Поэтика детских образов Ф.М. Достоевского

 

На могилу писателя был возложен венок с надписью «От русских детей». Тема детства в творчестве Достоевского не раз становилась предметом исследования в ее социальном, философско-этическом и сравнительно-историческом аспектах. Вместе с тем детские образы писателя нередко вызывали недоумение, потому что если их оценивать только с позиций эстетических требований правдоподобия, то они воспринимаются как неправдоподобные. Даже такой почитатель и близкий друг Достоевского, как А.Н. Майков, в письме сыновьям от 26 ноября 1892 г., где он, руководя кругом их чтения, рекомендует Достоевского, делает характерную оговорку: «Одно меня там бесило - это дети, маленькие Федоры Михайловичи» [9, с. 280]. Всем памятна и резко-уничижительная оценка детских образов Достоевского, которую дал М. Горький в статье «Еще о карамазовщине», ошибаясь в фамилии персонажа: «Если тринадцатилетний мальчик Красавин говорит, что «глубоко постыдная черта, когда человек всем лезет на шею от радости», читатель вправе усумниться в бытии такого мальчика. Если мальчик заявляет: «Я их бью, а они меня обожают» и характеризует товарища: «Предался мне рабски, исполняет малейшие мои повеления, слушает меня, как бога», - читатель видит, что это - не мальчик, а Тамерлан или, по крайней мере, околоточный надзиратель» [5, с. 153.].

Достоевский писал о детях: «Сколько очеловечивают они существование в высшем смысле, без них нет цели жизни». Как нам известно, по воспоминаниям А.Ф. Кони, Достоевский очень интересовался колониями для малолетних преступников на Охте в Петербурге, куда по его желанию известный юрист возил его. Ф.М. Достоевский просил позволения остаться с колонистами наедине. Долго и горячо говорил с ними. Когда собрался уезжать, они провожали его шумно и доверчиво, окружив извозчика, кричали Достоевскому: «Приезжайте опять! Непременно приезжайте! Мы вас очень будем ждать...» [16, с. 88]. Но знаменательно было то, что в день смерти Ф.М. Достоевского было много учеников школ, просто детей, пришедших со своими родителями. Все они - писали тогда в газетах - пришли проститься с человеком, умевшим так тонко, с такой любовью изобразить в своих произведениях детскую душу. Нет почти ни одного произведения Достоевского, где бы ни промелькнул обаятельный детский образ. Его дети в большинстве случаев - это дети бедных. Горе отражается на них, они его испытывают на себе. Вспомним Неточку Незванову, детей несчастного Мармеладова, героя рассказа «Мальчики у Христа на елке», Илюшечку Снегирева из романа «Братья Карамазовы».

На мой взгляд, этот образ - шедевр. Кто еще из мировых писателей смог так глубоко проникнуть в душу маленького ребенка и так реалистично ее показать?! Рассказать взрослым о том, какие благородные страсти живут и борются в этом маленьком Человеке?! Невозможно читать спокойно главы «Братьев Карамазовых», где описывается история этого героя. Хочется, как когда-то сделал это Некрасов, читая «Бедных людей», ударить по книге ладонью и крикнуть: «Ах, чтоб его! ».[16, с. 90].

Действительно, дети у Достоевского порой говорят и ведут себя не по-детски, а как мудрые и опытные взрослые. Иногда эта необычность даже подчеркивается, как в рассказе о детстве «раннего человеколюбца» Алеши Карамазова: «…он до того дошел, что его никто не мог ни удивить, ни испугать, и это даже в самой ранней своей молодости< …> дар возбуждать к себе особенную любовь он заключал в себе, так сказать, в самой природе, безыскусственно и непосредственно» [2; 14, с. 18]. Несомненно, что мы имеем дело с особой поэтикой детских образов, и только вникнув в эту поэтику, можно адекватно авторскому замыслу понять и «оправдать» странности детских персонажей писателя.

Для Достоевского ребенок - это «образ Христов на земле». Поэтому у него, по сравнению с Л. Толстым, Чеховым или Короленко, «детская точка зрения абсолютна, а не специфична, и ее не с чем соотносить» [12, с. 174]. Концепция ребенка у Достоевского отчасти сближается с традициями средневековой культуры. Иконописные изображения Христа-младенца на руках Богородицы были привычны для русского человека, даже неграмотного, и это тесно связано с популярностью «евангелий детства», которые имели широкое хождение и стали источником для сюжетики легенд и духовных стихов. «Не следует упускать из виду, - пишет А.Я. Гуревич, - что бесчисленные изображения Христа-младенца должны были внушать мысль об избранности детей, не отягченных грехами взрослых. Но вместе с тем, дети в средние века нередко приравнивались к умалишенным, к неполноценным, маргинальным элементам общества. Отношение средневековья к детству, видимо, отличалось двойственностью» [7, с. 316]. Эта двойственность сохранялась и в более поздние времена, о чем можно судить по изображениям детей во взрослых костюмах и позах в мировой, в том числе и русской, живописи. Достоевский снимает это противоречие, когда убеждает, что дети обладают «инстинктом добра», который спасает их от пороков (вспомним хотя бы осуждение Аркадием Долгоруким своей холодности и отчужденности во время посещения пансиона матерью). Ю.Ф. Карякин справедливо отмечает: «Найти «в человеке человека» для Достоевского значит, помимо всего прочего, еще и найти в нем ребенка» [10, с. 51]. Отсюда и восторг рассказчика в «Записках из Мертвого дома», наблюдающего за реакцией зрителей-каторжан на представление народного театра: «Что за странный отблеск детскойрадости, милого, чистого удовольствия сиял на этих изборожденных, клейменых лбах и щеках, в этих взглядах людей, доселе мрачных и угрюмых, в этих глазах, сверкавших иногда страшным огнем! » [2; 14, с.122 - 123]. По Достоевскому, человек будет достоин «золотого века», когда вновь станет ребенком. Эта концепция соотносима с евангельским «будьте как дети».

По направлению от периферии к центру этой концепции и по месту в сюжете детские персонажи в произведениях Достоевского могут быть распределены по типологическим рядам (хотя ясно, что всякая типология в подобных случаях сопряжена с неизбежной схематизацией и упрощением):

) маргинальные (дети Горшкова, Катерины Ивановны, малолетние проститутки в «Зимних заметках о летних впечатлениях» и «Преступлении и наказании», ребенок Марии Шатовой, девочка в «Елке и свадьбе»», девочка-нищенка в «Сне смешного человека»);

) страдальцы (дети из коллекции Ивана, герой рассказа «Мальчик у Христа на елке», мальчик из сказа о купце Скотобойникове в «Подростке», Лиза Трусоцкая из «Вечного мужа»);

) «гордые» (Неточка Незванова, Нелли, Коля Иволгин, Илюша Снегирев);

) готовые и на подвиг, и на преступление, не знающие границы между добром и злом (персонажи «Маленького героя», «Мальчика с ручкой», дети в швейцарской деревушке «Идиота», Коля Красоткин, Лиза Хохлакова);

) идеологи (Аркадий Долгорукий, Алеша Карамазов). [11, с. 245].

Поднимаясь по ступеням этой иерархии детских персонажей, мы убеждаемся, что немало из них ориентировано на образы Христа-ребенка и святых детей-страстотерпцев в неканонических «евангелиях детства», апокрифических легендах и духовных стихах. Именно в этих «отреченных» текстах и фольклорных произведениях, созданных на их основе, выражалось исповедание веры в народном христианстве, не во всем совпадающем с официальным православием. Четвероевангелие почти не описывает детства Христа и Богоматери - зато некоторые так называемые «отреченные» евангелия посвящены именно этому. В научной литературе их суммарно называют «евангелиями детства» («Евангелие Фомы», «Протоевангелие Иакова», «Псевдоевангелие Матфея» и др.). Эти евангелия как памятники раннего христианства широко публиковались в светских научных и массовых изданиях во второй половине XIX - начале XX вв. (Порфирьев И.Я. Апокрифические сказания о новозаветных лицах и событиях. СПб., 1890; Сперанский М.Н. Славянские апокрифические евангелия. М., 1895; Вега (Павлов В.Ф.). Апокрифические сказания о Христе. СПб., 1912; Яцимирский А.И. Апокрифы и легенды. Пг., 1915; Жебелев С.А. Евангелия канонические и апокрифические. Пг., 1919.).

Известно, что апокрифические евангелия, в том числе «евангелия детства» и создававшиеся на их основе устные легенды, были очень популярны в народе вплоть до ХХ века. Об их органической принадлежности народному религиозному сознанию свидетельствует и тот факт, что некоторые сюжетные мотивы и образы апокрифических евангелий и легенд легли в основу духовных стихов.

Создавая образы многих своих детских персонажей, Достоевский пользуется мифологизацией - она и выводит эти образы за рамки правдоподобия, при этом они не теряют бытовой, психологической и социально-исторической подлинности. Например, Коля Красоткин и Илюша Снегирев, как и мальчик Иисус, держатся особняком в толпе других детей, они независимы и подчеркивают свою особость: «…мальчик хоть и смотрел на всех свысока, вздернув носик, но товарищем был хорошим…» [2; 14, с. 463] - так сказано о Коле. Илюша же вообще остался один против всех школьников. Характерно, что, как и герой «Евангелия Фомы», Коля тоже слишком жестоко судит своего товарища и выбирает несоизмеримое наказание, убеждая Илюшу, что тот убил беззащитное животное: «Я имел в виду вышколить характер, выровнять, создать человека…» (14, 480). Муки совести окончательно истощают мальчика, и его воспитатель в конце концов понимает бесчеловечность своей «педагогической методы». В этой ситуации угадывается ассоциативная связь с мальчиком Иисусом, который судит и строго карает: «…сын Анны книжника стоял там рядом с Иосифом, и он взял лозу и разбрызгал ею воду, которую Иисус собрал. Когда увидел Иисус, что тот сделал, Он разгневался и сказал ему: Ты, негодный, безбожный глупец, какой вред причинили тебе лужицы и вода? Смотри, теперь ты высохнешь, как дерево, и не будет у тебя ни листьев, ни корней, ни плодов. И тотчас мальчик тот высох весь…».

Дети у Достоевского отнюдь не всегда благостны и добры. И это как будто бы вступает в противоречие с художественно-философской идеализацией писателем ребенка. Штабс-капитан Снегирев говорит о школьниках, травивших сына: «Дети в школах народ безжалостный: порознь ангелы божьи, а вместе, особенно в школах, весьма часто безжалостны» [2; 14, с.187]. У Достоевского немало детских персонажей, чье поведение вызывало сожаление, а то и недоумение. Это девочка с навыками опытной проститутки в предсмертном видении Свидригайлова; садомазохистские мечтания Лизы Хохлаковой, которая любит опасные для души игры-эксперименты: «…мне иногда во сне снятся черти, будто ночь, я в моей комнате со свечкой, и вдруг везде черти, во всех углах, и под столом, и двери отворяют, а их там за дверями толпа, и им хочется войти и меня схватить. И уж подходят, уж хватают, А я вдруг перекрещусь, и они все назад, боятся, только не уходят совсем, а у дверей стоят и по углам, ждут. И вдруг мне ужасно захочется вслух начать бога бранить, вот и начну бранить, а они-то вдруг опять толпой ко мне, так и обрадуются, вот уж и хватают меня опять, а я вдруг опять перекрещусь - а они все назад. Ужасно весело, дух замирает» [2; 15, с. 23]. В этом же ряду - преследование неповинного Алеши мстителем за отцовскую обиду Илюшей Снегиревым, еще и ранившим ножиком своего защитника Колю Красоткина и погубившим Жучку; «отчаянные, головорезные» шалости (истории с поездом и гусем) материалиста-«естественника», «социалиста» и «безбожника» Коли и проч. Однако едва ли наличие подобных фактов в художественном мире Достоевского позволяет сделать следующий вывод: «Ребенок у Достоевского - и традиционный христианский символ святости и существо демоническое, готовое попрать все христианские святыни. В нем абсолютнее, чем во взрослом, выражены полюса человеческой нравственности - божественное и сатанинское» [21, с. 247]. Необходимо учитывать, что в «евангелиях детства», духовных стихах и легендах чудеса, совершаемые Иисусом, часто сродни жестокости: он может умертвить ребенка, который разрушил его игрушечные постройки из песка; превращает детей, которым родители запретили играть с ним, в козлов; умирает учитель, за дерзкий ответ ударивший Иисуса, и т.п. Он может быть мстительным и капризным. Однако все подобные эпизоды в памятниках народного христианства прочитываются как аллегории, призванные продемонстрировать вовсе не жестокость, а всепобеждающую Истину, воплощением которой является Христос. Образ мальчика из сказа о купце Скотобойникове в «Подростке», при всей его бытовой и психологической достоверности, навеян, как можно предположить, образами детей-страстотерпцев из духовных стихов. Вспомним, как повлиял на купца Скотобойникова погибший по его вине мальчик. «Одна только эта безгрешная душка уловила его» [2; 16, с. 403], - так объясняет благодатное потрясение, перенесенное Скотобойниковым, Макар Дологорукий в подготовительных материалах к роману.

Таким образом, эстетически оправдать «неправдоподобное» поведение и «взрослые» речи детей у Достоевского можно, если соотнести их с «евангелиями детства», духовными стихами и легендами о Христе-ребенке и святых младенцах.

 

⇐ Предыдущая123456Следующая ⇒

Поделиться: