Евтихий наносит ответный удар

 

Теперь вопрос заключался лишь в том, кто же из них первым предстанет как обвиняемый перед собором. Евтихий, перед которым тогда стояли и другие проблемы, попытался заручиться поддержкой Рима против своих врагов. Он написал папе Льву письмо о том, что его беспокоит возрождение учения Нестория. Ответ папы был вежливым, но осторожным. Возлюбленный сын, писал он, как радостно было услышать о твоей бдительности и о том, что тебя беспокоит возрождение мерзкой ереси несторианства с ее пагубным учением о двух природах! «Когда мы сможем точнее понять, чья именно порочность здесь всему причиной , мы примем должные меры, с помощью Божьей, для полного искоренения этого ядовитого учения, которое уже давно было осуждено». От внимательного читателя не должно ускользнуть одно критически важное замечание: я приму меры, когда произведу собственное расследование. Я не намерен слепо верить твоим словам[270].

В ноябре 448 года архиепископ Константинополя Флавиан созвал Поместный собор, чтобы рассмотреть некоторые вопросы, о которых спорили в восточных церквах. Это было достаточно внушительное собрание более тридцати епископов и восемнадцати архимандритов. Среди прочего собор должен был заслушать обвинение против Евтихия, выдвинутое Евсевием. Евтихий, следуя примеру Нестория, отказался присутствовать на большинстве заседаний, когда же он наконец явился, его сопровождала толпа монахов и солдат. Он также привел с собой влиятельного союзника, патриция по имени Флорентий, который представлял на соборе императора, а если точнее – Хрисафия[271].

Но несмотря на всю эту мощную поддержку Евтихий оставался Евтихием, что не пошло ему на пользу. В процессе расследования он открыто говорил о своих представлениях: он верил, что Христос после воплощения обладал одной природой, и из его слов даже было неясно, произошло ли здесь воплощение божества. «Господь Иисус Христос, – заявил он, – от двух природ, но после их соединения я утверждаю одну природу»[272]. После этого Евтихий, подобно Несторию ранее, был осужден. Флавиан назвал его последователем Аполлинария и гностика Валентина.

Но Евтихий не думал сдаваться, он обратился за помощью ко всей церкви – к епископам Рима, Александрии и Иерусалима. Он, хрупкий и старый человек, якобы стал несправедливой жертвой и страдает за защиту христианской ортодоксии. Он обратился к папе Льву, называя его «защитником веры, ненавидящим разделения». Разумеется, папы, которые в прошлом осуждали мерзких еретиков, могут понять его правоту. Вместе с ними он предал анафеме «Аполлинария, Валентина, Мани, Нестория и тех, кто утверждает, что плоть Господа нашего Иисуса Христа и Спасителя снизошла с небес, а не произошла от Духа Святого и Святой Девы, и все прочие ереси вплоть до Симона Волхва. Но ныне моя жизнь в опасности, поскольку меня самого обвиняют в ереси». И, независимо от его богословских взглядов, у Евтихия были формальные причины для протеста, поскольку процесс документирования деяний собора не соответствовал обязательным стандартам, и на этом основании в апреле 449 года он получил что‑то вроде оправдания[273].

Однако этим дело не завершилось. Хрисафий убедил императора послать письмо к папе Льву с просьбой о поддержке, а в то же время Диоскор обратился к Феодосию с предложением созвать вселенский собор. В марте Феодосий согласился с этим предложением. Новый собор был назначен на август, местом его проведения снова был выбран Эфес.

 

Снова в Эфесе

 

Чего же ожидали разные стороны от этой встречи и какие уроки им преподал предыдущий собор? Сам Феодосий должен был опасаться грядущего события, вспоминая о том, какие ненужные разделения и какую жестокость породил предыдущий собор. Однако в 448 году он с глубокой симпатией относился к Евтихию и стал на его сторону против Флавиана и Евсевия. Как считает Несторий, Феодосий охотно предоставил Евтихию возможность использовать всю силу империи для борьбы с личными врагами. Он поддерживал отход духовенства от Флавиана и даже использовал для этого финансовое давление. Император снова стал собирать налоги и поборы с церквей, от чего в лучшие времена церковь была освобождена, и сурово настаивал на полной их выплате, включая долги.

 

Почтенных священнослужителей принародно арестовывали и поносили, были схвачены все епископы, не стоящие за Евтихия; он обложил налогами все имущество церкви, чего ранее не делали ни он, ни предшествовавшие ему императоры, включая налоги за все прежние годы, требуя выплатить все сразу… По его распоряжению месть обрушилась на Евсевия, обвинявшего Евтихия, и он не знал жалости.

 

Используя «угрозы голода и плена, а также ростовщичество… он поставил на колени и вынудил рыдать достойнейших римлян». Даже когда Флавиан распростерся перед императором ниц на пасхальной службе, умоляя о примирении, Феодосий подверг его язвительным насмешкам. Император стал яростным фанатиком, желавшим собрать собор, чтобы низложить Флавиана и оправдать Евтихия. Как писал Несторий, который знал это на своем опыте, «Эфес должен стать местом, где низлагают константинопольских епископов»[274].

Диоскор надеялся на более полную победу: несомненно, он жаждал низложить Флавиана, а также хотел видеть унижение Константинополя (в третий раз за последние полвека). Но, кроме того, он хотел показать всем, что Александрия играет ведущую роль как центр, определяющий собой мышление и веру христиан. Он хотел создать такой мир, в котором Александрия решает, как должны мыслить все христиане, а Рим, опираясь на авторитет Петра, санкционирует решения, принятые египтянами. Кроме того, прошлый опыт Эфеса не прошел даром для Диоскора, в частности. Он понял, какую важную роль там играет светская власть. Александрийцы с горечью вспоминали, как им мешал там Кандидиан со своими вооруженными воинами. Ожидая худшего, они ко всему подготовились и решили прихватить с собой головорезов parabolani , готовых, в случае надобности, запугивать и избивать врагов.

Думая о стремлениях Диоскора, мы можем ошибиться, если попытаемся исходить лишь из его опыта или разумных интересов. Подобно всем политическим махинаторам, он хотел помочь своим друзьям и разгромить врагов, но обычно такие политики обладают чувством меры и понимают, что им по силам, а что нет. Они также понимают, что любые поверженные враги, если они не уничтожены полностью, могут обратиться к обладающим властью друзьям и нанести ответный удар. Объявлять тотальную войну всем врагам сразу, как правило, невыгодно, но Диоскор на Втором Эфесском соборе сделал именно это. Он как будто намеренно старался рассердить или оттолкнуть от себя буквально всех прочих вождей церкви, которым он как бы предлагал признать себя пораженными и подчиниться[275].

 

Диоскор хотел создать такой мир, в котором Александрия решает, как должны мыслить все христиане, а Рим, опираясь на авторитет Петра, санкционирует решения, принятые египтянами

 

Чем объяснить такое поведение? Почти с полной уверенностью можно сказать, что Диоскор слишком сильно полагался на поддержку императора, который обладал властью внушить страх любым его оппонентам. Или это объясняется тем, что он был александрийцем, принадлежал к церкви, которая на протяжении последних ста с лишним лет сокрушала всех противников с помощью запугивания, игры на благочестии и призывов к мученичеству. На международной арене Александрийский патриархат также успешно добивался практически всего, чего желал, побеждая врагов и оказывая влияние на всю империю. Как отмечал Несторий, «Диоскор получил от Кирилла первенство, а также традицию ненависти к епископу Константинополя»[276]. Диоскор видел, чего удалось достичь Кириллу, и мог думать, что надо приложить еще немного усилий – и вся империя станет перед ним столь же уступчивой и послушной, как удаленные от центра регионы Египта. Но он не принял во внимание ту сложную политику придворных игр и создания коалиций, которой пользовался Кирилл, а до него применяли Феофил и Афанасий.

Однако есть и еще одно последнее объяснение, которое не стоит сбрасывать со счетов: возможно, Диоскор страдал личностным расстройством, из‑за чего испытывал приступы паранойи и неконтролируемого гнева. Историки не любят ставить психиатрические диагнозы давно умершим людям, и это справедливо, хотя бы потому, что подобные исследования не дают ценных результатов, но мы не вправе забывать о таком варианте. Современные психологи занимаются таким феноменом, как «травля», – именно травля была постоянным орудием Диоскора.

 

Лев Римский

 

Опыт Первого Эфесского собора вряд ли научил Диоскора уважительно относиться к римским первосвященникам, однако новый папа Лев разительно отличался от своих предшественников. Подобно большинству из них, Лев желал, чтобы Константинополь знал свое место, но в то же время он настаивал на законном ведении дел в соответствии с традициями, без быстрых расправ 431 года. Лев, «последний римлянин», придавал большое значение процедурам и надлежащей коммуникации, и ему не нравилось, что Евтихий действует за спиной своего законно поставленного начальника Флавиана. В то же время он понимал высокое достоинство своего престола, которому угрожала изоляция от церквей Востока, живших единой жизнью благодаря налаженным каналам общения.

Проблемы коммуникации заключались в том, что о произошедшем в Константинополе он прежде всего узнал от императора и Евтихия, а не от Флавиана, который обязан был его об этом известить. Потому в первом ответном послании Льва звучит симпатия к Евтихию и досада на Флавиана. Когда же он получил полную запись отчетов о Константинопольском поместном соборе, он начал относиться к Евтихию отрицательно. В июне 449 года он отразил свои суждения в важном послании, которое принято называть Томосом Льва. Там папа не просто выражает свое недовольство Евтихием (он «очень неосмотрителен и крайне невежествен»), но и категорически отвергает его идеи. Его ответы собору представляют собой «высшую степень глупости и богохульства»[277].

Томос стал классической формулировкой ортодоксального понимания Христа, а в то же время он сыграл критически важную роль в истории папства. Хотя долгое время было принято считать автором Томоса папу Льва, справедливость требует признать, что в основном это работа его секретаря, который многое – некоторые даже называют это плагиатом – позаимствовал из трудов других богословов, включая Августина[278]. Но вопрос авторства для нас менее важен, чем тот факт, что папа Лев был готов его подписать и сделать этот документ опорой своей безопасности и будущего своего престола. Ставки в этой игре были безмерно велики.

Папа Лев ожидал, что предстоящий собор сыграет важнейшую роль – вынесет смертный приговор вредной идее, которая ставит под вопрос реальность Христа и христианской доктрины. По его словам, Евтихий выказал полное незнание христианского учения, представленного в Библии и в символах веры. Он должен был прислушаться ко «всему собранию верных, исповедующих веру в Бога Отца всемогущего и в Иисуса Христа, его единственного Сына, Господа нашего, родившегося от Святого Духа и Девы Марии. Эти три положения разоряют хитрости почти всех еретиков». Папа подробно демонстрирует, как эти три положения можно использовать для доказательства теории двух природ[279].

 

Следует прислушаться ко «всему собранию верных, исповедующих веру в Бога Отца всемогущего и в Иисуса Христа, его единственного Сына, Господа нашего, родившегося от Святого Духа и Девы Марии. Эти три положения разоряют хитрости почти всех еретиков»

 

Хотя Томосу можно было бы посвятить отдельную книгу – что и делали на протяжении многих столетий, – мы приведем лишь пару примеров, чтобы дать представление о его содержании. Здесь используется множество текстов, которые ясно указывают на человеческое происхождение и природу Христа. Разве двое евангелистов не начинают свои труды с родословных, подчеркивая его человеческое происхождение? А Новый Завет следует понимать как исполнение Ветхого Завета, особенно пророчеств Исайи. Папа Лев опровергает аргументы сторонников одной природы. Разберем, например, слова ангела, обращенные к Марии: «Дух Святый найдет на Тебя, и сила Всевышнего осенит Тебя; посему и рождаемое Святое наречется Сыном Божиим». Не говорится ли здесь о том, что она будет носить во чреве сына Божия и что божественная природа преодолеет или уничтожит человеческую? Отнюдь нет, говорит папа Лев:

 

Хотя способность родить Деве дарована Духом Святым, но истинное тело заимствовано от ее тела. И когда «Премудрость созидала себе дом», «Слово стало плотью и пребывало с нами», то есть в той плоти, которую Оно заимствовало у человека и которую одушевило духом жизни разумной[280].

 

Папа Лев постоянно подчеркивал важность равновесия и гармонии, предполагая, что смещение центра тяжести в любую сторону – божественную или человеческую – приведет к неразумному и даже абсурдному пониманию Христа. В нем произошла встреча человеческого и божественного: «каждое из двух естеств в соединении с другим действует так, как ему свойственно – Слово делает свойственное Слову, а плоть исполняет свойственное плоти. Одно из них сияет чудесами, другое подлежит страданию. И как Слово не отпало от равенства в славе с Отцом, так и плоть не утратила естества нашего рода»[281].

Томос папы Льва обладает многими достоинствами: прежде всего, это большое собрание библейских ссылок и здравая ясная логика всего документа. Подобно умелому римскому ритору, папа Лев не только доказывает свои положения, но и опровергает раз и навсегда все возможные возражения и демонстрирует их неубедительность. Имея Томос в своих руках, любой оппонент теории одной природы может оперировать убедительными ссылками на Писание и аргументами, которые можно сразу же начать развивать. И еще важнее, разумеется, было то, что этот документ исходил от престола святого Петра.

Позднее папа Лев еще резче выступал с осуждением Евтихия. Его последователи на самом деле вместе с манихеями отрицают воплощение: подобно манихеям, они «утверждают, что все его телесные деяния только лишь ложно казались таковыми». Папа Лев повторяет то же обвинение в иной форме. Евтихий, пишет он, «пришел к безумствам Мани и Маркиона и верит, что человек Иисус Христос, посредник между Богом и людьми, все совершал не в истинном смысле и не обладал человеческим телом, но был как бы явлением призрака в глазах зрителей». Евтихий возвращал к жизни ереси, которые должны были умереть сто и более лет назад[282].

Вскоре после выхода Томоса папы Льва прозвучал один интересный отзыв на это событие. Несторий, изгнанный еретик, написал следующее: «Когда я получил и прочел это послание, я возблагодарил Бога за то, что Церковь Рима держится правильного и безошибочного исповедания, хотя она и боролась против меня». Хотя несторианство продолжали считать ужасной ересью, большинство представлений самого Нестория теперь можно было бы публично признать верными[283].

 

Разбойники

 

Второй Эфесский собор открылся в августе 449 года, опять в знойные дни, что не способствовало умиротворению участников. Сегодня температура в этом регионе приближается в эти дни к сорока градусам, а до изобретения кондиционеров оставалось еще полтора тысячелетия. Там собралось 127 епископов – намного меньше, чем в Никее (считается, что их там было 318) или на Первом Эфессом соборе (всего около 250). И снова они собрались в церкви Богородицы, чтобы идея о Theotokos никогда не покидала их сознание.

Диоскор, как то делал Кирилл на прошлом соборе, председательствовал, только в этот раз представители папы не могли призывать собравшихся к порядку. Епископ, возглавлявший римскую делегацию, скончался, а остальные плохо понимали греческий, и потому на них почти не обращали внимания. Хотя Рим прислал своего официального легата, собор отказался включить его в число председательствующих. Присутствие же Диоскора было всем заметно, поскольку его сопровождала масса египтян, включая десятерых влиятельных митрополитов. В этот раз александрийцы могли не опасаться силового вмешательства со стороны светской власти. Епископы, которые могли помнить о том, какую роль играл Кандидиан во время Первого Эфесского собора, должно быть, с сожалением думали, что эта встреча не будет столь мирной, как та, что происходила под его наблюдением. Как бы там ни было, в этот раз император не пожелал вмешиваться в ход событий[284].

Когда 8 августа открылся собор, Диоскор как его председатель обладал всей полнотой власти, чтобы достигать своих целей и защитить Евтихия. Теоретически перед собором стоял лишь один вопрос: справедливо ли был низложен Евтихий в прошлом ноябре за отказ признать две природы? Но практически это означало, что епископы, вынесшие такое решение, исключались из обсуждений, а потому с собора удалили Флавиана и шестерых других епископов, бывших противниками Александрии. Сирийские епископы позднее вспоминали: «Флавиан вошел с таким видом, как будто его уже осудили»[285]. Кроме того, император запретил Феодориту являться на собор, что лишило сирийцев самой могущественной интеллектуальной поддержки.

Значимые представители Рима отсутствовали, Диоскор же постарался включить в число участников архимандрита Варсуму, крайне враждебно относящегося ко всему, что хотя бы отдаленно напоминало о Нестории, – даже по меркам тех времен он выглядел настоящим фанатиком. Монах Варсума был неподходящим участником по многим причинам, начиная с того, что он плохо владел греческим и предпочитал изъясняться на своем родном сирийском языке. Кроме того, он не был епископом, так что его участие в соборе было делом необычным. Но его пригласили не из‑за красноречия или личного обаяния. Он был в первую очередь важен тем, что мог обеспечить вооруженных людей и был готов использовать их силу без особых сомнений. Епископы, оказавшиеся его врагами, жаловались, что «он взбаламутил всю Сирию и поднял против нас тысячи монахов». И хотя он был приглашен Диоскором, никто не знал, способен ли патриарх – или кто‑либо еще – управлять действиями Варсумы[286].

Исход событий был предрешен, так что собор вскоре приступил к решению главного вопроса. Здесь следовало зачитать соответствующие документы, но Диоскор позаботился выбрать лишь те, что служили его интересам. Представители Рима, естественно, желали огласить Томос папы Льва, содержавший однозначное мнение западной церкви по теме обсуждения, но им этого не позволили. Диоскор проигнорировал представителей Рима и папского авторитета.

Если верить официальным отчетам, слушание шло гладко и логично – но эти документы были плодом запугивания и отражали лишь версию определенной партии. Евтихий заявил о своей верности ортодоксальному учению и принципам Никеи и Первого Эфесского собора. Он быстро добился поддержки большинства из 114 епископов, включая тех, кто ранее его осудил. После оправдания Евтихия речь зашла о защите его доктрин и о борьбе с любыми теориями двух природ, то есть идеями Нестория (периодически собравшиеся восклицали хором: «Сжечь Нестория!»). Поскольку собор принял официальное решение о правильной доктрине, из этого следовало, что ее противники заблуждаются, а потому недостойны занимать высокие посты в церкви[287].

 

Монах Варсума не был епископом, так что его участие в соборе было делом необычным. Но его пригласили не из‑за красноречия или личного обаяния. Он был в первую очередь важен тем, что мог обеспечить вооруженных людей и был готов использовать их силу без особых сомнений

 

Так что здесь же речь зашла о противниках Евтихия – о Евсевии и Флавиане. Здесь Диоскор применил блестящий парламентский маневр. Сначала он предложил утвердить каноны Первого Эфесского собора, где говорится о том, что проповедник нового учения, противоречащего никейскому, подлежит осуждению. Когда все с этим согласились, Диоскор заявил, что Флавиан и Евсевий нарушили это правило и должны быть низложены. Услышав возражения, Диоскор, «исполненный буйства, громко воскликнул: «Помолчите; давайте выслушаем и других богохульников. Почему мы виним одного только Нестория? Существует много несториев»[288].

Ни Флавиану, ни Евсевию не дали возможности говорить в свою защиту, а сторонники Евтихия жестко контролировали ведение официальной документации. Когда два года спустя епископы вспоминали об этих событиях, они приходили в недоумение относительно того, как они были переданы. «Во время чтения благочестивейшие восточные епископы и их спутники восклицали: «мы этого не говорили. Кто это сказал? Пусть [Диоскор] приведет своих писцов, поскольку он изгнал всех прочих нотариев и велел записывать только своим». Диоскор и Ювеналий отрицали свою вину, и тогда Стефан Эфесский рассказал о том, что его сторонники вели заметки, «но писцы благочестивейшего епископа Диоскора стерли их записи с табличек и чуть не переломали им пальцы, пытаясь отнять у них писчие трости»[289]. Так они могли себя вести с епископом одного из старейших и самых великих престолов. Именно такой жесткой цензурой объясняется тот факт, что в официальных записях собор выглядит столь пристойно и почему на нем все прославляют возлюбленного председателя Диоскора. Если верить официальным записям, на соборе царило мессианское настроение и епископы постоянно выкрикивали: «Да здравствует архиепископ Диоскор, великий защитник веры!» Когда этот великий человек открывал рот, собравшиеся восклицали: «Это говорит сам Святой Дух… Отцы живы в тебе. Слава защитнику веры!»[290]

 

Когда два года спустя епископы вспоминали об этих событиях, они приходили в недоумение относительно того, как они были переданы

 

По этим лозунгам трудно судить о том, что на самом деле пугало и волновало участников собора. Атака на Флавиана была возмутительным и почти революционным деянием. Нанеся оскорбление папе римскому, александрийский диктатор напугал даже тех епископов, которые готовы были следовать его желаниям буквально во всем. Собрание стало хаотичным, а Диоскор использовал запугивание ко всем участникам. Вероятно, за низложение Флавиана был подан 101 голос, но затем под угрозой насилия документ подписали еще около тридцати епископов. Быть может, им дали на подпись чистый лист бумаги, который был заполнен позже. Вспоминая об этом событии, «епископы Востока, Понта, Азии и Фракии восклицали: «Мы подписали чистые листы. Нас били, и мы подписывали… нам угрожали низложением. Нас пугали ссылкой. Рядом с нами стояли воины с дубинками и мечами»[291]. Другие епископы вспоминали, что их морили в церкви на протяжении всего знойного дня, не позволяя оттуда выходить ни по какой причине – читая между строк, можно понять, что их не выпускали и в уборную[292]. Но, даже подписав бумагу, епископы продолжали терзаться сомнениями. Некоторые из них опускались на колени и просили помиловать Флавиана.

Здесь стоит заметить, что епископы, описывавшие муки, которым их подвергли, старались себя обелить в новой политической обстановке, объясняя, что заставило их поставить подписи под несправедливым решением. Так что у них были причины сгущать краски, описывая атмосферу запугивания на Втором Эфесском соборе; подобные объяснения можно было услышать и после других, более почтенных, соборов. Но сумма свидетельств о насилии и угрозах 449 года дает необычную и слишком убедительную картину. Например, епископ Аттик, который подписал решение об осуждении Евтихия в Константинополе, здесь был подвергнут суровому перекрестному допросу, где Диоскор обращался с ним как с непослушным ребенком. Ему приходилось отвечать на вопросы типа «Ты уже перестал бить свою жену?» – точнее: «Оставил ли ты ту гнусную ересь, которой ранее придерживался?» В итоге запуганный Аттик сдался перед Диоскором, отрекся от своего прежнего решения и облегчил возможность продолжать суд над Флавианом. Это был триумф того, что Несторий называл «порочностью и уловками египтян»[293].

 

«Мы подписали чистые листы. Нас били, и мы подписывали… нам угрожали низложением. Нас пугали ссылкой. Рядом с нами стояли воины с дубинками и мечами»

 

И в какой‑то момент произошло физическое нападение на Флавиана. Одни источники говорят, что это было сделано по прямому указанию Диоскора и Варсумы, что вполне вероятно, хотя не менее вероятно, что здесь виноват кто‑то еще из александрийцев или монахов Варсумы. Позднейшие источники вкладывают в уста Варсумы слова: «Убить его!»[294] Быть может, ему лучше было бы умереть сразу.

 

[После низложения Флавиана] его мучили так, как если бы на него напали стаи медведей и львов… Он был в одиночестве, его терзали, и уныл в нем дух его. И его передали в руки солдат, велев им скорее его увести подальше от святых мест. Его увели и, обессиленного, бросили в темницу. Он не успел прийти в себя, ожить, подышав свежим чистым воздухом, подкрепившись пищей, которая бы вернула ему силы, как его уже передали командиру, избитого и израненного, и угрожали отправить в ссылку. А он не мог перенести тяжестей пути[295].

 

Флавиан скончался три дня спустя. Ортодоксальные церкви считают его мучеником и святым.

В тот день заседание стало совершенно хаотичным, и здесь папский легат Иларий выкрикнул единственное слово: Contradicitur . Это был протест от лица Рима против осуждения Флавиана[296]. Но в тот момент казалось, что этот поступок ровно ничего не значит, в частности потому, что он провозгласил это страшное слово на латыни, которой здесь почти никто не понимал. С таким же успехом он мог бы произнести его в какой‑нибудь церкви США сегодня. Немногие эрудированные участники собора поняли, что он сказал, но остальные просто посмотрели на него с недоумением. Но этот шаг имел важные юридические последствия. Считалось, что собор не может быть признан вселенским, если на нем не присутствует какой‑то представитель папы. Но Диоскор решил, что он может не соблюдать этого правила. Сразу после своего отважного выступления Иларий, переодевшись, скрылся.

 

Восточный фронт

 

Хотя, казалось, собор уже принес достаточно разрушений, на его второй сессии 22 августа работа продолжалась и принимались новые решения. Собор низложил некоторых важнейших восточных епископов – это было стремление избавиться от всех тех, кто недостаточно возмущался Несторием. Так, были низложены Домн Антиохийский, а также Феодорит Кирский, Ива Эдесский и Ириней Тирский. А затем собор занялся друзьями и родственниками Иринея и прочими врагами, которых обвиняли в чародействе, ереси, двоеженстве и во всем, что мог породить воспаленный ум знойным средиземноморским днем. Снова были торжественно приняты «Двенадцать анафематизмов» Кирилла, решительно осуждавшие любой уклон в сторону двух природ. Были поставлены новые люди, которые должны были вводить новый александрийский порядок. Преемником Флавиана в Константинополе стал Анатолий, который никогда бы не получил этого поста, если бы не устраивал Диоскора и Евтихия. Александриец по рождению, Анатолий исполнял роль apocrisarius Диоскора, то есть его посланника при дворе. Затем Анатолий (незаконно) поставил одного из константинопольских клириков епископом Антиохии[297].

 

Затем собор занялся друзьями и родственниками Иринея и прочими врагами, которых обвиняли в чародействе, ереси, двоеженстве и во всем, что мог породить воспаленный ум знойным средиземноморским днем

 

Кроме атаки на Константинополь собор нанес удар по престолу Дорилея, так что Евсевий был низложен и заключен в тюрьму. Ему удалось оттуда убежать и добраться до Рима, где он присоединился к растущей коалиции противников собора, которую возглавлял папа Лев. Кроме того, собор повел войну против Антиохии и Эдессы, Тира и Харрана, Библа и Теллы – это звучит как заголовки справочника по историческим церквам и местам восточной части империи. В одну только епархию Кира входило восемьсот приходов. Затем Диоскор – точнее, собор, которым он командовал, – разослал свои постановления восточным церквам, требуя, чтобы они их подписали, если не хотят сделаться очередной жертвой. На Востоке эта чистка не затронула только Ювеналия Иерусалимского, который поддерживал Диоскора и был готов пойти на все, чтобы его любимая кафедра обрела статус патриархата. Второй Эфесский собор пожаловал ему этот статус, а также позволил отобрать часть территории у Антиохийской церкви[298].

Чистка среди восточных епископов не была таким безумным делом, как это может показаться. При большинстве восточных престолов существовали мощные фракции сторонников единой природы, которые на протяжении ближайшего пятидесятилетия будут доминировать в этих регионах, включая саму Антиохию. У Диоскора здесь было немало союзников, которые могли обеспечить дальнейший рост этого направления. Проблема заключалась только в средствах, которыми он пользовался вместе со своими подручными, откровенно попирая законность и чувство справедливости.

Современные американцы называют «маккартизмом» и куда менее значительные вещи в политике, а здесь данный термин точно соответствует происходящему. На Втором Эфесском соборе о конкретных епископах вспоминали на том основании, что они дружили с только что низложенным епископом N, а потому сами должны быть низложены, даже если они и не подозревали, что их в чем‑либо обвиняют. Феодорит жаловался папе Льву:

 

Также и меня [Диоскор] убил своей писчей тростью заочно, не вызвав меня на суд, не предъявив мне обвинений лично, не спрашивая меня, как я понимаю воплощение нашего Бога и Спасителя. Даже когда судят убийц, осквернителей могил и прелюбодеев, судьи не выносят приговора, пока не услышат признания обвиняемого либо пока их не убедят в его вине другие. Но нас, находящихся на расстоянии тридцати пяти дней путешествия, он, хотя и наставленный в божественных законах, осудил по своему произволению[299].

 

Суд над Ивой ярко демонстрирует удивительную злобу судей и их дух, который в нашем сознании ассоциируется с инквизицией или охотой на ведьм. В предыдущие годы в процессе богословских споров Иву обвиняли в различных преступлениях, в основном – финансового характера, хотя ему ставили в вину и несторианство. Домн отстаивал его невиновность. Затем его противники потребовали у императора назначить новый суд, который снова вынес решение в его пользу[300]. Поэтому собор в Эфесе должен был обвинять его с утроенной силой. После чтения отчета епископы продемонстрировали хорошо подготовленную волну протеста. Во время чтения послания Ивы епископы начали возмущенно восклицать: «Это пачкает наши уши… Кирилл бессмертен… Сжечь Иву публично в Антиохии… Ссылка не поможет. Сожжем Иву вместе с Несторием!» Где‑то на протяжении последнего десятилетия идея сожжения еретиков вошла в мысли людей[301].

После этого бурного месяца Диоскору предстояло разрушить еще один мост, и он это совершил, пока вместе со своими египетскими клириками торжественной процессией приближался к Константинополю в 451 году. Остановившись в Никее, городе, имевшем глубокий символический смысл, он вместе со своими египетскими митрополитами осудил и отлучил от общения папу Льва.

Сам же папа был глубоко возмущен всеми этими событиями, тем более что они были для него полной неожиданностью. Перед собором он, обращаясь к Флавиану, просил его проявить милосердие в том случае, если Евтихий признает свои ошибки и покается. И вот новый ересиарх разгромил своих противников, опираясь на могущественную поддержку империи. И он использовал самые недостойные средства, что особенно возмущало Рим. Теперь папа Лев мог услышать отчеты своих посланников, которые «[убежали] от жестокости александрийского епископа, захватившего всю власть». Под давлением Евтихия многие вынуждены были подписаться под несправедливым решением, «зная, что их будут терзать, если они не послушаются его повелений… он же, нападая на одного человека, изливал свою ярость на всю церковь». Папские делегаты никогда не согласятся с положениями собора, «ибо они полностью разрушают всю тайну христианской веры… пока это омерзительное нечестие, превосходящее все богохульства прошлого, не будет устранено»[302].

Папа Лев справедливо осудил Latrocinium , собор разбойников и бандитов. Если бы он знал, что Флавиан уже умер, он отвечал бы еще резче, но ужасная весть о его смерти дошла до Запада лишь несколько месяцев спустя. Он представил общую картину всех тех злодеяний в своем письме к Пульхерии:

 

В Эфесе собрались не судьи, но разбойники; главари собора не пожалели ни тех братьев, что им противостояли, ни тех, что их одобряли, но ради разрушения кафолической веры и укрепления мерзкой ереси они лишили одних их законного положения, а других вынудили осквернить себя участием в неправом деле[303].

 

По мнению папы Льва, сторонники Диоскора хуже поступили с теми, кого принудили встать на свою сторону, чем с теми, кого они избивали и преследовали. Когда они нападали на Флавиана и Евсевия, эти их жертвы хотя бы сподобились славы пострадать за веру. Куда печальнее было положение тех, кто из‑за страха или денег пошел на компромисс в своей вере и «расстался с невинностью»[304].

Папа Лев призывал Феодосия провести новый собор в надежном удаленном месте, где бы не было места заговорам и лукавству. Пусть епископы соберутся в Италии, где можно будет избежать подобных беспорядков. Туда смогут приехать все восточные епископы, где они смогут примириться с церковью, если это возможно, а если нет, подвергнутся отлучению. Затем с подобной просьбой папа обратился к царственным женщинам – Пульхерии и Галле Плацидии[305].

К концу 449 года сторонники одной природы успешно совершили переворот, который изменил лицо всего христианского мира. Собор объявил их учение непререкаемой основой правой веры, более того, им удалось устранить всех тех епископов, которые мешали им господствовать единовластно. В тот момент сторонниками единой природы стали епископы Антиохии и Константинополя. Евтихий был оправдан, Диоскор всеми верховодил, а папе Льву пришлось спешно организовывать сопротивление, сражаясь при этом со сторонниками монофизитства в самом Риме. Не было бы великим преувеличением сказать, что Рим оставался последним оплотом не желавшего сдаваться меньшинства в христианском мире, которым правили монофизиты и где постоянно росла власть Александрии. Даже если такая радикальная перемена возмущала церкви Италии или Сицилии, они ничего не могли с этим сделать, пока у власти оставался этот император и пока во дворе верховодили сторонники монофизитства.

Можно вообразить себе такую альтернативную версию истории христианства после конца 449 года. Христиане прославляют великий Второй Эфесский вселенский собор. Знаменитые живописцы изображают святых Диоскора и Евтихия, одержавших судьбоносную победу над ересью диофизитов; рядом, в обличье бесов, мы видим злодеев Флавиана и Льва с раздвоенными языками, символизирующими злосчастную доктрину двух природ. Вероятно, самое знаменитое изображение такого рода находится в Александрии во дворце патриарха, верховного епископа христианского мира. Конечно, мы здесь исходим из предпосылки, что в том альтернативном мире изображать человеческую фигуру не воспрещается.

 

 

7. Халкидон

 

Споры о правильной христианской вере прекратились… Да исчезнут перебранки нечестивых!

Император Маркиан

 

Однако император скончался. В июле 450 года лошадь, на которой сидел Феодосий II, споткнулась, и император упал с нее крайне неудачно. Он умер 28 июля, не оставив наследника. Пульхерия вполне могла бы его заменить, поскольку она правила империей столь же долго, как ее брат, и не менее успешно, но женщины не должны были занимать царский престол. Ради блага династии и ради защиты христианского мира Пульхерия, которой тогда был пятьдесят один год, оставила свой пожизненный обет и согласилась вступить в брак с бравым воином Маркианом на том условии, что он должен будет уважать ее девственность. Так Маркиан взошел на трон, а империя получила в его лице одного из лучших и самых активных императоров из всех, бывших после Феодосия I[306].

Это событие потрясло сторонников теории одной природы. Коптский историк Иоанн Никиусский описывает это событие как зловещий переворот, когда на место прекрасного и благочестивого Феодосия II села его сестра, стоявшая за две природы. В конце концов, Пульхерия не согласовала свои действия ни с западным императором Валентинианом, ни с большинством сенаторов или важнейших государственных сановников. Как бы там ни было, политический мир изменился. Вожди церкви ждали перемен. В этом достойный наследник святого Петра папа Лев был, разумеется, крепок как скала. И здесь он нашел поддержку со стороны Анатолия Константинопольского, который занял свой пост благодаря Диоскору Александрийскому. Анатолий понимал, что Пульхерия куда более мощный союзник, к тому же обитающий рядом, а как враг она гораздо опаснее. Он также понимал, что религиозный переворот может навсегда укрепить позицию его патриархата, который станет вторым после Рима.

Прямым результатом всего этого стал Халкидонский собор, одно из самых представительных и важных собраний вождей церкви во всей истории христианства. Но это событие, вопреки опасениям его врагов, не стало очевидной победой определенной стороны или фракции над другой. Скорее он сразу повлек за собой политические перемены, ослабив тиранию александрийцев в церкви, но его богословские результаты не были столь однозначными.

Многие поколения христиан привыкли думать, что Халкидон был переломным пунктом в истории формирования христианской доктрины. Обычно студенты могли узнать примерно следующее: «Эфес, 431, отказ от разделения между человеческим и божественным во Христе; Халкидон, 451, учение о двух природах в единстве и победа над монофизитами. Этот мудрый компромисс положил конец христологическим спорам». Однако в те времена Халкидон скорее выглядел как попытка достичь равновесия между двумя позициями, где сторонники одной природы продолжали иметь огромное влияние. Значение собора, вызвавшего столь ужасные разделения, связано с его последствиями, которые в целом стали ясны только спустя много лет[307].

 

Контрреволюция

 

Новый император столкнулся с кошмарной ситуацией, в какой не пожелал бы оказаться никто из его предшественников. Под угрозой стояло само существование империи. В первую очередь Маркиан прекратил выплачивать дань Аттиле, а это значило, что гунны неизбежно попытаются захватить часть империи – Восточной или Западной. Аттила действительно перешел Рейн в начале 451 года. Он собрал большие силы и намеревался по меньшей мере разграбить Галлию или даже сделать ее своей территорией. В то же время Гейзерих мог в любой момент повести свои войска на Рим. Ситуация была крайне опасной, и мы можем удивляться тому, что в этот самый момент власть могла посвятить столько сил религиозным спорам, но на самом деле это было приоритетом для императора.

Отчасти за этим стояли вполне практические соображения, поскольку беспокойные и бунтующие города и селения было трудно усмирить, а они не желали поставлять мужчин в армию и платить налоги. Здесь нужно было как можно скорее достичь какого‑то согласия о вопросах веры. Не менее важную роль играло и представление о том, что империя сможет выжить только с помощью Божией, а недавние поражения и катастрофы ясно указывают на полную утрату благоволения Бога. Чтобы спасти христианский мир, следует немедленно и во всей полноте восстановить ортодоксию. И монофизиты, и несториане одинаково верили в божественное провидение, они только по‑разному понимали то, какие группы и отдельные люди представляют правую веру. Но император вдруг перестал обращать внимание на их взгляды. Теперь двор стал интересоваться мнением папы Льва и Флавиана. Зеленая партия монофизитов исчезла, ей на смену пришла голубая партия кафоликов[308].

 

Сторонники одной природы были всерьез обеспокоены изменениями во взглядах императора и полагали, что Бог на небесах обеспокоен этим не менее, чем они

 

Сторонники одной природы были всерьез обеспокоены этими изменениями и полагали, что Бог на небесах обеспокоен этим не менее, чем они. Иоанн Никиусский, который уже мог видеть последствия этого переворота – и Халкидона, – описывал события так:

 

В день восшествия Маркиана на престол тьма покрыла всю землю с часа дня до вечера. Эта тьма была подобна тому, что случилось в Египте во дни Моисея, начальника пророков. И были великий страх и смятение на всех жителях Константинополя. Они рыдали и плакали, стенали и восклицали громкими голосами, думая, что наступает конец мира. Весь сенат, чиновники, солдаты, вся армия, все малые и великие, бывшие в городе, исполнились тревоги и восклицали: «Никогда мы не слышали и не видели при всех прежних императорах подобных вещей». И они роптали между собой, но не говорили о том открыто[309].

 

Первой жертвой переворота стал евнух Хрисафий, который умер в 451 году. Существуют разные версии его смерти. Возможно, он попытался устроить восстание «зеленых». Либо его казнил Маркиан, либо Пульхерия сняла с себя задачу его устранения, передав ненавистного евнуха в руки кого‑то из его многочисленных врагов. Или же его убила толпа, протестующая против повышения налогов. Вместе с бывшим фаворитом утратили власть его приверженцы при дворе и в церкви. Евтихий последовал за Несторием в ссылку, но прожил в ней недолго и не мог надеяться на оправдание. Был также отдан приказ о возвращении сосланного духовенства. Умерший Флавиан также вернулся: его останки с великими почестями перенесли в Константинополь, где устроили погребение, достойное погребения мученика[310].

 

Собор

 

Хотя всем были ясны религиозные симпатии империи, по логике вещей она должна была официально заявить о своем вероисповедании на очередном соборе. Организация собора была не такой простой вещью, как может показаться, из‑за постоянной угрозы набегов со стороны гуннов. И сам Маркиан не мог уделять время собору, поскольку ему нужно было быстро отправляться на фронт, как только его позовут. Папа Лев считал, что в соборе нет необходимости, поскольку все прежние проблемы связаны с двумя злодеями: Диоскором и Ювеналием, – так что достаточно применить к ним должные меры, и ситуация наладится. Но реалисты понимали, что нельзя оставлять последнее слово в вопросах основ христианской веры за Вторым Эфесским собором, а потому новый собор был неизбежен. Пульхерия прежде всего желала публичного провозглашения вероучения, чтобы ортодоксия была официально оправдана, и собирала те силы, которые должны были определить ход нового собрания[311].

Маркиан и Пульхерия распорядились об открытии нового собора в сентябре 451 года на священной почве Никеи, и началась подготовка. Однако из‑за вторжений врагов даже это место, достаточно близкое к столице, не казалось надежным, так что он распорядился перенести собрание в Халкидон, пригород Константинополя. Это позволяет понять, почему там оказалось столько участников: официально в нем участвовало около пятисот епископов, хотя некоторых из них представляли доверенные лица. Вероятно, физически их присутствовало около трехсот – если не считать их секретарей и свиты. И стоит отметить еще одну деталь, важную для хода собора: значительное количество участников – не менее ста – оставили свои подписи под решениями Второго Эфесского собора, так что им приходилось оправдываться и объяснять, почему они переменили свои мнения.

Новый собор открылся 8 октября, когда было не так жарко, как во время двух предыдущих. Устроители усвоили и другие уроки. В этот раз порядок обеспечивали воины императора, ограждавшие участников от воздействия со стороны буйных «фанатов». Это было просто заседание епископов без групп возмущенных монахов или мирян.

 

В этот раз порядок обеспечивали воины императора, ограждавшие участников от воздействия со стороны буйных «фанатов». Это было просто заседание епископов без групп возмущенных монахов или мирян

 

Халкидон был выбран не случайно. Кроме того, что место встречи находилось в удобной близости от столицы, оно было овеяно собственной славой. Встреча должна была проходить в церкви мученицы Евфимии, то есть, как это понимали в то время, в ее непосредственном присутствии. После ее мученической смерти в начале IV века гробница Евфимии стала местом почитания и здесь совершались чудеса. Ее особо чтила императорская семья, сюда также приходили паломники из окрестных городов и селений. Люди отмечали, что гробницу Евфимии окружает атмосфера святости, святая творила и особые чудеса. Иногда она являлась в сновидениях епископам и другим почитателям и предлагала им собрать ее священную кровь. В сопровождении архиепископа Константинополя почетные паломники могли прикоснуться к мощам святой губкой, прикрепленной к железному пруту. Вынутая губка была «полна крови и кровяных сгустков». Затем эту кровь раздавали верным[312]. Епископы совещались в присутствии святыни: несомненно, на этом месте присутствовал Бог. Но кровь нельзя было собирать в любой момент, когда пожелаешь. Появление крови было знаком того, что святая довольна и желает передать людям свое благословение, так что здесь можно было проверить, что о них думает Бог. И циник мог бы добавить: если организаторы хотели санкционировать определенную доктрину с помощью чуда или видения, у них были для того прекрасные условия.

Халкидонский собор ставил перед собой две задачи: аннулировать решения Второго Эфесского собора и устранить его политические последствия, а также осудить ложные учения как Нестория, так и Евтихия. В первый день на соборе решения прошлого собора были в основном отменены, при этом собравшиеся нападали в первую очередь на Диоскора. Представители папы дали понять, что они не будут заседать на соборе, если там будет сидеть Диоскор[313].

В начале все вспоминали ужасы прошлого собора и преступления Диоскора. Евсевий Дорилейский заявил: «Диоскор навредил мне. Он навредил вере. Епископ Флавиан был убит и, вместе со мной, незаконно низложен»[314]. Обращаясь к императору, Евсевий говорил о прошлом соборе: «Лучше бы он никогда не собирался, тогда бы он не наполнил мир бедами и раздорами!» Он вспоминал, как Диоскор:

 

…собрав беспорядочную толпу и упрочив свое влияние взятками, начал разорять, насколько мог, благочестивую правую веру и вводить ошибочное учение инока Евтихия, которое уже издавна отвергли святые отцы… его злоба на веру христианскую и на нас была немаловажна[315].

 

Были зачитаны официальные протоколы Второго Эфесского собора, и по ходу дела многие его участники рассказывали о запугивании и нарушениях, сопровождавших создание этого документа. Флавиан был оправдан. Несмотря на многочисленные преступления Диоскора, в первую очередь ему вменили в вину то, что он оскорбил честь святого Петра, когда воспрепятствовал чтению вслух Томоса папы Льва. Позднее участники собора пришли к выводу, что эти грехи можно объяснить лишь тем, что Диоскор поддался внушениям сатаны: «Искуситель был бы подобен дикому зверю, ходящему около овчарни, который рычит, но не может причинить ущерб стаду, если бы последний епископ Александрии не дал ему себя сожрать»[316].

Хотя это не имело прямого отношения к учению или представлениям Диоскора, собор дал возможность многим врагам патриарха рассказать о том, как он их притеснял и какие несправедливости они претерпели от его рук. Список зверств Диоскора показывает, что он чувствовал себя скорее эллинистическим божественным царем, чем христианским пастырем. Выяснилось, что Диоскор силой отнимал земли и имущество у своих противников, грабил их и злодейски вырубал их деревья. Когда император послал зерно в голодающую Ливию, Диоскор забрал его себе и продал ради своей выгоды. Он также пользовался тем, что надзирал за дарами на благотворительность и социальными службами для собственного обогащения. Диоскор, как мы узнаем, тратил деньги, оставленные по завещаниям на благие дела, чтобы предаваться развратной жизни, на азартные игры и женщин: «Откровенно бесчестные женщины все время слонялись по епископскому дворцу и его баням». «По наущению этого чудесного проповедника происходили даже и убийства»[317].

В своем донесении к Маркиану собор приводил следующее заключение: «Исследовав на заседании причину той бури, что потрясла весь мир, мы пришли к выводу, что ее начал Диоскор, бывший епископ Александрии»[318]. Диоскор был низложен вместе со своими последователями и союзниками. Хотя некоторые из его бывших сторонников – в том числе Анатолий Константинопольский и Максим Антиохийский – успели быстро приспособиться к новому порядку. Особенно умело здесь действовал Ювеналий, который на протяжении двадцати лет был союзником александрийцев, но внезапно решил, что он решительно меняет свои прежние богословские представления. Ему удалось остаться патриархом.

Празднуя победу, епископы в конце первой сессии во внезапном порыве запели Trisagion , трисвятую песнь Богу[319]:

 

Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас.

Hagios o Theos, hagios ischyros, hagios athanatos, eleison himas.

 

Этот гимн, связанный в умах с Халкидоном, позже стал одним из самых популярных и значимых в традиции Византии и Православной церкви, и его часто поют на богослужении христиане Востока. Даже сегодня исполнение его потрясает слушателей любой христианской традиции или тех, кто лишен религиозных убеждений. Но Халкидон выбрал именно это песнопение не случайно. Само оно древнего происхождения, но стало популярным во время землетрясения в Константинополе: принято думать, что этим словам научил людей мальчик, который вскоре умер. Трисвятая песнь провозглашает полное доверие Богу, окруженному всем великолепием небесной славы, но также напоминает о божественном вмешательстве в эту жизнь, о чудесном избавлении от бедствия – скажем, о спасении христианской империи от сатанинского заговора.

 

Поиск формулы веры

 

На следующей неделе собравшиеся главным образом занимались поиском вероучительного определения. Для его формулировки было недостаточно просто осудить учение об одной природе. Разумеется, надлежало отказаться от учения Евтихия, однако большинство участников также не могли принять ничего такого, что напоминало бы о Нестории, то есть опасались чрезмерно подчеркивать две природы. Не раз на соборе все начинали гневно осуждать Нестория, и это не было просто неумелой попыткой достичь равновесия. Это не было также хитроумным ходом, позволявшим отвлечь участников от важнейшей задачи борьбы с монофизитством. Большинство епископов, заседавших в Халкидоне, решительно отвергало Диоскора, но с благоговением относилось к его предшественнику Кириллу. Кроме того, многих епископов пугала сама попытка сформулировать новые положения веры относительно Никеи и Первого Эфесского собора именно потому, что прежние положения было несложно истолковать как учение об одной природе[320].

О том, насколько враждебно епископы относились к несторианству, красноречиво свидетельствует следующая сцена. Когда антиохийский богослов Феодорит вошел в собрание, «благочестивейшие епископы Египта, Иллирика и Палестины начали восклицать: «Помилуйте нас, это разрушение веры! Каноны запрещают ему появляться! Гоните его вон! Изгоните учителя Нестория!» Египтяне (как обычно) были еще резче. «Не зовите его епископом! – восклицали они. – Это не епископ! Изгоните врага Божия! Изгоните иудея!» (В данном контексте «иудей» было не просто ругательством, но, называя так Феодорита, епископы хотели сказать, что он стоит за человеческую природу Христа, что делает его эбионитом, «иудействующим».) «Если мы примем Феодорита, мы изгоним Кирилла!» – продолжали они. В ответ восточные епископы начали проклинать Диоскора как убийцу – достойно внимания, что здесь они осуждали его злодеяния, но не доктрины[321].

До нас дошли отчеты об этой конференции, состоявшейся полтора тысячелетия назад, где в малейших деталях отражены все хитроумные отговорки и споры участников. И на этот раз секретари работали добросовестно и никто не ломал им пальцы, пытаясь отнять писчие трости. Чтобы лучше понять атмосферу тех споров, рассмотрим один эпизод из четвертого заседания 17 октября, когда собор решительно требовал от египтян, чтобы те отделились от Диоскора[322]. Большее число египетских епископов подписало документ, который выглядел достаточно ортодоксально, но не мог удовлетворить отцов, которые жаловались на то, что здесь нет прямого отвержения Евтихия или согласия с Томосом папы Льва. Создалась крайне напряженная ситуация. Египтяне изо всех сил старались не подписывать документ, который вызовет недовольство в Египте. С другой стороны, в Халкидоне они находились во власти представителей императора, которые требовали решительного отречения ото всего, связанного с именем Диоскора или предыдущим собором.

Им оставалось только тянуть время. Когда от египтян потребовали, чтобы они яснее высказались о доктринальных положениях, их предводитель отказался что‑либо делать, сославшись на процессуальные сложности. Никейский собор, заявил он, постановил, что египетское духовенство должно следовать патриарху Александрии, но низложение Диоскора оставило их без главы. Мы просим вашего позволения дождаться появления нового патриарха, чтобы мы могли узнать его мнение, и тогда выразим нашу позицию. Обстановка накалялась, тем более что другие участники не могли забыть о том, как Диоскор их терзал в Эфесе.

 

Евсевий Дорилейский: Они лгут!

Флорентий Сардийский: Пускай докажут свои слова.

Все епископы: Если они не держатся ортодоксальной веры, как они могут избирать епископа?

Кекропий: Они сами не знают, во что веруют. Не желают ли они поучиться?

Акакий Ариарофийский: Как в Эфесе они создали суматоху и вызвали соблазн по всему миру, так и теперь они хотят нарушить ход этого святого и великого собора! [323]

 

Египтяне буквально пали ниц на землю и умоляли, чтобы их не заставляли подписываться под Томосом Льва. Они говорили – и естественно, они знали египетские обычаи лучше, чем прочие епископы: «Тогда мы не сможем жить в этой провинции… Нас убьют. Пожалейте нас». Они не преувеличивали.

В такой обстановке было крайне трудно найти единую формулировку, поскольку та или иная фракция отвергала любые предложения. Нужно было создать текст, отражавший мысли Кирилла, но без тех крайностей, которые у него появились на поздних стадиях борьбы с Несторием. Любой компромиссный вариант предполагал отдание дани памяти Кирилла и прославление его трудов, оставляя на совесть читателя решение, какие части его переписки имеются в виду. В итоге собор создал общий документ на основе умеренных посланий Кирилла к Несторию, Примирительного соглашения Кирилла с Антиохией 433 года и Томоса папы Льва. На заседании, состоявшемся 17 октября, собор принял «Правило веры, содержащееся в Символе веры Никеи, подтвержденное Константинопольским собором, изложенное в Эфесе Кириллом и изъясненное в Послании папы Льва, когда он осудил ереси Нестория и Евтихия»[324].

Двадцать второго октября открылось пятое заседание собора, наиважнейший момент всего, что происходило в Халкидоне, где возникли споры о значимых предметах веры. Сначала был зачитан черновик с формулировкой доктрины, и эту часть заседания намеренно не вносили в протоколы. Отцы собора понимали, что им предстоит большая работа, чтобы снять возражения недовольных и в итоге достичь консенсуса, не устраивая споров о каждом этапе подготовительного процесса. Черновик оказался несовершенным. Удивительно, что в нем не упоминалась Theotokos , Богородица, – а это был символ идей Кирилла и того, что собор не идет ни на какие компромиссы с несторианами. Поскольку многие того пожелали, термин был включен в документ при всеобщем одобрении[325].

Но куда более сложной частью дискуссии был другой вопрос: был ли Христос из [ek duo physeon ] двух природ или в [en ] двух природах. Почти наверняка в черновике использовался предлог «из», что можно было истолковывать по‑разному – и это составляло как сильную, так и слабую сторону формулировки. Убежденный монофизит охотно бы согласился с тем, что Христос появился из двух природ, которые, соединившись, стали одной – именно так думал Евтихий. Но выражение «в двух природах» не содержало такой лазейки, оно ясно давало понять, что две природы сохранились и после их соединения. Так учили папа Лев и западные христиане, так мыслила и антиохийская школа, и потому именно представители Рима и Антиохии настаивали на том, чтобы «из» исправили на «в».

Это вызвало ярость большинства епископов, которые начали проклинать «богоборцев» несториан. Представители Рима сказали, что, если понадобится, они могут созвать новый собор в Италии, на что епископы ответили криками, которые можно передать так: «Отправляйтесь в свою Италию! Нам здесь не нужны несториане». Другие зафиксированные шумные возгласы – или «восклицания», как их называли, – демонстрируют нам ненависть собравшихся ко всему, что хоть отдаленно напоминает о Нестории. «Августа изгнала Нестория!» – кричали одни, то есть: помните, что Пульхерия возглавила борьбу с Несторием, и нам ни в каком виде не следует его возвращать. «Изгнать еретиков! Дева Мария – Богородица… Изгнать несториан! Христос – Бог!»[326]

Вопрос о предлогах ek и en грозил завести в тупик собрание, которое ранее очевидно шло к успешному завершению. Единство было сохранено только благодаря вмешательству имперских чиновников, которые не желали видеть расколов в церкви в тот момент, когда империя из последних сил защищала свои границы. Они также ожидали, что собор опубликует официальное постановление – это бы соответствовало претензии Маркиана на роль нового Константина. Если Константин даровал миру Никейский Символ веры, Маркиан заслуживает сопоставимого по масштабу памятника – хотя бы в виде Халкидонского определения, если не полноценного Символа веры. Чиновники настаивали на компромиссе и сформировали комитет по подготовке окончательного документа, причем сделали так, чтобы туда вошли сильные представители Сирии и Рима. По ходу его работы чиновники напоминали епископам, что те уже согласились на формулировку «в двух природах». Кроме того, говорили они, разве упоминание Theotokos в исправленном тексте не доказывает, что в нем нет никакого несторианства?[327]

Наконец епископы – многие крайне неохотно – достигли согласия. Документ подписали 452 епископа – это было куда больше, чем в Никее и на обоих соборах в Эфесе, кроме того, здесь были хорошо представлены разные части христианского мира, что вполне оправдывало притязания собора на статус вселенского[328]. Такая широкая поддержка придавала особый вес вероопределению, созданному собором.

 

Провозглашение веры

 

Сначала собор кратко повторяет учение трех первых соборов. Эти положения, говорят отцы, достаточно ясны, но дьявол все время пытается разрушить церковь[329]. После того получили хождение всяческие нелепицы, подобные учению Нестория, но более важной и безотлагательной проблемой стало учение об одной природе Евтихия и других. Их порок состоит в том, что они «вводят смешение и слияние и ошибочно полагают, что природа плоти и божества есть одно, и верят, что божественная природа Единородного через смешение способна к страданию»[330]. Вместо этих заблуждений собор признает авторитетность трудов Кирилла и Льва. Томос восхваляется:

Ибо он противостоит тем, кто разрывает тайну промысла и создает двух Сынов; он отлучает от священного собрания тех, кто дерзает говорить, что божество единородного доступно страданию; он противится тем, кто мыслит о смешении или слиянии двух природ Христа; он изгоняет тех, кто представляет себе, что его образ раба образован небесной или какой‑то еще сущностью, но не взятой от нас; и он предает анафеме тех, кто безумно говорит о двух природах Господа нашего до их соединения, полагая, что после соединения осталась только одна[331].

 

Собор исповедует:

 

…одного и того же Сына, Господа нашего Иисуса Христа, совершенного в Божестве и совершенного в человечестве, истинно Бога и истинно человека, того же из души разумной и тела, единосущного Отцу по Божеству и того же единосущного нам по человечеству, во всем подобного нам, кроме греха, Рожденного прежде веков от Отца по Божеству, а в последние дни ради нас и ради нашего спасения, от Марии Девы Богородицы [Theotokos ] – по человечеству…

 

Далее исповедание касается вопроса о природах (естествах):

 

…Одного и того же Христа, Сына, Господа, Единородного, в двух естествах неслитно, неизменно, нераздельно, неразлучно познаваемого, – так что соединением нисколько не нарушается различие двух естеств, но тем более сохраняется свойство каждого естества и они соединяются в Одно Лицо и Одну Ипостась; – не на два лица рассекаемого или разделяемого, но Одного и Того же Сына и Единородного, Бога Слова, Господа Иисуса Христа…[332]

 

Собравшиеся епископы восклицали: «Сие есть вера отцов… сие есть вера апостолов: на том мы все стоим, так мы веруем». Затем послание возложили на алтарь над гробом Евфимии, откуда оно, как думали, было взято на небо. В отчете собора папе Льву говорилось:

 

Ибо действующим был Бог, а увенчавшею в чертоге собрание – добропобедная Евфимия, которая, принявши от нас определение веры, представила его, как собственное исповедание, своему Жениху чрез благочестивейшего императора и христолюбивую императрицу, утишивши всякое волнение противников, укрепивши исповедание веры как достолюбезное…[333]

 

 

Определения веры

 

Но что именно одобрила Евфимия? Это положение по какой‑то причине стало настолько важным, что оно сохранилось фактически до наших дней. Если история на этом не кончалась, здесь было заложено прочное основание для дальнейшего развития учения. Хотя этот текст кажется слишком замысловатым, он достоин внимательного изучения. Пристальное чтение позволит нам оценить всю силу содержащихся в нем идей при его удивительной лаконичности. Его можно сопоставить с американской Декларацией независимости, где также мы находим богатство мысли при сжатом объеме. И, подобно Декларации, Определение Халкидона представляет собой сжатый комментарий к продолжительной предшествующей истории, на которую документ лишь мимоходом указывает. Греческий текст Определения содержит всего лишь около двухсот слов.

Определение извлекает из истории двух прошедших веков несколько альтернативных положений и говорит им «нет», часто с кратким комментарием, дающим понять, почему эта идея отклоняется от ортодоксии. Возьмем, например, фразу «из души разумной», psyches logikes . Что это значит? Неужели кто‑либо оспаривал существование разумной души у Иисуса? Да, это так. Фактически, Аполлинарий утверждал, что при воплощении неразумная животная душа (psyche alogos ) облеклась в тело человека, наполненное божественным Логосом.

Текст Определения нападает и на Нестория – или, по крайней мере, на идеи несторианства в том карикатурном виде, в каком они были представлены в Эфесе. Это исповедание веры в «Господа нашего Иисуса Христа», бывшего полностью Богом и полностью человеком:

 

…Совершенного в Божестве и совершенного в человечестве,

истинно Бога и истинно человека,

единосущного (homoousion) Отцу по Божеству

и того же единосущного (homoousion) нам по человечеству,

во всем подобного нам, кроме греха,

Рожденного прежде веков от Отца по Божеству…

 

Но что мы можем сказать о титуле Theotokos , Богородица? Не абсурдна ли сама идея Бога как малого ребенка? В словах «…Рожденного прежде веков от Отца по Божеству, а в последние дни ради нас и ради нашего спасения, от Марии Девы Богородицы – по человечеству (kata ten anthropoteta )…» – критически важную роль играет заключительная фраза. Вот что об этом пишет Филип Скэфф: «Мария была матерью не просто человеческой природы Иисуса из Назарета, но матерью богочеловеческого лица Иисуса Христа, хотя не его предвечного божества… матерью его воплощенной личности, Логоса, соединенного с человечеством»[334].

Далее Определение объясняет, как надо понимать две природы, словами, которые становятся однозначным осуждением Евтихия. Халкидонские отцы исповедают два естества, которые существуют:

 

…неслитно, неизменно, нераздельно, неразлучно, – (asyngchytos, atreptos, adiairetos, achoristos) так что соединением нисколько не нарушается различие двух естеств (physeon ), но тем более сохраняется свойство каждого естества и они соединяются в Одно Лицо (prosopon) и Одну Ипостась (hypostasin ), не на два лица (prosopa ) рассекаемого или разделяемого, но Одного и Того же Сына и Единородного, Бога Слова, Господа Иисуса Христа[335].

 

Четыре термина «неслитно, неизменно, нераздельно, неразлучно» могут звучать как заклинание или песнопение, но они полны значения, потому что исключают определенные альтернативные смыслы. Эти слова никак не позволяют видеть во Христе смешение Бога с человеком, где плоть уже перестает быть реальной плотью. В то же время две природы невозможно разделить на «двух Христов»[336].

 

Два Рима: Новый и Старый

 

Собору предстояло решить и некоторые другие вопросы, включая восстановление Феодорита и Ивы, что вызывало сильное недовольство у большинства участников. Федориту также пришлось пойти на крайне существенные уступки, чтобы вернуться на свое прежнее место. Хотя он прекрасно понимал, что политическая ситуация требует от него предать анафеме Нестория, он мог произнести нужные слова только под сильным давлением. Тем не менее, он сказал, что требовалось, и был восстановлен. Реабилитация Домна, низложенного на Втором Эфесском соборе, чуть ли не вызвала еще один кризис. Преемником Домна на антиохийской кафедре был Максим, причем его рукоположение было вполне законным. Существование двух равно достойных претендентов на один престол могло оказаться кошмаром. Не породит ли их соперничество нового раскола? К счастью, Домн, как всегда, стремился избегать столкновений и неприятностей, а потому он был рад пенсии и почетной отставке[337].

Еще более спорными в долговременной перспективе оказались решения, касающиеся ранга и статуса других великих престолов, включая Иерусалимский, уже ставший патриархатом. 26 октября Ювеналий и Максим Антиохийский объявили о достигнутом ими соглашении, согласно которому Иерусалим будет управлять тремя провинциями Палестины. Антиохия сохранила за собой территории, которые сегодня мы называем Ливаном и Иорданией[338].

Каноны собора повысили статус Константинополя, который получил особые привилегии как город императора, сопоставимый в этом отношении с Римом. На соборе вспомнили, как ранее епископы, собранные в 381 году в Константинополе, «справедливо признали преимущества Рима, потому что он был городом царя». Но те же епископы «признали равные преимущества [isa presbeia ] за святейшим престолом Нового Рима, справедливо рассудив, что город, получивший честь быть городом верховной власти и сената и имеющий равные преимущества со старым царственным Римом, должен и в церковных делах возвеличиться подобно тому и быть второму после него». Халкидон объявил Константинополь вторым по чести патриархатом, к которому должны обращаться за решением спорных вопросов поместные соборы провинций. Патриархат также получил власть назначать митрополитов в соседние области – Понт, Азию и Фракию – и, что потенциально было еще важнее, епископов для епархий, находящихся «среди варваров». В период расцвета миссионерской деятельности на территориях востока Европы и запада Азии это положение делало Константинополь центром обширной церковной империи[339].

Папа Лев был недоволен этим решением и безуспешно пытался добиться отмены нового канона о статусе Константинополя. Рим всегда беспокоили любые попытки возвысить другой престол до такой степени, что он по статусу приблизился бы к уровню престола святого Петра. Кто знает, не решит ли очередной собор через несколько десятилетий, что имперская столица стоит не ниже Рима или даже выше его? Кроме того, возвышение Константинополя означало снижение статуса других древних престолов, таких, как Антиохия и Александрия. Папа Лев подтвердил справедливость претензий каждого престола, независимо от проступков отдельных епископов. Да, Диоскор делал отвратительные вещи, но, несмотря на это, «престол Александрии не должен терять своего достоинства, основанного на добродетели святого Марка, евангелиста и ученика Блаженного Петра, и славу столь великой церкви не должны затмевать никакие тучи… потому что престол не зависит от того, кто его занимает». В равной мере не следует умалять честь Антиохии. Именно здесь «после проповеди блаженного апостола Петра христиане получили свое имя», а папа Лев не терпит неуважения к Петру. Антиохия никогда не должна по чести стоять ниже третьего места. «Никогда», разумеется, слишком сильное слово; если понимать папу буквально, эта честь остается за Антиохией – или самим Римом – даже тогда, когда он превращается в безлюдную пустошь с развалинами старинных зданий[340].

Папа Лев также заявил, что христианский епископ не должен искать почестей и славы так жадно, как это делал Анатолий Константинопольский, тем более что его биография далеко не идеальна. В конце концов, Анатолий встал на ортодоксальную позицию после долгих лет непростительных компромиссов под давлением прошлого режима. Он занял свой пост лишь потому, что был убит святой Флавиан. «Пусть он осознает, – предупреждал папа Лев, – какого человека он сменил, и полностью освободится от духа гордыни. Пусть он станет подражателем веры Флавиана, умеренности Флавиана, смирения Флавиана, которые придали ему славу исповедника». В силу многих причин Константинополь должен вести себя гораздо смиреннее[341].

 

После Халкидона

 

Халкидонский собор завершился большим заседанием 1 ноября, где присутствовали Маркиан и Пульхерия. Настроение участников было восторженное. Они прославляли Маркиана как «второго Константина». Хотя в истории этот собор пользуется особым почетом, в тот момент он воспринимался скорее как этап пути, но не его завершение. Вскоре его участники, каждый на своем месте, столкнулись с самыми разными проблемами[342].

Для двора императора Халкидон был лишь временной передышкой. В семье императора не было согласия, поскольку Евдокия, невестка Пульхерии, решительно стояла на стороне монофизитов и презирала тех, кто принял новый порядок. Позднейшие почитатели видели в ней почти святую. Когда она умерла, египтянин Иоанн Никиусский написал о ней такие слова:

 

Императрица Евдокия ушла на покой в святой Иерусалим, исполненная добрых дел и чистой веры. Она отказывалась общаться с Ювеналием, епископом иерусалимским, и с мужами, заседавшими в Халкидоне, ибо она понимала, что эти люди переменили истинную веру наших святых Отцов и правоверных императоров.

 

Тот же Иоанн презрительно отзывался о смерти Маркиана и испытывал неподобающую радость, говоря о его гангрене («его нога омертвела, и он умер»). Пульхерия же скончалась в 453 году[343].

Незадолго до смерти Маркиана Рим был в очередной раз разграблен, теперь вандалами (455), так что Западная империя стала значительно слабее. Династия Феодосия сходила на нет, и потому избранием императоров занимался исключительно военачальник Аспар, который по меньшей мере был способен разглядеть компетентных людей. Преемником Маркиана на Востоке стал Лев, талантливый военный, которому удавалось защищать большую часть территорий Восточной империи от варваров.

Мы можем предположить, что в ту пору римских императоров не интересовало ничего, кроме выживания, однако на протяжении тридцати лет после Халкидона многие правители Востока занимались, среди прочего, и богословскими спорами. Ближний Восток яростно протестовал против собора. Нас может удивить столь сильная реакция – в конце концов, Халкидон во многом опирался на богословие Кирилла, – но в том мире даже малая уступка ошибочным представлениям в столь существенных вопросах была равносильна предательству самой сути христианской истины. Кроме того, приверженцы теории одной природы были глубоко разочарованы. Совсем недавно, еще только в 450 году, они могли думать, что получили абсолютное господство и в церкви, и в империи, но внезапно увидели, что их склоняют к компромиссу – заставляют согласиться с формулировкой «в двух природах». С точки зрения монофизитов, ортодоксия Халкидона была христианской только по названию и внешнему виду, так что для них халкидонцы ничем не отличались от несториан. Империя, согласившись с Халкидоном, перестала быть христианской, и это доказывали постоянные гонения на истинных верующих, приверженцев одной природы[344].

 

В эпоху Халкидона даже малая уступка ошибочным представлениям в столь существенных вопросах была равносильна предательству самой сути христианской истины

 

Многие христиане Египта и Ближнего Востока относились к Халкидону с таким же отвращением, с каким кафолики‑ортодоксы относились к «Разбойничьему собору» в Эфесе. Из‑за такого возмущения во многих церквах началась гражданская война, поскольку простое духовенство и особенно монастыри взбунтовались против своих епископов, пошедших на уступки. Житие Петра Ивера кратко описывает эти волнения такими словами:

 

И тогда отступничество всех этих раскольничьих епископов, нашедших поддержку в безбожном Томосе папы Льва и услужливо принявших соблазнительное учение Нестория, привело к тому, что Диоскор, глава епископов Египта и ревностный борец за правду, был изгнан, тогда как Ювеналий, епископ Иерусалима, подписал акт отступничества и тем самым сделался как бы предателем Иудой[345].

 

Некоторые монахи, присутствовавшие на Халкидонском соборе, вернулись в Палестину и Египет с решительным намерением сопротивляться. Ювеналию удалось примириться с новым режимом, но, когда он отправился в Константинополь, его противники устроили переворот в Иерусалиме и назначили своего епископа Феодосия. Решительно несогласные с Халкидоном люди, такие, как Петр Ивер, заняли другие кафедры Палестины. Маркиан, испугавшись возникновения раскола, тотчас же послал Ювеналия назад наводить порядок[346]. По мнению же биографа Петра Ивера, все дело здесь было в сатане, «сем князе изменников и старшем советнике отступников», который не мог смириться с тем, что церковь стала на правильный путь.

 

И потому он вошел в монарха, который теперь держал бразды правления, в императора Маркиана, готового слушать указания дьявола, и внушил ему издать указ о низложении праведных епископов, поставленных над городами Палестины святейшим патриархом Феодосием. В случае сопротивления епископов изгоняли силой и убивали, патриарх же Феодосий был приговорен к смерти[347].

 

Маркиан – или сатана, если нам так больше нравится, – успешно восстановил контроль над Палестиной, но ценой резкого нарушения общественного спокойствия.

 

Александрия в огне

 

Сильнее и разрушительнее всего Халкидон повлиял на Египет, где низложение Диоскора положило конец режиму епископов, подобных фараонам, который так старательно строился на протяжении последних 150 лет. Константинополь стал вторым по чести патриархатом, и дело заключалось не только в почетном титуле: столица империи начала господствовать над Александрией, и ее влияние росло на протяжении последующих десятилетий.

В Александрии начались беспорядки, затронувшие и церковь, и все общество. Даже просто перечень патриархов указывает на то, что закончилась стабильность старой эпохи, когда епископы уверенно занимали свои посты десятилетиями, способные справиться со всеми неприятностями. Теперь же история Александрийского патриархата стала совсем иной: это длинный ряд низложений, мятежей, ссылок и восстановлений, и такая нестабильность сохранялась до конца века. Единственной устойчивой величиной оставалась война между халкидонскими представлениями империи и ее агентов и верой в одну природу, которой придерживалось большинство египтян.

Обострение конфликта описывает «История патриархов Коптской церкви Александрии», составленная коптами. Согласно ее официальным записям, преемником «святого патриарха» Кирилла стал Диоскор, который:

 

…претерпел тяжелые гонения за правую веру от рук правителя Маркиана и его жены. С помощью пристрастного собора в Халкидоне, готового угождать пожеланиям правителя и его жены, его низложили. Потому членов того собора и всех последователей их порочного учения называют мелкитами, ибо они во всем следовали мнениям правителя и его жены и провозгласили обновленное учение Нестория[348].

 

Диоскор умер в ссылке в Пафлагонии (Малая Азия) в 454 году, но его сторонники – коптская или египетская партия – не оставляли надежд. Некоторые египетские епископы в Халкидоне перешли на сторону императора, а теперь они пытались поставить патриархом халкидонца по имени Протерий. Но эти сторонники императора составляли меньшинство, а выборы патриарха выглядели как стремление навязать церкви непопулярного постороннего епископа. Вследствие этого возникло «великое и невыносимое возмущение», где Александрия явила свои наихудшие качества[349]. Одно из волнений началось в театре, где люди начали выкрикивать: «За Диоскора и правую веру! Сжечь кости Протерия! Изгоним Иуду!» Толпа людей начала требовать возвращения благочестивого Диоскора из несправедливой ссылки и изгнания хищного волка и антихриста Протерия, нового Каиафы. Солдаты, пытаясь навести порядок, убили многих людей в давке[350].

Один очевидец оставил описание другой сцены, отражающей попытку египтян защитить саму суть христианской веры. «Он увидел, как огромная толпа народа идет к префектуре, и, когда отряд войска хотел остановить возмущение, мятежники стали бросать в воинов камнями и обратили их в бегство. Бежавшее войско заперлось было в храме, посвященном некогда Серапису, но было осаждено и заживо сожжено мятежниками»[351]. В ответ на это император послал туда две тысячи солдат – немалое число, если учитывать, что в то время было крайне важно оборонять границы империи. Но это только усилило беспорядки, поскольку воины вели себя как завоеватели в покоренном городе, обладавшие правом безнаказанно насиловать всех женщин. Военные установили крайне жесткий режим, ограничили доставку в город пропитания и запретили посещать бани и представления, которые были основой социальной жизни. Со временем осадное положение стало менее суровым, но недовольство населения сохранилось[352].

С 454 года у коптов появился отдельный патриархат и параллельная иерархия, избравшая своей главой монаха Тимофея. Это был маленький человек, которому дали кличку Элур, что означает «кот», хотя в данном случае скорее указывает на его ловкость и значит что‑то вроде «проныра». Он был рукоположен Кириллом и сопровождал Диоскора на Второй Эфесский собор, так что был прочно укоренен в александрийской традиции. Однако «Проныра» был и сам по себе удивительной личностью: его влияние не ограничивалось рамками Египта, и он создал основы для создания независимой монофизитской церкви. В иных обстоятельствах он, несомненно, пользовался бы в христианском мире не меньшей славой, чем его предшественники[353].

Когда в 457 году умер Маркиан, александрийцы взбунтовались против Протерия, поскольку «богобоязненный народ начал снова дышать и вознес благодарение искупителю нашему Христу». Некоторые епископы провозгласили Тимофея Элура патриархом, когда военные не могли поддерживать порядок. Затем силы императора окружили церковь, служившую штаб‑квартирой для оппозиции, где они «убили многих мирян, монахов и монахинь. Поскольку народ не мог этого переносить, люди, охваченные жаждой мученичества, ежедневно сопротивлялись воинам в этой кровавой гражданской войне»[354]. В этот раз силы императора не смогли помешать Протерию обрести мученический венец:

 

…Некоторые александрийцы, будучи подучены Тимофеем… напали на Протерия и умертвили его, пронзив ему чрево мечом в минуту его бегства в святую крестильню; потом обвязали его веревкой и, повесив на так называемом четверостолпии, всем показывали с насмешками и воплями «убит Протерий!»; и, наконец, влачив его тело по всему городу, предали огню, и даже, подобно диким зверям, не усомнились пожирать его внутренности.

 

Согласно другой версии, «они оставили его лежать на дороге, словно свинью или собаку, которых он напоминал своими обычаями и своей свирепостью»[355].

Халкилдонцев потрясло и время (Пасха), и место этого убийства. Даже варвары и дикари, писали они, с уважением относятся к крестильне. Хотя язычники не понимают богословия крещения, они признают его духовную силу. Корни этого преступления отыскать нетрудно. «Во всех этих событиях виноват Тимофей, опытный строитель козней». Папа Лев никогда не мог простить Тимофею это убийство. Он сравнивал Элура с Каином и называл его parricida , отцеубийцей, который был sacrilegus или impius – оба эти термина для римлян указывали на высшую меру вины, заслуживающую смертной казни[356]. В памяти коптов, разумеется, эти события выглядят совершенно иначе: копты прославляют Элура как доблестного страдальца за веру. По одной из их версий, правитель, притеснявший Тимофея, «был изъеден червями и умер» – эта фраза напоминает о смерти царя Ирода. Вот что происходит с земными властителями, когда те устраивают гонения на Божьих апостолов[357].

Вопрос о том, как далеко был готов зайти «Проныра» Тимофей, остается спорным, тем не менее, в 458 году – год спустя после убийства Протерия – Анатолий Константинопольский погиб насильственной смертью, возможно, от рук радикально настроенных сторонников Диоскора и Тимофея. Александрийцы ненавидели Анатолия как своего уроженца, который предал родную церковь. Более того, Тимофей в одном месте называет его «братом», что говорит не о кровном родстве, но о том, что до раскола между ними существовали тесные взаимоотношения. Анатолий предал их общего отца Диоскора. Был ли Тимофей на самом деле повинен в этом убийстве или нет, он не сожалел о случившемся. Кровная месть александрийцев не знала ни географических границ, ни сроков осуществления возмездия[358].

 

Вопрос о том, как далеко был готов зайти «Проныра» Тимофей, остается спорным

 

Новый император Лев низложил «Проныру» и поставил вместо него другого, ортодоксального, Тимофея, который занимал этот пост, с некоторыми перерывами, до 481 года. Однако новый патриарх‑халкидонец никогда не забывал о шаткости своего положения. Его прозвище Салофакиол означает нечто вроде «ненадежно сидящая шляпа»: он на своем посту был подобен шапке неподходящего размера. Его пронырливый коптский соперник Тимофей всегда выжидал момента, когда он, «тайный патриарх», сможет выйти на сцену[359].

 

Рим

 

Соборы разрушили престол святого Марка, а одновременно высоко вознесли престол святого Петра. Немногие люди поздней античности жили такой деятельной жизнью, как папа Лев, оказавшийся участником многим важнейших событий. В октябре 451 года он одержал великую политическую победу, но это еще не было вершиной его достижений. Как бы ни были ужасны Диоскор и Евтихий, их трудно сравнить с Аттилой, который мог в любой момент оказаться в Риме. Незадолго до Халкидона (о чем не знали участники собора) римляне с их союзниками разбили войска Аттилы в битве на Каталонских полях – возможно, это место нынешнего города Шалон во Франции. Эта битва оказалась уникальной в истории еще и потому, что здесь впервые силы христиан сражались с языческим завоевателем. В легендах эта битва стала чем‑то вроде предшественницы средневековых Крестовых походов, где великий полководец Аэций играл роль защитника христианской цивилизации. Но Аттила не был окончательно разбит, и на следующий год он повел варваров на Италию, ссылаясь в качестве оправдания на Гонорию, которая предложила ему свою руку[360].

Маркиан попросил папу Льва присоединиться к делегации, которая должна была просить Аттилу пощадить Рим. По какой‑то причине Аттила увел свои войска. В воспоминаниях и искусстве это событие объясняется чудесным вмешательством высших сил, которое связано с именем папы. В эпоху Возрождения Рафаэль запечатлел эту сцену на полотне как память о величайшем моменте в истории папства. Говорили, что «Аттила был настолько поражен появлением первосвященника, что отдал приказ своим войскам прекратить сражения и, обещав хранить мир, удалился за Дунай». Нам не обязательно верить в чудеса, достаточно представить себе, какое впечатление могли произвести отвага папы Льва и его решимость защищать город и церковь в самых ужасных обстоятельствах. Хотя в переговорах участвовали и другие люди, в памяти веков остался именно Лев как спаситель города[361].

Рим мог радоваться избавлению от страшной беды ровно три года. К сожалению, папа Лев никогда не исполнял обязанностей императора Запада, хотя он бы прекрасно справился с этой задачей. В то время империей правил жалкий Валентиниан III, режим которого держался только на верных военачальниках вроде Аэция. Однако у последнего были противники при дворе, и один из них, фаворит Максим, внушил императору, что Аэций становится слишком популярным и это опасно. Послушав его, Валентиниан собственноручно зарубил своего лучшего полководца мечом. Один придворный осмелился выразить упрек императору в таких словах: «Государь, я не знаю, что заставило вас так поступить, но знаю, что вы левой рукой отсекли свою правую»[362].

Это убийство положило начало цепи событий, о которых стоит упомянуть хотя бы потому, что они отражают глубокий политический хаос в тогдашней Италии, на фоне которого папа Лев возвышался своей святостью. Сам Максим убил Валентиниана и вступил в брак с его вдовой Евдоксией (дочерью восточного императора Феодосия III). Максим царствовал всего около двух месяцев, стараясь победить других претендентов на престол, пока те его не убьют. Между тем Евдоксия из мести предложила Гейзериху завоевать Италию, на что тот радостно согласился (здесь играли роль и семейные связи: дочь Лицинии Евдоксии была обручена с сыном Гейзериха). Как и в былые времена, разочарованная императрица оказывала неоценимую услугу амбициозному варвару. Римляне снова умоляли папу Льва спасти город, и он сделал, что было в его силах. Однако в этот раз, в 455 году, ему удалось лишь договориться об относительно мирном и гуманном разграблении города: варвары не трогали церкви и убежища для населения, но занимались лишь одним – старались собрать все ценное, что еще оставалось в вечном и слабом городе. Несколько лет спустя император Востока повел свои корабли и сухопутные войска на Карфаген, чтобы наказать Гейзериха, и здесь римляне пережили одно из самых ужасных военных поражений во всей истории древнего мира[363].

Несторий торжествовал. Хотя он в целом одобрял богословие папы Льва, он не мог простить, что тот не оправдал его вместе с Флавианом и другими жертвами козней египтян. Лев, писал он, «воистину держится правой веры, но он одобрял несправедливости, которые совершили в отношении меня без расследования дела и суда». Несторий (или его позднейший редактор) видел во втором разграблении Рима Божье наказание за эту несправедливость. Он облек свой рассказ о судьбе города в форму пророчества:

 

Однако вскоре совершится второе нашествие варваров на Рим, во время которого Лев… собственными руками передаст варварам священные сосуды из алтаря и своими глазами увидит, как дочерей императора, царствующего в то время, уводят в плен[364].

 

Однако престиж папы Льва не пострадал из‑за этой неудачи: все понимали, что надеяться на два чуда подряд – это было бы уже слишком. Напротив, он продолжал пользоваться авторитетом – верховным – в церкви гибнущего римского мира до дня своей смерти в 461 году. Он оставил по себе удивительное наследие в виде доброго имени церкви Рима, а ряд его преемников вошел в историю папства, так что на протяжении последующего тысячелетия с лишним на них ссылались, желая обосновать верховную власть Рима над всеми церквами. Иларий, преемник Льва, не снизил планку римских амбиций и не стеснялся говорить о них вслух. Это был тот самый человек, который на Втором Эфесском соборе тщетно пытался утихомирить бушующую толпу противников Флавиана и которому пришлось спасаться оттуда, прибегнув к переодеванию. Несмотря на все унижения и скандалы Рима эпохи Темных веков память о Льве и Иларии сохранилась и стала надежным основанием будущего папства.

 

Потерянная вселенная

 

Ни один сын римского императора не будет садиться на престол отца, пока секта халкидонцев правит миром.

Севир Антиохийский

 

8. Как церковь потеряла полмира

 

Если кто‑либо из них признает истинность Халкидонского собора, его можно отпустить; того же, кто говорит, что собор ошибочен и ложен, утопите в море.

Император Ираклий, ок. [635].

 

В 653 году солдаты римского императора Константа II штурмом взяли Латеранский дворец в Риме. Они арестовали тогдашнего папу Мартина I и Максима, одного из величайших богословов и мистиков той эпохи. Обоих пленников отправили в ссылку, оба они пострадали от жестокого обращения властей как противники императора. Палачи отрубили Максиму правую руку и вырвали язык. Мартин умер два года спустя в ссылке в Крыму, Максим – несколькими годами позже в Грузии. Ортодоксально‑кафолические церкви считают обоих этих защитников истины, готовых отдать за нее жизнь, мучениками: они почитают их как святого папу Мартина и Максима Исповедника[365].

Эти двое пострадали потому, что не могли согласиться с императором по самому важному и самому спорному вопросу его царствования: относительно монофелитства (учения о единой воле). Прошло уже две сотни лет после Халкидона, еще два века тому назад Маркиан призывал положить конец «перебранкам нечестивых», но империю продолжали раздирать споры[366]. Церковь и придворные искали какого‑то решения, которое бы удовлетворило обе стороны, примирило бы сторонников одной и двух природ. В 630‑х, казалось бы, такое решение было найдено: обладал ли Христос одной природой или двумя, его воля была единой. Разве это не может стать основой для соглашения между Египтом и Сирией, Африкой и Западом? Но, как показывает атака императора на Латеранский дворец, попытка не увенчалась успехом. Мартин и Максим пострадали за свою верность Халкидону.

 

Достижения Халкидона были относительными. По прошествии многих лет после 451 года мы все еще не видим следов торжества Халкидона

 

Нас не должны удивлять жестокости имперской власти, но здесь следует обратить внимание на дату – столь поздний срок указывает на то, что достижения Халкидона были относительными. По прошествии многих лет после 451 года мы все еще не видим следов торжества Халкидона. В течение 150 лет после собора в иные периоды «голубая» ортодоксия царила в императорском дворце, но были и другие периоды – иногда тянувшиеся десятилетиями без перерыва, – когда режим терпимо относился к монофизитству или даже стоял на его стороне. В такие годы императоры поддерживали тех патриархов и епископов, которые распространяли и вводили учение об одной природе. Христиане могли извлечь ценные уроки из истории недавних лет. Если сам Халкидон был контрреволюцией против переворота, устроенного на Втором Эфесском соборе, значит, положение дел может измениться снова. Около 510 года стало казаться, что Халкидон останется просто маловажным эпизодом далекого прошлого. Лишь в VI веке халкидонцы могли уверенно праздновать свою победу[367].

После политической победы Халкидона христиане продолжали спорить о все тех же вопросах, такие споры возникали в новых формах снова и снова. Конфликты между крупными регионами и юрисдикциями стали казаться почти нормальным явлением, даже раскол между Римом и Константинополем. В церкви постоянно происходили низложения епископов и чистки, а насилие и волнение разделяло возмущенные города и провинции. В итоге несогласные церкви пошли на немыслимый шаг – они создали альтернативные параллельные структуры[368]. Таблица 8‑1. демонстрирует взлеты и падения халкидонцев по ходу истории.

 

Таблица 8‑1 .

КОЛЕБАНИЯ РЕЛИГИОЗНОГО РАВНОВЕСИЯ В РИМСКОЙ ИМПЕРИИ МЕЖДУ 470‑ми И 650‑ми ГОДАМИ

 

470–518 Преобладание монофизитских или близких к монофизитам режимов

480–550 Возникновение самостоятельной несторианской церкви

510–600 Возникновение самостоятельных монофизитских церквей

518–630 Империя решительно вводит учение Халкидона

630–650 Христианская Римская империя теряет контроль над Египтом и Ближним Востоком

 

Хотя имперская власть не желала того признавать, к началу VII века христианский мир был разделен на несколько больших межнациональных церквей, каждая из которых претендовала на обладание абсолютной истиной. Это положение казалось невыносимым для тех, кто видел в церкви цельнотканое единое тело Христово. Пока христианская империя властвовала Египтом и Востоком, она так и не могла найти приемлемого решения для этого богословского кризиса. Две природы никак не сочетались с одной[369].

 

Враги Халкидона

 

Халкидон выжил благодаря тому, что пустил корни в ряде важнейших и хорошо организованных центров, которые пользовались престижем и одновременно обладали политической властью. Халкидонское учение крепко укоренилось в Малой Азии и на Балканах – этих ключевых территориях империи – и в самом Константинополе. Оно также было популярно в западных провинциях. Таким образом, Рим был надежным его бастионом. В монастырях обитали самые крепкие сторонники официальной ортодоксии[370].

Но Халкидон продолжал возмущать христиан Восточной империи на многих больших ее территориях. К VI веку отрицательное отношение к Халкидону стало почти нормой во многих частях христианского мира Востока, где в основном кипели споры между сторонниками разных версий теории одной природы: между миафизитами и твердыми последователями Евтихия. Халкидонских епископов здесь обычно травили и изгоняли. И даже если епископ хранил верность Халкидону, его духовенство и монашество хранили свою веру, а их аскетизм, святая жизнь и слухи о сделанных ими чудесах делали эту веру популярной. Одним из таких монофизитских подвижников был святой монах и епископ Петр Ивер, который много путешествовал по Палестине и соседним землям. Он рукополагал священников и наставлял верных, «просвещая многих других и приводя их в стадо ортодоксальной [антихалкидонской] церкви»[371].

Египет, разумеется, совершенно не желал ничего прощать или забывать. Патриархат раздирали страшные расколы, так что с 451 по 482‑й там, как правило, существовали параллельные и конкурирующие структуры. Хотя для нас не так важны детали, Таблица 8‑2. поможет нам себе представить, сколь хаотичной была жизнь Александрийского патриархата в то время.

 

Таблица 8‑2 .

⇐ Предыдущая78910111213141516Следующая ⇒

Поделиться: