Об особой ценности того, что мы намерены сделать

 

Я помню многое, даже то, что мало кто помнит. И я не жду, что ты, читатель, вступивший в прекрасную пору зрелости, которую беспечная молодость зовет средним возрастом, благосклонно отнесешься к моим воспоминаниям о временах, когда успехом пользовались журналы вроде «Любителя». Цель сего издания была донельзя благородна – привить читателям самостоятельность, научить их зависеть только от себя.

Так, одна из статей повествовала, как изготовить цветочный горшок из консервной банки, другая – как превратить бочонок из‑под масла в вертящуюся табуретку для рояля, третья открывала секреты преобразования старых шляпных коробок в жалюзи. Если мне не изменяет память, это провозглашалось основным принципом уважаемого издания – своими руками смастерить что‑то из материала, для этого не предназначенного, причем чем менее подходящим кажется материал, тем лучше.

Две страницы автор статьи расписывал, как превратить старую газовую трубу в стойку для зонтов. Не могу представить предмет, менее пригодный для этой цели; ежели таковой нашелся бы, автор непременно поспешил бы поделиться своим открытием с благодарными читателями.

Помню рамы для картин, изготовленные из пробок от имбирного пива. Собираете пробки, находите картину – и дело сделано. Количество пива, выпитого в процессе сбора материала, а равно и воздействие напитка на физическое, духовное и моральное состояние изготовителя рамок, в расчет не берется.

Я подсчитал, что для картины среднего размера требуется сто шестьдесят бутылок. Вряд ли после такого количества пива кто‑нибудь способен сохранить интерес к изготовлению рамок, не говоря уже о самой картине. Впрочем, этот аспект меньше всего занимал «Любителя».

Один знакомый юноша, сын садовника сестры, как описал бы его дружище Оллендорф[13], набрал достаточно пробок, чтобы сделать рамку для дедушкиного портрета. Результат, мягко говоря, не впечатлял, да и жена садовника не пришла в восторг от творения сына.

– Зачем все эти пробки вокруг дедушки? – спросила она.

– Это же рамка! – последовал возмущенный ответ.

– Вижу, что рамка, но почему из пробок?

– Так написано в журнале.

Пожилую даму не удовлетворил ответ сына.

– Теперь портрет совсем не похож на папу, – вздохнула она.

Юноша надулся, и его можно понять: кто из нас любит критику?

– А на кого он похож?

– Не знаю, за этими пробками дедушка совсем потерялся.

Разумеется, почтенная дама права, хотя некоторым художествам такие рамки пошли бы только на пользу; я сам видел приглашение на похороны, улучшенное подобным способом. Однако в большинстве случаев рамка из пробок только заслоняет картину, честным изготовителям рамок давно пора это признать.

– И впрямь смотрится чудовищно, – говорил мне один из таких энтузиастов, когда мы стояли посредине комнаты, разглядывая картину на стене. – Зато рамка изготовлена своими руками, вот что важно!

Вероятно, его следовало понимать в том смысле, что данное соображение служит оправданием рамкам из пробок, и не только им.

Другой знакомый юноша – должен признать, призывы «Любителя» находили отклик по большей части у юных, ибо с возрастом мы утрачиваем пыл и усердие – мастерил кресла‑качалки из пивных бочонков.

С практической точки зрения в такой качалке проку мало. Она раскачивается слишком сильно, причем во все стороны сразу. Когда‑нибудь вам надоест качаться, и вы захотите ее остановить. Но не тут‑то было. Эти качалки – истинные враги человечества. Время, проведенное в покое, кажется им потерянным. А уж если раскачались, их не остановить. Замирают они, только когда опрокинутся и накроют собой недотепу, имевшего глупость им довериться.

Однажды в чужой гостиной мне довелось свести знакомство с такой самодельной качалкой. Она приветливо кивнула мне, и я не устоял. Знал бы я, что меня ждет!.. Увы, в те времена я был юн, верил в людей и рассуждал так: если кому и придет в голову взяться за дело, не потрудившись набраться мало‑мальского опыта и знаний, то до изготовления кресел‑качалок из подручного материала человек не додумается.

Не чуя подвоха, я беззаботно ей доверился. И тут же едва не врезался в потолок. Инстинктивно я откинулся назад, и передо мной мелькнули и исчезли лесистые холмы в раме окна. Ковер на полу, словно в калейдоскопе, сменился ботинками, исчезнувшими со скоростью двести миль в час. Я попытался вернуть их, но переусердствовал, и на миг комната предстала передо мной целиком: четыре стены, потолок и пол. На моих глазах пианино встало вверх тормашками, а ботинки, на сей раз подметками кверху, вновь промчались мимо. Никогда еще мои собственные ботинки не занимали столько места в пространстве. В следующее мгновение я потерял их из виду, затем остановил вращающийся ковер головой, и тут же что‑то сильно поддало мне под зад. Я предположил, что удар был нанесен противостоящей стороной.

Так и оказалось – на меня напало злополучное кресло. К счастью, я по‑прежнему был в гостиной один и к приходу хозяйки сумел взять себя в руки и встретить ее спокойно и с достоинством.

Однако я ни словом не обмолвился о качалке. Признаюсь, хотел посмотреть, как выпутается из этой передряги другой незадачливый гость. Чтобы привлечь внимание к креслу, я даже установил его под самым выигрышным углом. Однако если мне хватило терпения на время прикусить язык, то, когда хозяйка начала выражать восхищение этим предметом меблировки, я не выдержал.

– Кресло Вилли сделал своими собственными руками! – умилилась любящая мать. – Не правда ли, молодец?

– Еще какой молодец, – кивнул я.

– Он использовал старые пивные бочонки, – не унималась гордая мамаша.

Тут я не выдержал.

– Бочонки? Не мог придумать чего‑нибудь поумнее?

– Поумнее?

– Наполнил бы их пивом для разнообразия.

Хозяйка удивленно посмотрела на меня. Пришлось объясняться:

– Видите ли, это кресло плохо подогнано. Полозья слишком коротки и загнуты вверх, к тому же одно выше другого и меньше в диаметре. Спинка слишком откинута назад, и когда садишься, центр тяжести…

– А, так вы в него садились… – перебила меня хозяйка.

– Ненадолго, – поспешил я ее заверить.

Ее тон изменился:

– Простите, что так вышло. Хотя выглядит, согласитесь, очень мило.

– Мило, не спорю. Здесь‑то и проявился изощренный ум вашего сынули. Внешний вид кресла не вызывает никаких подозрений. Важно только найти ему правильное применение. Среди наших общих знакомых – не буду называть имен – хватает надутых болванов, и это кресло будто специально предназначено для того, чтобы сбить с них спесь. На месте Вилли я бы пошел дальше и постарался придать креслу еще более невинный и респектабельный вид, задрапировал бы его подушками, к примеру. Уверяю вас, никто не способен встать с этого кресла, не растеряв изрядную долю самомнения. Ваш милый мальчик при помощи механики продемонстрировал, как преходяще земное величие. А с моральной точки зрения кресло превосходно иллюстрирует сентенцию о том, что нет худа без добра.

Хозяйка выдавила слабую улыбку.

– Вы слишком строги, – упрекнула она меня. – Если вспомнить, что мальчик никогда не занимался ничем подобным и у него совсем мало опыта и знаний, то нельзя не признать, что кресло вышло хоть куда.

С такой постановкой вопроса трудно было спорить. Идея о том, что прежде чем браться за серьезное дело, юноше следует набраться опыта и знаний, имеет в наши дни мало сторонников.

Однако главной мыслью, которую пытался внедрить в умы своих последователей журнал «Любитель», стало изготовление домашней мебели при помощи ящиков из‑под яиц. Почему именно из‑под яиц, так и осталось для меня тайной. Ящикам из‑под яиц, согласно «Любителю», надлежит стать основой семейного быта. При соответствующей сноровке и достаточном количестве материала молодой семье предлагалось полностью меблировать свое жилище при помощи ящиков. Один ящик идет на письменный стол, другой – на стул, книги располагаются в ящиках вокруг стола, – вот вам и готовый кабинет.

В столовой из двух ящиков мастерили резное украшение над камином, четыре штуки и кусок стекла шли на буфет, а шести ящиков, комка ваты и ярда кретона хватало на так называемый уютный уголок. Уголок вполне оправдывал свое название: вы сидели на углу, облокачивались на угол, и везде, куда ни повернись, торчал один сплошной угол. Однако насчет уютности авторы «Любителя» погорячились. Ящики из‑под яиц можно назвать полезными, даже красивыми, но только не удобными, нет‑нет, ни за что! Поверьте, во времена моей молодости я немало от них претерпел. В те дни нашим богатством было наше будущее, и, рассчитывая на него, мы брались за устройство семейного очага, располагая весьма жалкими средствами. Учитывая эти обстоятельства, альтернативой ящикам из‑под яиц была классическая простота – дверной проем в придачу к архитектурным пропорциям.

С субботы до понедельника я, как почетный гость, развешивал одежду в шкафу, собранном из пресловутых ящиков. На ящик я садился, на ящике стояла моя чашка, на нем же я умудрялся ухаживать за дамами. Ах, если б вернуть тот юношеский жар в крови, я согласился бы сидеть на ящиках из‑под яиц до тех пор, пока меня в них не похоронят, воздвигнув над могилой гробницу из ящиков!

Я проводил на ящиках вечера, я проводил на них ночи. У ящиков из‑под яиц есть свои достоинства, но назвать их уютными не повернется язык.

Какое странное впечатление производили комнаты, обставленные самодельной мебелью! Они и сейчас стоят у меня перед глазами. Я вижу бугорчатую софу; табуретки, смастеренные самим Великим инквизитором; прикроватные скамьи, покрытые выбоинами; простые синие тарелки, купленные на Уордур‑стрит; расписной стул, о который спотыкались все, кому не лень; зеркало в шелковой раме; японские веера, скрещенные под дешевой гравюрой; накидку на пианино работы Энни, расписанную павлинами; скатерть, сшитую кузиной Дженни. Сидя на ящиках из‑под яиц, мы, леди и джентльмены, обладавшие вкусом, мечтали, как будем обедать в чиппендейловских столовых и попивать кофе в будуарах а‑ля Людовик XIV. С тех пор многие из нас и впрямь преуспели, некоторые обзавелись чиппендейловскими мебельными гарнитурами, сидят за шератоновскими обеденными столами и греются у каминов работы Роберта Адама, – но куда делись мечты и надежды, витавшие на дешевых чердаках, словно благоухание мартовского утра? Окончили свои дни в той же мусорной куче, где свалены обитые кретоном ящики и грошовые веера! Судьба не знает снисхождения. Она дает, она же и отбирает. Раньше она швыряла нам несколько шиллингов и надежду в придачу, ныне щедро одаривает фунтами и страхами. Почему мы не сознавали своего счастья, сидя на тронах из ящиков в короне юношеского самодовольства?

Да, Дик, ты преуспел. Ты издаешь большую газету, ты несешь миру весть, которую велит тебе нести твой хозяин сэр Джозеф Плутократ. По его подсказке ты берешься учить человечество уму‑разуму. Говорят, в следующем году он станет пэром; возможно, и тебе достанется титул.

Ты пошел в гору, Том. Забросил свои аллегории, которые никто не покупал. Да и какому богатому покровителю понравится лицезреть на собственных стенах ослиные уши царя Мидаса и Лазаря в струпьях у ворот? Теперь ты пишешь портреты. Твое «Впечатление», портрет старой леди Иезавели, достоин всяческих похвал. Женщина на портрете довольно привлекательна, и в то же время, как ни странно, это ее светлость. Твоя кисть творит чудеса.

Но разве порой, Том и Дик, в минуту сомнений, вам не хочется выудить из мусорной кучи старые ящики, заставить ими убогую комнатенку в Кэмден‑Таун и вновь обрести утраченные молодость, любовь и веру?

Недавний случай напомнил мне о старых днях. Как‑то раз знакомый актер пригласил меня в гости, в маленький дом, который он делил с престарелым отцом. К своему изумлению, – я полагал, эти безумства давно канули в Лету, – дом был наполовину меблирован ящиками, бочонками и коробками. Мой приятель‑актер зарабатывает двадцать фунтов в неделю, но, как оказалось, мастерить из подручного материала этих чудовищ – увлечение старика отца, и тот гордится ими, словно экспонатами из музея Южного Кенсингтона.

Актер отвел меня в гостиную, чтобы показать последнее отцовское достижение – книжный шкаф. Большее издевательство над комнатой, в остальном довольно уютной, трудно вообразить. Приятелю не было нужды рассказывать мне, из какого материала изготовлен шкаф. Любому хватило бы беглого взгляда, чтобы распознать в нем наспех сколоченные ящики – позор фирмы, их изготовившей, негодные для продажи самых дешевых яиц по шиллингу за полторы дюжины.

Затем приятель подвел меня к своей спальне и с осторожностью, словно приглашая в музей античных гемм, открыл дверь.

– Вся мебель в спальне изготовлена руками старика, – сказал он, стоя на пороге, и мы вошли внутрь.

В спальне хозяин обратил мое внимание на гардероб.

– Я придержу его, а вы попробуйте открыть дверцу. Должно быть, пол неровный.

Несмотря на все предосторожности, шкаф зашатался, но мы были начеку, поэтому обошлось без происшествий. Я очень удивился скудости хозяйского гардероба – я держал моего приятеля за щеголя.

– Видите ли, – замялся он, – я стараюсь не залезать внутрь без лишней нужды. Еще опрокину в спешке.

Вполне оправданное опасение.

Я спросил, как же он ухитряется одеваться.

– В ванной. Почти все мои вещи там. Старик не знает.

Затем приятель показал мне комод.

– Отличная вещь, только ящики заедают. Нет, задвигаются они хорошо, а вот выдвигаются через раз. Это все погода. Вы не подумайте, летом с ними никаких проблем.

Весьма смелое заявление.

Однако гордостью моего приятеля был столик для умывания.

– А что вы скажете об этом? Верх из настоящего мрамора…

Закончить он не успел. Взмахнув рукой от избытка чувств, хозяин нечаянно задел столик. Как и следовало ожидать, тот рухнул. Каким‑то чудом я успел схватить кувшин вместе с содержимым. Таз покатился по полу, однако в общем и целом ущерб вышел пустяковый. Пострадали только я и мыльница.

Боюсь, правда, я не сумел продемонстрировать восхищение хозяйским столиком, потому что вымок как мышь.

– Как же вы умываетесь? – спросил я, когда общими усилиями мы снова расставили этот капкан на ножках.

Прежде чем ответить, приятель виновато огляделся и, привстав на цыпочки, распахнул дверцы буфета за кроватью. Внутри стоял жестяной таз и кувшин.

– Не говорите старику, – попросил он. – Я прячу эти вещи в буфете, а таз ставлю прямо на пол.

И это лучшее, чем я обязан знакомством с ящиками из‑под яиц. Перед глазами стоит картина: сын украдкой умывается в тазике перед кроватью, прислушиваясь, не скрипнет ли половица под ногой отца.

Иногда я спрашиваю себя: не стоят ли все десять заповедей, вместе взятых, одной, одиннадцатой по счету: «возлюбить друг друга» простой, человеческой, деятельной любовью? Не место ли всем десяти где‑нибудь в укромном уголке, в тени одиннадцатой? Бывают минуты, когда я готов согласиться с Робертом Льюисом Стивенсоном, сказавшим, что лучшая религия для повседневной жизни – быть дружелюбным и веселым.

Мы так озабочены тем, чтобы не убить, не украсть, не возжелать жены ближнего своего, что не находим времени проявить справедливость к тем, с кем живем бок о бок. Почему мы так уверены, что список грехов и добродетелей окончателен? Кто нам сказал, что бескорыстный добряк, не умеющий сладить со своими страстями, непременно грешник? Кто придумал, что аскет с черствым сердцем и пустой душой, не знающий страстей, обязательно святой? С той ли меркой подходим мы к нашим заблудшим братьям и сестрам? Ибо мы судим их, как критики судят книги – не по достоинствам, а по недостаткам. Бедный царь Давид! Что сказало бы о нем местное общество трезвости? А Ной? Его обличали бы со всех кафедр, в то время как Хама, напротив, хвалили бы за то, что не покрыл наготу отца своего. А святой Петр? Как повезло ему, что остальные апостолы и сам Учитель не были столь строги в вопросах добродетели, как нынешние моралисты!

Помним ли мы, что на самом деле означает слово «добродетель»? Когда‑то оно означало добро, которое есть во всяком человеке, как есть и зло, словно плевелы среди пшеницы. Мы отвергли добродетель, заменив ее набором хороших качеств. Не герой – у него слишком много недостатков, а безупречный слуга; не тот, кто творит добро, а тот, кто не уличен во зле, – и есть современный идеал. Устрица – вот самое добродетельное создание в природе. Сидит сиднем дома, спиртного в рот не берет. Не видно, не слышно, никакого беспокойства полиции. Вряд ли за всю жизнь нарушила хотя бы одну из заповедей. Никогда не знала удовольствий, и никому от ее существования ни жарко, ни холодно.

Представляю, как устрица читает мораль льву:

– Разве ты слышал, что я когда‑нибудь с рычанием бродила вокруг деревень, до полусмерти пугая мирных жителей? Что мешает тебе улечься в постель засветло, как поступаю я? Я никогда не покушалась на имущество других устриц, не дралась, не крутила романы с семейными, не убивала антилоп и миссионеров. Почему бы тебе не попробовать пожить в соленой воде, питаясь личинками? Почему ты не хочешь мне подражать?

Устриц не искушают греховные страсти, поэтому мы называем их добродетельными. Однако искушают ли их благородные помыслы? Человеку трудно приспособиться к львиным повадкам, но, возможно, льву присущи не одни лишь пороки?

Вы уверены, что холеного и упитанного праведника примут у ворот рая с распростертыми объятиями?

– Итак, – скажет святой Петр в щелку двери, – кто там у нас?

– Я, – вкрадчиво потупится праведник, сияя льстивой улыбочкой, – вот, пришел.

– Вижу, что пришел. А по какому праву? Что ты совершил за свои семьдесят лет?

– Ничего! Уверяю вас, я чист!

– Совсем ничего?

– Ничегошеньки. Поэтому я здесь.

– Как, ни единого доброго дела?

– Доброго?

– Ну да. Надеюсь, ты понимаешь значение этого слова? Накормил ли ты хотя бы одно живое существо, напоил ли, уложил ли спать? Ты не причинял вреда, пусть так. Себе самому. Возможно, если бы ты не боялся согрешить, то невольно совершил бы добрый поступок. Насколько я помню, там внизу так и бывает: добро и зло идут рука об руку. Что хорошего ты предъявишь, чтобы заслужить право войти сюда? Здесь не гробница для мумий, а обиталище мужчин и женщин, творивших на земле как добро, так и зло, грешников, сражавшихся за правду, а не праведников, бежавших с поля боя в надежде сохранить душу незапятнанной.

Впрочем, я не для того вспомнил о пресловутом «Любителе», чтобы толковать о высоких материях. Я собирался поведать о мальчике, проявлявшем недюжинные таланты там, где его никто не просил. Как всякая настоящая история, эта содержит мораль, потому что истории без морали – пустая трата времени, вроде тех дорожек, которые никуда не ведут, а служат для прогулок больным и немощным.

Однажды мальчик разобрал дорогие часы с недельным заводом, чтобы смастерить игрушечный пароход. Сказать по правде, игрушка мало походила на пароход, однако нужно учитывать, что часовой механизм – не самая подходящая основа для парового двигателя, да и работать приходилось быстро, пока не вмешались консервативно настроенные люди, равнодушные к научным изысканиям. Из шампуров и гладильной доски – если, конечно, никто не успевал ее хватиться – мальчик мог соорудить садок для кроликов, а из зонтика и газового рожка – превосходную винтовку, пусть и не с таким точным прицелом, как у «Мартини‑Генри», зато куда более смертоносную. Из половины садового шланга, медного таза из маслобойни и нескольких фарфоровых статуэток смастерил садовый фонтан, из кухонного стола – книжные полки, из кринолинов – арбалеты. Перегородил ручей, и тот безнадежно испортил площадку для крикета. Мальчик знал, как получить красную краску, кислород и множество других нужных в хозяйстве вещей. Среди прочего он научился делать фейерверки и после нескольких неудачных попыток весьма преуспел в этом искусстве.

Если мальчик хорошо играет в крикет, его уважают. Если умело дерется, боятся. Если постоянно грубит учителю, в нем души не чают. Но мальчика, умеющего делать фейерверки, носят на руках.

Приближалось Пятое ноября[14], и, заручившись согласием матери, во всем потакавшей сыну, мальчик решил продемонстрировать свое мастерство в полном блеске. Были приглашены друзья, родственники и одноклассники, а буфетную на время превратили в лабораторию. Служанки всерьез опасались за свою жизнь и за дом, ибо запахи, доносившиеся из буфетной, не оставляли сомнений, что там поселился дьявол, уставший от перенаселенности собственного жилища.

Вечером четвертого ноября все было готово. Дабы избежать недоразумений, мальчик произвел пробные испытания, которыми остался доволен. Все шло как по маслу.

Ракеты взмывали в воздух и рассыпались звездами, римские свечи выбрасывали во тьму светящиеся шары, колеса Екатерины искрились и вертелись, хлопушки хлопали, петарды взрывались. В тот вечер мальчик лег спать, погрузившись в счастливые грезы: вот он в сиянии огней славы среди восторженной толпы; родственники, считавшие мальчика позором семейства, вынуждены признать его таланты, им восхищаются и насмешник Дики Боулз, и та девочка из булочной.

Наконец настал долгожданный вечер. Закутавшись в плащи и шали, гости уселись у крыльца: дяди, тети, кузины и кузены, подростки и малышня, и, как пишут в театральных программках, «поселяне и слуги» – общим числом в сорок человек.

Но фейерверк не получился. Казалось, кто‑то отменил в тот вечер законы природы. Ракеты падали, не взрываясь. Петарды не хотели воспламеняться. Издав жалкий хлопок, хлопушки гасли. Римские свечи больше походили на английские сальные свечки, а колеса Екатерины тлели, словно жуки‑светляки. Огненные змеи извивались с живостью черепах, из всей морской панорамы на миг возникли мачта и капитан – и скрылись во тьме. Удались только пара номеров, лишь подчеркнув убожество общей затеи. Девчонки хихикали, мальчишки язвили, тетушки восторженно ахали, дядюшки громко интересовались, закончилось ли представление и скоро ли ужин, «поселяне и слуги» со смехом расходились, а любящая мать объясняла всем и каждому, что вчера все прошло отлично. Мальчику оставалось лишь ускользнуть в свою комнату и облегчить душу рыданиями.

Спустя несколько часов, когда гости разъехались, он украдкой спустился в сад. Сидя на руинах своей мечты, он мучительно гадал о том, что стало причиной его поражения. Затем, вытащив из кармана коробок, снова поднес горящую спичку к опаленному концу ракеты. Пошел дым, ракета со свистом взмыла в небо и рассыпалась тысячами огней. Мальчик поджигал ракеты одну за одной, и все работали безотказно. Он попробовал поджечь панораму. Из темноты проступали части картины – за исключением мачты и капитана, – пока панорама не предстала перед ним во всем сияющем великолепии. Искры упали на сваленные в кучу бесполезные свечи, колеса и петарды, припорошенные ночным инеем, и они вспыхнули, будто проснувшийся вулкан. А единственный зритель стоял и смотрел на это великолепие, сжимая материнскую руку.

Происшедшее долго оставалось для мальчика загадкой. Впоследствии, лучше узнав жизнь, он научился видеть в той давней истории непреложный закон – на людях наши фейерверки никогда не взрываются.

Так, блестящий ответ приходит в голову, когда дверь за нами захлопывается и мы, как говорят французы, спускаемся по лестнице. Застольная речь, звучавшая столь проникновенно, когда мы репетировали ее перед зеркалом, теряет свою силу, когда произносится под звон бокалов. А страстное признание, которое мы готовились излить перед любимой, оказывается трескучим вздором, над которым она лишь посмеется.

Юный читатель, хорошо бы ты оценил истории, которые я только намерен написать. Ты судишь обо мне по уже написанным историям, хотя бы по той, что читаешь сейчас, но это несправедливо. Те истории, которые я не рассказал, которые еще расскажу, – вот по ним суди обо мне.

Они прекрасны, мои нерассказанные истории. Они приходят незваными, они настоятельно требуют внимания… а едва я беру перо, как они исчезают. Истории будто стесняются, будто говорят мне: «Ты, только ты один должен прочесть нас, но не смей писать, ибо мы слишком правдивые, слишком настоящие. Мы похожи на мысли, которые ты не решаешься доверить словам. Возможно, больше узнав о жизни, ты нас и напишешь».

Если бы я сочинял критическую статью о самом себе, я поставил бы написанные и ненаписанные рассказы в один ряд. Большинство ненаписанных весьма хороши, гораздо лучше тех, готовых. Когда‑нибудь, читатель, я расскажу тебе завязку одной или двух историй, и ты убедишься, что я прав.

Хотя я всегда считал себя человеком здравомыслящим, среди трупиков моих мертворожденных рассказов, завалявшихся в дальнем углу буфета, немало историй о призраках. Нам, наследникам прошедших веков, нравится думать, что призраки существуют. Год за годом наука, вооружившись метлой и тряпкой, срывает изъеденные молью гобелены, распахивает двери в потайные комнаты, исследует скрытые лестницы и подземелья, но везде находит только пыль веков. Гулкие старинные замки, сказочный мир, который в детстве казался нам таким таинственным, утрачивает свое очарование, когда мы взрослеем. Древние короли не спят в глубинах холмов. Мы пробили туннели сквозь их каменные темницы, мы прогнали богов с Олимпа. В рощах, залитых лунным светом, путник уже не чает узреть смертоносный и нежный лик Афродиты. Не молот Тора грохочет среди гор, а поезд везет пассажиров на экскурсию. Мы очистили леса от фей, процедили море – и нимфы больше не живут в его глубинах. Даже призраки бегут от нас, преследуемые обществом ученых психологов.

Да и что толку о них жалеть? Надоедливая публика – только и знают, что греметь ржавыми цепями, стонать и вздыхать в темноте. Пусть убираются восвояси.

Впрочем, если бы призраки захотели, то могли бы поведать нам много занятного. Например, старый джентльмен в кольчуге, живший во времена короля Иоанна Безземельного, что был заколот в спину на опушке леса, который я вижу из окна. Тело сбросили в ров, его еще зовут Торовой могилой. В наши дни ров высох, крутые склоны облюбовали примулы, но в старину стоячая вода достигала двадцати футов в высоту. Зачем ему скакать по лесным тропинкам ночи напролет, до полусмерти пугая ребятишек и загулявшие парочки? Нет чтобы заглянуть ко мне, поболтать. Я всегда готов предложить старику удобное кресло, если пообещает не буянить.

Сколько историй он мне не поведает! Возможно, старик воевал в Первом крестовом походе, слышал чистый глас Петра Пустынника, видел воочию великого Готфрида Бульонского, стоял, сжимая рукоять меча, на лугу Раннимид. Разговор с таким призраком стоит целой библиотеки исторических романов! Как провел он восемь сотен посмертных лет? Где был? Что видел? Посетил Марс? Беседовал с неведомыми существами, которые обитают в жидком пламени Юпитера? Узнал ли он главный секрет мироздания? Постиг ли истину? Или, подобно мне, по‑прежнему блуждает в поисках неведомого?

А ты, несчастная монашка в сером одеянии? Говорят, твое бледное лицо возникает в окне разрушенной колокольни, когда внизу, среди кедров, слышен лязг мечей. Я знаю, тебе есть о чем печалиться, милая. Оба твоих возлюбленных пали от руки друг друга, и ты удалилась в монастырь. Я искренне тебе сочувствую… но каждую ночь изводить себя, воскрешая давние образы? Бог мой, сударыня, вообразите, если бы мы, живые, только и делали, что причитали и заламывали руки, сожалея о наших детских ошибках? Все это в прошлом. А если бы ваш любимый выжил и взял вас в жены? Вы уверены, что были бы счастливы? Увы, браки, основанные на искренних чувствах, зачастую оканчиваются крахом.

Послушайтесь моего совета. Поговорите с обоими юношами начистоту. Убедите их помириться. Приходите ко мне, все трое, и мы славно побеседуем.

Зачем вы так упорно пытаетесь испугать нас, бедные призраки? Разве мы не ваши дети? Так будьте нам мудрыми наставниками! Расскажите, как любили юноши в те далекие дни, как отвечали девушки на их любовь. Сильно ли изменился с тех пор мир? Неужели женщины и тогда отличались своенравием, а девушки так же ненавидели пяльцы? Жилось ли хуже слугам ваших отцов, чем нынешним свободным гражданам из трущоб Ист‑Энда, которые шьют тапочки по четырнадцать часов в день за жалкие девять шиллингов в неделю? Стало ли лучше общество за последнюю тысячу лет, или изменились только слова? Расскажите мне, что вы успели понять за долгие годы.

Впрочем, слишком тесное общение с призраками способно утомить.

Вообразите, что некто провел весь день на охоте и мечтает об одном – поскорее добраться до постели. Но не успел он открыть дверь спальни, как из‑за полога доносится замогильный хохот, и усталый охотник испускает стон, готовясь к долгой – часа на два‑три – беседе со старым задирой сэром Ланвалем, тем самым, с копьем. Мы наизусть помним все его истории, однако закаленного буяна не унять, знай себе орет во всю глотку, не считаясь с тем, что час поздний, а за стенкой чутко спит тетушка, на наследство которой мы имеем виды. Для Круглого стола эти истории в самый раз, но вряд ли они придутся по нраву старой даме, особенно та, про сэра Агравейна и жену бочара, а уж старый распутник ее не пропустит, так и знайте.

Или представьте, что входит служанка и говорит:

– К вам дама под вуалью, сэр.

– Опять? – восклицает ваша жена, поднимая глаза от пялец.

– Да, мэм. Отвести ее в спальню?

– Спроси хозяина, – следует ответ супруги, и ее тон обещает вам неприятные пять минут после того, как дама под вуалью исчезнет.

– Да‑да, отведи, – велите вы служанке и закрываете за ней дверь.

Жена встает, собирает работу.

– Куда ты?

– Сегодня я буду спать с детьми.

– Не сердись. Это ее бывшая комната, она издавна там появляется.

– Любопытно, – ядовито отвечает ваша половина, – что она всегда появляется, когда ты дома, а когда ты в городе, бродит невесть где.

– Что за глупости, Элизабет! – возмущенно восклицаете вы. – Я просто вежлив.

– У мужчин странные представления о вежливости, – замечает жена. – Но не будем ссориться. Я не желаю быть третьей лишней.

И с этими словами она уходит.

А дама под вуалью все еще наверху. Интересно, надолго ли она, и чего вам ждать после ее ухода?

Помните, как к Гайавате явились призраки ушедших любимых? Он молил, чтобы они вернулись и утешили его, и однажды они вернулись, «чрез порог переступили, проскользнули по вигваму, в самый дальний, темный угол, сели там и притаились»[15].

Вам нет места в нашем мире, бедные, бедные призраки! Не тревожьте нас. Дайте нам забыть. Вы, грузная матрона, чьи жидкие волосы поседели, глаза потускнели, подбородок расплылся, а голос стал грубым от брани и причитаний, прошу вас, уйдите. Я любил вас живой. Какой милой и нежной вы были когда‑то! Я помню вас в белом платье посреди цветущего яблоневого сада… Вы умерли, а ваш призрак продолжает тревожить мои сны.

Ты, хмурый старик, смотрящий на меня из зеркала, когда я бреюсь, почему ты не оставишь меня? Ты – призрак того весельчака, которого я хорошо знал когда‑то. Останься он в живых, он бы многого добился, я всегда в него верил. Зачем ты приходишь ко мне? Лучше бы я вспоминал о нем тогдашнем, чем видеть, каким жалким призраком он стал ныне.

 

© Перевод М. Клеветенко

 

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: