О бесполезности следующего совета

 

Однажды зимним вечером, прогуливаясь по платформе Юстонского вокзала в ожидании поезда на Уотфорд, я заметил мужчину, на чем свет ругавшего один из автоматов по продаже штучных товаров. Дважды он замахнулся на него, и я приготовился наблюдать, как незнакомец обрушит кулак на безответный металлический ящик. Любопытство заставило меня подойти ближе. Однако, заслышав мои шаги, мужчина обернулся и спросил:

– Это вы были тут только что?

– Где тут? – переспросил я. Я уже пять минут мерил шагами платформу.

– На том месте, где стоите! – огрызнулся он. – Тут означает тут, а не там.

– Возможно, я и проходил мимо, прогуливаясь по платформе, – ответил я подчеркнуто вежливо.

– Так это вы разговаривали со мной пять минут назад?

– Нет, не я. Счастливо оставаться.

– Точно не вы?

– Не думаю, что ваше учтивое обхождение так скоро вылетело бы у меня из головы.

– Прошу прощения, – рявкнул он, – я решил, что вы тот, с кем я недавно беседовал!

Я смягчился, а поскольку, кроме него, на платформе больше никого не было, а до поезда оставалось еще четверть часа, я решил продолжить разговор.

– Нет, это был точно не я. А чем вам так насолил тот господин?

– Я опустил монетку, – довольный возможностью излить душу, начал он свой рассказ, – чтобы купить коробок спичек, но из щели ничего не вылезло, поэтому я начал браниться и трясти несчастный агрегат, а мимо проходил какой‑то господин примерно вашего роста… Постойте, это точно были не вы?

– Определенно не я. Уж я бы не стал вас обманывать. И что он сделал?

– Поняв, в чем состоит затруднение, незнакомец заметил: «С этими автоматами одна морока, тут нужно набить руку». «Да сбросить их в море – вот и все дела!» – отвечал я раздраженно. «Иногда монетка залипает, – продолжал он, – и чтобы протолкнуть ее, нужно вставить еще одно пенни. Вторая монетка вытолкнет первую – и вы получите свой коробок вместе с первой монеткой. Я всегда так делаю».

Редкий по глупости совет, но он держался так уверенно, что я клюнул. Я вставил в щель еще одну монету, но слишком поздно понял, что промахнулся и вместо пенни распрощался с двумя шиллингами. Впрочем, тот болван оказался прав: кое‑что я все‑таки получил.

Он протянул мне пакетик ирисок.

– Два шиллинга и еще пенни. Готов отдать за треть цены.

– Кажется, вы ошиблись автоматом, – сказал я.

– Вижу, думаете, я слепой? – вскричал он в сердцах. Этот тип все меньше мне нравился, но выбора не было – более приятных собеседников до отхода поезда не предвиделось. – Бог с ними, с деньгами, но меня бесят эти несчастные ириски! Попадись мне этот болван, засунул бы их ему в глотку!

Мы молча дошли до края платформы.

– И он такой не один, – продолжил незнакомец, когда мы развернулись в другую сторону. – Всегда найдется бездельник, изнывающий от желания поделиться с ближним своей премудростью. Был у меня как‑то раз пони…

Я давно уже решил, что имею дело с небогатым фермером. В его речи проскакивало что‑то неуловимо свекольное. Не думаю, что вы меня поймете, но при виде его вы сразу представляли себе этот полезный корнеплод.

– Так вот, чистокровный валлийский пони, крепенький и здоровый. Всю зиму он пасся на подножном корме, а по весне я решил испытать его в деле. Мне как раз понадобилось в Амершам по делу. От моего дома до города примерно десять миль, пони сразу взял с места в карьер, и к Амершаму был весь в мыле.

– Славная у вас лошадка, – заметил малый, стоявший в дверях гостиницы.

– Лошадка ничего, – отвечал я.

– Только не загоните его, пока молодой.

– Мы проделали десять миль, и мне досталось не меньше, – возразил я.

Когда, решив свои дела, я вышел во двор, малый все так же подпирал притолоку.

– Обратно в гору? Что, полезете на холм? – спросил он.

Надо сказать, этот остолоп мне сразу не понравился.

– Если знаете другой способ оказаться на вершине, валяйте, я слушаю.

– Я дам вам хороший совет: перед отъездом угостите своего пони пинтой выдержанного эля.

– А если он убежденный трезвенник?

– Нашли о чем тревожиться! Уж я‑то знаю, как обращаться с пони. Пинта хорошего эля – и он доставит вас до места не хуже трамвая, вы и опомниться не успеете, а ему хоть бы что.

И откуда они берутся, эти советчики? Что мне стоило натянуть этому типу шляпу на уши и сунуть башкой в ближайшее корыто? Так нет же! Я внял его совету, а вокруг к тому времени слонялось уже полдюжины зубоскалов.

– Зря ты сбиваешь его с пути истинного, Джим, – вздыхал один. – Не успеешь оглянуться, как пони пустится во все тяжкие: начнет картежничать, ограбит банк и в конце концов пришьет собственную мамашу.

– Предложил бы еще сигару, – заявлял второй.

– А лучше чашку кофе с ломтиком хлеба на дорожку, – поддакивал третий.

Я уже было решил выплеснуть пойло или выпить самому. Что за безумная идея – переводить эль на пони‑четырехлетку? Однако тот, не будь дураком, мигом учуял запах, потянулся к лоханке и осушил ее не хуже доброго христианина. Мне оставалось только влезть в повозку и отправиться восвояси под улюлюканье местных ротозеев.

До холма мы добрались без происшествий, но тут эль стукнул бедняге в голову. Мне не впервой развозить по домам подвыпивших приятелей, но, доложу я вам, эта задачка оказалась куда сложнее! Знавал я женщин, любивших приложиться к бутылке, но и им было далеко до моего пони. Все четыре ноги бедняги разъезжались в разные стороны. Идти ровно он не мог, позволить мне выбрать путь не хотел, в результате нас мотало по всей ширине дороги. Устав шарахаться, мы заняли среднюю часть. Я слышал треск велосипедного звонка, но боялся обернуться. Все, что я мог, – крикнуть велосипедисту, чтобы держался сзади.

– Но я хочу вас обогнать! – крикнул тот, подъехав ближе.

– Не получится, – возразил я.

– Почему? – опешил велосипедист. – Сколько места вам нужно?

– Вся дорога… и еще немного не помешает.

Велосипедист ехал за мной с полмили, костеря меня на чем свет стоит и безуспешно пытаясь обогнать повозку. Но не тут‑то было – пони не дремал. Со стороны могло показаться, что он специально движется зигзагами.

– И как вы еще не сверзились с козел?! – орал велосипедист.

Он был прав, я совершенно выбился из сил.

– Да кем вы себя возомнили?! – не унимался он. – Тоже мне, атака легкой кавалерии! И откуда вас черти принесли на мою голову?

Ну, натурально, к тому времени я и сам еле сдерживался.

– А вы не умничайте, а скажите это пони! Я делаю все, что в моих силах. Прекратите трезвонить и убирайтесь подобру‑поздорову. Его это только нервирует.

– А что с вашим пони?

– Не видите, что он надрался?

– Один из вас точно надрался. Ну, все, мое терпение на исходе. Только доберусь до вас, живо выволоку из повозки!

Знал бы он, что я жду не дождусь вновь оказаться на твердой земле. Однако у пони были другие планы. Неожиданно он резко взбрыкнул, сзади раздался вопль незадачливого велосипедиста, и меня с ног до головы окатило грязной водой из канавы. Расправившись с противником, пони дал деру.

Вскоре на дороге показался фургон, груженный мебелью. Возница, как обычно, дремал на ходу. Возмутительная небрежность! Куда смотрят власти? Он даже не понял, что случилось, а я не стал оборачиваться, чтобы рассмотреть подробности.

На середине спуска с холма полицейский замахал руками, призывая нас остановиться и крича вслед что‑то про опасности быстрой езды. За полмили до Чешема нам попались школьницы, бредущие гуськом по двое вдоль дороги – «крокодильчиком», как они это называют. Наверняка девчушки еще долго будут вспоминать эту прогулку, не говоря о старой наставнице, которой пришлось битый час лазать по кустам, собирая воспитанниц.

В Чешеме в тот день проходила ярмарка. Боюсь, эту ярмарку местные жители забудут не скоро. Мы неслись вперед со скоростью тридцать миль в час. Я и не предполагал, что чешемцы так проворны, всегда считал Чешем убогой дырой. В миле за городом я заметил дилижанс на Уикем. К тому времени я уже смирился с судьбой, но меня мучило любопытство: чем же все это кончится?

Внезапно пони встал как вкопанный. Меня оторвало от козел и швырнуло на дно повозки, а сиденье приземлилось сверху. Я видел только клочок неба и голову пони, когда тому пришла охота взвиться на дыбы. Однако, судя по замечанию возницы дилижанса, и ему пришлось туго.

– Убери с дороги этот чертов цирк! – проорал он. Будь у него хоть капля мозгов, он понял бы, что я совершенно беспомощен.

Я слышал, как забеспокоились лошади, запряженные в дилижанс. Лошадки, они такие: начнет дурить одна – остальных не удержишь.

– А ну проваливай! – вопил кондуктор.

Тут со старушкой пассажиркой приключилась истерика, и она захохотала как гиена. Испуганный пони рванул вперед. Следующие четыре мили, насколько я мог судить по проплывающим облакам, мы неслись галопом. Затем пони пришла охота перелететь через ограду, и, сообразив, что повозка только мешает, он принялся лягать ее задними ногами и остыл только тогда, когда от повозки осталась половина колеса и грязевой щиток, после чего ускакал восвояси. Я остался посреди горы щепок, счастливый, что наконец‑то могу перевести дыхание.

Пони вернулся домой к вечеру, а через неделю я продал его за пять фунтов. Еще десять ушли на ремонт и лечение.

Местные до сих пор надо мной подшучивают, а члены деревенского общества трезвости не дают проходу. Вот и прислушивайтесь после этого к чужим советам!

Я от души посочувствовал моему случайному знакомцу. Я и сам не раз страдал от вредных советов. У меня есть приятель в Сити, который неустанно печется о моем богатстве. Обычно, остановив меня на Треднидл‑стрит, он радостно восклицает:

– Ты‑то мне и нужен! У меня для тебя отличная новость. Мы тут учреждаем один маленький синдикатик.

Сколько я его знаю, он вечно занят учреждением финансовых синдикатов. Вкладываешь сотню – получаешь тысячу. Если бы я вступал во все его синдикаты, то к настоящему времени стал бы счастливым обладателем состояния в два с половиной миллиона фунтов. Однако я в них не вступаю. Впрочем, однажды, во времена моей юности, я поддался на уговоры. В том синдикате я состою и поныне, а мой приятель по‑прежнему уверен, что когда‑нибудь вложения окупятся сторицей. Тем не менее я готов сию же минуту расстаться со своей долей, уступив ее с приличной скидкой любому страждущему.

Другой мой приятель знаком с одним господином – большим специалистом в бегах. Перед забегом он буквально нарасхват, однако после финиша его популярность резко идет на убыль.

Мой третий благодетель помешан на диетах. Приносит он однажды какой‑то пакетик и вкладывает его мне в ладонь с таким видом, словно принес исцеление от всех болезней.

– Что это?

– Открой и посмотри, – отвечает он с театральной многозначительностью.

Я послушно открываю пакет, но яснее не становится.

– Это чай, – объясняет приятель.

– Неужели? А я решил, что табак.

– Ну, это такой особый сорт чая. Выпьешь чашку – всего одну чашку – и не захочешь больше слышать о других сортах.

Так и есть, мне хватает чашки. После нее я чувствую, что до конца моих дней не захочу больше слышать о чае. Единственное, чего жаждет мой организм, – быстрой и безболезненной кончины, и чем скорее, тем лучше.

На следующей неделе приятель звонит мне сам.

– Помнишь чай, который я принес? – спрашивает он.

– Забудешь тут! Во рту до сих пор его вкус.

– Тебя это беспокоит?

– Поначалу раздражало, не скрою, но ко всему привыкаешь.

Некоторое время в трубке тихо.

– Прости, – вздыхает он, – это был табак, особый сорт, мне его прислали из Индии.

– Боюсь, он не слишком хорош на вкус.

– Это я виноват. Должно быть, перепутал пакетики.

– Бывает. По крайней мере меня тебе больше не облапошить.

Все мы горазды советовать своим ближним. Когда‑то я имел честь служить у одного старого джентльмена, который зарабатывал на жизнь юридическими советами и, как многие, знающие предмет не понаслышке, суды недолюбливал. Однажды я слышал, как он отговаривал клиента от тяжбы:

– Мой добрый сэр, если налетчик остановит меня на улице и потребует, чтобы я отдал ему кошелек и часы, мне придется ему отказать. Если он пригрозит мне расправой, я сумею за себя постоять. Но если негодяй заявит, что готов отнять их по суду, я выгребу из карманов все ценное и буду умолять его принять деньги и вещи в дар. И поверьте, уйду довольный, считая, что легко отделался.

В то же время сам он судился с соседом из‑за дохлого попугая, не стоившего и шестипенсовика, и с легкостью расстался с сотней фунтов, в которую обошлись издержки.

– Да, я признаю, что вел себя как последний болван! – даже не думал отпираться достойный джентльмен. – У меня нет доказательств, что виноват его кот, но после того, как сосед обозвал меня старым крючкотвором, что мне оставалось?

Все, кому не лень, знают, как выглядит идеальный пудинг. Однако готовить его – не наша забота, наше дело – критиковать кухарку. Все вокруг только и делают, что критикуют. У меня есть соображения относительно тебя, читатель. Наверняка и тебе есть что сказать обо мне. Нет‑нет, меня твое мнение не интересует, предпочитаю, чтобы обо мне судачили за глаза.

Мне не раз приходилось читать лекции в аудиториях, устроенных так, что лектору приходится выходить из зала вместе с толпой слушателей. И каждый раз я боялся услышать впереди шепот: «Тише, он идет за нами». Какую благодарность испытывал я к этому застенчивому читателю!

Однажды я пил кофе в «Богемском клубе» с одним романистом, широкоплечим спортивного сложения мужчиной. К нам подошел член клуба и обратился к моему собеседнику:

– Я только что дочитал вашу последнюю книгу и готов изложить вам свое непредвзятое мнение…

– Предупреждаю, если вы это сделаете, – перебил его романист, – я вам башку сверну.

Стоит ли говорить, что услышать в тот вечер непредвзятое мнение нам так и не довелось?

Свой досуг мы посвящаем насмешкам над ближними. Удивительно, как еще нас, таких гордых и самонадеянных, земля носит. Неимущие классы ворчат на богачей, еще бы, эти баловни судьбы понятия не имеют о морали! Вот если бы правила поведения для них устанавливал специальный комитет из представителей низших сословий! Если бы богачи заботились не только о собственных удовольствиях, а о процветании и благополучии широких масс!

Богачи недовольны бедняками. Если бы те следовали их советам, научились бы жить на десять шиллингов в неделю и не роптать! Не травили бы себя дешевым алкоголем, а употребляли бордо, весьма полезный для здоровья напиток. Если бы все бедные девушки работали горничными за пять фунтов в год и не тратились на побрякушки; а их кавалеры усердно трудились четырнадцать часов в день, хором славя своих благодетелей с семейством, и вообще знали бы свое место!

Дамы прогрессивных взглядов презирают сторонниц консерватизма. Нонконформисты обрушивают свой гнев на современный театр. Театр высмеивает нонконформистов; непризнанные поэты смеются миру в лицо, мир в ответ хохочет над непризнанными поэтами.

Мужчины критикуют женщин. Мы без конца обсуждаем их недостатки, заметьте, для их же блага! Если бы англичанки одевались, как француженки, умели поддержать беседу, как американки, а готовили, как немки! Если бы они стремились соответствовать нашему идеалу подруги: спокойной и работящей, блестяще образованной и хозяйственной, покорной и неревнивой! Мы столько сил тратим на то, чтобы научить их уму‑разуму, а им хоть бы что. Вместо того чтобы прислушаться, эти зануды осмеливаются критиковать нас. Есть такая старая школьная игра, правила ее просты: нужен порог, указка, шесть игроков и ведущий. Вся сложность в том, чтобы найти этих шестерых. Каждый школьник хочет изображать учителя, и все шестеро уверены, что сейчас их очередь водить.

Женщина берет указку и ставит мужчину на пороге. Ей есть что сказать. Она решительно не одобряет его поведения. Послушать ее, так мужчине следует отказаться от всех естественных желаний и пристрастий. И тогда она сделает из него – нет, не человека, а нечто гораздо более совершенное.

Если бы окружающие следовали нашим советам, мы жили бы в лучшем из миров. Говорят, Иерусалим славится чистотой. Наверняка не потому, что его жители, вместо того чтобы заботиться о чистоте своих жалких порогов, проповедуют санитарию.

Мы готовы критиковать самого Создателя. Мир плох, мы плохи. Все было бы иначе, прислушайся Он к нашим советам в первые шесть дней творения!

Почему мне кажется, что меня выворотили наизнанку и заполнили свинцом? Почему меня мутит от запаха бекона и мучают подозрения, что решительно никому нет до меня дела? Все потому, что шампанское и лобстеры были созданы нам на погибель.

Почему Эдвин и Анжелина вечно ссорятся? Потому что цельная натура Эдвина не приемлет половинчатости, а бедняжка Анжелина одержима духом противоречия.

Почему добрейший мистер Джонс впал в нищету? Когда‑то его накопления, вложенные в надежный фонд, давали тысячу фунтов годового дохода. Пока не появился мошенник‑инвестор (кстати, как Господь допустил существование мошенников‑инвесторов?), соблазнивший добрейшего мистера Джонса ста процентами годовых.

Афера лопнула, доверчивые сограждане мистера Джонса остались с носом. И куда только смотрит Всевышний?

Почему миссис Браун оставила мужа и детей, закрутив роман с новым доктором? Виноват опрометчивый Создатель, наградивших обоих бурным темпераментом. Ни миссис Браун, ни доктор не могут отвечать за свои поступки. А если и искать виновных, то ими скорее всего окажутся дедушка миссис Браун или отдаленные предки доктора.

Кажется, мы не перестанем роптать на небеса, даже когда там окажемся. Не думаю, что нам понравятся местные порядки; мы так привыкли критиковать, что нам невозможно угодить.

Мне рассказывали об одном юноше, уверенном, что всемогущий Господь создал этот мир, чтобы услышать его мнение о своем творении. Сознательно или бессознательно, но мы все так думаем. Наш век – век взаимных усовершенствований (совершенствовать других – это так увлекательно!), век любительских парламентов, литературных клубов и обществ любителей театра.

Обсуждать премьеры стало немодно. Нынешний поклонник драмы, вероятно, считает, что современные пьесы не выдерживают критики. То ли дело мы в юности! Мы ходили в театр не ради того, чтобы скоротать вечер, но исключительно ради возвышения театрального искусства. Хочется верить, что наш труд не пропал втуне. С тех пор много нелепых театральных пережитков кануло в Лету. Будем считать, что наши дурачества способствовали их скорой и безболезненной кончине. Иногда подобное лечится подобным.

В те дни драматурги прислушивались к мнению публики. Партер и галерка никогда еще не были так вовлечены в происходящее на сцене.

Однажды нам довелось попасть на представление одной слезливой мелодрамы в старом добром Королевском театре. Автор пьесы наградил героиню чудовищной болтливостью. Эта женщина трещала без умолку. Добрых двадцать строк изливала она проклятия злодею, а когда герой спросил, любит ли она его, разразилась трехминутной речью – я засекал по часам. В третьем акте некто бросил героиню в темницу. Он был не слишком привлекательным персонажем, но тут не сплоховал, и зал встретил его поступок довольным гулом. Зрители надеялись, что избавились от ненавистной героини до конца спектакля, но не тут‑то было! Появился тюремщик, и героиня воззвала к нему из‑за решетки, умоляя выпустить ее. Тюремщик – малый славный, но слишком мягкосердечный, заколебался.

– Не слушай ее! – крикнул ревностный поклонник театрального искусства с галерки. – Ей там самое место.

Однако болван продолжал рассуждать вслух:

– Ну что мне стоит, а бедняжка‑то как обрадуется!

– А про нас ты подумал? – сурово вопросил тот же голос с галерки. – Ты появился недавно, а мы торчим тут весь вечер. Раз уж замолчала, пусть молчит до конца.

– Выпустите меня отсюда! – вопила героиня. – Мне нужно поговорить с моим дитем.

– Напиши то, что хочешь сказать, на бумажке, а он передаст, – посоветовали с галерки. – А мы за ним проследим.

– Да разве могу я не пустить мать к умирающему младенцу? – продолжал размышлять вслух тюремщик. – Это бесчеловечно!

– Только не в нашем случае, – возразила галерка. – Младенец‑то и зачах от ее болтовни.

Однако тюремщик нас не слушал. Под град проклятий из зала он отпер дверь темницы. Героиня проговорила со своим ненаглядным дитем пять минут, и в конце монолога тот отдал концы.

– Ах, он умер! – вскричала безутешная родительница.

– Повезло ему! – вздохнула бесчувственная галерка.

Иногда критический настрой зала выражался в форме замечаний, которыми обменивались два господина из публики. Однажды мы угодили на представление пьесы, диалоги в которой не слишком вязались с происходящим на сцене, отличаясь при этом крайней убогостью.

На середине такого диалога в зале раздался громкий шепот:

– Джим!

– Что?

– Разбуди меня, когда на сцене что‑нибудь случится.

Засим раздался преувеличенно громкий храп.

– Сэмми! – позвал храпуна приятель.

– А? Что? Началось? – вскинулся тот.

– Не волнуйся, даже если не начнется, я разбужу тебя в половине двенадцатого.

– Спасибо, ты настоящий друг.

Признаюсь, в те времена мы жили театром. Смогу ли я когда‑нибудь с тем же пылом наслаждаться британской драматургией? Смогу ли наброситься на обед с тем же аппетитом, с которым поглощал рубец с луком, запивая его горьким пивом в дешевой забегаловке? С тех пор мне не раз довелось быть гостем на изысканных банкетах. И пусть еду готовил прославленный парижский повар, не сходящий с журнальных обложек, чей гонорар начинался с нескольких сотен фунтов, что‑то мешало мне наслаждаться ее вкусом. Не хватало остроты.

У Природы монеты собственной чеканки. В ее лавке платить придется собой. Незаслуженные победы и неправедные богатства не имеют там хождения.

Вы хотите вернуть аппетит? Природа готова вам услужить.

– Превосходный товар, сэр. У нас вы получите самый зверский аппетит, какой только можно пожелать. Вы будете поглощать пищу с жадностью, наслаждаясь каждым кусочком, и встанете из‑за стола вдохновленным и полным сил.

– Да‑да, именно то, что мне нужно! – восклицает гурман. – И какова цена?

– Трудиться от зари до зари целый день, – отвечает миссис Природа.

Покупатель мрачнеет и нервно теребит кошелек.

– А нельзя ли деньгами? Я не люблю работать, но я богат и могу позволить себе содержать повара‑француза и покупать старые вина.

Природа качает головой:

– Деньги мне ни к чему, я беру плату плотью и нервами. Отведав ромштекс с кружкой эля, вы получите не меньшее наслаждение, чем отобедав в лучшем на свете ресторане. Краюшка хлеба с сыром покажется вам изысканным кушаньем, но заплатить придется моей монетой.

Следующий простофиля требует, чтобы Природа одарила его художественным вкусом. Хозяйка и тут готова услужить.

– Я могу даровать вам истинное наслаждение, которое способны доставить искусство и литература. Музыка позволит вам воспарить над грешным миром, живопись приоткроет завесу над тайнами мироздания, а по тернистым тропам литературы вы пойдете налегке.

– А какова цена? – восклицает обрадованный покупатель.

– Этот товар недешев. Жизнь в простоте и безвестности, отказ от страстей и погони за славой.

– Ошибаетесь, милая леди! У меня хватает друзей среди ценителей высокого искусства, но за обладание художественным вкусом им не пришлось платить столь высокую цену. Стены их домов увешаны прекрасными картинами, они наслаждаются ноктюрнами и симфониями, а полки их библиотек уставлены редкими книгами. Они живут в роскоши, подчиняются всем прихотям моды, одержимы наживой и на все готовы ради положения в обществе. Разве я не могу стать одним из них?

– Их обезьяньи ужимки меня не волнуют, – холодно отвечает Природа. – Художественный вкус ваших приятелей не более чем поза, а их высокоумные разговоры – пустое чириканье. Этот товар дешев, но в таком случае, возможно, вам больше подойдет умение катать шары в кегельбане? Мой товар иного рода, и, боюсь, мы зря тратим время.

В лавку заходит юноша, желающий обрести любовь всей жизни. Материнское сердце Природы тронуто, ей нравится продавать этот товар и милы покупатели, которые его ищут. Перегнувшись через прилавок, хозяйка обещает юноше исполнить его желание, и тот дрожащим от радости голосом спрашивает о цене.

– Цена немалая, – отвечает Природа. – Это самый дорогой товар в моей лавке.

– Но я богат! Мой отец всю жизнь гнул спину и отказывал себе во всем, но наследство оставил солидное: акции, земли и фабрики. Цена не имеет значения.

– Убери кошелек, мальчик. Презренный металл в моей лавке ничего не стоит. Вокруг хватает мест, где ты сможешь потратить свои деньги. Но прислушайся к материнскому совету: то, что ты там купишь, принесет тебе лишь печаль и сожаления. Только дураки гоняются за дешевизной.

– А какую цену назначите вы?

– Самоотверженность, нежность и мужество. Любовь к тому, что считается добрым и светлым, ненависть ко злу. Жалость, самоуважение и бесстрашие – вот моя цена. Убери кошелек, мальчик, тут нет товаров, которые можно купить за деньги.

– Значит, я ничем не лучше бедняка?

– Для меня нет ни бедных, ни богатых. Я продаю настоящий товар и прошу за него настоящую цену. Ты взыскуешь моих сокровищ, взамен я потребую твое сердце – твое, мальчик мой, только твое.

– А как я смогу заплатить?

– Ступай в мир, трудись, страдай, не отказывай в помощи, а затем возвращайся ко мне, и в зависимости от того, сколько честно заработанных сокровищ ты принесешь, я предложу тебе на выбор свой товар.

Так ли несправедливо распределены истинные богатства, как нам порой кажется? Судьба – вот истинная социалистка. Кто из нас беден, кто богат? Способны ли мы понять? Не гоняемся ли за призраками, упуская главное? Если судить по большому счету, кто счастливее: богач Соломон или бедняк Сократ? У первого было все, чего можно желать. Второй владел только тем, что мог унести на себе. Выходит, Соломон стократ счастливее Сократа? А вы уверены?

Если судить по малому счету, все измеряется наслаждением. Но кто сказал, что господин, восседающий в ложе, непременно счастливее слуги на галерке? Если бы шампанское стоило четыре пенса за кварту, а пиво – десять шиллингов бутылка, какому напитку вы отдали бы предпочтение? Если бы при каждом аристократическом клубе Вест‑Энда был свой кегельбан, а сразиться в бильярд разрешалось лишь в барах Ист‑Энда, куда бы вы отправились, сударь? Разве воздух респектабельных улиц лучше воздуха предместий? По мне, так в Севен‑Дайалс свежее, чем на Беркли‑сквер. Не все ли равно, чем набита перина, если вы не стоите на ногах от усталости? Разве счастье в доме зависит от количества комнат, а губы леди слаще губ прачки? Так чем же измеряется жизненный успех?

 

© Перевод М. Клеветенко

 

⇐ Предыдущая567891011121314Следующая ⇒

Поделиться: