слышал, как я говорил Скаут? – сказал Фидорус, осматривая экран. – Старайся об этом не думать!

Я отвернулся и стал смотреть на волны, их глубокую синеву, мягкие подъемы и скаты. Солнце было настолько горячим, что придавало морю, моей коже, палубному настилу у меня под ногами особый привкус долгожданного отпуска. Вокруг стоял запах, о котором совершенно забываешь в зимние темные вечера. Он возвращается, словно сон, словно пробуждение, когда солнце стоит высоко в небе. Я уставился на горизонт, думая о том, как далеко простирается это море. Есть ли в нем отмели, впадины, айсберги, коралловые рифы? Не проносятся ли здесь шторма, если на земле случаются войны, теракты, политические убийства? Замерзает ли оно зимой, заметаясь снегом, как лесное озеро?

– Эрик, – сказал доктор, – у меня для тебя кое‑что есть.

Я повернулся и увидел, что он держит в руке гарпун, балансируя им над своим плечом, на пробу наклоняя его то вперед, то назад. Я невольно сделал шаг в сторону.

– Что это такое?

Брови Фидоруса взметнулись, собрав его лоб в морщины.

– А ты не узнаешь?

В длину гарпун был метра полтора. Деревянную ручку венчал стальной наконечник. Линь, уложенный в кольца бухты на палубе, крепился к разъему ноутбука Никто. Древко выглядело старым и отполированным до черноты.

– Это та самая кисть?

– Верно. Теперь слушай внимательно, потому что это будет твоей задачей, Эрик Сандерсон. Когда мы окажемся неподалеку от людовициана, ты должен пронзить его вот этим. Тогда акула окажется подсоединенной к ноутбуку, а ноутбук отправит ее к Уорду.

– Материя и антиматерия, – сказал я. – Бах!

– Именно «бах!». И тогда все мы сможем пойти по домам.

– Если только у нас все получится, да? А если…

– Что ж, риск всегда существует, но надо помнить, что вся эта лодка защищена по контуру единой концептуальной петлей. Что бы ни случилось, людовициан не сможет нас тронуть, пока мы остаемся на борту. Нам надо найти его и загнать. Для этого у нас на борту есть все необходимое. Как только его задор иссякнет, ты сможешь воспользоваться гарпуном.

Доктор описывал нашу задачу так, словно впереди нас ждала самая обычная работа, а у акулы не будет ни единого шанса. Не знаю, что там вытворяло мое лицо, но, должно быть, оно меня выдало.

– Конечно, ты совершенно прав, – сказал Фидорус, как если бы я думал вслух. – Людовициан очень опасен, но помни, что преимущество на нашей стороне. Я уверен, что мы сможем разделаться с ним без особых проблем.

Я обдумал эти его слова.

– Мне все равно, как он сдохнет, – сказал я в конце концов.

Доктор кивнул, безмолвно о чем‑то размышляя. Он вручил мне гарпун, и я взвесил его таким же манером, как до этого он. Гарпун казался прочным, хорошо сбалансированным.

– Ты должен поразить его в голову. Целься в мозг.

– В голову, – повторил я. – В мозг.

– Хорошо. – Фидорус вгляделся в море, прикрывая глаза ладонью. – Теперь давай подумаем, не сможем ли мы привлечь его внимание. Захвати гарпун.

Я последовал за доктором к лазерному принтеру, прикрученному болтами на корме. Он включил аппарат, и тот ожил с клацаньем и урчанием, вспыхнув зеленым и янтарным светодиодами. Проверив запас бумаги, Фидорус размотал серый кабель, подключенный к задней панели принтера. Он дал мне знак поднести гарпун ближе и, когда я повиновался, быстро подключил разъем кабеля к металлическому наконечнику. Принтер тотчас начал печатать, выбрасывая листы в воду. Фидорус опустил руку за борт и, поймав мокрую страницу, передал ее мне. Это был мой рассказ, тот самый, что я написал кистью в воздухе прошлой ночью.

– Если нам повезет, – сказал довольный собою доктор, – людовициан обнаружит этот след и направится прямиком к нам.

Я еще раз просмотрел страницу, а затем бросил ее в море к остальным.

– Подбавьте оборотов, шкипер Скаут! – крикнул доктор.

Скаут посмотрела на нас с навесной палубы.

– Вы только что назвали меня шкипером?

– Так держать!

– Ну и ну, – сказала она. – Есть так держать!

Я улыбнулся. Глубоко внутри я начал чувствовать, что у нас на самом деле есть шанс справиться.

Двигатель зарокотал, и откуда‑то с кормы поднялся серо‑голубой дымок. Погромыхивая, «Орфей» двинулся навстречу волнам.

 

* * *

 

Иэн растянулся в тени рубки и спал. Если он терпеть не мог плавать, то, по крайней мере, погода не вызывала у него нареканий. Фидорус сидел на своем прикрученном болтами рыбацком стуле на транце, и леса, свешивавшаяся с удилища, волочилась позади нас, меж тем как лодка с пыхтением продвигалась вперед. Он где‑то отыскал зеленую кепку и теперь натянул ее на глаза, притворяясь спящим. На крюке в качестве наживки полоскалась моя куртка. Она вращалась в прозрачной синей воде, и мне было не по себе из‑за того, что ее решили принести в жертву.

Я сидел со скрещенными ногами на палубе рядом с принтером, следя за тем, как он пыхтит, завывает и механически выплевывает страницы моего рассказа – о спальне, о докторе Рэндл, об Эрике Сандерсоне Первом, о моем путешествии, об отеле «Ивы», о Клио Аамес, о мистере Никто, о желтом джипе, о внепространстве, о Марке Ричардсоне, о картотеке, о куполе из «Желтых страниц», о Фидорусе, о стакане со словами, о Скаут… Белые страницы падали за корму в океан. «Орфей» уходил вперед, а пропитанные водой листы вертелись в зыби, оставаясь и пропадая в пенном следе. Они держались у поверхности, не тонули и порой сверкали на солнце. За нами тянулась покачивающаяся белая дорожка бумажного следа. Я пытался уловить в воде какое‑либо движение, но больше там совершенно ничего не было.

Мы шли так уже часа четыре.

Скаут закрепила штурвал и спустилась, чтобы проверить ноутбук Никто. Она проделывала это уже дважды.

– Вы же знаете, что так вечно продолжаться не может.

– Знаю, – отозвался Фидорус из‑под своей кепки, – но от нас это не зависит.

– Если Уорд заметит соединение, он его прервет.

Фидорус промолчал.

Скаут отвернулась, почесала затылок, повернулась снова.

– Доктор!

– Что ты хочешь, чтобы я сделал?

Скаут уставилась на него:

– Не знаю. Может, ускорить подачу бумаги? Добавить оборотов? Вы же специалист, вот и скажите мне.

Фидорус большим пальцем пихнул козырек своей кепки вверх и повернулся на своем сиденье.

– Если мы сбросим в воду еще больше писанины, то через несколько часов она покроет полморя. Если пойдем быстрее, то рискуем оторваться от следа. Тебе надо просто набраться терпения.

Он отвернулся и снова натянул кепку на глаза.

Все вокруг словно замерло – совершенно так, как это бывает перед ударом молнии.

– Набраться терпения? Вы же говорили, что мы взялись за «серьезное дело»! У нас всего одна попытка, а время уходит.

Доктор проигнорировал ее слова.

– Сколько, по‑твоему, у нас в запасе?

Скаут перевела взгляд с Фидоруса на меня. Поначалу мой вопрос не дошел до нее, а когда дошел, я увидел, что она борется со своим гневом, решая, стоит ли ей отвечать?

– Не знаю, – сказала она наконец. – Уорд может отрубить нас в любую минуту, и тогда все будет кончено. Каждое лишнее мгновение оборачивается против нас.

– Доктор? – позвал я.

– Мы делаем все, что можем.

Скаут раздраженно вздохнула и пошла к трапу.

 

В начале бумажного следа одна из страниц начинает тонуть и уходит под воду…

 

 

Набрякшая бумажная кашица втягивается в вихревое движение воды, поднятое огромной серой тенью, и, превратившись в слипшиеся слова, пропадает в бездонном мраке.

 

Я моргал, щурясь на волны, на исчезающий вдали белый бумажный след, на чаек, на пустынный океан. Может, все это был сон? Ответить я не мог.

Время на борту «Орфея» тянулось медленно, минуты долго раскачивались, прежде чем сложиться в часы, меж тем как солнце неторопливо вершило свой путь по небу.

Доктор дремал, Скаут стояла у штурвала, а я развлекал себя тем, что выковыривал из палубы щепки, прислушивался к урчанию принтера и выискивал среди волн океана хоть какую‑нибудь тень, какое‑нибудь движение. Я смотрел и смотрел, пока мои глаза не утратили всякое чувство перспективы. Солнце изливало зной. От моей кожи шел резкий запах пота, а от палубы пахло теплой солью.

Наконец доктор очнулся. Он вернулся с бутербродами, пивом и миской кошачьей еды для Иэна. Скаут спустилась, чтобы поесть, и я думал, что может произойти еще одна перепалка, но она уселась рядом с котом в тени рубки и смотрела только на свой бутерброд, не говоря ни слова. Фидорус, прихватив пивную банку, снова уселся на свое рыбацкое место. Я смотрел, как медленно и задумчиво он ест, разглядывая то далеких чаек, пикирующих на бумажный след, то лесу, попрыгивающую чуть в стороне от бурления, производимого нашими винтами.

– Я и не знал, насколько голоден. – На протяжении нескольких часов никто ничего не сказал, а мне требовалось поговорить.

Доктор неопределенно кивнул, по‑прежнему глядя в море.

Солнце теперь висело ниже и начало слегка сгущать красный спектр на своем диске.

– Но ведь это не настоящая еда, правда? – снова попытался я завести разговор. – Всего лишь идея еды, концепция. Но я вот чего не могу понять: если у идеи еды такой же вкус, как у настоящей еды, то…

Не сводя глаз с моря, Фидорус поднял руку:

– Тихо!

– Что? – прошептал я, вытягивая шею. Затем осторожно поднялся и посмотрел за корму, но увидел только мокрые страницы, крутившиеся в зыби. – Что случилось?

Катушка на удилище доктора внезапно ожила, быстро щелкая и разматываясь, меж тем как леса резко натянулась и стала уходить сквозь волны, как нож сквозь масло.

– Ух ты! – Фидорус уперся ногами в транец, изо всех сил откидываясь назад, а удилище изогнулось от натяжения, как лук.

– Людовициан? – Я заметил, что пячусь. – Вы поймали людовициана на удочку?

Доктор боролся с рыбиной, волоча и подтаскивая к себе кого‑то на несколько щелчков катушки зараз, да и те давались ему с огромным трудом. Леса рассекала воду, уходя то влево, то вправо.

– Не думаю.

Я обернулся и увидел позади себя Скаут.

– Скаут, – прошипел доктор сквозь стиснутые зубы, – какого черта ты здесь делаешь? Поднимись и выруби двигатель, иначе мы его упустим.

– Это не людовициан. Рыба таких размеров не станет…

– Скаут, делай, что тебе сказано! Выруби эти чертовы двигатели!

Она повернулась на каблуках и пошла через палубу.

Я посмотрел на Фидоруса.

– Могу я чем‑нибудь помочь?

– Смочи катушку. Возьми ведро и плесни немного на лесу, а то перегреется.

Он еще провернул рукоятку катушки, и кончик удилища сильнее подался вперед, а леса продолжала разрезать море под разными углами. Я схватил ведро и сделал, как мне было велено.

– Вот так. – Доктор говорил с трудом, потому что борьба с рыбой отнимала у него все силы. – Мы его измотаем и вытащим на поверхность. Гарпун! Где твой гарпун?

Я оставил его рядом с ноутбуком Никто.

– Сейчас принесу.

Тут как раз остановился двигатель. Скаут спустилась по трапу и прошла мимо, направляясь к корме и окликая доктора.

– Честное слово, это не наша акула. Это какая‑то другая тварь, что‑то вроде – как их там? – что‑то вроде прилипалы.

Я почти уже вернулся, неся с собой гарпун, когда она осеклась.

– Что случилось? – Я бросился вперед и увидел, что удилище Фидоруса распрямилось над транцем, а леса расслабленно свисает в воду. – Сорвалась?

Скаут посмотрела на меня, вращая глазами:

– Это была не акула.

Мы оба повернулись к доктору. Скаут скрестила на груди руки, а Фидорус еще на пару щелчков провернул рукоятку катушки. На этот раз из‑под волн никакого сопротивления не было. Доктор стал крутить катушку быстрее, пока в воздухе не запрыгал, роняя капли, перекушенный конец лесы. Он отцепил удилище от его креплений и втащил на палубу.

– Смотри: сверхпрочная леса – и как перерезана. Что‑то вроде прилипалы?

Скаут взяла лесу и осмотрела ее.

– Что ж, иногда и я ошибаюсь, – сказала она. – Время от времени.

– Значит, это был он? – спросил я. – Людовициан?

Фидорус выбрался из своего рыбацкого кресла и поднялся, вытягивая в стороны руки и расправляя плечи.

– По‑моему, да, а ты как думаешь?

Я осторожно положил гарпун на палубу и шагнул к транцу. Упершись рукой о принтер, чтобы удерживать равновесие, я перегнулся через леера и посмотрел вниз. За кормой синел океан и блестели на солнце две белые пропитанные водой страницы.

– Ну и где же он теперь? – спросил я, продолжая смотреть вниз. – Все еще здесь?

– Не знаю, – сказал Фидорус. – Может быть, и здесь.

– Здесь?

– Скорее всего. Эрик, мне понадобится новая леса, крюк и свежая наживка. Я хочу, чтобы ты…

Бум! Палуба накренилась от толчка, и меня швырнуло вперед, с силой ударив коленями о принтер. Крепления не выдержали, принтер покосился, я кубарем вылетел за борт и ухнул в волны с глухим всплеском, а потом…

Я увидел изнанку воды и пузырьки воздуха, уходящие кверху.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Кто‑то схватил меня за воротник и потянул наверх..

 

 

Кто‑то схватил меня за воротник и потянул наверх…

 

 

Кто‑то схватил меня за воротник и потянул наверх…

 

Кто‑то схватил меня за воротник и потянул наверх.

Кто‑то схватил меня за воротник и потянул наверх.

 

Кто‑то схватил меня за воротник и потянул наверх.

Кто‑то схватил меня за воротник и потянул наверх.

Кто‑то схватил меня за воротник и потянул наверх.

 

с такой силой, что я, обдирая спину, перевалился через борт и с глухим ударом рухнул на палубу, разбрызгивая вокруг воду. Мои ноги и руки тряслись от страха, а Скаут продолжала держать меня за ворот и кричать: «Ты, чертов кретин, прекрати падать в эту чертову воду!» Она обняла меня, и я обхватил ее руками, а она продолжала повторять мне в ухо: «Ты, чертов кретин, чертов кретин!» Я притянул ее голову за затылок: «Господи боже мой, прости, мне так жаль…» И я повторяю это снова и снова, целую ее в шею так, словно никогда ее больше не увижу, а она целует меня в лицо, и потом мы целуем друг друга по‑настоящему, а чуть погодя доносится крик Фидоруса:

– …Скаут, быстрее, он заходит спереди!

Она оторвалась от меня, сбросила с лица волосы и встала на ноги.

– Как ты?

– Вроде ничего. Иди, я догоню.

Скаут поспешила туда, откуда доносился голос доктора, а я стал с трудом подниматься. В левом колене я ощутил колющую боль и зашипел, когда попытался перенести на него вес. Я видел, как исчезла Скаут, обогнув боковую стенку рубки, и услышал Фидоруса:

– Он набросился на лодку, атаковал с борта. Теперь выходит на нас в лоб.

Хромая, я обошел рубку и ступил на переднюю палубу. Фидорус стоял на самом конце бушприта, выступавшего из носа над водой. В руках у него было какое‑то странное ружье.

– Эрик Сандерсон, – крикнул он, увидев меня, – видишь его? Это, доложу я тебе, настоящее чудовище.

– Знаю, – выдавил я, едва слышно и все еще дрожа от потрясения. – Знаю!

– Подходи, подходи. Теперь он у нас в руках. Скаут, как там у тебя дела?

– Почти управилась.

Я огляделся вокруг, но ее нигде не было видно.

– Он приближается! – крикнул доктор Скаут, где бы она ни была, тыча вперед своим ружьем. – Приближается!

Я посмотрел, куда указывал доктор, и увидел акулу. Я увидел высокий, жесткий треугольный плавник, медленно разворачивающийся в сторону «Орфея», и длинную, темную тень под волнами.

Когда людовициан стал набирать скорость, устремляясь к нам, его плавник поднялся из воды еще выше, раскатывая длинный след белой пены.

Сердце у меня колотилось.

– Какая здоровенная тварь, – сказал я. – Это настоящая акула.

– Нет, просто так выглядит. Как и все остальное здесь. Скаут, шевелись, она приближается. Боже мой, ты только посмотри, какой гигант!

Огромный, лоснящийся и темно‑серый, людовициан, казалось, невесомо скользил в прозрачной, пронизанной солнцем воде чуть ниже перекатывающегося над ним буруна. Я непроизвольно отпрянул назад, пока не уперся в стенку рубки.

– Господи, он снова будет нас таранить?

– Нет‑нет, – сказал Фидорус, поднимая ружье и прицеливаясь. – Он опишет круг и предоставит нам прекрасную возможность… Скаут?

– Готово. Давайте.

Откуда‑то рядом с плечом Фидоруса раздался шлепок воздуха, вырвавшегося под большим давлением. Черная стрела, тянущая за собой тонкий провод, промелькнула над волнами и ударила акулу чуть позади спинного плавника. Доктора отбросило на палубу отдачей. Гарпун. Из‑за шума, раздавшегося вблизи от меня, я вздрогнул и в недоумении оглянулся. Одна из бочек с телефонными аппаратами и справочниками повалилась на палубу, перекувыркнулась через борт и, скользя, понеслась по океану вслед удаляющемуся людовициану.

– Попал! – Фидорус сорвал с себя кепку и швырнул ее на палубу. – Ты видел? Я прицепил к твоей акуле бочку! – Раскрасневшийся, переполненный радостью старик потрясал передо мной своим гарпунным ружьем в качестве доказательства. – Как в японской легенде, Эрик! В точности как в японской легенде!

Я смотрел, как, подпрыгивая на волнах и поднимая тучи брызг, быстро удаляется от лодки пластиковая бочка, а потом медленно начал оседать на палубу, скользя спиной по деревянной обшивке рубки.

 

31

Речь заходит о чувствах

 

Пока бочка неслась за еле угадываемым силуэтом акулы, а мы преследовали бочку, Скаут стояла за штурвалом и лодка шла полным ходом, задирая нос при каждом ударе о волну, вздымая столб брызг и отбрасывая дымовые всполохи, как зенитное орудие времен Первой мировой. Фидорус по‑прежнему стоял у бушприта «Орфея», налаживая дистанционное соединение. Лежа на палубе, я слышал только попискивание телефонного набора и электронные сигналы вызова – бурр‑бурр, бурр‑бурр – поверх сердитого ворчания двигателя и плеска волн, норовивших залить водой глаза.

– Заработало! – крикнул доктор, делая отмашку рукой. Встречный ветер уже изрядно растрепал его нечесаную шевелюру. Он с трудом водрузил обратно на переносицу свои очки и снова мне помахал. – Получилось! Справочники и телефоны обеспечивают трафик. Потоки общения, которые людовициан вынужден тащить за собой, замедляют его ход и лишают сил. Он измотан. К тому же мы используем справочники на этот год и телефонные звонки в реальном времени. Это – текущие события. Они будут держать его на поверхности, не дадут уйти на глубину, а нам это на руку!

Цепляясь за стенку рубки, я кое‑как поднялся на ноги.

Впереди нас со свистом подскакивала и скользила по воде бочка.

– Непохоже, чтобы он сбавил скорость.

– Да, но долго он так не продержится. Я хочу прицепить к нему еще одну, просто чтобы уж добить наверняка. Умеешь вязать узлы?

– Ну, в общем…

Я осекся, указывая рукой в море поверх плеча доктора. Он обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как бочка исчезает под водой.

– Так. – Он на мгновение застыл, уставившись на опустевший океан. – Скаут, глуши двигатель! Эрик, иди на якорь. Отдашь, когда я скажу.

– Куда он подевался? – окликнула нас Скаут от штурвала.

– Нырнул, – отозвался я.

– Он на это способен?

– Очевидно, – Фидорус пробрался обратно на нос. – Но ненадолго. Бочка вытащит его вверх, а когда это произойдет, мы будем наготове.

– Он умен, – сказал я. – Он вроде как ждал момента, чтобы вышибить меня за борт.

– Людовициан – всего лишь тупая хищная машина. – Фидорус подобрал свою кепку и натянул ее на свои тронутые сединой растрепанные волосы. – Он набросился на лодку, а ты стоял на транце, вот и все.

Я кивнул, глядя в море.

– И вы абсолютно уверены, что эта тупая хищная машина не сможет до нас добраться? – спросила Скаут, появляясь из‑за рубки.

Фидорус переводил взгляд со Скаут на меня и обратно, словно не мог поверить своим ушам.

– Сколько раз тебе повторять? «Орфей» по периметру замкнут концептуальной петлей в три раза более мощной, чем та, что все это время обеспечивала безопасность Эрика. Мы останемся здесь, он останется там, а когда бочка подтащит его наверх, мы закончим свою работу. Людовициан и Майкрофт Уорд навеки исчезнут, мы отправимся по домам. А теперь, Сандерсон, будь так любезен – займись якорем.

 

* * *

 

Через полчаса стало ясно, что людовициан в сколько‑нибудь скором времени возвращаться на поверхность не собирается, что бы ни говорил по этому поводу доктор Трей Фидорус. Я вызвался остаться на палубе и продолжать следить, не появится ли бочка. Скаут и доктор спустились на камбуз готовить еду. Я думал переодеться, но шорты и гавайская рубашка были тонкими и быстро высохли на солнцепеке. Однако при падении за борт я потерял темные очки и соломенную шляпу, и шея у меня сзади саднила так, что я шипел от боли всякий раз, когда она терлась о воротник. Лоб и скулы у меня тоже были обветрены и обожжены солнцем.

Наступил вечер. Небо начало темнеть, и я решил остаться возле носа в длинной тени от рубки и продолжить наблюдение за волнами. Скаут была занята с ноутбуком мистера Никто, а доктор прибрал посуду после того, как мы перекусили. Вновь появился Иэн, какое‑то время походил по часовой стрелке кругами по палубе, а потом, когда в воздухе начала разливаться прохлада, исчез в каюте.

Прошло еще немного времени, но по‑прежнему не было никаких признаков акулы. Небо из темно‑синего превратилось в красно‑синее, оперенное закатным солнцем. Океанская волна ослабла, сменившись неопределенной зыбью. Прохладный бриз дул сквозь леера, опоясывающие палубу, нежными пальцами поглаживая мне макушку.

Я чувствовал, что внутри меня что‑то изменилось.

Остаться на палубе и продолжать наблюдения я вызвался отчасти для того, чтобы у меня было время обдумать – что со мной случилось? Чем бы это могло быть? Мне все время представлялась упавшая рядом с заросшей, давно нехоженой тропинкой монета. Одна ее сторона – скажем, «решка» – на протяжении многих лет оставалась на виду и подвергалась воздействию мороси, дождя, тумана – одним словом, стихий. Другая – «орел» – была забита в глину и стерта из памяти. Когда в том подвале слово «вода» обратилось в настоящую воду, это было равносильно тому, что монета перевернулась. Перемена эта не была «сногсшибательной» или «судьбоносной» – ни одно из воспоминаний, проглоченных людовицианом, не вернулось. Не прояснилось и ни одно из ранних сновидений «Фрагмента о лампе». Однако это событие имело место. Монета перевернулась. Откуда‑то из глубины подсознания всплыла фраза: «Взгляд становится отражением, отражение – взглядом».

– Эй!

На палубе позади меня стояла Скаут. На ней была та самая куртка, что я видел в подвале Фидоруса.

– Привет, – отозвался я.

– Принесла тебе ветровку. Гранджевый шик‑блеск года девяносто второго, но, сам понимаешь…

– Спасибо, – сказал я, послушно натягивая гранджевый шик‑блеск. – Я хотел сказать…

– Да, знаю. Я тоже.

Она уселась на палубу рядом со мной и скрестила ноги.

– Мне надо было заранее тебе рассказать, – сказала она. – Глупо, что я промолчала.

– Однако, – возразил я, – я прекрасно понимаю, почему ты так поступила. У меня просто…

– Просто ты недоверчив.

Я посмотрел на нее.

– По‑твоему, я?..

Мы смотрели на спокойное море. Я плотнее укутался в ветровку, слушая, как Скаут пощелкивает суставами пальцев.

– Как там с ноутбуком?

– Нормально. Я установила соединение. Мне удалось замутить воду, так что теперь Уорд с меньшей вероятностью обнаружит, что он подсоединен к нашему ноутбуку. Так что у нас есть фора.

– Молодец!

– Спасибо.

Спокойное море. Отдаленные крики чаек. Скаут, сидящая рядом со мной.

– Я наговорил тебе кучу гадостей, правда?

– Ну, – сказала она. – Так и есть. Но я все равно вытащила тебя из воды.

– Скаут…

– Я думала, ты пропадешь там!

– Я сам так думал. И я… нет, боже мой… я даже боюсь сказать…

– Скажи.

– Я думал, что вот, когда меня не станет, ты так и будешь думать, что я действительно имел в виду всю эту чушь?

Она легонько толкнула меня плечом:

– Вот это да!

– Но конечно, той огромной акулы я тоже боялся!

– Ш‑ш‑ш, – сказала она, – не то все испортишь.

Я просунул руку у нее за спиной, обняв ее за плечи, и она прильнула к моей груди.

– Прощаешь меня?

– Ты был такой задницей.

– Ну вот, мне теперь немножко полегчало.

– Да, но ты же не мог долго таким оставаться, правда?

– Не мог, – сказал я. – Это ты точно подметила.

– Ты так себя вел, потому что чувствовал себя в западне.

– Эмоционально? Да.

– Это все равно.

Я провел пальцами по ее мягким черным волосам, а она сцепила руки, обвив ими мою талию. Нас овевал ветерок, море мягко покачивало лодку из стороны в сторону.

– Хочу тебе кое‑что сказать, – начал я.

– Давай.

– Но я не хочу показаться идиотом.

– Хорошо.

– Не обидишься?

– Хм.

– Ну… Только не обижайся!

– Давай.

– Хорошо. Я имею в виду – то, что с нами произошло, – это ведь случилось не просто так? Не только для того, чтобы поймать акулу?

Скаут отклонилась в сторону и посмотрела на меня:

– Я же говорила, что нет.

– Ты много чего тогда говорила.

Скаут снова прильнула ко мне, и несколько минут мы так и сидели, не двигаясь.

– Помнишь, когда ты вчера проснулся, то сказал удивительную вещь? Ты сказал, что в том, что между нами произошло, есть что‑то… что‑то правильное?

– Да.

– И ты спросил, чувствую ли я то же самое?

– Помню.

– Я тогда хотела сказать: да, по‑моему, я тоже это чувствую.

– Это насчет сердца?

– Насчет сердца.

– Ух ты!

– Хм, – сказала Скаут. – Мне кажется, я знаю тебя много лет. Я хочу сказать, наше событие уже было в моем бытии. Звучит безумно, да?

– Ты имеешь в виду чувства?

– Сандерсон, не заставляй меня повторять.

Я улыбнулся.

– Нет. Это звучит нормально. Я знаю, что ты имеешь в виду.

– Молодец, – сказала она и нежно поцеловала меня в губы.

И вкус ее губ, и их прикосновение, и тепло, и движения – все тогда было совершенным, как томительно сладкая мелодия, которая вдруг всплыла в памяти после многих лет забвения.

Она наконец оторвалась от моего рта и посмотрела на меня так, словно в нашем поцелуе было нечто поразительное, нечто такое, с чем она не вполне могла совладать.

– Ну, ясное дело! – беспомощно пролепетал я.

Мы снова поцеловались.

 

* * *

 

Когда я открыл глаза, прохладное голубое утро уже согревалось новым солнцем, свежим и полным энтузиазма. После сна на палубе у меня болели спина и бока. Колено – словно заело. Правая рука – на ней спала Скаут, уткнувшись мне головой в плечо, – онемела. Несколько ее мягких темных прядей зацепились за мою щетину, и я слегка отстранился.

– Хм? – сказала она мне в грудную клетку.

– Привет, уже утро.

– Ох, – пробормотала она. – Я не могу пошевелиться. Все суставы как будто склеены.

Мы лежали, укрытые своими куртками и, как я заметил, плотным зеленым одеялом, которого, когда мы уснули накануне, не было и в помине.

– А нам кто‑то одеяло принес.

Скаут хихикнула.

– Ты голый?

– Да, а ты?

– Да.

– Вот порадовался, наверное, старик, закутывая тебя хорошенько.

– Наверное, он беспокоился, что мы простудимся.

– У меня все болит, колено распухло, я чувствую жуткую усталость, но, кажется, не простужен.

Скаут поцеловала меня в щеку. Она отбросила наши покровы, выбралась из импровизированной постели и, голая, встала на палубе. Ее ноги, живот, руки и лицо за вчерашний день покраснели под солнцем, но ребра, грудь и бедра оставались все той же мраморной белизны. Она прикрыла ладонью полоску черных волос у себя между ног и неодобрительно на меня посмотрела.

– Что такое?

– Ты пялишься.

– Если девушка расхаживает перед парнем нагишом, то это обычно что‑то означает.

Она усмехнулась и медленно, очень нарочито раздвинула ноги, сделала мах руками, потом завела их за голову и стала сгибаться в талии то влево, то вправо.

– Это вульгарно! – сказал я.

– У меня все болит, – ответила она и, глянув на меня искоса с лукавой улыбкой, направилась к носовой палубе. – По правде сказать, тебе стоит попробовать сделать то же самое, это очень…

– Раскрепощает?

– Что‑то вроде того. Может помочь тебе с твоими комплексами.

– Мы же разобрались с комплексами, разве нет?

– М‑м‑м… – сказала она, пристально глядя в море.

Я сел, прикрыв одеялом ноги. Я слегка стеснялся своих царапин и синяков, полученных за последние несколько дней. У меня болели все суставы, особенно коленный, но счастье все равно так и распирало меня изнутри. Это мгновение – раннее утро, я, Скаут – было абсолютным совершенством.

– Как думаешь, акула всплывет?

Я видел, как она коснулась большим пальцем ноги обтрепанного конца, свешивавшегося за борт лодки.

– Фидорус считает, что всплывет.

Она обернулась.

– Надеюсь, – сказала она. – Иначе ничего не выйдет. Пойду проверю ноутбук.

– Слушай, мне так жаль, что все идет не по плану.

– Разберемся. Ты же не будешь стоять в стороне?

Я успел лишь слегка пожать плечами, прежде чем она расплылась в улыбке.

– Вот что, – сказала она, найдя свои трусики и натягивая их. – Если и на этот раз не получится, мы все равно справимся. Придумаем что‑нибудь еще, какой‑нибудь другой способ. Постарайся только не падать в море!

– Постараюсь, – сказал я, передавая ей ее шорты. – Спасибо, Скаут.

– Знаешь, мне жаль, что у нас тогда…

– Мне тоже.

Она присела, чтобы взять свою кофточку, но я обхватил ее руками, притянул к себе и поцеловал.

– Эй! – Она рассмеялась, вырвалась и села.

Какое‑то мгновение мы так и смотрели друг на друга: я – вверх, на нее, а она – вниз, на меня. Выражение лица у Скаут сделалось спокойным, серьезным. Она наклонилась и нежно поцеловала меня в губы, раз и другой.

– Ты восхитительна, – прошептал я.

Она улыбнулась, мельком и чуть ли не застенчиво, потом наклонилась еще ближе, уткнувшись лицом мне в шею.

– Ты тоже, – сказала она шепотом, и ее дыхание защекотало мне ухо.

Я обвил Скаут руками, но она высвободилась, и я увидел, что на ее губах появляется отстраненная, деловая и более знакомая мне улыбка.

– Приходи в себя. – Она легонько постучала меня по плечу и встала. – У нас много дел.

– М‑м‑м…

Она рассмеялась.

– Почему бы тебе не пойти на камбуз и не приготовить нам завтрак?

– Чего бы ты хотела?

– Чего‑нибудь легкого. И может быть, пива?

Я кивнул:

– Прекрасная мысль.

Мы оба оделись и, огибая рубку, отправились на корму. Скаут внезапно остановилась, и я едва не налетел на нее.

– Ты только погляди туда, – сказала она. – Черт, что это такое?

На горизонте виднелся остров.

Я спустился по трапу, с палубы в каюту. Когда я вошел, Фидорус закрывал крышку трюмного люка.

– Мы видели остров, – сказал я.

– Хм?

– Какой‑то остров на горизонте, – повторил я и, посмотрев на люк, добавил: – Что вы делаете?

– Так, обычный технический осмотр. Это, знаешь ли, довольно старая концептуальная модель. Но ты сказал – остров? Да, я его видел.

– А есть у вас какие‑нибудь соображения на тот счет, как он там оказался?

– Совершенно никаких. Якорь забрал?

– Да, мы проверяли.

– А может быть, мы всю ночь лежали в дрейфе?

– Всю ночь? В таком случае нас могло бог знает куда занести. А наша акула?

– Об этом не беспокойся. У меня есть навигационное оборудование. Мы получим сигнал, когда бочка появится на поверхности. Как только она начнет всплывать, мы сможем ее отследить.

– Людовициан слишком долго остается на глубине.

– Это сильный экземпляр, но он не сможет оставаться там вечно. Не волнуйся, Эрик, мы по‑прежнему задаем правила в этой игре. Понятно? Я рад, что вы все между собой уладили.

– Да. – Я обнаружил, что занят разглядыванием сучков в деревянном настиле. – Спасибо за одеяло.

– Что ж, мне показалось, что оно вам может пригодиться.

Я слегка покраснел.

– Ну а теперь, – сказал Фидорус с улыбкой, – вы, наверное, хотите чего‑нибудь на завтрак, не правда ли?

Скаут сидела возле ноутбука Никто у транца лодки, когда я поднялся из каюты с парой банок пива и пакетом с шоколадным печеньем.

– Соединение по‑прежнему работает, – сказала она, и я кивнул, присаживаясь рядом и протягивая ей одну из банок. – У него есть какие‑нибудь соображения, откуда мог взяться остров?

Я посмотрел вдаль. Остров выдавался из моря, как огромная выветренная светло‑желтая кость. При взгляде на этот остров, на его очертания в моей душе возникало нечто такое, чего я не мог вполне…

– Эй! – сказала Скаут.

– Прости. – Я попытался прочистить голову, прогнать это чувство. – Да, я у него спрашивал. Он думает, что мы, может быть, дрейфовали всю ночь.

– Дрейфовали? – Она потянулась за своими солнечными очками. – Как это? В такую погоду?

Я посмотрел на нее, сбитый с толку.

– Ты море видел?

Я посмотрел за борт. Море было прозрачным и неподвижным, как стекло.

– Может, здесь есть подводные течения?

– Может быть, но остров‑то мы бы издалека заметили, разве нет?

– Наверное, да, – сказал я, снова уставившись на горизонт.

Потом в глубине моего мозга провернулись, сцепившись зубцами, шестеренки, и я сумел идентифицировать это странное, посетившее меня чувство. Это было узнавание. Я понял, что видел этот остров раньше. Но как такое могло быть? Я не был туристом, любителем островов Греческого архипелага, Эриком Сандерсоном Первым. Я даже никогда не покидал родины. И никогда не видел никаких островов, разве что по телевизору. Почему бы мне мог припомниться какой‑то остров? Потом откуда‑то снова явилась эта фраза – «Орел и решка – реверс и аверс». Другая сторона все той же монетки. У меня было такое чувство, словно вокруг меня происходило что‑то, превышающее возможности постижения. Я не мог настроить свой разум, чтобы это увидеть.

Скаут, теперь в солнечных очках, потягивала пиво, пристально глядя на остров. Прислонясь к ней, я был занят тем же самым, теряясь в мыслях о своем странном чувстве, о прошедшей ночи, об акуле, все еще плававшей где‑то в морских глубинах.

Через несколько минут я поставил банку с пивом на палубу и стал подниматься на ноги, собираясь отправиться на поиски шляпы, кепки, панамки – чего угодно, – чтобы прикрыть макушку. Поднимаясь, я задел край банки, и она опрокинулась и покатилась прочь, разбрасывая по пути пенящиеся плевки пива. Банка ударилась о фальшборт с металлическим звуком: «чунг!».

Скаут подняла на меня взгляд.

– Что?

Она посмотрела на спокойное море, потом на пивную банку, потом снова на меня.

– Мы стоим неровно, – сказал я.

– Это крен. Мы кренимся.

Скаут поднялась, и мы вместе направились к краю палубы, где лежала банка, выплескивая пиво на леера.

Она было нагнулась, чтобы ее поднять, но остановилась и медленно выпрямилась снова.

– Ты это слышишь? – спросила она.

– Что?

– Прислушайся.

Звук был слабым и приглушенным, но совершенно отчетливым.

«Бурр‑бурр, бурр‑бурр».

По левому борту на поверхность вынырнула бочка.

 

32

Прощайте, испанские дамы!

 

На палубу вышел Фидорус, держа в руке какое‑то механическое приспособление с клавишами и циферблатом, похожее на будильник.

– Бочка всплыла. Акула – близко.

– Знаем, – отозвалась Скаут. – Вон она.

Доктор нажал на кнопку, и звонки прекратились. Мы втроем сгрудились у лееров. Бочка лениво покачивалась на поверхности спокойного океана.

«Бурр‑бурр, бурр‑бурр».

– Что он делает?

– Делает? – Доктор взглянул на меня искоса. – Ничего не делает. Он всю ночь провел, пытаясь остаться под водой, а бочка в конце концов вытащила его наверх. Он устал.

– Так почему же он всплыл здесь?

– Что значит – почему?

– Из всех мест, где он мог бы оказаться в океане, почему людовициан выбрал именно это?

– Может, его здесь и нет, – сказала Скаут. – Может, бочка плавает сама по себе.

– Эта бочка плавает там не потому, что людовициан умен, – сказал Федорус, – она там плавает, потому что он туп. Скаут, не могла бы ты подвести нас поближе? Эрик, тебе пора приготовить гарпун.

– А еще, – сказала Скаут, не двинувшись с места, – мы кренимся.

– Это просто поразительно. – Доктор уставился в море, так стиснув леер, что у него побелели костяшки пальцев. – Неужели вам так трудно поверить, что я знаю, что я делаю, знаю, что происходит? Как я совсем недавно говорил Эрику, эта концепция – стара и нуждается в техническом обслуживании. Я могу обещать вам обоим, что «Орфей» будет в порядке. Так что будьте добры, занимайтесь своими делами. Все по местам!

Менее всего нам теперь нужны были препирательства, поэтому мы сделали так, как нам было велено: Скаут поднялась на палубу, я взял гарпун и проверил, по‑прежнему ли прочно подсоединен кабель к задней панели ноутбука мистера Никто.

Фидорус поднял якорь.

Двигатель с рычанием пробудился к жизни, подняв рябь на утреннем окоеме морской тишины.

– Осторожно! – крикнул доктор. – Полегоньку и не спеша – будет в самый раз!

«Орфей» заскользил по зеркальному морю курсом на бочку.

С гарпуном в руке я проковылял обратно к ограждению левого борта и присоединился к Фидорусу. Бочка плавала прямо перед нами, футах в четырех от борта лодки, слегка покачиваясь на мелких волнах.

«Бурр‑бурр, бурр‑бурр».

– Вы что‑нибудь видите? Он там, внизу?

Фидорус помотал головой:

– Я его не вижу, но он там.

Из скобы на стенке рубки он вынул длинный футшток с крюком на конце.

– Что вы собираетесь с этим делать?

– Вытащить на борт линь, идущий от бочки, и отвязать его. Подцепив линь, мы сможем выбирать его с помощью лебедки, – доктор перегнулся через борт над водой, прицелившись над леерами, словно игрок в бильярд, и вытянув перед собой футшток, – и, если повезет, вытащим людовициана на поверхность.

Я снова почувствовал, что ноги заставляют меня пятиться к каюте.

Доктор тянулся и тянулся, одной ногой стоя на цыпочках на палубе, рукой цепляясь за поручень, а другой протягивая футшток. Раскачавшись, он сделал выпад, но промахнулся мимо троса, и крюк на конце шеста ударил в бок бочки с громким металлическим звуком: «чу‑унг!».

– Осторожно! – непроизвольно вырвалось у меня.

По‑прежнему распростертый над бортом, Фидорус повернулся, чтобы посмотреть на меня, и готов был что‑то сказать, когда бочка, внезапно дрогнув, выбросила из воды целый фонтан брызг. Доктор подпрыгнул, выронив свой багор и едва не потеряв равновесие. Я бросил гарпун на палубу и метнулся вперед, чтобы схватить Фидоруса и оттащить его от борта.

– Что это было?

Доктор высвободился из моих рук и обернулся, чтобы увидеть, как бочка уносится прочь от нас.

– Скаут, спустись и привяжи еще один гарпун. Эрик, тебе придется вести лодку. Ну‑ка, вы оба, пошевеливайтесь. Сейчас мы догоним эту чертову акулу.

Я на одной ноге запрыгал к трапу навесной палубы, а Скаут тем временем сбегала от штурвала.

– Давай вперед! – крикнула она. – Понял?

– Понял.

– Ключ в замке зажигания.

Она быстро чмокнула меня в щеку и была такова.

Я взобрался по трапу, доковылял до штурвала так быстро, как только позволяла боль, стрелявшая в распухшем колене, нашел ключ и повернул его. Двигатель «Орфея» громыхнул, набирая обороты. Я на пробу толкнул вниз рукоятку коробки передач, и из выхлопной трубы вырвался столб черного дыма. Лодка устремилась вперед, и я рулил, направляя ее вслед уносящейся прочь бочке.

На палубе появился Фидорус со своим ружьем, он взял у Скаут гарпун, а она принялась привязывать его к другой бочке. Старик взобрался на носовую площадку, повернулся и помахал мне рукой:

– Жми, приятель, нам надо подобраться ближе.

Мы рассекали волны, и воздух хлопал и молотил меня по лицу, а ворот рубашки елозил по обожженной на солнце шее. Я толкнул рукоятку дросселя еще ниже, и двигатель издал такой звук, какого можно было бы ожидать от большого животного, начинающего впадать в панику. Впереди бочки поверхность пробило что‑то еще: темный треугольник плавника, а позади него виден был другой, потоньше, – хвост людовициана.

– Он поднимается. Эрик, он поднимается. Прибавь оборотов. Жми!

– Яне…

– Все будет отлично, жми, мы навесим на него еще одну бочку и посмотрим, сможет ли он тогда уйти.

Я толкнул рукоятку скорости ниже еще на одно деление, и к рычанию «Орфея» добавились пронзительные ноты. Черный дым так и валил из выхлопных труб, но мы его догоняли, мы настигали людовициана.

Скаут крикнула: «Готово!» Гарпун ударил в тень акулы чуть ниже ватерлинии, и вторая бочка соскочила с лодки и помчалась по плоскому морю вдогонку за первой.

– Есть!

Я слегка сбросил обороты в двигателе, замедляя наш ход.

– Нет! – закричал снизу доктор. – Держись за ним, не отставай. Мы навесим на него все три бочки!

– Трей, – теперь уже кричала Скаут, – он уводит нас в открытое море…

– Мы почти его взяли. Эрик, не отпускай его. Скаут, привяжи еще одну бочку, и тогда мы…

Я снова толкнул рукоятку дросселя вниз. Выхлопные трубы отплюнули горячий черный дым, нас накренило вперед, потом к рычанию двигателя добавился металлический визг. Неистовое клацанье сменилось глухим стуком. В лодке что‑то непоправимо ломалось. Я повернул ключ зажигания, но извлек из мотора лишь слабое урчание и покашливание.

– Ч‑черт, – Я осторожно снял руки со штурвала и попятился.

Фидорус, стоявший на бушприте, опустил ружье – акула и бочки оставили нас позади.

Скаут повернулась к доктору:

– Вы и теперь скажете, что у нас «все под контролем»?

Доктор повернулся и слез со своего места.

– Даже хороший переводчик при работе с такими сложными концептуальными текстами не застрахован от ошибок, и время от времени они случаются. Это нормально. Любую ошибку можно исправить в сухом доке, а с некоторыми можно справиться и по ходу дела, в открытом море. Так что – «Да, да, да. У меня все под контролем». А теперь, если вы в силах держать под контролем собственные эмоции, я пойду и посмотрю, что можно сделать.

– Доктор, мы, все трое, только что слышали, как двигатель разорвало на куски. Придите в себя! Мы лишились хода посреди океана и к тому же кренимся. Я не очень хорошо разбираюсь в лодках, но я знаю, что, когда они начинают крениться, это обычно происходит из‑за того, что трюмы наполняются водой.

– То, что мы знаем, не всегда соответствует истине. Истина – это, Скаут, сложный комплекс, особенно в этом месте, и у меня нет ни времени, ни желания садиться и объяснять тебе, как этот комплекс устроен. Если ты хочешь добиться успеха, тебе придется доверить мне исполнение моей работы, а самой заняться своей, понимаешь?

– Хорошо, договорились. Только ответьте мне на один вопрос – в трюме течь?

– Незначительная. В концептуальную петлю встроены очистители, которые действуют в качестве помп и обеспечивают нормальное функционирование.

Доктор направился было с палубы, но Скаут ухватила его за рукав.

– Стойте! Значит, вчера эта лодка была цела и невредима, а сегодня нас на плаву поддерживают помпы?

– Можно сказать и так. Нижняя линия концептуальной петли цела, и поэтому, что бы ни происходило, затонуть мы не можем. Ты в состоянии это понять? Этого просто не может случиться.

– Что ж, славно, потому что на секунду мне показалось, что мы находимся на тонущей лодке, со сломанным двигателем, рядом с этой огромной чертовой акулой.

– Боже, – сказал я, – посмотрите…

Они повернулись ко мне, и я указал рукой в море.

Бочки завершали огромную пологую кривую по волнам и направлялись обратно, в нашу сторону.

Скаут задрала очки на лоб.

– Ч‑черт. Возвращается. Он что – атакует нас?

– Ну, что бы он ни делал, я собираюсь угостить его еще одним выстрелом, – сказал Фидорус. – Скаут, привяжи третью бочку.

– Это принесет какую‑нибудь пользу? – крикнул я вниз.

Фидорус поднял голову:

– Со всеми тремя бочками он продержаться не сможет. Мы его почти достали.

– Кто‑то кого‑то почти достал, – сказала Скаут, по‑прежнему глядя в море и прикрывая глаза ладонью от солнца.

– Дороти!

– Есть, капитан!

Бочки, устремлявшиеся к нам, набирали скорость, и каждая из них выбрасывала над собой медузообразный водяной зонт. С навесной палубы я видел тень акулы, поднимающуюся к поверхности. Плавник снова высунулся из воды.

Фидорус, держа ружье у плеча, стоял на своей огневой позиции. Людовициан еще сильнее поднялся из воды, и я видел его широкую голову, подобные крыльям плавники, огромный плоский мускулистый хвост, мощно двигавший его к нам, – и все это было массивным, серым, непреодолимым.

– Он идет прямо на нас! – услышал я собственный крик. – Атакует лодку! Скаут, ухватись за что‑нибудь!

Сам я вцепился в борт мостика.

– Боже! – крикнул доктор. – Держитесь!

Гарпун ударил людовициана в плавник, но он нисколько не замедлил хода – двигаясь все быстрее, он становился ближе, ближе и ближе…

Раздался хруст расщепляемого дерева, и «Орфей» сильно наклонился влево. Я цеплялся за крошечное ветровое стекло лодки, отталкиваясь ногами от ограждения мостика; Фидорус держался за поручень, меж тем как ведра, ящики, веревки и все остальное с грохотом полетело через палубу.

– Скаут!

– Со мной все нормально, все хорошо. – Ее голос донесся откуда‑то с палубы.

Снизу глухо загромыхало нечто пустотелое – это бочки, прицепленные к людовициану, протаскивались под корпусом. На моих глазах третья – и последняя – бочка сорвалась за борт, последовал всплеск, и все три, шипя и поднимая брызги, заскользили прочь по бескрайнему океану.

«Орфей» качнулся, медленно выпрямляясь, а затем продолжил двигаться в том же направлении, кренясь на правый борт.

Я кое‑как спустился по ступенькам и проковылял вокруг рубки. Фидорус и Скаут уже стояли возле лееров.

Скаут, мотая головой, сказала:

– Он снова нырнет.

– Он не сможет, правда? – обратился я к доктору. – Три бочки его удержат?

Фидорус обернулся ко мне, и я заметил, что его уверенность дала трещину.

– Нет, – сказал он. – Нет, я не знаю…

Бочки, уносившиеся прочь, неожиданно ушли под воду, оставив лишь замедляющийся бурун, что сам собой побежал по неподвижной, мертвой поверхности.

– Ч‑черт! – сказала Скаут.

Я отвернулся от лееров, обвил ее руками, и она прижалась лицом к моему плечу. Я крепко ее стискивал, и она отвечала мне тем же.

– Ничего, – сказал я. – Мы разберемся, да? Мы разберемся со всем этим, доктор?

– Я не… я не знаю, – сказал он, все еще не отрывая взгляда от пустынного моря.

– Ничего, – сказал я снова, крепко обнимая Скаут. – Ничего, успокойтесь, мы что‑нибудь придумаем.

И, глядя поверх плеча, пока говорил это, глядя поверх палубы и моря в направлении скалистых уступов, вздымавшихся вдали, я вспомнил, где видел этот остров прежде.

 

* * *

 

В каюте «Орфея» Иэн большими испуганными глазами наблюдал за нашими занятиями.

Скаут и Фидорус убирали с покатого пола разбросанные вещи, чтобы добраться до люка. Я же, пристроив свой рюкзак на койку, рылся среди одежды и обуви, пластиковых пакетов с тетрадями и папками. «Давай, ну же! Куда ты запропастился?»

– Эй, иди помоги нам, – сказала Скаут. – Что ты делаешь?

– Этот остров. Я видел этот наш остров раньше.

Звуки уборки позади меня оборвались.

– Ты – что? – спросил Фидорус. – Видел его? Где?

Я вспомнил о кармашке в самом верху рюкзака, открыл его и вытащил оттуда маленький пластиковый сверток.

– Вот на этой открытке. Я совсем о ней забыл, нашел ее в Шеффилде и положил сюда. – Я повернулся, пытаясь развернуть пакет. – Это фотография Наксоса. Это – Наксос.

Скаут внимательно на меня посмотрела.

– Остров в Греческом архипелаге? – спросил Фидорус.

Я кивнул.

– Это замечательный остров. Эрик и Клио провели там много времени, прежде чем… Прежде чем все это произошло. Сейчас там перед нами Наксос. По крайней мере, остров выглядит в точности так же. Как такое могло случиться? Что это значит, доктор?

– Не знаю. Дай мне записи Эрика, те, что ты нашел в спальне.

Я передал ему пакет с тетрадями. У меня дрожали руки, и мне никак не удавалось вытащить открытку из пластикового конверта, так что я сунул ее в карман и заковылял к выходу из накрененной каюты.

– Эрик, – сказала Скаут, протягивая руку и кладя ладонь мне на предплечье.

В том, как она произнесла мое имя, было нечто особенное, нечто такое, чего я из‑за одолевавших меня мыслей не вполне расслышал.

– Мне надо выйти и посмотреть на остров еще раз. Надо убедиться, что я не спятил.

Скаут уронила руку, и я выбрался из каюты на палубу.

Он был тут как тут, огромный, реальный, выступающий из моря остров. Я внимательно рассмотрел открытку.

Изображение изменилось.

Вместо скалистого, коричневато‑оливкового острова, который мне помнился, на карточке теперь была черно‑белая фотография небольшого дома с террасой. Дома Эрика Сандерсона. Моего дома, того самого, в котором я очнулся на полу спальни, откуда позвонил доктору Рэндл, где вечерами смотрел снукер по телику и готовил еду, заглядывая в поваренную книгу. Дом, который я покинул, отправляясь в это бесконечное странствие, теперь оказался на открытке.

Повернувшись, я увидел стоявшего у меня за спиной Фидоруса.

– Что это значит?

– Не знаю, Эрик, – тихо проговорил доктор. В руке у него была книжная обложка с секретной запиской, которую я нашел в комнате Эрика Сандерсона Первого. – Боюсь, в самом деле не знаю.

– Ребята, – донесся изнутри каюты голос Скаут, – может, зайдете и глянете на это?

Я снова сунул открытку в задний карман.

Скаут удалось‑таки открыть люк в каюте, и она сидела на его краю, покачивая спущенными вниз ногами.

– Ну и что там? – спросил я.

Скаут подняла голову.

– Ничего хорошего.

– В каком смысле?

– В таком, что там полно воды.

Фидорус опустился рядом с ней на колени и уставился в трюм.

– Двигатель полетел, а вода прибывает быстрее, чем помпы в состоянии откачивать. – Он поднял на нас задумчивый взгляд. – Но этого… быть не может!

– Вы сами говорили, что наши знания могут не соответствовать истинному положению вещей, – сказал я.

– Да, – Фидорус вытащил руку из люка. – Но… не до такой степени!

У Скаут заметно сузились глаза, прежде чем она повернулась к доктору.

– Так что вы нам скажете? Мы тонем?

Он кивнул:

– Да. Тонем.

Скаут старалась не потерять самообладания.

– Сколько у нас времени в запасе?

– Возможно, час.

– А потом мы окажемся в воде?

– Это подстроил людовициан, – сказал я. – Вот зачем он уводил нас в море и таранил лодку.

Казалось, Фидорус опять был готов выдать нам свою сентенцию насчет тупых акульих мозгов, но воздержался.

– Время еще есть, – сказал он вместо этого, – бочки должны его измотать. Ноутбук Никто по‑прежнему работает и по‑прежнему подсоединен к Уорду, так что если Эрик сможет попасть в акулу гарпуном…

– Не думаю, чтобы он дал нам такую возможность, – сказала Скаут. – Он проделал в лодке пару отверстий, а теперь убрался подальше, чтобы подождать, пока мы затонем. Держу пари, что к тому времени, как он вернется, мы уже будем бултыхаться в воде.

Фидорус уставился в люк.

– Отлично, – сказал я. – Значит, мы потерпели неудачу. Все бросаем и возвращаемся?

Фидорус помотал головой.

– Это дело непростое. Если на то пошло, для возвращения требуется еще более сложный процесс, чем для того, чтобы здесь оказаться. Необходима концентрация, но, даже если мы сумеем сконцентрироваться, у нас не хватит времени.

– Значит, мы здесь застряли?

– Да, боюсь, что так.

– Милее дома места нет, – рассеянно пробормотала Скаут.

По лицу доктора пробежала какая‑то выцветшая улыбка.

– Людовициану нужен только я. Помните, я единственный, кто ему нужен. – С этими словами я повалился на койку.

– Теперь уже нет, – сказал доктор. – Теперь мы все так или иначе в этом замешаны.

Я подумал, что доктор, пожалуй, прав. Оба они, а Скаут в особенности, были так тесно связаны со мной, что акула, по всей вероятности, не остановится, пока не разделается со всеми нами.

Иэн взобрался ко мне на колено, тычась носом и ласкаясь. Я слегка его обнял – не бойся, мол, я с тобой.

– Мне очень жаль, друзья мои.

Скаут послала мне мимолетную улыбку:

– Не стоит сожалеть. Это ведь был мой план, помнишь? А тебя в него втянули.

– О да, – сказал я, пытаясь выдавить улыбку.

Все мы какое‑то время молчали.

– Ну хорошо, – сказала наконец Скаут, откидывая назад волосы и скрещивая ноги. – Логическое мышление – вот что нам сейчас нужно. Что мы имеем? Двигатель накрылся. Лодка тонет. У нас по‑прежнему остаются ноутбук и гарпун. Как сказал доктор, если Эрик сумеет попасть в акулу гарпуном, прежде чем лодка затонет, мы все равно победим.

Фидорус кивнул:

– Сжато и толково.

– Наша задача, – продолжила Скаут, – состоит в том, чтобы заставить людовициана подплыть к нам достаточно близко, чтобы его можно было поразить гарпуном, прежде чем лодка уйдет под воду. – Вздохом она обозначила величину и трудность такой задачи. – Какие‑нибудь соображения?

– Мы можем его приманить, – сказал я.

Оба они повернулись ко мне.

– Продолжай, – сказал доктор.

– Если я окажусь в воде, он приплывет.

– Эрик, нельзя тебе в воду, – сказала Скаут, округляя глаза. – Это безумие.

– А вот и нет, – сказал Фидорус, и лицо у него просветлело. – Вот и нет, потому что мы все еще располагаем диктофонами. У нас есть еще одна концептуальная петля.

 

* * *

 

Диктофоны… Подобно самому «Орфею» и многим вещам на его борту, они по пути сюда обратились в нечто иное. Собственно говоря, они стали тем, чем, по словам Эрика Сандерсона Первого, всегда и были, – реальной, без всяких метафор, акульей клеткой.

Мы со Скаут совершали сложные телодвижения, вытаскивая из шкафчика и укладывая на палубу части клетки по одной зараз. Каждая из четырех сторон была крепкой и тяжелой – надежная рама со вставленными в нее прочными черными пластиковыми прутьями. Мы удерживали их на месте, пока Фидорус прикручивал их друг к другу и к основанию клетки с помощью набора обрезиненных втулок и болтов, которые, возможно, некогда были кнопками остановки, воспроизведения и записи. Когда дело было сделано, доктор спустился в кабину, чтобы найти баллон с воздухом.

Мы вдвоем стояли на покатой палубе и глядели на клетку.

– Я не хочу, чтобы ты опускалась в этой штуковине в воду.

– Почему? – возразила Скаут. – Ты был готов нырнуть вообще без защиты.

– Скаут, это может оказаться так же опасно.

– Все это время она обеспечивала тебе безопасность.

– Но все изменилось. Эта лодка была построена на концептуальной петле, вдесятеро более мощной, чем диктофоны, и людовициан все равно ее продырявил. А эту он просто разнесет в клочья.

– Втрое мощнее, а не вдесятеро. – Скаут подошла, положила ладони мне на руки, стиснула их и натянуто улыбнулась. – Поверь, если у тебя есть какие‑то другие соображения, то я очень рада буду их выслушать.

Сказать мне было нечего.

– Вот видишь, – сказала она.

– Просто я вправду не хочу, чтобы ты туда отправлялась.

– Я и сама не хочу, но ты единственный, кто может поразить гарпуном людовициана, а Фидорус – единственный, кто знает, как отсюда вернуться. Из этого следует, что спускаться под воду в клетке должна я.

Я посмотрел на нее:

– Иди‑ка сюда.

Она обвила меня руками, и я тоже крепко сжал ее в объятиях.

– Не надо, – сказал я.

– Надо, – тихо сказала она, овевая дыханием мне щеку. – Вот как это происходит, и вот что случается потом. – Она меня поцеловала. – Это должно случиться, мы ведь оба это знаем.

Правда была в том, что я действительно это знал. Открытка, остров, Фидорус, Рэндл, даже людовициан… Все, что происходило со мной с того мгновения, как я очнулся на полу спальни, неким образом, которого я не мог уразуметь, являлось частью какого‑то невыразимого и непонятного замысла, и Скаут, спускающаяся в клетке под воду, тоже была частью этого. Это должно было случиться. Я знал.

– Скаут, – сказал я, – что происходит?

Ее выдох показался мне еле слышным:

– Я же права, разве нет?

Я кивнул, еще сильнее притягивая ее к себе.

Несколькими мгновениями позже из каюты поднялся Фидорус с баллоном и чем‑то вроде надувного спасательного жилета под мышкой.

– Мне надо кое‑что вам сказать, – сообщил он, когда мы помогли ему опустить баллон на палубу рядом с клеткой. – Я так виноват, виноват перед вами обоими. Однажды я уже подвел тебя, Эрик, а теперь сделал это снова. Я подвел вас обоих.

Пока он говорил это, все маски, защитные слои, казалось, сошли с его лица. Перед нами предстал настоящий Фидорус – осунувшийся, постаревший, внушающий жалость человек.

– Не надо так…

– Нет, Эрик, попрошу меня не оправдывать. Это моя вина. Я – тупой, эгоистичный старый дурень, полагавший, будто сумею со всем управиться, в точности как в старинной японской легенде. Но правда состоит в том, что я не Тэкиси.

– Эй, постойте‑ка, – сказала Скаут. – Не забывайте, замысел был мой, а у него хватило дурости на это согласиться. Если на то пошло, это мы виноваты в том, что втянули вас во всю эту ерунду.

– Точно, – сказал я.

Доктор смотрел на нас мгновение‑другое, затем кивнул в знак благодарности.

Несмотря на солнечный зной, я почувствовал, что лицо мое овевает ледяным ветерком.

– Ладно, – сказала Скаут, – но что это такое?

Фидорус протянул нам то, что принес из каюты вместе с воздушным баллоном. Я думал, что это спасательный жилет, но нет, это была детская игрушечная надувная лодка.

– Это для кота, – сказал он, – его шлюпка.

И тогда мы рассмеялись, я в обнимку со Скаут и Фидорус, прижимавший к груди надувную лодку. Мы смеялись так, как обычно смеются люди, которым в недалеком будущем предстоят смертельные испытания. Наш смех был похож на крохотные бенгальские огоньки в непроглядном сумраке ночи.

 

* * *

 

«Орфей» теперь уже сильно кренился. Правый борт был на несколько футов ближе к воде, чем левый, а мачта указывала на пять минут второго. Дело ухудшало то, что рычаг лебедки был закреплен на правом борту, поэтому, когда мы опускали клетку за борт, это, возможно, прибавило еще пару минут стрелке мачты, неумолимо отсчитывающей время.

Скаут надела подводный костюм и воздушный баллон, а маску натянула себе на макушку. Кроме того, на ней была пара моих футболок – чтобы замаскировать ее под Эрика Сандерсона.

Скаут была готова. Клетка была готова. Время истекало.

– Ладно, герой, – сказала она. – Акула подплывает к клетке, ты вонзаешь в акулу гарпун. Людовициан и Уорд соединены. Нет больше акулы. Нет больше Уорда. Просто, правда?

– Просто, – сказал я, беря ее за руку.

Фидорус нес к нам гарпун, волоча за собой кабель.

– Скаут… – начал я. – Я так много хотел…

– Не надо. Запомни это и скажи, когда я вернусь.

– Так говорят пилоты, перед вылетом на задание, в фильмах про войну.

Она рассмеялась.

– Не верится, что ты только что это сказал. – Она обняла меня и поцеловала. – Порой ты бываешь страшно остроумным, знаешь ли.

– Ну, – буркнул я. – Скаут, пожалуйста, береги себя.

– Слушаюсь!

Подойдя к борту лодки и усевшись на него, она смочила в воде свою маску и спустилась в клетку. Мы закрыли крышку, лебедка загрохотала, опуская клетку в воду. Я поднял руку в беззвучном коротком взмахе. Скаут, исчезая в синеве, ответила тем же.

На протяжении следующих пятнадцати минут вокруг нас не было ничего, кроме напряженной тишины моря. Пузыри от дыхания Скаут поднимались к поверхности, Фидорус вышагивал от левого борта к правому, от кормы к носу, оглядывая воду, Иэн шлепал лапами по палубе, желая оставаться как можно ближе ко мне, а мачтовые часы отсчитывали оставшееся нам время, меж тем как «Орфей» неумолимо клонился к воде.

А потом это произошло.

Все случилось очень быстро.

Громкое пустотелое громыхание под нами – это раздается из‑под лодки, – а потом клетку относит в сторону – бум! Пузыри и брызги. «Орфей», накренившийся еще сильнее. «Бурр‑бурр». Пузыри, брызги и промельки огромных серых очертаний в белой бурлящей воде. Я, заносящий гарпун и ничего, кроме серого мельтешения в белой пене, не видящий, и я, что‑то кричащий. Всплески, целые полотнища воды, ударяющие по мне и по палубе, и что‑то, взбивающее спокойное море в пену, и я уже захожусь в крике: «Поднимайте ее, вытягивайте! Я его толком не вижу!» Бочки, мечущиеся в пене, пронзительно визжащая лебедка, вода, пена и очертания огромного хвоста, молотом вздымающегося из волн. Фидорус, его крик, поглощаемый невообразимым шумом, напрягающаяся лебедка, я, что‑то орущий, и бочки, и хвост, и бурлящая вода. «Орфей», в клочьях белой пены, скрежет металла, гарпун у меня в руке. Фидорус – он орет, что он запутался! И бочки, и копье, и пена, и брызги. Клетка – разбитая, вспоротая, пустая и я, кричащий и стискивающий гарпун. Хвост, брюхо акулы, плавник, подобный изогнутому белому ножу. «Орфей», кренящийся к воде, доктор и я, орущий что‑то в сторону пустой клетки, и доктор кричит: «Он утягивает нас вниз! Я не могу отцепить трос!» Скрипящая лодка, кренящаяся к воде, доктор, перебирающийся через ограждение, ставящий одну ногу на пустую, изжеванную клетку и рубящий трос мачете. Пена и брызги, хвост, подпрыгивающие бочки и хвост, сокрушающий воду. Я, стискивающий гарпун, и Фидорус, рубящий тросы, запутавшиеся в клетке. Голова людовициана, подобная огромной серо‑белой кабине самолета, поднимающаяся из водоворота пены, и я, орущий и швыряющий гарпун.

Гарпун летит.

Гарпун летит и тянет за собой провод.

Слишком высоко. Гарпун проходит над головой акулы и ухает по пенным разводам за ее хвостом. Черный провод мотается на палубе. Скрипы лодки. Фидорус, молотящий ножом по тросам раскуроченной клетки, и я, бросающийся за проводом, вытягивающий его обратно, чтобы достать гарпун. Пена, брызги, треск рухнувшей за борт лебедки. Выламывая палубу, она успевает задеть доктора Фидоруса, и он вместе с ней летит в тросы, веревки и бочки, и рычаг лебедки своим весом толкает его под воду. Кровь идет разводами по воде, а доктор в мешанине металла, дерева и тросов тянется рукой ко мне. Потом все – клетка, бочки, лебедка, путаница канатов и доктор, и его тянущаяся, тянущаяся, тянущаяся рука, – все это ухает вниз, всасывается в пену и волны, с громким хлопком смыкающиеся над его головой. Лодка кренится. Клочья пены расходятся, водоворот сглаживается, море становится спокойным. Я хватаюсь за провод от гарпуна, и он, вырываясь, сильно обжигает мне ладони. Ноутбук Никто скользит по наклонной палубе. Я прыгаю между ноутбуком и бортом лодки, так что ноутбук тяжело ударяет меня по спине, а провод мчится через палубу, за леера, и уходит вниз, в море.

Тишина, которую нарушают только скрипы тонущей лодки.

Вода, заливающая палубу, и мачта, наклонившаяся к морю.

Я не в силах сдержать слез, плачу, лежа на спине.

Лодку неудержимо влечет вглубь.

 

33

Фрагмент о лампе

(Часть третья / Закодированный раздел)

 

 

Все кончено.

Порой остаткам лета все еще удается пробиваться через облака, но ночи наступают раньше, и пауки развесили лабиринт из паутинок, тянущийся поперек аллеи в конце сада. Ранним утром все они делаются серебристыми от росы. Ничего этого я вплоть до нынешнего дня не замечал. До сих пор мне казалось, что август еще отсчитывает последние числа. Часы тикают, но словно бы вхолостую, и округа живет, не обращая внимания на ход их стрелок.

Около недели назад ко мне приезжала мама Клио, чтобы забрать кое‑какие фотографии и старый шарф, который Клио носила в детстве и к которому была с тех пор привязана. Прежде я даже ни разу не видел этого шарфика, но притворился, что он много значил для Клио, и кивал в нужных местах, и принес несколько бумажных полотенец, когда ее мама расплакалась. Она привезла с собой несколько фотоальбомов и показала мне фотографии Клио, которые я не знал. Клио‑школьницы, с косичками и слишком большими зубами – она играла ангелочка в рождественском представлении. Клио в ванночке, с грязной физиономией. Клио‑подростка, в черных колготках, короткой юбочке и с галстуком, узел которого съехал в сторону. Клио‑студентки‑отличницы, в одежде из военного магазина и волосами до подбородка, на каком‑то фестивале, имевшем место незадолго до того, как у нее обнаружили рак. Ее мама расспрашивала меня обо всем, что случилось в Греции, обо всем, что имело отношение к несчастью, и о том, что к нему отношения не имело, и всякий раз, когда я что‑нибудь говорил, видно было, как она пытается удержать мои слова в памяти, будто запасаясь ими впрок.

Знаю, что никого из ее семьи я, по всей вероятности, больше не увижу. Это слишком близко и остро, и мы только пораним друг друга, если попытаемся поддерживать какие‑то отношения.

Сейчас полдень. Ничего из вещей Клио у меня больше нет.

Я очень долго ни к чему не притрагивался. Дом, оказавшись вне времени, обращался в тайный храм по мере того, как пыль оседала на вещах, на которых никогда не предполагалось присутствие пыли, – на зубной щетке Клио, на ее фене, на компакт‑дисках, не убранных в свои футляры, на дезодоранте, стоявшем на подоконнике ванной. На обыденных вещах, заботливо хранимых на прежних местах, потому что та, кто прикасалась к ним последней, никогда уже не поставит чашку на край стола и не отложит в сторону наполовину прочитанную книгу. Мир пытался двигаться без нее дальше, а я противился его попыткам стронуться с места. Не так давно ко мне приезжал повидаться отец. Он не очень большой мастер говорить, но, пока я готовил ему кофе, он попробовал немного прибраться. Он передвинул одну из книг Клио, и я закричал на него и кричал, пока не сорвал голос, но он все равно ничего не понимал и все пытался положить книгу обратно, где она была, приговаривая: «Вот, глянь‑ка, все в порядке, видишь? Ты бы и не отличил». Под конец он просто удерживал меня, а я заходился в рыданиях, и, знаю, сам он тоже плакал, только беззвучно, белые полоски сбегали вниз по его жесткому щетинистому лицу.

Клио утонула, ныряя с аквалангом у побережья Пароса.[54] Ей попалась на глаза афишка курсов подводного плавания, и она все твердила, твердила и твердила об этих курсах. В конце концов мы покинули Наксос на пару дней раньше, чтобы она могла попытать там счастья по пути на материк.

Когда явились разыскивавшие меня полицейские, я сидел рядом с нашим новым отелем, попивая пиво и дочитывая книгу Пола Остера. Был ранний вечер, и я думал о пицце с коктейлями и о том, когда мы наконец вернемся домой. Думал о том, как пару ночей назад мы, оба пьяные, занимались любовью, как наше горячее дыхание оседало на тенте палатки и как мы лежали там, переплетенные друг с другом, раскидав вокруг все свое барахло.

«Возможно, непроизвольное сокращение мышц… Судорога…» Они отвели меня в какую‑то маленькую комнатку, где был вентилятор и графин с водой. Появлялись и исчезали чьи‑то лица, кто‑то что‑то говорил, но я по большей части ничего не слышал, пока не минуло несколько часов. «Возможно, судорога, паника… Она захлебнулась».

Вдохнула воду. Сколько составляет такой вдох? Немного, может, полстакана морской воды. Просто вообрази его, как он стоит перед тобой, представь его у себя перед глазами – это же ничто, правда? Это – ничто. Это тупо и бессмысленно. Все равно что умереть из‑за пятиминутного опоздания. Все равно что умереть из‑за того, что забыл на столе свой чертов бумажник.

Иногда, поздно ночью, звонит телефон. Первые несколько недель после того, как я вернулся, это происходило постоянно. Я часами сидел в постели в ожидании этого звонка. Затем голос отца Клио говорил: «Я хочу, чтобы ты мне все рассказал», или «Как ты мог это допустить?», или «Прости… слышишь, прости меня», или «Не может такого быть… Почему?», или «Малышка моя», или «Разве не ты должен был за ней присмотреть?», или «Я не могу, я просто не могу…» Иногда слов вообще не было, только три, четыре, пять задыхающихся рыданий, после которых шли короткие гудки.

Я всегда говорил ему одно и то же: «Простите, простите меня, ради бога». Повесив трубку, я подолгу плакал, иной раз всю ночь напролет. Я никому никогда ни о чем не рассказывал.

Мне все время вспоминаются подробности. Всего секунду назад думал о том, как вечером накануне того дня, когда мы снялись со своего участка на Наксосе и направились к судну, нам наконец удалось устроить себе вполне приличный обед с помощью маленькой кемпинговой плиты. Все эти воспоминания, как же сильно они ранят, причем каждое по‑своему, так что не думаю, что смогу это вынести, не разорвавшись по всем швам и не расплескавшись болью по всему полу. Но вот что еще хуже, вот что доводит меня до отчаяния: ничто из того, что, как мне кажется, я о ней помню, не является подлинным. Я теряю ее в обобщениях, в бесконечных нашептываниях памяти. Пока мы были в отъезде, я вел что‑то вроде дневника, а потом, его перечитывая, обнаружил, как много в нем оказалось прорех. Никогда мы не были такими остроумными. Наши фразы далеко не всегда вызывали смех. И там нет ничего о том, какой Клио могла иногда быть жестокой, или о том, с какой легкостью могла она лгать людям, если считала, что им лучше чего‑то не знать. Там нет ничего о тех моментах, когда она бывала скучной или непривлекательной или когда слишком много говорила. Нет ничего о том, как стеснялась, когда у нее болел живот. Нет никакого способа сохранить человека, потому что, что бы ты ни писал, это не правда, это просто рассказ. Рассказы – это единственное, что остается у нас в голове или на бумаге: повествования, составленные из определенных фактов, хорошо отредактированных историй с нами в главных ролях. Теперь я перечитывал этот дневник уже столько раз, что все строки в нем одеревенели, стали такими же нереалистичными, как мыльные оперы или старые голливудские фильмы, которые ты смотрел тысячу раз. Персонажи похожи на меня и на Клио, но это не мы, это просто актеры, снова, снова и снова произносящие одни и те же реплики, все правдивое в которых проваливается сквозь щели.

Через три недели после того, как я вернулся, мне позвонили из Греции. Полиция обнаружила водонепроницаемую камеру Клио и интересовалась, хочу ли я получить ее обратно. Камера прибыла пятью днями позже.

Пакет с надписью «Кодак» и тридцатью шестью фотографиями красочных экзотичных рыб долго лежал здесь, на кухонном столе. Я смотрел, смотрел и смотрел на эти снимки часами и днями, пока не начал видеть их с закрытыми глазами, пока не запомнил каждую рыбку, каждую композицию. Я мог бы рассказать о любой из них – о тех, что были идеально сфокусированы, о тех, что были сняты слишком близко или размыты из‑за движения, и о тех, на которых большой палец Клио представал бледно‑розовой луной в углу кадра. Я так долго на них смотрел, в иные дни вообще ничем другим не занимался…

Вчера рано утром, когда паутинки были полны росы, я поехал в город, к строительной площадке, где возводят то ли центр развлечений, то ли кинотеатр, вынул все снимки и негативы с этими рыбами из пакета и один за другим побросал в глубокую темную шахту, уходившую глубоко под землю. Потом вернулся сюда и начал упаковываться, все чистить и прибирать.

Я избавился от всех твоих вещей. Раздал их, отослал. Мне казалось, что так будет правильно. Я поступил так, потому что думал, что не смогу больше сдерживать наступающий мир.

Но я зашел слишком далеко.

Сейчас, сидя здесь, в этом пустом доме, я понимаю, что не должен был выбрасывать твои подводные снимки. Вчера мне казалось, что эти тридцать шесть фотографий и были тем, что с тобой случилось. Я ненавидел их и порой расшвыривал по всей комнате. Я не мог больше мириться с тем, чтобы они оставались на кухонном столе, в этом доме и даже в этом мире. Но теперь, когда их нет, я в состоянии думать лишь о том, как ты хотела эту подводную камеру, как тебе не терпелось увидеть все эти снимки, увидеть, получились ли они. Все, о чем я думаю, – это то, как я смеюсь, а ты плещешься в прибое на Наксосе, выглядывая очередную яркую, или большую, или не очень быструю рыбу и бросаясь за ней в волны. Думаю о том, как счастливы мы были там, в том местечке, в нашей палатке и на пляже. Это разбивает мне сердце, и я хочу вернуть эти фотографии. Я так хочу их вернуть. Не могу поверить, что я сделал такое.

На прошлой неделе я отправил нашему домовладельцу уведомление, что собираюсь уехать отсюда на какое‑то время. Никому не сказал о своем отъезде, даже отцу. Не знаю, правильно это или нет, но правда состоит в том, что я больше никого не могу видеть, я больше не могу видеть самого себя.

Мне не хватает тебя, Клио.

Прости меня, прости.

 

Последний рубеж

 

Качаясь и оскальзываясь, я с трудом поднялся на ноги. Проковыляв по мокрой покатой палубе с ноутбуком Никто под мышкой к борту, я крикнул:

– Скаут!

Куда бы я ни посмотрел, океан выглядел совершенно плоским.

– Скаут! Доктор Фидорус!

Ничего.

– Господи, – донесся до меня собственный голос. – Скаут! – А потом, упершись спиной в наклонную стену каюты, я тихо произнес сквозь слезы: – Клио…

Только поскрипывания провисшего такелажа, и все.

Подкрадывающееся спокойное море, заливающее палубу мелкими всплесками.

Море, нежно втягивающее в себя лодку, словно соленая вода впитывала в себя деревянный остов «Орфея». Мы уходим под воду и растворяемся в глубине.

Вот как это кончается.

– Мяу! М‑яяяяу!

Иэн смотрел на меня из угла перекошенного люка рубки. Я огляделся и увидел надувную игрушечную шлюпку. Она уже почти соскользнула с борта среди начинающего тонуть корабельного хлама.

Утерев влажные глаза, я вскарабкался вверх и сунул ноутбук за стенку рубки. Из‑за того, что «Орфей» кренился на правый борт, левая сторона рубки почти горизонтально нависала над водой и могла еще некоторое время оставаться сухой.

– Мяу!

– Знаю‑знаю, – сказал я, пробираясь обратно вниз, к нему. – Вот и я.

Я взял Иэна на руки, прижал его к себе и склонил голову, вдыхая запах его пыльной меховой шубки.

– Я с тобой.

Крепко держа кота у себя на груди, я отчасти сошел, отчасти соскользнул к нижнему краю палубы, где опустил его в маленькую лодку.

– Сиди здесь, – сказал я, чувствуя, как по лицу моему стекают слезы, соленые на солнце. – Если можешь хоть раз меня послушаться, один‑единственный раз, то, пожалуйста, сиди здесь.

Иэн глядел на меня и дрожал. Крупная морда кота выражала мольбу снова взять его на руки, но он не шелохнулся.

– Молодец, – сказал я, начиная отдаляться. – Сиди, просто сиди там, и все.

Я карабкался обратно по влажной наклонной палубе, и мои ботинки все время пищали и скользили по пропитанной водой деревянной обшивке. Добравшись до каюты, протащился через наклонную дверь и вниз по ступенькам. Обратно я вышел с пластиковым пакетом, в котором лежали тетради с «Фрагментом о лампе» Эрика Первого. Снова соскользнув к ватерлинии, я сунул их в маленькую лодку рядом с котом.

– Мяу.

Иэн приплясывал, умоляя забрать его из шлюпки.

Я погладил его по голове, и он с силой вдавился носом в мою ладонь.

– Понимаю, понимаю тебя, но ты должен оставаться здесь. Мне очень жаль, но так надо. Ты же не умеешь плавать.

«Орфей» застонал, повернулся сразу на несколько градусов, и Иэн в своей маленькой лодке начал подниматься на воде над тонущей палубой. Кот не сводил с меня глаз, охваченный ужасом, меж тем как надувная шлюпка все дальше удалялась от «Орфея».

– Удачи, – прошептал я и начал осторожно отодвигаться.

 

* * *

 

– Ну, давай, покажись! – кричал я в море дрожащим и срывающимся от слез голосом. – Давай, где ты там? Где ты, убийца, потому что я – вон он, прямо здесь! Я здесь! – Я с содроганиями втягивал в грудь воздух. – И мне некуда больше бежать.

«Орфей» теперь низко осел в океан, и вода взбиралась по палубе все выше. Я вскарабкался к стенке рубки, дотянулся, вытягиваясь всем телом, до лееров левого борта, высоко задранного в воздух, и посмотрел через него, но там ничего не было, никаких признаков людовициана, только мили водной пустынной глади и остров в отдалении.

– Давай же, я знаю, что ты там! – крикнул я. – Ты ведь всегда там, да? Чего ты ждешь?

Я пробрался вдоль борта к ноутбуку Никто и вместе с ним по наклонной стене рубки вскарабкался на навесную палубу. Перебросив ноги через фальшборт, взглянул вниз, на поднимавшуюся мне навстречу воду.

Море приближалось все быстрее и быстрее, лодка скрипела не переставая, а некогда вертикальный фальшборт верхней палубы теперь стал чем‑то вроде уступа, на краю которого я и сидел, свесив вниз ноги.

Я внимательно осмотрел маленькую хромированную антенну, затем нажал на замок ноутбука и открыл его. Экран по‑прежнему работал, по‑прежнему был голубым, соединение сохранилось, и сложный код Майкрофта Уорда по‑прежнему лился вниз белыми строчками букв, словно словесный водопад.

«Хоть на этом спасибо!»

Я закрыл глаза и сглотнул.

Вода поднималась теперь еще быстрее, она коснулась подошв моих ботинок, потом поползла к лодыжкам; ступни у меня сделались мокрыми и холодными, и каждая клеточка моего тела дрожала не переставая.

– Ну, давай, – выдавил я из себя, задыхаясь. – Я здесь. Где ты?

Я прислушивался к скрипам лодки, всплескам поднимающейся воды, своим собственным рыданиям. Вода добралась уже чуть выше голеней.

– Где ты?!

И вслед за этим…

Одна за другой на поверхности океана показались пластиковые бочки, опутанные проводами, и начали медленно тянуться по воде в мою сторону.

– Давай‑давай, – сказал я тихонько. – Сколько мне еще ждать! – И я принялся колотить по воде ногами, поочередно поднимая их и опуская, сначала медленно, а потом все быстрее, производя шум и взбивая белую пену. – Вот – я.

Боль в поврежденном колене заставила меня стиснуть зубы, но молотить ногами я не переставал.

Бочки набирали скорость, поднимая вокруг себя грязные волны и выбрасывая белые султаны брызг.

– Давай! – крикнул я. – Я здесь! Давай сюда!

Поднялся плавник, разрезая воду перед бочками и образуя длинный и равномерно перекатывающийся бурун. Я колотил ногами и кричал, кричал и колотил ногами. Людовициан плыл все быстрее, он становился ближе и ближе.

– Вот так! – вопил я. – Теперь я готов на тебя взглянуть! Я знаю, что ты такое, и готов встретить тебя лицом к лицу!

Акула приближалась ко мне в разлетающихся брызгах – в отрывочных воспоминаниях, и в сожалениях, и в желаниях. Она неслась в мгновениях грусти, и в мгновениях радости, и в грезах – акулья голова, два черных игрушечных глаза по обе стороны огромной серой кабины самолета, распоротой во всю ширь черно‑красной воронкой, полной зубов.

«Я знаю, что ты из себя представляешь!»

Я швырнул ноутбук в эту разверстую красную пасть и кувыркнулся назад с фальшборта, когда людовициан сокрушил его в щепу, а потом…

 

 

35

Почти как в раю

 

Взрыв образовал в море гигантскую впадину, давление выбросило вверх тонны воды, подняв ее яростной, высоко взметнувшейся волной. Она швырнула меня в сторону и затем обрушила в грохочущую синеву. Отплевывая воду, я вынырнул в призрачный мир тумана и брызг. Останки акулы и обломки лодки шумно сыпались вниз, лишь отчасти различимые в дымке, – этакий метеоритный шквал свистящих теней. Выпучив глаза и задыхаясь, я поспешил нырнуть под воду, как раз когда огромный обломок борта тяжело ударился в океан у мета за спиной.

Снова вынырнув, я, кашляя, подплыл через волны и щепки к упавшему куску «Орфея», взобрался на него и крепко вцепился в доски обшивки, меж тем как с неба сыпались последние мелкие фрагменты.

Волны наконец улеглись, превратившись в легкую зыбь, но дымка над водой так и висела, словно над привычным океаном появился второй – призрачный, раскачивающийся и безмолвный. Я прижался головой к обшивке, дрожа от холода и содрогаясь от рыданий, непрестанно накатывавших откуда‑то из груди. Потом немного приподнялся и попытался оглядеться, ища Иэна в его маленькой лодке, ища хоть что‑нибудь, но видимость в любом из направлений составляла, пожалуй, футов шесть, и ничего другого в моем крохотном клочке океана не было. Я был один‑одинешенек. Убедившись в этом, я снова опустил голову на доски.

И вдруг я что‑то почувствовал, какую‑то слабую вибрацию, вроде мельчайшего мышечного спазма в ноге. Я ранен, подумалось мне, я чем‑то порезан, а боль из‑за холода сделалась смутной. Потянувшись рукой вниз, чтобы выяснить, в чем дело, я наткнулся на открытку в заднем кармане шортов. Снова коснулся ее – и да, было такое ощущение, что маленький прямоугольник карточки вибрирует. Я осторожно вытянул ее из кармана, положил перед собой и уперся локтями в обломок лодки, чтобы лучше ее рассмотреть.

Теперь открытка промокла, размякла и расходилась по краям, но я этого не замечал. Все мое внимание захватило нечто поразительное: черно‑белая фотография моего дома перестала быть неподвижной.

На моих глазах крохотный скворец вспорхнул и улетел с телефонного провода между столбами. Деревья раскачивались под ветром. Серый «фольксваген» промелькнул через кадр, направляясь вверх по выходящей за пределы снимка дороге.

Я поднес палец, чтобы коснуться поверхности изображения, но поверхности не было. Палец мой прошел насквозь и сделался еще одной движущейся частью картины. Я сунул туда всю кисть, всю руку. Почувствовал холодный дождливый воздух, реальный воздух по ту сторону почтовой карточки. Я уставился на картину, заставил свою ладонь сжаться в кулак, потом разжаться, растопырить черно‑белые пальцы, помахать ими.

Мне слышен был шум дорожного движения. И другие звуки: плач младенца, бормотание чьего‑то телевизора через открытое окно – шумы, вплывающие через поверхность дымчатой воды. Когда я оглянулся, в морском тумане начали появляться размытые тени. Вокруг меня образовывались знакомые силуэты, горизонт, обозначенный линией из крыш домов и деревьев, и телеграфный столб в саду дома напротив моего.

Я вытянул руку из фотографии. Звуки быстро стихли, а очертания вокруг поблекли и исчезли, снова обратившись в дымку.

Продолжая смотреть на фотографию, я увидел, как через кадр промелькнула еще одна машина, но на этот раз беззвучно. Дождь теперь пошел сильнее, я мог различить его лишь в виде крошечных серых черточек, наискось пронзающих знакомый пейзаж. Какое‑то время я смотрел на свой черно‑белый дом.

– Нет, – сказал я тихо, – я не вернусь, я не хочу возвращаться. «Шаг за шагом, одолевая трудности…» С какой стати мне возвращаться? – Горячие слезы стекали у меня по щекам. – Она умерла. – Я уронил голову на сгиб локтя. – Она погибла, а я уцелел, и я так бесповоротно устал от этого.

И у меня все лились, лились и лились слезы.

Одно за другим проходили бесцветные, выбеленные мгновения.

А потом…

Какое‑то теплое пятнышко коснулось моей спины. Я поднял голову. Лучи солнечного света прорезали себе путь через дымку и высветили маленькие золотистые лужицы на поверхности холодного океана. Я повернулся на своем плавучем обломке «Орфея», пытаясь сквозь рассеивающуюся дымку увидеть шлюпку Иэна. Потом снова сдвинулся, чтобы получить лучший обзор, и именно в этот миг заметил, что происходит с карточкой в моей руке. Черно‑белое изображение моего дома таяло, черное отступало в белое. Довольно быстро изображение пропало совершенно, оставив карточку совершенно чистой. Я хотел было коснуться новой поверхности, но остановился: карточка снова зажужжала, слегка вибрируя у меня между пальцами. Жужжание длилось всего мгновение, но когда оно прекратилось, то карточка вроде бы сделалась иной, она стала тоньше и не такой мягкой, как прежде, покрывшись прозрачной глянцевой пленкой. На моих глазах начало проявляться новое изображение, на этот раз не черно‑белое, но изобилующее оттенками красного, синего, желтого и зеленого. Через несколько секунд я держал в руке не открытку, а фотографию ярко расцвеченной рыбки.

Я не отрывал глаз от этой картины, переполняемый безмерным чувством цельности происходящего и очевидным значением того, что я видел, но все еще не понимал. Здесь, сейчас происходило нечто очень, очень важное…

В нескольких футах от моего обломка «Орфея» вырвался на поверхность фонтан пузырей, и я попытался подтянуть ноги и взобраться повыше на обломок лодки.

А потом над волной показалась голова в маске, и Скаут махнула мне рукой, выплевывая изо рта воздушный патрубок.

– Эй! – крикнула она, усмехаясь.

– Господи…

Я сунул фотографию в задний карман, смеясь и соскальзывая с корпуса, чтобы встретить ее в воде.

Скаут смеялась, стягивая с себя маску и плывя ко мне. Я обхватил ее, она обхватила меня, и мы кое‑как стали плыть вместе, обвивая друг друга руками, крепко друг друга стискивая и смеясь как сумасшедшие.

– Я думал, что ты умерла, – сказал я, когда дыхание наконец восстановилось. – Боже мой, я думал, что ты умерла.

– Людовициан пробил в клетке дыру, – сказала она. – Когда он запутался, я как умела выскользнула наружу.

– Ты выскользнула наружу, – повторил я, мотая головой и глядя на нее так, словно не верил собственным ушам и глазам.

Потом мы стали целоваться. Мы целовались на обломке корпуса, так тесно прижимаясь друг к другу, словно это было и концом света, и его началом, словно ничего другого никогда не было и никогда не будет.

– Не могу поверить, что ты здесь, – тихо сказал я наконец.

– А я не могу поверить, что ты справился, – отвечала она с улыбкой. – Ты справился, Эрик!

Я как‑то беспомощно пожал плечами:

– Знаю.

– А как доктор?

Я покачал головой.

Скаут опустила взгляд на воду.

– Клетка, бочки, провода и акула – все это запуталось, и он пытался перерезать тросы. Все произошло так быстро, только что он был… То есть я ни на миг не понимал, что такое происходит, а потом…

Пока я продолжал мямлить, пытаясь подобрать слова для описания случившегося, Скаут глубоко‑глубоко заглянула мне в глаза.

– Все хорошо, – спокойно сказала она, кладя руку мне на плечо. – Я знаю, что ты ничего не мог поделать.

– Я не мог до него дотянуться. Я пытался схватить его, но оказался недостаточно проворен, и…

– Эрик, пожалуйста.

– Что?

– Тебе действительно надо меня выслушать. Я попытаюсь сказать тебе что‑то важное, хорошо?

Я посмотрел на нее. Она подняла руку и мягко коснулась моей щеки.

– Ты не сделал ничего дурного, – сказала она. – Иногда происходят события, с которыми мы ничего не можем поделать, и с ними никто ничего не может поделать. Все это, Эрик, случилось не из‑за тебя. Я не виню тебя в этом, понимаешь? Я тебя не виню. Это был несчастный случай.

И тогда все соединилось. Все то огромное, чего я не мог понять, – все это соединилось в одном ярком, сверкающем мгновении.

В это единственное мгновение я вдруг все понял.

– Боже мой…

Скаут улыбнулась.

– Спасибо, – сказал я, чувствуя в глазах влажное жжение и покалывание.

– Это не твоя вина, – прошептала она, тоже плача.

– Я люблю тебя. Я всегда тебя любил. Ты знаешь об этом, правда?

– Знаю, – сказала она. – Мне тоже нравится проводить с тобой время.

Я рассмеялся.

– Такой я тебя ненавижу.

– Знаю, – ухмыльнулась она. – Слишком уж легко тебя поддеть.

И мы крепко прижались друг к другу, плача, меж тем как остатки белой туманной дымки рассеивались вокруг нас.

– Эй, – Скаут похлопала меня по спине, – это не Иэн ли вон там?

Я обернулся. Желтая надувная шлюпка Иэна покачивалась в отдалении на зыби. В нескольких милях позади него из моря поднимался остров, высокий и каменистый, расплывчатый на таком расстоянии.

– Иэн! – крикнул я, не в силах сдержать радости при виде маленькой лодки. Я помахал рукой в его направлении. – Кажется, я его вижу. А ты?

– Ну да, – кивнула она, пристально глядя на лодку и прикрывая глаза от солнца ладонью. – Ну, теперь тебе от него крепко достанется. Поплыли.

– Скаут!

– Да?

– Все кончилось, правда?

– Да. Кончилось. – Она посмотрела на меня. – Что ты чувствуешь?

– Я рад, – тихо сказал я. – Я рад, что все кончилось. Куда теперь?

Она махнула рукой в сторону острова.

– Да? А ты знаешь, что это за остров?

Скаут улыбнулась.

– Знаю, – сказала она, – это – наш дом.

 

* * *

 

Иэн хмурился, глядя поверх воды, словно старый морской волк, меж тем как мы со Скаут плыли, подталкивая его лодочку к отдаленному берегу.

Мы одолели примерно полпути, когда в прибрежных деревеньках начали зажигаться огни, отгоняя вечернюю мглу. Приближалась ночь, а мы направляли шлюпку к берегу, к длинной полосе пляжа, откуда фонари, висевшие у входов в таверны и бары, покрывали волны цветными дорожками света.

 

36

До встречи, мистер Тегмарк[55]

 

 

 

 

* * *

 

Автор благодарен чудесной, всегда и во всем меня поддерживающей подруге Шарлотте Бозик – ты изумительна! Спасибо моему большому другу Мэгги Хэннан абсолютно за все – от «А» до «Я». Спасибо Тоби Липу и Эли Смиту за предоставление отпуска в «New Writing 13». Спасибо Дэвиду Митчеллу за замечания и шоколадки, Скарлетт Томас – за указание верного направления, моему агенту и другу Симону «Акуле» Тревину – за то, что все это случилось. Спасибо Фрэнсису Бикмору, редактору и соучастнику в концептуальном преступлении, за неоценимый вклад во внутренний мир Эрика и за все часы обсуждений, которые внесли изменения в книгу. Спасибо Джеми Бингу – человеку с ракетным топливом вместо крови – за его непоколебимую веру в концептуальных рыб и Джессике Крейг за то, что ей удалось обратить в эту веру других. Спасибо Джейн Стаббс (Совет искусств, Йоркшир) и Полу Холлоуэю (Группа искусств, Гулль) за их помощь, поддержку и веру. Спасибо Джеймсу Расселу, Элен Тьютон и Робу Дейви за их работу с корректурой. Спасибо Эбу Уокеру, Ли Фентон, Колину Херсту, Стивену Уокеру, Элен Райдлер, Нику Бротону, Мету Кларку, Ребекке Вудз, Полу Гарди, Майку Гэлвину и всем остальным (вы сами знаете, как вас зовут) за годы веселья и невзгод, которые сделали эту книгу возможной. Спасибо моим родным за то, что они меня поддерживали и никогда не спрашивали: «Ну и когда ты думаешь найти настоящую работу?» И наконец, спасибо Сент‑Джону Дональду, Кэтрин Батлер и Питеру Чернину за их работу по выведению целлулоидного кузена нашего людовициана.

 

 

[1] Адроге – район Буэнос‑Айреса, где Борхес провел детство и где жили родственники семейства Борхес. (Здесь и далее – примечания В. Гретова )

 

[2] Борхес, Хорхе Луис (1899–1986) – аргентинский писатель‑постмодернист, оказавший значительное влияние на литературный процесс XX века. В 1961 г. занял пост директора Национальной библиотеки. Был профессором английской литературы в университете Буэнос‑Айреса. Эпиграф взят из рассказа «Тлён, Укбар, Orbis Tertius» (главка вторая), в пер. Е. Лысенко.

 

[3] «Касабланка» (1943) – голливудская классика, в главной роли Хамфри Богарт (1899–1957) – американский актер, удостоенный «Оскара» (1952) за роль в фильме «Королева Африки».

 

[4] Питер Селлерс (1925–1980) – английский актер, комик и пародист.

 

[5] «Затерянные в космосе» – американский фантастический телесериал, но не 1950‑х, а 1960‑х гг.: демонстрировался с 15 сентября 1965‑го по 6 марта 1968 г. В основе сюжета – переработанный роман Йоханна Давида Висса «Швейцарский Робинзон» (1812). Герои сериала – семья астронавтов, направлявшихся к Альфе Центавра и потерпевших крушение в неведомом уголке космоса.

 

[6] Наксос – остров, самый большой в группе Киклад. Славится своими виноградниками и виноделием. По преданию, здесь Дионис нашел Ариадну, когда она была оставлена Тезеем.

 

[7] Хантер С. Томпсон (1937–2005) – американский писатель, основатель стиля «гонзо‑журналистики», автор книг «Страх и ненависть в Лас‑Вегасе» (1971), «Большая акулья охота» (1979) и др. На обложках своих книг часто предстает в гавайской рубашке, темных очках и шляпе с маленькими полями.

 

[8] «Жители Ист‑Энда» – телесериал, показ которого начался на Первом канале Би‑би‑си 19 февраля 1985 г. Первоначально в неделю показывали два получасовых эпизода, затем четыре. На сегодняшний день количество серий приближается к пяти тысячам. Сериал неоднократно получал различные награды и признан лучшей «мыльной оперой» Англии.

 

[9] «Тысяча и одна ночь» – собрание средневековых арабских сказок, впервые оформившееся предположительно около 1450 г. в Каире. Отличается сложной композицией «рассказа в рассказе».

 

[10] Раймонд Карвер (1939–1988) – выдающийся американский писатель, мастер короткой формы.

 

[11] Хайку – размер традиционного японского стихосложения.

 

[12] «Секс в большом городе» – телесериал, показывался по американскому каналу «НВО» с 6 июня 1998‑го по 22 февраля 2004 г. В съемках принимали участие Сара Джессика Паркер, Кристин Дэвис, Синтия Никсон, Ким Кэтрелл. В основе сюжета – книга Кэндис Бушнелл, журналистки, ведущей одноименную колонку в «Нью‑Йорк обсервер». Всего было снято 94 серии, а в 2008 г. выпущен и полнометражный кинофильм.

 

[13] «Бойцовский клуб» (1996) – первый опубликованный роман Чака Паланика, основа одноименного фильма Дэвида Финчера с Эдвардом Нортоном и Брэдом Питтом в главных ролях.

 

[14] Пол Остер (р. 1947) – выдающийся американский писатель, «постмодернист с человеческим лицом», автор таких бестселлеров, как «Нью‑йоркская трилогия», «Храм Луны», «Мистер Вертиго», «Тимбукту», «Книга иллюзий» и др. «Изобретение одиночества» (1982) – его дебютная книга, написана в жанре автобиографии.

 

[15] Базз Лайтер – персонаж анимационного фильма «История игрушек» (1995). Затем этот образ использовался в фильмах «История игрушек‑2», «Базз Лайтер из Звездной команды: Приключение начинается» и в телесериале «Базз Лайтер из Звездной команды».

 

[16] «Челюсти» (1974) – роман Питера Бенчли об акуле‑людоеде, годом позже экранизированный Стивеном Спилбергом. В 1978 г. последовали «Челюсти‑2», в 1983‑м – «Челюсти‑3‑D» и в 1987‑м – «Челюсти: Отмщение».

 

[17] Аллюзия на образ командора Уильяма Райкера из телесериала «Звездный путь: Следующее поколение» (1987–1994); эту роль исполнял Джонатан Фрейкс.

 

[18] Фраза американского астронавта Нейла Армстронга, которую он произнес, ступив на поверхность Луны 20 июля 1969 г.

 

[19] Храм Портары – остатки портика из трех мраморных колонн храма Аполлона на острове Наксос, построенного в 530–540 гг. до н. э.

 

[20] Сюнрю Судзуки (1904–1971) – японский последователь и пропагандист учения дзэн; дхармовое имя – Сёгаку Сюнрю. (Иногда ошибочно отождествляется с исследователем дзэн Дайсэцу Тэйтаро Судзуки.) В 1959 г. после многолетнего обучения в Японии приехал в Сан‑Франциско, основал «Горный центр дзэн‑буддизма „Тассадзяра“» и «Храм дзэн» на Лоуэр‑Хайт, став первым настоятелем первого буддийского монастыря за пределами Азии. «Скрюченный огурец» – не автобиография, а биография Судзуки; написана Дэвидом Чедвиком.

 

[21] «Сёгун» (1975) – роман Джеймса Клэвелла (1924–1994) из так называемой «Азиатской саги», историческая драма, действие которой проходит в Японии ок. 1600 г.

 

[22] Киклады – группа островов в Греческом архипелаге, в которую входят, среди прочих, острова Наксос, Парос и Тира.

 

[23] Луддизм – движение среди английских рабочих по борьбе против применения машин на производстве, охватившее страну в начале XIX в. Получило название по имени Неда Луда, сломавшего текстильный станок на фабрике в Лестершире в 1799 г. Особенно активно луддисты выступали в 1811–1812 гг. и в 1816 г., тщетно пытаясь остановить промышленную революцию, которая грозила массовыми увольнениями в период экономической депрессии, спровоцированной наполеоновскими войнами.

 

[24] Шон Райдер (р. 1962) – лидер и вокалист этой популярной инди‑группы из Манчестера, основанной в 1980 г. и стоявшей у истоков такого явления, как «мэдчестер».

 

[25] Fun lovin' Criminals (сокращенно FLC) – группа из Нью‑Йорка, основанная в 1993 г., играет на стыке инди‑рока и хип‑хопа с элементами блюза, фанка и джаза.

 

[26] Гэри Ньюмен (Гэри Энтони Джеймс Уэбб, р. 1958) – английский музыкант и певец, влиятельная фигура в электронной музыке; дебютировал в конце 1970‑х гг. в группе Tubeway Army.

 

[27] «Рассвет мертвецов» (1978) – фильм культового режиссера Джорджа Ромеро, своего рода продолжение его классической «Ночи живых мертвецов» (1968). В 2004 г. Зак Снайдер выпустил римейк.

 

[28] Джеральд Норман Спрингер (р. 1944) – американец британского происхождения; музыкант, политик, в 1971–1974 гг. занимал пост мэра Цинциннати, штат Огайо, баллотируясь от Демократической партии. С 1991 г. – постоянный ведущий телешоу, ориентированного на злободневные политические темы и заменившего на канале WLWT‑TV «Шоу Фила Донахью». Для повышения рейтинга Спрингер стал включать в обсуждение темы супружеских измен, проституции, секс‑меньшинств и т. д., что придало программе скандальный характер – с выкриками из зала, киданием стульев, потасовками и срыванием одежд.

 

[29] Сражение при Балаклаве (25 октября 1854 г.) – эпизод Крымской войны, атака английской легкой кавалерии – 4‑го и 13‑го полка легких драгун, 8‑го и 11‑го гусарского и 17‑го уланского под командованием генерал‑майора лорда Кардигана на русские позиции Павла Липранди под Балаклавой, состоявшие из 20 батальонов пехоты и 50 артиллерийских расчетов. В результате атаки из 673 всадников, попавших под плотный огонь, 118 было убито, 127 ранено, многие потеряли коней. После перегруппировки для отступления в строю осталось 195 всадников. Это событие вдохновило Альфреда Теннисона (1809–1892) на знаменитое стихотворение «Атака Легкой бригады».

 

[30] Король Кнут (995‑1035) – датский викинг, вторгшийся на территорию Англии в 1016 г. и победивший Эдмунда Железнобокого при Эссандуме (Эссекс). Король Англии (с 1016 г.), Дании (с 1018 г.) и Норвегии (с 1028 г.). Оставил свои владения Гарольду Первому.

 

[31] Месмеризм – гипноз по методике австрийского врача Фридриха Антона Месмера (1733–1815), открывателя «животного магнетизма». Месмер утверждал, что путем определенных пассов может вводить пациентов в транс, полностью подчиняя их волю. После полицейского преследования в 1778 г. покинул Вену и произвел сенсацию в Париже. В 1785 г. был признан шарлатаном.

 

[32] МИ‑5 (Military Intelligence, Section 5, т. е. Военная разведка, Отдел 5) – бюро военной разведки Соединенного Королевства, основано в 1909 г. Носило название МИ‑5 с 1919 по 1929 г. С 1931 г. переименовано в Службу безопасности (Security Service). Подчиняется Министерству внутренних дел. В задачи Службы входит защита британского парламентаризма и демократии, защита экономических интересов, контртеррористическая и контрразведывательная деятельность на территории Великобритании. С 2007 г. Службу возглавляет генеральный директор Джонатан Эванс.

 

[33] Веллингтон, Артур Уэллсли (1769–1852), герцог – британский военачальник и политик, уроженец Ирландии. Служил в Индии, прославился во время Испанской войны с Наполеоном (1808–1814), разбил Наполеона при Ватерлоо (1815). Участник Венского конгресса, возглавлял Министерство иностранных дел (1834–1835), член кабинета министров (1841–1846). С 1827 г. периодически, а с 1842‑го – постоянно возглавлял Вооруженные силы Соединенного Королевства.

 

[34] Реставрация – период английской истории 1660–1700 гг., начавшийся с реставрации королевской власти в лице Карла II (1630–1685) после падения протектората Кромвеля. Характеризуется католическими симпатиями Карла, покровительством искусствам и науке и значительной, по сравнению с «пуританской», свободой нравов в обществе и при дворе.

 

[35] Имеется в виду роль, которую британский актер Майкл Кейн (Морис Джозеф Миклуайт, р. 1933) исполнил в фильмах об агенте Гарри Палмере (экранизациях шпионских романов Лена Дейтона): «Досье „Икпресс“» (1965), «Похороны в Берлине» (1966), «Мозг ценой в миллиард долларов» (1967).

 

[36] «Записи бесед Линь‑Цзи» – важнейший памятник чань‑буддизма, записи бесед «китайского Сократа» Линь‑Цзи И‑Сюаня (XI в.). Согласно чань, истина может быть постигнута лишь при помощи интуиции, для пробуждения которой Линь‑Цзи ориентировался на шок, физический и словесный.

 

[37] «Шлем ужаса» – таки да, имеется в виду роман Виктора Пелевина, написанный для серии «Мифы» шотландского издательства «Канонгейт» и выпущенный в 2005 г. (Роман Стивена Холла опубликован этим же издательством.)

 

[38] «Грань интуиции» (1983) – популярная книга Филипа Голдберга о роли интуиции.

 

[39] «Уловка‑22» (1961) – сатирический антивоенный роман Джозефа Хеллера (1923–1999), классика литературы XX в.

 

[40] Время сновидений – понятие из мифологии австралийских аборигенов: время мифическое, первоначальное (в противовес профанному, историческому), отраженное в мифах творения; время, когда действовали мифические предки.

 

[41] «Парк юрского периода» (1990) – роман Майкла Крайтона, основа одноименного блокбастера Стивена Спилберга, выпущенного в 1993 г.

 

[42] «Зов Ктулху» (1926, опубл. 1928) – повесть Г. Ф. Лавкрафта.

 

[43] «Горемыки» (1969) – знаменитый роман британского писателя‑постмодерниста Б. С. Джонсона (1933–1973), опубликован в виде коробки, содержащей 27 тетрадок‑глав, которые можно читать в произвольном порядке (фиксированы только первая и последняя главы).

 

[44] «Краткая история времени» (1988) – научно‑популярный бестселлер астрофизика Стивена Хокинга (полное название – «Краткая история времени: От большого взрыва до черных дыр»), разошедшийся по всему миру суммарным тиражом свыше 9 миллионов экземпляров.

 

[45] Эшер, Морис Корнелис (1898–1972) – голландский художник‑график, в своих концептуальных гравюрах и литографиях исследовал особенности психологического восприятия сложных трехмерных объектов, пластические аспекты бесконечности и симметрии.

 

[46] Шрифт Брайля – алфавитная система, состоящая из выпуклых точек, позволяет читать слепым. Изобретена в 1829 г. французским ученым Луи Брайлем (1809–1852).

 

[47] Беде – Беде, или Беда Достопочтенный (ок. 672/673‑735) – монах‑бенедиктинец, написал одну из первых историй Англии («Церковная история народа англов»).

 

[48] Мёан Эйсай (1141–1225) – японский монах, изучал тэдайские и тантрические практики на горе Хиэй. Во время своего второго посещения Китая стал дхармовым наследником Сюань Хуай‑чана из дома Линьцзи. Проповедовал учение тэндай и тантру в монастыре Дзюфуку в Камакура и монастыре Кэннин в Киото. Считается основателем школы Риндзай‑дзэн.

 

[49] Хуа‑янь, Сю‑цзин (IX в.) – китайский наставник, дхармовый наследник Дун‑шань Лян‑цзе. Проповедовал в монастыре Хуаяньсы в Цзинчжао, провинции Шаньси. Посмертный титул – Великий наставник Бао‑чжи.

 

[50] Капитан Ахав – из романа Германа Мелвилла «Моби Дик, или Белый кит» (1851).

 

[51] Матисс, Анри (1869–1954) – французский художник‑постимпрессионист, скульптор, иллюстратор и дизайнер.

 

[52] Итало Кальвино (1923–1985) – итальянский писатель‑постмодернист. Автор триптиха «Наши предки» – «Раздвоенный виконт» (1951), «Барон на дереве» (1957), «Несуществующий рыцарь» (1959), – сборника «Космикомические истории» (1965), романов «Незримые города» (1972), «Замок скрещенных судеб» (1973), «Если однажды зимней ночью путник» (1979) и др. В 1973 г. получил премию Фелтринелли, в 1975 г. стал членом Американской академии, в 1981 г. получил знак французского Почетного легиона. Эпиграф взят из книги «Шесть памятных записок для следующего тысячелетия» (1999), которую составляют шесть лекций, прочитанных Кальвино в Гарварде.

 

[53] «Прощайте, испанские дамы» – песня, популярная на английском флоте во времена наполеоновских войн. Литературная переработка принадлежит Р. Киплингу (1914).

 

[54] Парос – остров в 6 км к востоку от Наксоса. На острове обнаружены артефакты культуры бронзового века. На севере острова расположено святилище Аполлона и Артемиды.

 

[55] Тегмарк, Макс (р. 1967) – американский космолог шведского происхождения, известен работами по развитию модели квантового многомирия (вытекающей из мысленного эксперимента с «котом Шрёдингера»).

 

⇐ Предыдущая12345678

Поделиться: