Актуализация философского концепта детства в романе «Братья Карамазовы»

 

А. Суслова, близко знавшая Достоевского, свидетельствовала: «Когда мы обедали, он, смотря на девочку, которая брала уроки, сказал: «Ну вот, представь себе такая девочка со стариком, и вдруг какой-нибудь Наполеон говорит: «Истребить весь город». Всегда так было на свете» [10, с. 46].

Сам художник писал: «Дети странный народ, они снятся и мерещатся». Он задумывал «роман о детях, единственно о детях и о герое-ребенке… Заговор детей составить свою детскую империю. Споры детей о республике и монархии…» [10, с. 46].

Вот малолетние англичанки в Гай-Маркете, чьи матери приводят их на «промысел»: «Маленькие девочки лет по двенадцати хватают вас за руку и просят, чтоб вы шли с ними. Помню раз, в толпе народа, на улице, я увидал одну девочку, лет шести не более, всю в лохмотьях, грязную, босую, испитую и избитую… Она шла, как бы не помня себя, не торопясь никуда, бог знает зачем шатаясь в толпе; может быть она была голодна. На нее никто не обращал внимания. Но более всего меня поразило, - она шла с видом такого горя, такого безвыходного отчаяния на лице, что видеть это маленькое создание, уже несущее на себе столько проклятия и отчаяния, было даже как-то неестественно и ужасно больно» («Зимние заметки и летних впечатлениях»).

Вот дети из швейцарской деревушки, о которых рассказывает князь Мышкин в «Идиоте»: сначала они преследовали обесчещенную и проклятую Мари, а потом полюбили ее, помогали ей, вопреки всем запретам и родителей, и школьного учителя, и пастора.

«Мальчик у Христа на елке» - мальчик из тех, которых «тьма-тьмущая: их высылают «с ручкой» хотя бы в страшный мороз, и если ничего не наберут, то наверно их ждут побои… С набранными копейками мальчишку тотчас посылают в кабак, и он приносит еще вина. В забаву и ему наливают в рот косушку и хохочут, когда он, с пресекшимся дыханием, упадет чуть не без памяти на пол». Мальчик, которому снится христова елка, где были все такие же дети, как он, «но одни замерзли еще в своих корзинах, в которых их подкинули на лестницы к дверям петербургских чиновников, другие задохлись у чухонок, от воспитательного дома на прокормлении, третьи умерли у иссохшей груди своих матерей, во время самарского голода, четвертые задохлись в вагонах третьего класса от смраду, и все-то они теперь здесь, все они теперь как ангелы, варского голода, чсе у Христа…» [2; 2, с. 285]. А после того сна о христовой елке наутро дворники нашли маленький трупик спрятавшегося за дровами и замерзшего там мальчика.

«Дите» из сна Дмитрия Карамазова: «И вот недалеко селение, виднеется избы черные-пречерные, а половина изб погорела, торчат только одни обгорелые бревна. А при выезде выстроились на дороге бабы, много баб, целый ряд, все худые, испитые, какие-то коричневые у них лица. Вот особенно одна с краю, такая костлявая, высокого роста, кажется ей лет сорок, а может, всего только двадцать, лицо длинное, худое, а на руках у нее плачет ребеночек… И плачет, плачет дитя и ручки протягивает, голенькие, с кулачонками, от холоду совсем какие-то сизые…» [2; 14, с. 246].

А снится то «дите» тому самому «Митеньке», который и выдернул бороденку-«мочалку» у штабс-капитана Снегирева, выдернул на глазах у сына! - но тому «Митеньке», в котором и в самом вдруг воскресает ребенок, - оттого и видит он тот сон, оттого и вопрошает: «почему это стоят погорелые матери, почему бедны люди, почему бедно дите, почему голая степь, почему они не обнимаются, не целуются, почему не поют песен радостных, почему они почернели так от черной беды, почему не кормят дите?..»

Да, это - вещий сон, сон-напоминание, сон-прозрение, сон-призыв, сон человека, душа которого распахнута в мир, открыта навстречу человеческому горю. Митя сам очутился в большой беде - его считают преступником, посягают на его свободу, ломают всю его жизнь, однако на фоне людских несчастий его собственные муки кажутся ему не такими страшными, он даже как будто забывает о них. Ранимое сердце, которому выпадает еще столько испытаний, обеспокоено прежде всего тем, чтобы никогда больше не было слез у ребенка. О всемирном братстве людей, о справедливой и красивой жизни на земле - вот о чем мечтает Митенька, обвиняемый в кровопролитии. Плачущее дите, образ которого всегда жил в подсознании Мити Карамазова, является для него символом человеческого страдания, знаком того, что общество, основанное на несправедливых законах, должно быть в корне изменено, иначе честному человеку не остается ничего другого, как уповать на бога или сойти с ума.

Вот Илюша Снегирев, целующий руки пьяному и озверелому «Митеньке» и кричащий ему: «Простите папочку, простите папочку». Илюша, и заболевший с этого самого мгновения. Заклинающий отца не мириться с обидчиком: «Я вырасту, я вызову его сам и убью его! … Я его повалю, как большой буду, я ему саблю выбью своей саблей, и скажу ему: мог бы сейчас убить, но прощаю тебя, вот тебе! ». Илюша, заступающийся за своего униженного отца, идущий один против всех.

Его одноклассники, безжалостно дразнящие его «мочалкой».

И они же - у постели больного - наперебой старающиеся сделать ему что-нибудь хорошее.

Их детская клятва после его смерти, у «Илюшиного камня».

Иван Карамазов в откровенном разговоре с братом Алексеем произносит слова, являющиеся как бы проекцией взглядов самого автора. Видимо, не случайно Достоевский вложил целый трактат о детях в уста героя, который незадолго до этого рассуждал о вседозволенности. Остановимся поподробнее на этой краткой и жгучей исповеди Ивана, так как каждый элемент ее заслуживает тщательного анализа, высвечивает все основные грани гуманизма Достоевского.

Как будто невзначай в главе «Бунт» Иван Федорович заводит речь о детях, которые, по его мнению, «пока еще ни в чем не виновны». Выясняется, что «вседозволенец» на протяжении продолжительного времени собирает материал о детках, и не только русских, что он по-своему идеализирует маленьких крошек: «… деток можно любить даже и вблизи, даже и грязных, даже дурных лицом». «Подивись на меня, Алеша, я тоже ужасно люблю деточек, - говорит Иван, добавляя при этом: - И заметь себе, жестокие люди, страстные, плотоядные, карамазовцы, иногда очень любят детей. Дети, пока дети, до семи лет, например, страшно отстоят от людей: совсем будто другое существо и с другой природой». Отнюдь не горячее сердце Ивана Федоровича разрывается от слез ребенка, причем этот герой Достоевского думает сразу обо всех бедствующих детях земли. С гневом и отчаянием он напоминает, например, Алеше о злодеянии и изуверстве турок в порабощенной Болгарии: «эти турки, между прочим, с сладострастием мучили детей, начиная с вырезания их кинжалом из сердца матери до бросания вверх грудных младенцев и подхватывания их на штык в глазах матерей. На глазах - то матерей и составляло главную сладость» [2; 14, с. 290].

Свой душераздирающий рассказ о том, как псы - на глазах у родной матери - растерзали ребенка в клочки, Иван Федорович начал издалека, предварив его целым рядом историй, повергающих в уныние и вызывающих чувство протеста. Разнообразные, разнонациональные «картинки» эти навсегда запечатлелись в сознании человека, который отстаивал тезис о вседозволенности, пробуждают у него стыд за род человеческий и буквально потрясают Алешу, непосредственного служителя бога. «Я хотел бы заговорить о страдании человечества вообще, но лучше уж остановимся на страданиях одних детей. Эту уменьшит размеры моей аргументации раз в десять, но лучше уж про одних детей. Тем не выгоднее для меня, разумеется» - мимоходом замечает Иван Карамазов и пускается в психологическую атаку на младшего брата, желая услышать от него заветное слово «расстрелять», пытаясь проверить свои взгляды и некоторые жизненные итоги. Исповедь героя, любящего детей до истеричности, до самоистязания, то и дело перемешиваются с аккордами гнева и проклятия, вопросами, требующими немедленного разрешения, ответа: «Да ведь весь мир познания не стоит тогда этих слезок ребеночка к «боженьке». Я не говорю про страдания больших, те яблоко съели, и черт с ними…»; «Слушай: если все должны страдать, чтобы страданиями купить вечную гармонию, то при чем тут дети, скажи мне, пожалуйста? Совсем непонятно, для чего должны были страдать и они, и зачем им покупать страданиями гармонию? Для чего они-то тоже попали в материал и унавозили собою для кого-то будущую гармонию? ».

Из-за того, что где-то рядом или вдалеке плачет ребенок, из-за того, что униженная жертва братается со своим злодеем и тираном, из-за того, что цель достигается такой дорогой и жестокой ценой, Иван Федорович готов сию минуту отказаться и от высшей гармонии, и от всемирного счастья людей, и от истины. Все эти высокие, завораживающие понятия скомпрометировали себя слезой, которая течет по щекам невинных созданий. «Не стоит она мировая гармония слезинки хотя бы одного только того замученного ребенка, который бил себя кулачонком в грудь и молился в зловонной конуре своей неискупленными слезками своими к «боженьке»! Не стоит потому, что слезки его остались неискупленными. Они должны быть искуплены, иначе не может быть и гармонии», - решительно заявляет Иван. И далее: «…если страдания детей пошли на пополнение той суммы страданий, которая необходима была для покупки истины, то я утверждаю заранее, что вся истина не стоит такой цены». Герой Достоевского не хочет гармонии, построенной на крови и слезах, не хочет, как он выражается, из-за любви к человечеству, он желает лучше оставаться с неотомщенными страданиями, требующими возмездия, всегда напоминающими о язвах общества, о необходимости дальнейшего совершенствования человеческой природы. Дети для Ивана, как, впрочем, и для Достоевского, - мерило всего, именно поэтому Карамазов - средний копит материал о детях, обличающий мир людей.

И вот громоподобный итог разговора двух братьев:

«-Бунт? Я бы не хотел от тебя такого слова, - проникновенно сказал Иван. - Можно ли жить бунтом, а я хочу жить. Скажи мне сам прямо, я зову тебя - отвечай: представь, что это ты сам возводишь здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и покой, но для этого необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь одно крохотное созданьице, вот того самого ребеночка, бившего себя кулачонком в грудь, и на неотомщенных слезках его основать это здание, согласился ли ты быть архитектором на этих условиях, скажи и не лги!

· Нет, не согласился бы, - тихо проговорил Алеша.

· И можешь ли ты допустить идею, что люди, для которых ты строишь, согласились бы сами принять свое счастье на неоправданной крови маленького замученного, а приняв, остаться навеки счастливыми?

· Нет, не могу допустить». [2; 14, с. 308].

От божьего послушника Алеши Карамазова, не могущего даже в мыслях допустить, что на свете «все позволено», Ивану Федоровичу удалось услышать то, что казалось ему его личной собственностью, - мысль о возмущении, об отрицании гармонии и истины, достигнутых ценой детоубийства. Вдохновитель формулы «все позволено», с одной стороны, и защитник униженных и оскорбленных деточек, с другой, Иван устанавливает связь между такими на первый взгляд несоединимыми понятиями, как «ребенок», «бунт», «высшая гармония». Он, а вслед за ним и сам романист, которого - ирония судьбы! - отдельные критики умудрялись назвать «жестоким талантом», предельно заостряют постановку вопроса о гуманизме: одна слезинка страдающего ребенка или красивое здание мировой гармонии? Писателя и его героя не устраивает счастье, которое основано на фундаменте из детских слез и мучений. Крайность и уязвимость гуманистической идеи Достоевского заключается в том, что он, постоянно констатируя наличие зла в современном ему обществе и справедливо утверждая, что маленькие существа не должны плакать и нести ответственность за грехи взрослых, не давал ясного ответа, как же быть тогда, когда страдание уже разлилось по земле, когда дети уже погибают, есть ли какой-либо выход из создавшегося положения, возникшего по вине «проморгавшего» человечества.

Писателя и его героя не устраивает счастье, которое основано на фундаменте из детских слез и мучений. Крайность и уязвимость гуманистической идеи Достоевского заключается в том, что он, постоянно констатируя наличие зла в современном ему обществе и справедливо утверждая, что маленькие существа не должны плакать и нести ответственность за грехи взрослых, не давал ясного ответа, как же быть тогда, когда страдание уже разлилось по земле, когда дети уже погибают, есть ли какой-либо выход из создавшегося положения, возникшего по вине «проморгавшего» человечества.

А между тем вопрос, терзавший Ивана Карамазова, оставался открытым. Детей надо было как-то спасать, защищать. Над этим бьются почти все совестливые герои Достоевского. Однако одного внутреннего негодования недостаточно для того, чтобы вытереть ребенку слезы и чтобы тот навсегда перестал горько рыдать. Не всякий бунт способен привести к желанному результату, очень часто он оказывается бессмысленным, преждевременным и оборачивался новыми невинными жертвами. В своем порыве человеколюбия персонажи Достоевского основывались не столько на реальности, на том, что было на самом деле, сколько на идеале, высоком и пока недостижимом. Здесь они показывали себя не то социальными романтиками, не то добрыми экстремистами, не то сторонниками отчаянного гуманизма. Но мечта их, искренняя, самозабвенная, была порывом в послезавтрашний день…

Таким образом, протест против социального насилия, приводящего к тому, что неутешно горюют дети, является краеугольным камнем гуманистической философии классика 19 века. Образ плачущего ребенка, созданный Достоевским и почти постоянно - прямо или в опосредованной форме - присутствующий в его произведениях, ранних и поздних, необходимо рассматривать как персонификацию, материализацию гуманизма Достоевского. Такое изображение нравственной, морально-духовной категории, бросающей отсвет на весь миропорядок, является родным стону души человека. И именно из-за «слезинки ребенка», из-за детей, из-за их незаслуженных и неотмщенных страданий возвращает Иван Карамазов «билет» в рай.

Выводы по второй главе: Дети и взрослые в произведениях Достоевского составляют неразрывное единство во всей диалектике и многообразии взаимосвязей. Диапазон и амплитуда чувств, мыслей и дел, вызванных отношениями между детьми и взрослыми, в художественном мире Достоевского сопоставимы с теми, что движут поведением его взрослых героев. Дети у Достоевского - последняя и решающая проверка всех и всяких идей, всех и всяких теорий. А идеи, которые судил и сталкивал между собой Достоевский, - это были идеи христианские, буржуазные и социалистические. Ни до, ни после Достоевского, мне кажется, в нашей литературе не было писателя, который бы с такой силой и с такой болью писал о детях и их мучениях. Лучшие произведения, письма, дневники отмечены, горячим сочувствием к бедным людям, к униженным и оскорбленным. Они проникнуты страстью, поисками истины человеческого бытия.

⇐ Предыдущая123456Следующая ⇒

Поделиться: