Являются ли ранние браки ошибкой?

 

Теперь я очень осторожно даю советы в области, в которой не могу считаться авторитетом. Когда‑то давно я взялся написать статью о младенцах, причем вовсе не собирался превращать ее в учебное пособие. Я даже не претендовал на то, чтобы полностью исчерпать тему. Мне хотелось, чтобы другие вслед за мной могли продолжить прения – разумеется, если по здравом размышлении они все еще считали, что могут добавить что‑то к сказанному. Я был вполне доволен статьей и просто из кожи вон вылез, чтобы заблаговременно раздобыть экземпляр журнала, в котором ее напечатали, с целью показать статью одной моей приятельнице. Она была счастливой обладательницей парочки собственных младенцев, на мой взгляд, ничем не примечательных, хотя сама она (и это, в общем, естественно) изо всех сил создавала вокруг них шумиху. Мне подумалось, что это может оказаться для нее полезным: взгляды и наблюдения не завистливого соперника, заранее предубежденного, а интеллигентного любителя. Я сунул журнал ей в руки, открыв его на нужном месте.

– Прочтите это внимательно и спокойно, – сказал я, – и смотрите, ни на что не отвлекайтесь. Положите рядом карандаш и лист бумаги и записывайте все, о чем хотите узнать побольше. Если, по‑вашему, я что‑нибудь пропустил, непременно дайте мне знать. Возможно, кое‑где вы будете со мной не согласны и, если так, не стесняйтесь упомянуть об этом, я не рассержусь. Если возникнет потребность, я с готовностью выпущу расширенный и улучшенный вариант этой статьи в виде брошюры, и в этом случае легкие подсказки и предложения, даже если они покажутся вам неуместными, будут очень кстати.

– У меня нет карандаша, – ответила она, – а о чем это?

– О младенцах, – объяснил я и одолжил ей карандаш.

Тут я узнал еще одну вещь. Никогда не одалживайте карандаш женщине, если хотите когда‑нибудь снова его увидеть. У нее будет три ответа на вашу просьбу о возврате: во‑первых, она его вам отдала, а вы положили его в карман, где он сейчас и лежит, а если его там нет, то он должен там быть; во‑вторых, вы ей его никогда не давали; в‑третьих, ей бы очень хотелось, чтобы люди никогда не одалживали своих карандашей, чтобы потом требовать их назад, причем именно в то время, когда у нее есть дела поважнее.

– Что вы можете знать о младенцах? – возмутилась она.

– Если вы прочтете статью, – ответил я, – то и сами поймете. Там все написано.

Она презрительно перелистнула страницы и отрезала:

– Не так уж и много!

– Мои мысли выражены сжато, – подчеркнул я.

– Хорошо, что она короткая. Ладно, прочту, – согласилась она.

Решив, что мое присутствие будет ей мешать, я вышел в сад. Мне хотелось, чтобы она извлекла из статьи как можно больше пользы. Время от времени я подкрадывался к открытому окну и заглядывал в него. Непохоже, чтобы она делала много пометок, но я слышал, как она то и дело издает какие‑то странные звуки. Увидев, что она добралась до последней страницы, я вернулся в комнату и спросил:

– Ну?

– Предполагалось, что это будет смешно, – уточнила она, – или же статью нужно воспринимать всерьез?

– Ну, кое‑где тут могут быть забавные места…

Она не дослушала.

– Потому что если предполагалось, что это смешно, – сказала она, – то ничего смешного я тут не вижу. А если это нужно воспринимать всерьез, то одно мне совершенно ясно – вы не мать.

С безошибочной интуицией прирожденного критика она нащупала мое самое уязвимое место. На любые другие возражения я бы мог ответить, но на этот жалящий упрек ответа не существовало. Как я уже говорил, этот случай вынудил меня с большой осторожностью предлагать советы по вопросам, не относящимся к моей компетенции. Иначе каждый год, когда приближается День святого Валентина, я бы мог многое сказать моим добрым друзьям птицам. Мне хочется изложить все очень серьезно. Разве февраль – это не рановато? Разумеется, их ответ прозвучал бы в точности как в случае с той матерью, моей приятельницей.

– Ой, что ты можешь об этом знать? Ты же не птица.

Я знаю, что я не птица, но именно поэтому им бы следовало ко мне прислушаться, потому что у меня имеется свежий взгляд на этот вопрос. Я не связан по рукам и ногам птичьими условностями. Февраль, мои дорогие друзья, – во всяком случае, в нашем северном климате, – это слишком рано. Вам придется строить гнездо при крепком ветре, а ничто, поверьте мне, не испытывает терпения дамы сильнее, чем вероятность, что ее сдует с места. Природа – это природа, а женщины, уважаемые джентльмены, одинаковы по всему миру, хоть они птицы, хоть люди. Я старше большинства из вас и высказываюсь с высоты своего опыта.

Если бы я собирался строить дом со своей женой, я бы ни за что не выбрал время года, когда кирпичи, доски и прочие вещи может вырвать из рук порывом ветра; ее юбки будут задираться выше головы, а сама она станет изо всех сил цепляться за строительные леса. Я знаю женщин, и поверьте мне, они вовсе не так представляют себе медовый месяц. В апреле или в мае светит солнце, воздух благоухает, и мы, перетащив несколько партий кирпича и пару‑другую корыт со строительным раствором, можем на несколько минут отложить работу, не опасаясь, что наш дом сдует на соседнюю улицу. Мы усядемся рядышком на стену, болтая ногами, поклевывая что‑нибудь вкусное, а после я смогу просвистеть ей мелодию‑другую – вот тогда строительство дома может стать удовольствием.

Мудрее всех ласточки. Июнь – вот их план, и при этом очень хороший план. В горной деревне в Тироле, как‑то в начале лета, я имел возможность очень близко наблюдать за строительством ласточкина гнезда. Первым же утром, напившись кофе, я вышел из большого прохладного темного холла на палящее солнце и просто так, без каких‑либо особых причин, плотно прикрыл за собой тяжелую дверь. Пока я набивал трубку, мимо, чуть меня не задев, пролетела ласточка, резко повернула обратно и уселась на забор в каких‑нибудь нескольких ярдах от меня. Она несла слишком большой и тяжелый для нее камешек. Положив его рядом с собой, птица прочирикала что‑то непонятное. Я не шевельнулся. Ласточка очень разволновалась и снова что‑то прокричала. Вне всяких сомнений, обращалась она ко мне – во дворе больше никого не было. Судя по тону, она на меня сердилась. Тут мой спутник закончил свой утренний туалет и высунулся в окно прямо надо мной.

– До чего странно, – сказал он. – Вчера вечером я и не заметил. Две ласточки строят гнездо прямо здесь, в холле. Осторожнее, не спутай его с колышком для шляп. Пожилая хозяйка говорит, что они гнездятся здесь три последних года подряд.

И тут до меня дошло, что говорил мне тот джентльмен:

– Послушайте, сэр, вы, с деревяшкой во рту! Вы захлопнули дверь, и я не могу попасть внутрь.

Теперь, когда у меня имелся ключ к разгадке, все стало настолько ясно и понятно, что я на мгновение забыл – передо мной всего лишь птица.

– Прошу прощения, – ответил я, – я просто не знал. Такое необычное место для гнезда.

Я открыл для него дверь, он подхватил свой камешек и влетел внутрь, а я вошел следом. Началась оживленная беседа.

– Он закрыл дверь! – услышал я джентльмена‑ласточку. – Тот парень, что сосет деревяшку. Я уже думал, что никогда не попаду внутрь.

– Знаю, – последовал ответ, – здесь стало так темно! Представляешь, я толком не видела, что делаю.

– Хороший камешек, да? Куда ты его положишь?

Тут они заметили меня и понизили голоса. Очевидно, она хотела, чтобы он пока отложил камешек и дал ей подумать. Она пока точно не знала, куда его пристроить. Он же, со своей стороны, нисколько не сомневался, что нашел самое подходящее место для камешка, показал, какое именно, и объяснил свою точку зрения. Другие птицы во время гнездования много ссорятся, но ласточки – нежнейший маленький народец. Она позволила ему положить камешек туда, куда он хотел. Он поцеловал ее и снова умчался. Она посмотрела ему вслед, дождалась, пока он скроется с глаз, быстро и умело вытащила камешек и придавила им другую сторону входа.

«Бедняжки, – прочел я в том, как она тряхнула головкой, – думают, что во всем разбираются лучше. Пожалуй, с ними не стоит спорить».

Каждое лето меня разбирает негодование. Я обожаю смотреть, как ласточки строят гнезда. Они строятся под карнизом за окном моего кабинета, такие веселые маленькие тараторки. После того как сядет солнце, когда остальные птицы давно спят, ласточки еще долго негромко разговаривают. Кажется, что они рассказывают друг другу интересные истории, и я уверен, что нередко весьма забавные, потому что время от времени слышу тихий чирикающий смешок. Надеюсь, что однажды, когда мой мозг станет более сообразительным, я тоже смогу слушать в сумерках эти истории.

Я уже начал понимать несколько фраз: «Жили‑были…», «Давным‑давно…», «В необыкновенной далекой стране…» Это слышится так часто, что я не сомневаюсь в своей правоте. Я называю этот карниз, этот ряд из шести или семи гнезд «улица Ласточек». Два или три гнезда, как виллы на своих участках, располагаются особняком, а остальные рядышком. А злит меня то, что прилетают воробьи и отнимают их. Воробьи околачиваются рядом, нарочно дожидаясь, пока пара ласточек не закончит строительство, а потом с жестоким хохотом, от которого закипает кровь, выгоняют ласточек и захватывают гнездо. Но ласточки такие терпеливые!

– Не расстраивайся, старушка, – говорит Томми Ласточка Дженни Ласточке после того, как закончится первый приступ слез. – Давай попробуем снова.

И полчаса спустя, исполнившись свежими планами, они выбирают другое удобное местечко и снова весело болтают. Однажды я следил за строительством гнезда почти две недели, а вернувшись после трехдневного отсутствия и обнаружив, что в нем с комфортом устроилась пара воробьев, просто пришел в бешенство. Миссис Воробей выглянула из гнезда. Возможно, гнев сыграл шутку над моим воображением, но мне показалось, что она мне кивнула:

– Славный домик, да? Как говорится, добротно построен.

Тут подлетел мистер Воробей с кричащим безвкусным пером, окрашенным в синий цвет, – перо принадлежало мне. Оно выпало из метелки для пыли, с помощью которой служанка вдребезги разбивает китайские украшения в нашей гостиной. В любой другой раз я бы только порадовался, увидев, как он улетает и уносит с собой всю штуку целиком, включая ручку, но сейчас воспринял кражу одного пера как дополнительное оскорбление. Миссис Воробей при виде этого безвкусного уродства восхищенно зачирикала. Получив дом задешево, они решили потратить свою жалкую энергию на внутреннюю отделку. Видимо, такова была их задумка – интерьер в стиле «либерти». Миссис Воробей походила скорее не на сельского воробья, а на кокни – наверняка родилась и выросла на Риджент‑стрит.

«В мире не так много справедливости, – сказал я себе, – но сейчас самое время их с ней познакомить – если, конечно, найдется лестница».

Лестница нашлась и, к счастью, достаточно длинная. Когда я забрался наверх, мистер и миссис Воробей как раз отсутствовали, возможно, искали дешевые рамки для фотографий и японские веера. Я не хотел разводить грязь, просто аккуратно смахнул гнездо в мусорное ведро и чисто подмел улицу Ласточек, не оставив от него никаких следов.

Я как раз поставил лестницу на место, когда миссис Воробей вернулась, держа в клюве кусок розовой ваты. Так она представляла себе цветовую гамму – расположить рядом ярко‑розовое, как цветок яблони, и синее, как бельевая синька. Она выронила вату и села на водосточную трубу, пытаясь осмыслить произошедшее.

– Номер один, номер два, номер четыре… где, черт возьми, номер три? – Воробьи чрезвычайно вульгарны, и женщины у них ничем не лучше мужчин.

Тут сзади, с крыши, подлетел мистер Воробей. Он нес что‑то желтое и пушистое – насколько я мог понять, кусок абажура.

– Пошевеливайся, – велел он, – чего сидеть тут под дождем?

– Я отлучилась всего на минутку, – отозвалась миссис Воробей. – Ну, на пару минуток, не больше. А когда вернулась…

– Эй, давай зайдем в дом, – буркнул мистер Воробей, – и поговорим там.

– Так я тебе о чем толкую! – продолжала миссис Воробей. – Но ты же не слушаешь! Нет больше ни двери, ни дома…

– Нет!.. – Мистер Воробей, держась за край водосточной трубы, кувырнулся вниз головой и посмотрел на улицу. Со своего места позади кустов лавра я видел только его спину.

Он снова выпрямился, разгневанный и взъерошенный.

– Что ты сделала с домом? Я что, не могу даже на минуту отлучиться?..

– Ничего я с ним не делала. Я ж тебе говорю – я улетела всего…

– Да не все ли равно, куда ты улетела? Куда делся проклятый дом, вот что я хочу знать!

Они уставились друг на друга. Если птицы вообще могут выражать удивление, то эти два воробья выразили его хвостами. Они быстро, с плутовским видом зашептались. Им в голову пришла замечательная идея – попробовать хитростью завладеть каким‑нибудь другим гнездом. Но все остальные гнезда были заняты, и даже кроткая Дженни Ласточка теперь сидела в собственном доме в окружении детей, и выманить ее было невозможно. Мистер Воробей постучался в номер два, сунул голову в дверь и вернулся на водосточную трубу.

– Леди говорит, что мы там не живем, – объяснил он миссис Воробей.

Они немного помолчали.

– Да уж, это нельзя назвать шикарной улицей, – заметила миссис Воробей.

– Если б я не чувствовал такую ужасную усталость, – сказал мистер Воробей, – провалиться мне на этом месте, я построил бы собственный дом!

– Возможно, возможно, – заметила миссис Воробей. – Слышала я, что иногда полезно немного потрудиться.

– Нынче в воздухе прям витают всякие дурацкие идеи, – ответил мистер Воробей. – Слушать всех и каждого до добра не доведет.

– Если сидеть на месте и ничего не делать, это тоже до добра не доведет! – рявкнула миссис Воробей. – Не вынуждай меня забыть, что я леди, но… впрочем, любой мужчина, если, конечно, он мужчина, сам бы все понял.

– Почему я вообще женился? – огрызнулся мистер Воробей.

И они улетели, продолжая ссориться.

 

© Перевод И. Зыриной

 

⇐ Предыдущая12131415161718192021Следующая ⇒

Поделиться: