Политический лидер, снискавший мировую славу, между прошлым и будущим

⇐ ПредыдущаяСтр 16 из 25Следующая ⇒

Все лето 1945 года Черчилль тяжело переживал свою неудачу. Оттого, что он сам впервые придал выборам ярко выраженный личностный характер, поражение было еще горше. Черчилль впал в глубокую депрессию. Ему казалось, что он утратил навсегда и свой авторитет, и свою популярность. Кроме того, оглушительный успех лейбористов означал, что новые выборы состоятся не раньше 1950 года. Иными словами, на пять или шесть лет национальный герой оказался не у дел.

Конечно, Черчилль уже не раз доказывал, что у него достанет мужества перенести любое несчастье. Поэтому, несмотря на подавленное настроение, он старался побороть охватившее его отчаяние. Бывший премьер-министр оставил Уайтхолл и поселился в самом центре Лондона, недалеко от Гайд-парк Гейт, — в южной части Кенсингтонского квартала. Там он провел последние двадцать лет своей жизни, там и в Чартвелльском поместье.

Однако горечь пережитого Черчиллем поражения отравила и его семейную жизнь. В доме царила тяжелая атмосфера. Вконец измученная Клементина страдала от раздражительности и агрессивности супруга. Она чувствовала, что их разделяет стена непонимания, ведь она одна воспринимала провал Черчилля на выборах как милость Божью. Об их размолвках свидетельствует письмо, написанное взволнованной Клементиной дочери Мэри: «Нам сейчас приходится нелегко, а мы, вместо того чтобы поддержать друг друга, то и дело ссоримся. Конечно, это я во всем виновата, но такая жизнь слишком тяжела для меня. Он очень подавлен, поэтому с ним так трудно»[368].

Дети один за другим разочаровывали родителей. Рандольф вел скандальный образ жизни, одно время отец даже запретил ему переступать порог своего дома. Это случилось после того, как блудный сын избил Сару, вернувшись как-то домой пьяным и себя не помня от гнева. Брак Дианы с Дунканом Сэндисом рухнул, а супруга Сары Черчилль на дух не выносил. И только Мэри была родителям утешением и отрадой. В 1947 году она вышла замуж за блистательного гвардейского капитана Кристофера Сомса, будущего депутата и дипломата, и лишь смерть лорда Сомса в 1987 году положила конец их счастливому союзу.

Другим поводом для печали было постепенное осознание того, что влияние Великобритании в мире ослабевает. За какой-нибудь десяток лет соотношение сил на мировой арене заметно изменилось, и социальное превосходство Англии, равно как и дальнейшее существование Британской империи были поставлены под сомнение. Англия была единственной страной, участвовавшей во Второй мировой войне от начала и до конца, с первого дня и до последнего, и единственной страной в Европе, чья территория не была ни завоевана, ни оккупирована. Однако если Британии и удалось ценой героических усилий и во многом благодаря Черчиллю выйти из этой войны победительницей, наступивший мир не принес ей ощутимого облегчения. Наступили суровые времена, не оправдавшие радужных надежд англичан, — страна обеднела, потеряла часть территорий и, хотя многие этого еще не осознавали (и в первую очередь великий старец, олицетворявший британское величие), опустилась до уровня обычной среднестатистической державы. Конечно, Соединенное Королевство являлось членом Великого альянса, но разве могло оно сравниться с двумя сверхдержавами, поделившими между собой послевоенный мир? Британия могла лишь равняться на одну из этих стран.

Из войны Соединенное Королевство вышло обескровленным, понеся тяжелые потери: 365 тысяч человек были убиты (из них около 100 тысяч — мирные жители), 250 тысяч домов разрушены, четыре миллиона — повреждены, пятая часть школ и больниц не работала. Что же касается материального ущерба, то Великобритании пришлось пожертвовать четвертью своей казны, а именно семью с половиной миллиардами фунтов стерлингов.

Однако Черчилль, возглавивший партию консерваторов, а следовательно, и оппозицию, мало интересовался внутренней политикой. Поэтому он не мог справляться с возложенными на него обязанностями лидера оппозиции. Ни у кого не вызывает сомнений тот факт, что на протяжении шести лет Черчилль плохо справлялся с этой ролью. Прежде всего потому, что он очень много ездил, без конца брал на себя новые обязательства и часто отсутствовал. Во-вторых, вместо того чтобы подготавливать очередную парламентскую «баталию», согласуя свои действия с коллегами, он предпочитал сражаться с противниками в одиночку. Его речи были, как всегда, блистательны, но мало эффективны там, где гораздо больше пользы принесли бы выступления сводного хора, а не одинокого солиста. Черчилль не критиковал общий курс правительства, не предлагал альтернативных решений, он лишь с удовольствием изобличал недостатки и оплошности отдельно взятых министров, вгоняя их этим в краску. Наконец, ораторский стиль Черчилля уже давно вышел из моды, и его речи трудно было назвать «выступлениями на злобу дня».

Впрочем, у лидера консерваторов практически не вызывали сочувствия усилия более молодых и честолюбивых членов партии, таких, как Гарольд Макмиллан или Р. А. Батлер, твердо решивших модернизировать идеологию тори. Их «неоконсерватизм» резко отличался от изжившего себя консерватизма двадцатых — тридцатых годов и отвечал чаяниям послевоенного британского общества. Тем не менее созданный в 1945 году Отдел изучения консерватизма, главный орган обновления партии, которым руководил Батлер, не вызвал ни малейшего интереса у Черчилля. Однако, хотя главного консерватора часто упрекали в отсталости взглядов и неспособности понять новую Англию и новое поколение, причина его равнодушия к внутрипартийным преобразованиям крылась совсем в другом. Политическое чутье Черчилля, не притупившееся с годами, и его завидный практицизм подсказывали ему, что нужно оставить в покое «государство всеобщего благосостояния», восстановить свободу предпринимательства («сделать народ свободным») и придерживаться центристской линии в политике. Впрочем, «центристская линия» означала сочетание социального патернализма и либерализма в экономике, к которому всегда стремился старый аристократ. Зато чувство юмора у Черчилля было по-прежнему отменным, о чем свидетельствует такой случай, поведанный одним из его соратников. Встретив как-то своего шефа, рассказчик посетовал ему, что жизнь-де нынче не такая увлекательная, как прежде. На что Черчилль ответил: «Что вы хотите? Не может же война продолжаться вечно! »[369]

Лишь когда речь заходила о делах империи или затрагивался вопрос деколонизации, лидер оппозиции вновь становился необыкновенно активным и воинственным. Особенный интерес Черчилль проявлял к ситуации в Индии. Он упрямо стоял на своем, хотя и чувствовал, что пытается догнать вчерашний день. В 1942 году под давлением Рузвельта и лейбористов ему пришлось пообещать предоставить Индии после войны право самоопределения. Однако Черчилль рассчитывал, что ему удастся отложить обсуждение деталей и сроков реализации договора на неопределенное время. После войны лукавому аристократу пришлось взглянуть правде в глаза: правительство Эттли окончательно и бесповоротно даровало Индии независимость 15 августа 1947 года. Для старого империалиста потеря «жемчужины» империи была настоящей трагедией, он горячо осуждал это постыдное ренегатство. «С глубокой скорбью, — восклицал он в палате общин, — смотрю я на это ничем не оправданное отступничество от Британской империи, от ее славы, от ее прошлого, подаренного человечеству. (...) Немало найдется достойных людей, готовых защитить Великобританию от врагов, но никто не сможет защитить ее от нее самой»[370]. Временами его охватывало отчаяние, он не верил в свой народ, у которого, по его мнению, не было внутреннего стержня и который ожидало безрадостное будущее. Так, в конце 1947 года верный Ковилл заметил: «Уинстону сейчас приходится нелегко. Он убежден в том, что страна обречена на глубочайшую экономическую депрессию. По его словам, тревога, которую он испытывал во время битвы за Англию, по сравнению с тем, что он испытывает сейчас, была лишь легким беспокойством, которое обычно испытываешь, заслышав „лай шавки“. Он считает, что выбраться из этого бедственного положения нам помогут лишь сила духа и единение народа, которых нам сейчас так не хватает. Мы должны избавиться от зависти, недоброжелательства, прекратить все ссоры. Черчилль говорит, что за всю свою жизнь он никогда еще не был в таком отчаянии»[371].

Однако в силу своего сложного и противоречивого характера Черчилль все же сохранял надежду, хотя надеяться уже, с его точки зрения, было не на что. Так, приблизительно в это же время он написал следующие строки, проникнутые глубоким патриотизмом: «Британский народ еще поднимется с колен, быть может, прежнего величия ему уже не вернуть, но, по меньшей мере, он сумеет снова сделать свою страну сильной и крепкой державой»[372].

* * *

Лишь осенью Черчилль начал понемногу выходить из депрессии, продолжавшейся все лето 1945 года. Он отправился отдыхать на озеро Комо, известное своими живописными пейзажами. Там Черчилль вновь взялся за кисть, что было хорошим знаком. «Благодаря занятиям живописью, — сказал он как-то своему врачу, — я снова обрел душевное равновесие. Чувство свободы наполняет меня радостью». И прибавил: «Остаток своих дней я посвящу живописи. Никогда еще я так хорошо не рисовал! »[373]

Однако характер не переделать. Политика не отпускала Черчилля. С 1940 года он возглавлял партию консерваторов и вовсе не собирался расставаться со званием лидера оппозиции. Не потому, что его так уж увлекало исполнение возложенных на него обязанностей, заключавшихся в основном в отрицании и оспаривании инициатив правительства, — это Черчиллю было вовсе не по душе. Дело в том, что, несмотря на возраст, патриарх британской политики по-прежнему видел смысл жизни во власти и действии. А ведь в силу английских политических традиций обладание званием лидера оппозиции было единственным средством получить или вернуть себе пост премьер-министра (в случае, если бы в результате новых выборов соотношение сил в палате общин снова изменилось). Вот почему Черчилль ни за что не расстался бы с этим козырем. Его друг Бренден Брекен шутливо высказывал ту же мысль: «Уинстон в отличной форме и твердо намерен продолжать исполнять обязанности лидера партии тори до тех пор, пока в один прекрасный день вновь не станет премьер-министром на земле или министром обороны на небе»[374].

* * *

Как известно, Черчилль был наделен богатым воображением, предприимчивостью и кипучей энергией. В ожидании милости от политической фортуны и не находя в себе сил ограничиться скромной ролью лидера оппозиции, сей государственный муж, в течение пяти лет доминировавший на мировой политической арене, наметил себе две задачи, вполне соответствовавшие, как он полагал, масштабу его личности, то есть невыполнимые. Во-первых, он в самое ближайшее время намеревался сделаться пророком в мире и Европе. Во-вторых, в будущем Черчилль собирался творить историю XX века.

В том, что касается исторических сочинений, Черчилль не столько хотел написать хронику своей политической деятельности — хотя это также входило в его планы, — сколько запечатлеть и донести до грядущих поколений свою точку зрения на Вторую мировую войну, ее причины, развитие, перипетии, последствия... Он стремился создать монументальный исторический труд, расставив в нем акценты по своему усмотрению и мировоззрению. По замыслу Черчилля этот труд должен был надолго стать авторитетным источником знаний о Второй мировой войне. Между тем бывший премьер-министр уже зарекомендовал себя, написав историю Первой мировой войны «Мировой кризис». Талантливо написанная книга снискала большой успех, хотя автор и не играл в описываемых событиях первой роли. Вторая мировая война охватила всю планету и была еще разрушительнее — сам Бог велел корифею жанра взяться за исполинский труд и описать все ее ужасы. И вот в сентябре 1945 года Черчилль вместе с целой командой специалистов, возглавляемой Уильямом Дикином, взялся за написание «Второй мировой войны». Работа спорилась, и первый том книги — «Бурное собрание», в котором речь шла о причинах войны, — появился в печати в середине 1948 года. На страницах этого тома Черчилль в свое удовольствие и в выгодном для себя свете излагал свою версию прошедших событий, анализировал межвоенный период, политику попустительства агрессору, писал о своей роли пророка. Кроме того, выход в свет этой книги десять лет спустя после Мюнхенских соглашений и в год Пражского переворота оказался как нельзя более кстати — холодная война была в самом разгаре.

Книга пользовалась феноменальным успехом. Она была переведена на восемнадцать языков и разошлась тиражом 250 тысяч экземпляров в Великобритании и 600 тысяч экземпляров — в Соединенных Штатах. Она принесла Черчиллю целое состояние. Лондонская «Дейли Телеграф» заплатила ему пятьсот тысяч фунтов, американцы купили у него авторские права больше чем за миллион долларов. Среди авторов, работавших под началом Черчилля и Дикина, были генералы, ученые, моряки. К тому же бывший премьер-министр получил разрешение на публикацию большого количества правительственных документов в обход закона о государственной тайне. Несмотря на субъективность оценок, замалчивание отдельных фактов и мелкие хитрости, сила черчиллевского обаяния воздействовала на читателя даже со страниц книги.

* * *

Государственный муж мирового масштаба и «Вестминстерский мудрец» в одном лице, Черчилль в те годы наметил себе еще одну великую миссию, в которой он в конце концов сильно преуспел. Миссия эта заключалась в том, чтобы постичь суть настоящего и привести человечество к мирному, свободному и демократическому будущему. Так Черчилль вновь стал «пророком». С одной стороны, он предупреждал мир об угрозе третьей мировой войны, односторонне обвиняя в этом Сталина и коммунистический режим. С другой стороны, Черчилль предвещал и надеялся на воссоединение и примирение Европы.

В этом отношении 1946 год оказался наиболее продуктивным. Во-первых, Черчилль сообщил миру об опасности, которую таило в себе настоящее. Во-вторых, он предложил грандиозный план на будущее. О грозящей миру опасности «Вестминстерский мудрец» заявил 5 марта, выступая в полумраке Вестминстерского колледжа, что в Фултоне, штат Миссури, в присутствии президента Соединенных Штатов Трумэна. Тогда Черчилль впервые заговорил о «железном занавесе» (это выражение в один миг облетело весь мир), пугая слушателей тем, что через некоторое время пол-Европы окажется во власти тоталитаризма. В полутемной аудитории колледжа Черчилль вещал наподобие ветхозаветного пророка о том, что на землю вновь может вернуться «каменный век на сверкающих крылах науки».

В действительности же Черчилль рассчитывал одним махом укрепить англо-американский союз и воздвигнуть надежный барьер между Западом и Советским Союзом. Поэтому его речь можно было разделить на две логически взаимосвязанные части.

«Нельзя, — начал он, — ни предотвратить войну, ни объединить нации без того, что я называю братским союзом англоязычных народов. А это подразумевает особые отношения между Британским Содружеством Наций, Британской империей и Соединенными Штатами Америки». Затем Черчилль принялся загадывать на будущее: «Быть может, настанет день, когда в англоязычных странах будет единое гражданство». После чего он перешел в лобовую атаку захватнической политики сталинского режима: «Сумрак опустился на международную политическую арену, некогда освещенную лучами общей победы. Никто не ведает ни намерений советской России, ни захватнических планов международных коммунистических организаций (...). От Щецина на Балтийском море до Триеста на Адриатическом „железный занавес“ разделил европейский континент. По ту сторону этого барьера оказались древние столицы Центральной и Восточной Европы — Варшава, Берлин, Прага, Вена, Будапешт, Белград, Бухарест, София. Население всех этих знаменитых городов перешло в советский лагерь и находится не только под сильным влиянием Москвы, но и под ее жестким контролем»[375]. Надо заметить, что выражение «железный занавес» было не новым. О «железном занавесе» говорили делегаты партии лейбористов, приглашенные в Советский Союз еще в двадцатые годы. Сам Черчилль также не раз прибегал к нему — в двух адресованных Трумэну телеграммах — от 12 мая и 4 июня 1945 года, а также 16 августа, во время жарких дебатов в палате общин. Любопытно, что и Геббельс в своей статье «Рейх», написанной 24 февраля 1945 года, предупреждал немецкий народ о том, что в случае дальнейшего продвижения Красной армии «железный занавес» упадет и на завоеванные территории[376]. Однако очевидно, что именно выступление Черчилля в Фултоне, получившее широкий резонанс, «подарило» этому выражению мировую известность.

Тем не менее мировая общественность в основном отнеслась к речи Черчилля неодобрительно. Разумеется, о реакции коммунистического лагеря и говорить не приходится. Там в очередной раз сочли неугомонного аристократа забиякой, которому не давала покоя его застарелая ненависть к Советскому Союзу. Даже в Англии выступление лидера оппозиции восприняли крайне отрицательно. Прежде всего потому, что Черчилль не предупредил о резком содержании своей речи ни Эттли, премьер-министра, ни министерство иностранных дел, один только лорд Галифакс, посол Британии в Вашингтоне, был посвящен в эту тайну. Кроме того, не только лейбористы, но и некоторые консерваторы, игравшие в партии далеко не последнюю роль, — такие, как Иден, Макмиллан, Батлер, посчитали, что Уинстон зашел слишком, слишком далеко. Большинство граждан Британии разделяли это мнение. В Соединенных Штатах акцент, сделанный Черчиллем на англо-американском сотрудничестве, многие истолковали как неуместное давление на американские власти с целью вынудить их к заключению военного альянса, а также как тактический ход лицемерного британца, не желавшего подчиняться правилам ООН. Американские руководители не захотели против воли вставать под знамена бывшего премьер-министра Британии, которому вздумалось начать антисоветский крестовый поход, хотя кое-кто в мировой общественности задавался вопросом: а может быть, он и прав, как десять лет назад, справедливо предупреждая о Гитлере?

* * *

Относительно Европы у Черчилля, мечтателя и превосходного знатока истории, уже давно сложилась своя, оригинальная точка зрения, противоречившая общепринятым представлениям. Еще в межвоенный период, проникнувшись идеями Аристида Бриана, «Вестминстерский мудрец» мечтал о союзе европейских государств. Он посвятил этому вопросу целую статью, в которой расписывал достоинства «Соединенных Штатов Европы». «Этот проект, — утверждал он, — правильный. Любую инициативу в этом направлении следует поддерживать, поскольку она направлена на сглаживание былой ненависти и забвение канувшей в Лету тирании, она направлена на облегчение процесса взаимообмена в сфере товаров и услуг. Все, что побуждает разные страны отказаться от бесчисленных превентивных мер, хорошо для них и для всех». Тем не менее Великобритании в этой перспективной схеме Черчилль отводил одно из самых скромных мест: «Мы с Европой заодно, но мы не являемся ее частью (with Europe, but not of it ). У нас общие интересы, но мы не хотим раствориться в ней и потерять свое лицо». После чего Черчилль привел слова Суламифи из «Песни песней» Соломона: «Я останусь с моим народом»[377].

Теперь, когда ужасы Второй мировой войны миновали, европейцы столкнулись с новой, гораздо более серьезной опасностью. Вот почему 19 сентября, на этот раз в Цюрихском университете, Черчилль призвал Францию и Германию к примирению, от которого зависело будущее Европы. Оратор раскрыл свой грандиозный план, начав с торжественного заявления и продолжив пророческим предположением: «Этот благородный континент, приютивший самые красивые и просвещенные страны мира, этот континент с умеренным и ровным климатом — колыбель и пристанище всех великих братских народов западного мира, очаг христианской веры и морали. Именно в Европе, начиная с Античности и до Нового времени, зарождалось большинство культур, искусств, наук, философских течений. Если бы страны Европы в один прекрасный день объединились и по-братски разделили это общее наследие, не было бы границ счастью, процветанию и славе трехсот или даже четырехсот миллионов ее обитателей».

Как этого достичь? Нет ничего проще! Надо всего лишь «воссоздать европейскую семью и по мере возможности придать ей структуру, позволяющую жить в мире и наслаждаться свободой. Для этого нужно создать нечто вроде Соединенных Штатов Европы». Затем Черчилль перешел к насущной проблеме, волновавшей его больше всего, — примирению и достижению взаимопонимания между Францией и Германией. «Позвольте мне, — продолжал он, — сказать вам нечто такое, что вас удивит. Первый шаг к воссозданию европейской семьи — это примирение и заключение партнерских отношений между Францией и Германией. Только так Франция вновь станет духовным светочем Европы. Возрождение Европы невозможно без духовного возрождения Франции и Германии»[378].

Кульминационный момент в крестовом походе Черчилля во имя спасения Европы наступил в мае 1948 года. Речь идет о конгрессе в Гааге, собравшем восемьсот делегатов со всей Западной Европы — политиков, промышленников, профсоюзных работников, ученых. Бывший премьер-министр Великобритании был почетным председателем конгресса, он обратился к присутствующим со страстным призывом объединить политические усилия, пусть даже ценой некоторого ущемления государственного суверенитета, а также расширить экономическое и военное сотрудничество между странами Европы путем создания Организации Европейского экономического сотрудничества и Североатлантического союза. Конгрессмены горячо поддержали инициативу своего председателя. В 1949 году Черчилль участвовал в заседании Совета Европы в Страсбурге, где также пользовался большим авторитетом. В 1950 году он одобрил план Шумана, назвав его «средством положить конец извечной вражде галлов и тевтонцев».

Казалось, Черчилль был так увлечен устройством будущего Европы... Однако неожиданно для всех он прямо заявил о том, что стратегические планы и природа Англии не позволяют ей влиться в единый корпус Европы, и объяснил почему. Уже после войны Черчилль сформулировал теорию «трех кругов», в которой как в зеркале отразилась пропасть, разделявшая жителей Британских островов и европейского континента. В течение долгих лет на эту теорию ссылались как на официальную доктрину, ее вспоминали и во времена Идена, и во времена Макмиллана. «Когда я думаю о том, что будущее нашей страны может зависеть от превратностей судьбы человечества, — заявил Черчилль, — я представляю себе три больших круга, на которые можно было бы разделить свободные народы, исповедующие демократию. В первый круг, разумеется, следует поместить страны Британского Содружества Наций и Британскую империю со всеми ее территориями. Во второй круг — все англоязычные страны, объединенные вокруг Соединенных Штатов. Внутри этого круга сама Англия, Канада и все остальные британские доминионы играли бы первостепенную роль. Наконец, в третий круг вошла бы единая Европа. (...) Однако если вы окинете взглядом все три круга одновременно, вы увидите, что Англия присутствует в каждом из них. В сущности, она находится на пересечении этих трех кругов. Только наша страна, через которую проходят все морские и воздушные пути, может связать их между собой»[379].

На деле эта велеречивость не повлекла за собой почти никаких конкретных результатов, она лишь доказала, что старый политик оказался заложником своих давно устаревших взглядов. Он ошибался и насчет привилегированного положения Британских островов, и насчет будущего Англии, которое, как это показали дальнейшие события, вовсе не было связано ни с империей, ни с исключительным (и неравным) альянсом с Соединенными Штатами. Залогом будущего процветания Великобритании был союз с соседями по Европе. Правда, заблуждаясь таким образом, Черчилль пользовался широкой поддержкой своих соотечественников. Большинство из них с сочувствием относилось к идее создания европейского сообщества. Однако так называемой «каролингской»[380]Европе Шумана, Моне, Аденауэра Черчилль упрямо противопоставлял химерический проект «атлантической» Европы, и эта его главная стратегическая ошибка дорого стоила Великобритании.

⇐ Предыдущая 11 12 13 14 151617 18 19 20 Следующая ⇒