Разговор с живописцем Паррасием,

Ваятелем Клитоном и панцирных дел мастером Пистием

Пели Сократ вступал в беседы с художниками, ко­торые занимались искусством как ремеслом, то он и: 1дееь был полсмен, Однажды он пришел к живо­писцу I lappiumo* и и разговоре с ним сказал: «Пар­расий! Есть ли жимшпк ь отображение видимых предметов? По крайней мерс, ны посредством кра­сок передаете углубления и возвышения, тени и свет, твердое и мягкое, неровное и гладкое, молодое и старое? » — «Действительно, так», — отвечал Парра-сий. «В силу того что трудно одному человеку иметь все безукоризненное, вы выбираете самое лучшее у многих лиц и таким образом делаете так, что ваше творение во всех своих частях выходит прекрас­ным? » — «Да, мы делаем так», — отвечал Паррасий. «Выражаете ли вы и душевные свойства, как, напри­мер, то, что возбуждает любовь и страсть, кажется приятным, чарует? Или же это вовсе не выражает­ся? » — «Да как же, Сократ, выразить то, что не имеет ни определенной меры, ни цвета и вообще ничего того, что ты только что сказал, и даже невидимо? » — спросил Паррасий. «Но бывает так, что человек смо­трит на кого-либо то дружественно, то враждеб­но? » — «Конечно». — «Не следует ли это выразить по

* Паррасий — знаменитый живописец, из Эфеса, живший постоянно в Афинах, молодой современник Сократа. О нем

с величайшей похвалой отзывается Плиний.

крайней мере в глазах? » — «Разумеется». — «А нахо­дишь ли ты, что в счастье и несчастье друзей одинако­вое бы наст выражение лица у сочувствующих и у не­сочувствующих? » — «Конечно, не одинаковое, — от­вечал 11аррасий. — При счастии у них светлые лица, а при несчастии мрачные». «Значит, и это можно вос­произвести? » — спросил Сократ. «Конечно». — «Даль­ше. Величавость и независимость, униженность и рабство, осторожность и рассудительность, над­менность и угрюмость не проглядывают ли в чертах лица человека и но неси его внешности и когда он стоит, и когда он движется? » — «.'Ото правда», — отве­чал Паррасий. — «Значит, и это нужно выразить? » — 'Конечно». — «Так не приятнее ли смотреть на таких людей, в которых проглядывает красота, добро и любовь, чем на таких, в которых проглядывает безо­бразие, зло и ненависть? » — спросил Сократ. «Конеч­но, Сократ. Это большая разница», — ответил Пар-расий.

Когда Сократ однажды пришел к ваятелю Клитону* то в разговоре с ним сказал следующее: «Клитон! Я знаю и сам вижу, что ты -торишь прекрасных скоро­ходов, кулачных бойцов, панкратиастов**. Но каким обра.чс > м ты сообщает! » статуям то, что особенно ча­рует при и.чгляде на них, а именно жизненность? » 'Гак как Клитон остипалсн и недоумении и не соби­рался отвечать, то < : < > крат продолжал: «11с тем ли ты ннушасшь статуям жи: п iei и юсть, что ваяешь их с жи­вых людей? » — «Именно», — отвечал Клитон. «Не по­тому ли они у тебя так похожи на живых людей, что ты воспроизводишь заключающееся в разных поло-^ жеииях тела то опущение [мускулов], то поднятие,; то сжатость, то растяжимость, то напряжение, то вя­лость? » -- «Именно потому», — отвечал Клитон. «И не доставляет ли зрителю некоторого удовольствия ви­деть выражение действующего лица? » — «Очень да­же». — «Следовательно, — сказал Сократ, — ваятель

* Клитон — неизвестный ваятель.

** Панкратиасты — бойцы в панкратии, сложном состяза­нии, состоящем из сочетания борьбы с кулачным боем.

должен во внешности выразить душевную деятель­ность».

Прибывши к мастеру Пистию, который показал Сократу превосходно сделанные панцири, Сократ сказал: «Пистий! Клянусь Герой, панцирь — прекрас­ное изобретение, поскольку прикрывает части тела, требующие прикрытия, и не мешает действовать ру­ками. Тем не менее скажи мне, Пистий, почему ты продаешь свои панцири дороже, чем другие масте­ра, хотя делаешь их и не крепче и не лучше, чем де­лают другие? » — «Потому, — отвечал Пистий, — что я делаю их пропорциональнее». — «Так ты пропор­цию показываешь мерой или весом, назначая за пан­цири ббльшую цену? Ведь, я полагаю, ты не делаешь их всех одинаковыми, но каждый по мерке». — «Разу­меется, я делаю их по мерке: без этого и пользы нет никакой в панцире». »11о тела человеческие бывают пропорциональные и непропорциональные? » — •Конечно». — «Каким же обра: »ом ты делаешь свой панцирь пропорциональным дли непропорцио­нального тела? » — «Так и делаю, потому что панцирь по мерке и есть пропорциональный панцирь». — «Кажется, ты рассматриваешь пропорциональное не само в себе, но по отношению к потребителю, вроде того как если бы ты сказал, что щит пропорциона­лен тому, кому он впору. По твоим словам выходит, что также пропорциональна и хламида и прочее. Но, быть может, в том, что панцирь впору, по мерке, есть и еще что-то не менее важное? » — «Скажи, Сократ, если знаешь». Сократ отвечал: «Панцири, сделанные по мерке, менее давят своей тяжестью, чем панцири, сделанные не по мерке, хотя бы имели одинаковый вес. Панцири неиодхо/рицие или всею своею тяжес­тью налегают на плечи, или же сильно жмут в одном каком-либо месте и потому оказываются стесни­тельными и негодными для ношения; тогда как под­ходящие панцири, распределяя тяжесть по ключи­цам, затылку, плечам, груди, спине и животу, оказы­ваются, можно сказать, не ношей, а приложением к телу». — «Ты говоришь, действительно, о. том, из-за чего я так дорого ценю свои произведения. Однако

некоторые охотнее покупают панцири расписан­ные и позолоченные». — «Но если они из-за этого покупают те, которые им не подходят, — заметил Со­крат, — то, по моему мнению, они покупают распи-; санное и позолоченное зло. Но если тело, — продол­жал Сократ, — не остается в покое и то сгибается, то выпрямляется, то коим образом может быть под­ходящим панцирь, сделанный но мерке? » — «Нико­им», — сказал Пистий. «Значит, ты утверждаешь, что подходящие панцири не тс, которые сделаны точно по мерке, но те, которые при пользовании не стес­няют человека? » — «Да, Сократ, ты говоришь о том, о чем я и сам думаю, и ты хорошо понимаешь это де­ло», — сказал Пистий.

Разговор с Феодотой о любви

В Афинах была одна красивая женщина, по име­ни Феодота* способная сойтись с каждым, кто толь­ко умел ее склонить. Один из присутствовавших вспомнил о ней и, говоря, что красота этой женщи­ны выше всякого описания, заметил, что к ней ходят живописцы, чтобы рисовать ее, и что она показыва­ет себя, насколько это дозволяет приличие. Тогда Сократ скапал: «Следует пойти к ней и посмотреть, потому что целым сосгапить себе noi гятие о том, что нышс описании». «'Гак идем тотчас же», — сказал тот, кто сообщил это. Таким образом отправились и, за­ставши Фсодоту, когда она позировала перед одним живописцем, начали смотреть на нее. Когда живопи­сец закончил, Сократ сказал: «Мы ли должны благо­дарить Феодоту за то, что она нам показала свою красоту, или же она должна нас благодарить за то, что мы на нее смотрели? Если для нее полезно пока­зывать свою красоту, то она должна быть нам благо­дарна; если же для нас полезно созерцать ее красоту,

* Феодота, по Афинею (XIII, 574 Е), — знаменитая гетера, которая впоследствии была возлюбленной Алкивиада, и, когда последний был убит, она покрыла его своим платьем и с трупом на руках бросилась в огонь)...

то мы должны ее благодарить. Не так ли? » Когда кто-то ответил, что это верно, Сократ сказал: «Таким об­разом, она и теперь получает пользу от нашей по­хвалы, но когда мы о красоте ее расскажем многим, то это будет для нее еще полезнее. Кроме того, мы уже и теперь испытываем желание быть причастны­ми тому, на что смотрим; затем мы будем возвра­щаться с некоторой раной, а возвратившись, будем испытывать томление. Так что выходит, что ты нами повелеваешь, а мы тебе служим». На это Феодота от­вечала: «Конечно, если это так, то я должна вас бла­годарить за то, что вы смотрели». Но Сократ заметил, что она носит дорогие украшения; находившаяся при ней мать носит платье и наряды не простые; много пригожих служанок, которые тоже не в не-оргжпши и и доме избыток во всем. Поэтому он гире к ил; «(; кижи мне, Феодота, есть ли у тебя име-HiiGi¹» - «Мет», отмечала она. «Так, быть может, дом приноси ч доход'» «И ятого нет». — «Уж не работ­ники ли? » — «И не работники». — «Откуда же у тебя средства? » — «Если кто, сделавшись моим другом, оказывает мне помощь, то это служит для меня сред­ством существования», — отвечала Феодота. «Кля-i |усь Герой, Феодота, это прекрасно, и гораздо лучше приобрести стадо друзей, чем стадо овец, или коров, или коз. Однако предоставляешь ли ты это случаю, а именно ждешь, что кто прилетит к тебе, словно му­ха, или же ты придумываешь для этого и свои хитро­сти? » — «Какие я могу придумать хитрости? » — «Разу­меется, более подходящие, чем придумывают пауки. Ты знаешь, как oi ш устраивают охоту за пропитани­ем: они ткут топкую иаутш iy, и то, что туда попадает, служит для них нищей». «Так ты и мне советуешь вы­ткать сеть? » — «Ты не должна думать, что так-таки без всякого искусства поймаешь такую драгоценную добычу, как «друга». Разве ты не видишь, что даже предпринимающие охоту на самое простое, на зай­цев, действуют очень осторожно? Так как зайцы но­чью пасутся, то они берут с собой ночных собак и с ними выступают на охоту. Зайцы с наступлением дня разбегаются, и они достают других собак, кото-

рые идут за зайцами с пастбища в логовище и отыски­вают их по нюху. Дальше. Так как зайцы проворны и могут ускользнуть даже на глазах, то охотники до­стают других собак, тоже быстрых, чтоб они гнались по следам. Но так как иные зайцы ускользают и от та­ких собак, то по тем тропинкам, где бегут зайцы, охот­ники расставляют сети, чтобы туда попал заяц и запу­тался». — «Чем же таким mi к- л< жить друзей? » — спро­сила Фсодота.«()чсвид| ю, < > тиечал Сократ, — будет неплохо, если ты имссто сотки достанешь такого че­ловека, который оудет ныслсжпнать любителей красо­ты, и притом Гнн'.ггых, п, иыследишпи, постарается впутать их и твои сети*. — «Какие же у меня сети? » — спросила Фсодота.» «Первая и превосходно опуты-нак )щая — это, само собою понятно, тело, а в теле душа, благодаря которой ты знаешь и то, как посмотреть и понравиться, и то, что сказать и как доставить удо­вольствие, а также и то, что преданного тебе челове­ка нужно принимать любезно, а пред нахалом двери запирать; что, когда друг заболеет, следует внима­тельно присмотреть за ним; если он испытывает ка­кую-либо удачу, разделить с ним радость и, если он заботлив, угождать ему всей душой. Нечего и гово­рить, что ты умеешь любить не только чувственно, но п преданно п что если у тебя есть превосходные дру: и.я, то ты достигаешь этого не только словом, но и делом». — «Уверяю тебя, что я не пользуюсь ни­чем подобным», — сказала Фсодш-а. «А все-таки мно­го значит относиться к человеку сообразно с его ха­рактером и притом правильным образом, потому что силой не возьмешь друга и не удержишь, и этот зверек покупается только на услуги и на удовольст­вие, и ради них только может остаться». — «Это прав­да», — сказала Феодота. «Поэтому сначала ты должна требовать от заботливых друзей только того, об ис­полнении чего им придется наименее думать, и затем самой oxoTi ю платить им тем же. В таком случае люди скорее всего Moiyr стать друзьями, долгое время буду любить тебя и оказывать величайшие услуги. Ты сде­лаешь для них большое одолжение, если будешь да­рить их своим расположением только тогда, когда бу-

дет в этом надобность. Ты ведь знаешь, что самое при­ятное кушанье, если его подносят тогда, когда не хо­чется есть, кажется неприятным, а если его подносят человеку сытому, то оно производит отвращение. Но если его подносят, вызвавши предварительно го­лод, тогда и плохое кушанье кажется очень прият­ным». — «Каким же образом я могу возбудить в ком-либо из моих знакомых голод? » — «Разумеется, преж­де всего тем, что ты насытившемуся не поднесешь кушанья и даже не напомнишь о нем до тех пор, пока с окончанием пресыщения он не захочет его снова, а когда у него явится желание, то ты можешь напом­нить об этом, с одной стороны, самым скромным об­ращением, с другой — намеком-на согласие, но и на­меком на отказ, пока наконец желание не достигнет IU.K шей степени. Тогда подобные подарки имеют го-ра: 1до большее значение, чем когда их дают при от-сугстиии желании». Фсодота отвечала: «Отчего бы те­бе, Сократ, не сделаться моим помощником в охоте на друзей? » — «lioin ты убедишь меня, я согласен», — сказал Сократ. «Как же тебя убедить? » — «Об этом ты уже сама подумай, если у тебя явится во мне надоб­ность». — «Так ходи ко мне постоянно», — сказала Фео­дота. Тогда Сократ, смеясь над ее праздностью, сказал: «Феодота! Мне трудно ничего не делать, так как мои ча­стные и общественные дела не оставляют мне свобод­ного времени. Кроме того, есть у меня также подруги, которые не дозволят мне отлучиться от них ни днем, ни ночью, потому что учатся у меня разным привора-живаниям и заговорам». — «Такты, Сократ, и это зна­ешь? » — «А ты, почему думаешь, этот Аполлодор и Ан-тисфен* никогда от mci ш i ie отходят? Почему ходят ко мне Кев и Симмий**? Знай, что дело не обходится без любовных зелий, заговоров и вертишеек».*** — «Так

* Аполлодор — ученик Сократа, особенно ему преданный и ставивший Сократа выше всех. Антисфен — один из учеников Сократа.

** Кев и Симмий — оба фиванцы, ученики Сократа.

*** Вертишейка — птица из отряда лазающих, в древности ис­пользовалась при магическом обряде привораживания.

ты займи мне своей вертишейки, — сказала Феодота, — я ее на тебе же и опробую». — «Нет, — отвечал Сократ. — Я и сам не хочу, чтобы меня влекло к тебе; а скорее, ты ходи ко мне». — «Я буду ходить, только ты прини­май меня», — сказала она. «Хорошо, я буду принимать, если только у меня не будет какой-нибудь другой, ми­лее тебя», — отвечал Сократ.

ПЛАТОН О СОКРАТЕ («ДИАЛОГИ»)

«МЕНЕКСЕН»

Сократ. <...> Земля наша достойна хвалы от всех людей, не только от нас самих, по многим разнооб­разным причинам, но прежде и больше всего пото­му, что ее любят боги. Свидетельство этих наших слов — раздор и решение богон, оспаривавших ее друг у друга. Разве может земля, коей воздали хвалу сами боги, не заслужить по праву хвалы всех людей? Другой справедливой похвалой будет для нее то, что во времена, когда вся земля производила и взращи­вала псевоэможпых жипотных — зверье и скот, наша страна явила стПи дснстнсниой и чистой от диких знсрсй: ИЗ iKX-x живых существ она избрала для себя и породила человека, разумением своим превосхо­дящего остальных и чтящего лишь богов и справед­ливость. Самым значительным свидетельством моих слов является то, что земля наша породила предков вот этих павших, а также и наших. Любое родящее существо располагает пищей, полезной тем, кого оно порождает, что и отличает истинную мать от мнимой, подставной, коль скоро эта последняя ли­шена источников, кои питали бы порожденное ею. Наша мать-земля являет достаточное свидетельство того, что она произвела на свет людей: она первая и единственная в те времена приносила пшеничные и ячменные злаки — лучшую и благороднейшую пи-

щу для людей, и это значит, что она сама породила человеческое существо.

Подобное свидетельство еще более весомо в отно­шении земли, чем в отношении женщины: не земля подражает женщине в том, что она беременеет и ро­жает, но женщина — земле. При этом земля наша не пожадничала и уделила свой плод другим. После того она породила оливу — помощницу в трудах для своих детей. Вскормив и взрастив их до поры возмужалости, она призвала богов в качестве их наставников и учи­телей. Имена их не подобает здесь называть (ведь мы их знаем! ); они благоустроили нашу жизнь, учредили каждодневный ее уклад, первыми обучили нас ремес­лам и показали, как изготовлять оружие и пользовать­ся им для защиты нашей земли.

Рожденные и воспитанные таким образом, пред­ки погибших жили, устраивая свое государство, о котором надо: 1дссь нкратцс упомянуть. Ведь госу­дарство растит людей, прекрасное — хороших, про­тивоположное — дурных. Поскольку наши предше­ственники воспитывались в прекрасном государст­ве, то с необходимостью становится ясным, что именно благодаря этому доблестны наши современ­ники, к числу которых принадлежат и павшие. Само наше государственное устройство и тогда было и ныне является аристократией: эта форма правле­ния почти всегда господствовала у нас, как и теперь. Одни называют ее демократией, другие еще как-ни­будь — кто во что горазд, на самом же деле это прав­ление лучших с одобрения народа. У нас ведь всегда есть басилевсы — иногда это цари по рождению, иногда же выборные; а власть в государстве преиму­щественно находится в руках большинства, которое неизменно передает должности и полномочия тем, кто кажутся лучшими, причем ни телесная слабость, ни безвестность предков не служит поводом для чье­го-либо отвода, но и противоположные качества не являются предметом почитания, как в других горо­дах, и существует только одно мерило: властью обла­дает и правит тот, кто слывет доблестным или муд­рым. В основе такого общественного устройства ле-

жит равенство по рождению. В других городах со­браны самые различные люди, поэтому и их госу­дарстве! и иле устройства отклоняются от нормы — таковы тирании и олигархии; города эти населяют люди, считающие других либо своими господами, либо рабами. Мы же и все наши люди, будучи братья­ми, детьми одной матери, не признаем отношений господства и рабства между собою; равенство про­исхождения заставляет нас стремиться к равным праиам для всех, отступным на законе, и повино­ваться друг другу лишь в силу авторитета доблести и разума <...>.

«АЛКИВИАД Ь

• j *

'.'.< „.> Сократ. Легко ли познать самого себя (ведь не первый же встречный начертал это на Пифий-ском храме! )? Или, наоборот, это трудно и доступно не всякому?

Алкивиад. Часто мне казалось, Сократ, что это до­ступно всем, а часто, наоборот, представлялось весь­ма трудным делом.

С.окрпт. Но, Ллкивиад, легко ли это или нет, < ними происходит следующее: познав самих себя, мы одпопремснпо познаем заботу, в которой нуж-дасмс и, и без такого познания мы никогда этого не поймем.

Ллкивиад. Истинно так,

Сократ. Послушай же: каким образом могли бы мы отыскать самое «само»? Ведь так мы, быть может, узнали бы, что мы собой представляем; не зная же первого, мы не можем знать и себя.

Апкивиад. Ты прав.

Сократ. Нудь же внимателен, ради Зевса! С кем ты сейчас беседуешь? Не со мной ли? г Апкивиад. (; тобой.

• Сократ. 3i гачит, и я веду беседу с тобой?

Апкивиад. Да.

Сократ. Следовательно, ведущий беседу — это Сократ?

Апкивиад. Несомненно.

Сократ. А слушает Сократа Алкивиад?

Апкивиад. Да.

Сократ. Не с помощью ли речи ведет беседу Со­крат?

Апкивиад. Само собой разумеется.

Сократ. А беседовать и пользоваться словом, по твоему мнению, это одно и то же?

Апкивиад. Несомненно.

Сократ. Ну а пользующийся чем-то и то, чем он пользуется, разве не разные вещи?

Апкивиад. Как ты говоришь?!

Сократ. К примеру, сапожник работает резаком, ножом и другими инструментами.

Алкивиад. Да.

Сократ. Значит, тот, кто работает и пользуется резаком, и то, чем работающий пользуется, — это разные нсщи?

Апкивиад. Как же иначе?

Сократ. Тогда, следовательно, инструмент, на ко­тором играет кифарист, и сам кифарист — это тоже разные вещи?

Апкивиад. Да.

Сократ. Вот об этом я только что и спрашивал — всегда ли представляются отличными друг от друга тот, кто пользуется чем-либо, и то, чем он пользу­ется?

Апкивиад. Всегда.

Сократ. Значит, и ими он пользуется?

Апкивиад. Да.

Сократ. По когда он сапожничает, он ведь поль­зуется и глазами?

Апкивиад.}^..

Сократ. Следовательно, сапожник и кифарист — это не то, что руки и глаза, с помощью которых они работают?

Апкивиад. Это очевидно.

Сократ. Но ведь человек пользуется и всем своим телом?

Апкивиад. Несомненно.

Сократ. А ведь мы говорили, что пользующееся

чем-то и то, чем оно пользуется, это разные вещи?

Апкивиад. №.

Сократ. Значит, человек — это нечто отличное от своего собственного тела?

Апкивиад. Похоже, что да.

Сократ. Что же это такое — человек

Апкивиад. Не умею сказать.

Сократ. Но, во всяком случае, ты уже знаешь: че­ловек — это то, что пользуется своим телом.

Апкивиад. Ц?.

Сократ. А что иное пользуется телом, как не душа?

Апкивиад, Да, это так.

Сократ. Значит, она им управляет: *

Апкивиад. J^.

Сократ. Полагаю, что никто не думает иначе вот о чем...

Апкивиад. О чем же?

Сократ. Человек — не является ли он одной из Трех вещей?

Апкивиад. Какие же это вещи?

Сократ. Душа, тело и целое, состоящее из того И другого.

Апкивиад. .'> ю само собой разумеется.

Соьрат. I id нсдь мы признали человеком то са­мое, ч к • упрлилисттслом?

Чт же, pa: inc тело управляет само собой? ), I In и косм случае.

Сократ. Мы ведь сказали, что оно управляемо.

Апкивиад. Да.

Сократ. Вряд ли поэтому оно то, что мы ищем.

Апкивиад. Видимо, да.

Сократ. Но, значит, телом управляют совместно душа и тело, и это и есть человек?

Ачкивиад. Возможно, конечно.

Сократ. I la самом же деле менее всего: если од­но из двух, составляющих целое, не участвует в уп­равлении, никоим образом не могут управлять оба вместе.

Апкивиад. Это верно. Цу

Сократ. Ну а если ни тело, ни целое, состоящее из

тела и души, не есть человек, остается, думаю я, либо считать его ничем, либо, если он все же является чем-то, заключить, что человек — это душа.

Апкивиад. Безусловно, так.

Сократ. Нужно ли мне с большей ясностью дока­зать тебе, что именно душа — это человек?

Апкивиад. Нет, клянусь Зевсом, мне кажется, что сказанного достаточно <...>.

«АКСИОХ»

_ Сократ. <...> В самом деле, какой образ жизни или какое избранное кем-то ремесло не подвергается позднее нареканиям и не вызывает у человека сето­ваний по поводу своего положения? Бросим ли мы взгляд на ремесленников и поденщиков, тяжко тру­дящихся от зари до зари и едва обеспечивающих се­бе пропитание, — они плачут горькими слезами и их бессонные ночи заполнены сетованиями и причи­таниями; возьмем ли мы морехода, преодолевающе­го столько опасностей, — он не находится, как ска­зал Биант, ни среди живых, ни среди мертвых: ведь наземное существо — человек, подобно амфибии, бросается в море, подвергая себя всевозможным случайностям. Быть может, приятное занятие земле­делие? А не есть ли оно, как говорят, скорее незажи­вающая гнойная язва, вечно дающая повод для горя? То раздаются жалобы на засуху, то на ливневые дож­ди, то па хлебную ржу или на медвяную росу от спо­рыньи, а то и на чрезмерную жару либо мороз. Ну а высокочтимое искусство государственного прав­ления (многое уж другое я обхожу молчанием)? Че­рез какие только оно ни проходит бури, испытывая радость от всесотрясающей лихорадки законов и болезненно переживая неудачи более тяжкие, чем десять тысяч смертей! Кто может быть счастлив, жи­вя для толпы, ловя ее прищелкивания и рукоплеска­ния, — игрушка народа, которую тот просто выбра­сывает, освистывает, карает, убивает и делает до­стойной сострадания? <...>

«АЛКИОНА»

<...> Сократ. Любезный мой Херефонт, думается, мы вообще близорукие судьи того, что возможно и чтб невозможно: ведь мы решаем в соответствии с че­ловеческими возможностями и способностью, а по­следняя бессильна в познании, неверна и ограничен­на; многое кажется нам доступным, хотя оно и мало­доступно, и возможным, хотя оно невозможно, — в значительной мерс но нашей неопытности, а еще ча­ще из-за ребяческого образа мыслей. В самом деле, любой человек может показаться младенцем, даже ес­ли он очень стар, ибо время человеческой жизни песьма невелико и непродолжительно в сравнении с1 (cju > й веч! юстью. Могут ли сказать, добрейший мой друг, те, кто не ведает мощи богов и гениев, а также при|х> ды н целом, возможны или невозможны подоб­ные вещи? <...>

Даже сопоставляя между собой людей, мы усмат­риваем у иных из них значительное преимущество по способностям, которые у других отсутствуют. Зре­лый возраст мужей по отношению к полному мла­денчеству, к пятому дню от рождения или десятому, даст иоразител ы iyio разницу по способности или не-шосоОжктн почти но всех жизненных проявлени­ях — и п том, чти изобретается с помощью искусств, и и том, чтб есть дейстнис тела или души: свершения зрелых мужей, как я сказал, младенцам не могут, оче-нид! ю, даже прийти на ум.

И сила зрелого мужа здесь несравнима с силой маленьких мальчиков; первый имеет перед ними ог­ромное преимущество: ведь он один мог бы с легко­стью победить многие десятки тысяч младенцев. Paiи 1ий нозраст людей по самой своей природе свя­зи н с полной беспомощностью и неумелостью. Но коли человек, как это видно, столь сильно отличает­ся от человека, какой должна показаться сила целого неба в сравнении с нашими силами тем, кто спосо­бен все эти вещи охватить умозрением? Вероятно, многим покажется убедительным, что Космос, на­сколько его величина превышает размеры Сократа

или ХерефОита, настолько же отличен от нашего со­стояния п& £ йоей силе, разуму и способности сужде­ния <...>. ^rt-

ГИППИЙ МЕНЬШИЙ»

Евдик, Сократ, Гиппий

Евдик. Ты-то почему молчишь, мой Сократ, после столь внушительной речи Гиппия, не присоединя­ясь к нашим похвалам и ничего не опровергая, если что-нибудь у него кажется тебе плохо сказанным? Да ведь и остались здесь все свои люди, посвящающие досуг усердным занятиям философией.

Сократ. В самом деле, Евдик, я с радостью рас­спросил бы Гшшия о многом из того, что он сейчас поведал нам о Гомере. Иедь и от твоего отца Апеман-та я слыхивал, будто Гомерова «Илиада» — поэма бо­лее прекрасная, чем его «Одиссея», — настолько бо­лее прекрасная, насколько Ахилл доблестнее Одис­сея: по словам Апеманта, одна из этих поэм сочинена в честь Одиссея, другая же — в честь Ахилла. И если только Гиппий к тому расположен, именно это я с удовольствием выспросил бы у него — кто из этих двух мужей кажется ему более доблестным, коль ско­ро он явил нам множество разнообразных сообра­жений не только о Гомере, но и относительно ряда других поэтов.

Евдик. .Ну уж ясно, что Гиппий не откажет тебе в ответе, если ты у него о чем-либо спросишь. Послу­шай, Гиппий, ты ведь ответишь, если Сократ задаст тебе свой вопрос? Не правда ли?

Гиппий. Было бы очень странно, Евдик, с моей стороны, если бы, прибывая всякий раз с родины, из Элиды, в Олимпию на всенародное празднество эл­линов, я предоставлял себя в храме в распоряжение всякого, желающего послушать заготовленные мною образцы доказательств, и отвечал любому на его во­просы, а тут вдруг попытался бы ускользнуть от во­просов Сократа! л

21§

Сократ. Блажен ты, Гиппий, если каждую Олимпи­аду прибываешь в святилище столь уверенным в рас-положсч 1ии твоей души к мудрости! Я был бы удивлен, если бы кто-нибудь из атлетов входил туда столь же бесстрашно и с такой же уверенностью в готовности своего тела к борьбе, в какой ты, по твоим словам, пребываешь относительно своего разума.

Гиппий. Моя уверенность, Сократ, вполне обосно­ванна: с тех пор как я начал участвовать в олимпий­ских cocTtn.iiniHX, я никогда ни в чем не встречал

НИКОГО MIIC |), 1 ИНОГО.

Совмин Пыходит, Гиппий, что прекрасен этот дар Мудрен in — гноя слава — и для града элейцев и для |ЩМХ родителей! Однако что скажешь ты нам отно-CJffCnbiio Ахилла и Одиссея: который из них достой­нее и в чем именно? Пока нас здесь было много и ты держал свою речь, я упустил сказанное тобою; я воз­держивался от вопросов — и из-за присутствия ог-ром! юй толпы, и чтобы не перебивать твою речь сво­ими вопросами. Теперь же, поскольку нас мало, а наш Евдик побуждает меня к вопросам, ответь и разъясни нам получше, что говорил ты об этих двух мужах? Ка­кое различение ты здесь проводишь?

Гиппий. \ 1о, Сократ, я хочу еще яснее, чем раньше, изложить тебе спой взгляд и на них и на других му­жей; я утнсрждаю, что Гомер изобразил самым до-Гшсчтным мужем из стоявших под Троей Ахилла, са­мым мудрым — Нестора, а самым хитроумным — Одиссея.

Сократ. Поразительно, Гиппий! Но не будешь ли ты так добр не смеяться надо мной, коль я с трудом усвою сказанное и буду часто тебя переспрашивать? I Iponiy тебя, попытайся в своих ответах быть крот­ким и невзыскательным.

Гиппий. 11озором было бы для меня, Сократ, если бы, обучая всему этому других и считая возможным брать за это деньги, я не проявил бы снисходитель­ности к твоим вопросам и кротости в ответах.

Сократ. Ты прекрасно сказал. Когда ты утверждал, что Ахилл изображен самым доблестным, а Нестор — мудрейшим, мне казалось, я понимаю твои слова;

но вот когда ты сказал, что поэт изобразил Одиссея как самого хитроумного, я, по правде сказать, совсем не понял, что ты имеешь в виду. Скажи же, чтобы я лучше все это постиг: разве у Гомера Ахилл не пред­ставлен хитроумным?

Гиппий. Отнюдь, Сократ. Напротив, он изображен честнейшим простаком, особенно в «Мольбах», где, изображая их беседующими друг с другом, Гомер за­ставляет Ахилла сказать Одиссею:

Сын богоравный Лаэрта, Улисс хитроумный и ловкий! • JS , йрлжен на речи твои прямым я отказом ответить, — •• Что я мыслю, скажу, и что совершить полагаю; . W Ибо не менее врат Аида мне тот ненавистен, " ? Кто на сердце таит одно, говорит же другое. i! Сам л лишь то возвещу, чему неминуемо сбыться,

(Илиада 1X308—314, пер. Вл. Соловьева ii с уточненном первой строки С. Я. Шейнман-

Тотитейн)

Эти слова раскрывают характер каждого из мужей, а именно правдивость Ахилла и его прямоту, а с другой стороны, многоликость и лживость Одиссея. Ведь, по Гомеру, эти слова Ахилла направлены против Одис­сея.

Сократ. Вот теперь, Гиппий, я, кажется, понимаю, что ты говоришь: ясно, что многоликого ты почита­ешь лживым.

Гиппий. Именно так, Сократ. Как раз таким изобра­зил Одиссея Гомер всюду — и в «Илиаде», и в «Одис­сее».

Сократ. Значит, Гомеру, видимо, представляется, что один кто-то бывает правдивым, другой же — лживым, а не так, чтобы один и тот же человек был и правдив и лжив.

Гиппий. Как же иначе, Сократ?

Сократ. А твое собственное мнение, Гиппий, та­кое же? Гиппий. Безусловно. Было бы странно, если бы оно оказалось иным.

Сократ. Пожалуй, оставим в покое Гомера: теперь уже невозможно его допросить, чтб именно он разу-

мел, сочиняя эти стихи. Но поскольку, как видно, ты станопишься сам ответчиком и тебе кажется, что ты сди! юдушен с Гомером, то и говори сразу и за Гомера и: ia себя.

Гиппий. Пусть будет так; спрашивай что хочешь, только покороче.

Сократ. Как, по-твоему, лжецы не способны к действию — подобно больным — или они все же на что-то способны; ¹

Гиппий. Я считаю их даже очень способными и весьма на mi iomr, < чд tfci и ю же на обман людей.

Сократ. Значит, нотносму, они очень способны, а также и хитроумны, или ты это мыслишь иначе?

1\4ппий, Именно так.

Сократ. Л хитроумные они обманщики по тупос­ти и нера.чумию или же благодаря изворотливости и разуму?

Гиппий. Безусловно, благодаря изворотливости и разуму.

Сократ. Итак, похоже, что они умны.

Гиппий. Клянусь Зевсом, даже слишком.

Сократ. Л будучи умными, они знают, что делают, Или не нсдают?

Гиппий. Весьма даже ведают, потому и злоумыш­ляют

С'чь/мт. А гшая то, что они знают, невежды они или мудрые?

Гиппий. Они мудры н таких вот вещах — в об­манах.

Сократ. Постой. Давай припомним, что ты ска­зал: ты признаешь, что лжецы — люди способные, И умные, и знающие, и мудрые в своей лжи?

/ 'пиний. Да, признаю.

Сократ. Л правдивые люди и лживые отличаются друготдругл и по всем друг другу противоположны?

Гпппт'1. Да, таково мое мнение.

Сократ. I (ослушай же: лжецы, согласно твоему утнсрждснию, относятся к людям способным и мудрым.

Гиппий. Несомненно.

СрЩмт. А когда ты утверждаешь, что лжецы спо-

Aii

собны и мудры в одном и том же, ты разумеешь, что они способны лгать, когда им угодно (относительно того, в чем они лгут), или что они не способны на то, в чем они лгут?

Гиппий. Я утверждаю, что они на это способны. ^; f

Сократ. Итак, если это обобщить, можно сказать^ что лжецы — люди способные и мудрые в лжи. а

Гиппий. Да. k

Сократ. А человек невежественный и неспособ-* ный лгать, значит, не будет лжецом?

Гиппий. Конечно же. ^; *

Сократ. Следовательно, способный человек —Я это каждый, кто может делать то, что ему угодно, если это ему угодно? Я не говорю об избавлении себя от болезни или о других подобных вещах, но о том, что ты, например, способен, когда захочешь, написать мое имя. Разве не такого рода людей называешь ты способными?

Гиппий. Да, таких. «

Сократ. Скажи же мне, Гиппий, разве ты не опьм тен в вычислениях и искусстве счета? if

Гиппий. И даже очень опытен, Сократ. '.У

Сократ. Значит, если кто спросит тебя, сколько будет трижды семьсот, ты, если пожелаешь, быстрее и лучше всех дашь правильный ответ?

Гиппий. Конечно.

Сократ. Потому, следовательно, что ты в этом де­ле самый способный и мудрый?

Гиппий. Да.

Сократ. Ты только самый мудрый и способный или и наиболее достойный человек в том, в чем ты способ-нейший и мудрейший, — в искусстве счета?

Гиппий. Конечно же, Сократ, и наиболее до­стойный.

Сократ. Значит, именно тебе легче всех промол­вить истину в этом деле? Ведь так?

Гиппий. Я полагаю, да.

Сократ. Ну а как же относительно лжи в том же самом деле? Ответь мне, как и раньше, Гиппий, чест­но и откровенно: если кто спросил бы тебя, сколько будет трижды семьсот, а ты пожелал бы лгать и ни за

что т ic отпсч.111, правду, ты ли солгал бы лучше других и продолжен obi постоянно лгать насчет этого, если желал бы лг.гп. и ни в коем случае не отвечать правду, или же невежда в искусстве счета сумел бы солгать лучше тебя, намеренно лгущего? И не выйдет ли слу­чайно, что часто невежда, желая солгать, невольно выскажет истину благодаря своему невежеству, — ты же, мудрец, собираясь лгать, всегда будешь лгать на один манер?

Гиппий. Да, п< мучится так, как ты говоришь.

Сок/ят, Ну а лжс!; является лжсг кэм во всем прочем, кроме числи, и не лжет, i« и-да си i ведет подсчет?

Гиппий. 11ст, клянусь Зевсом, лжет и в подсчете.

Сократ. Значит, мы допустим, Гиппий, что быва­ет лжс! ^ и и деле подсчета чисел?

Гиппий. Да, это так.

Сократ. 11о кто же это будет такой? Коль скоро он Х< )чет явиться лжецом, не должна ли ему по необходи­мости быть присуща и способность лгать, как ты это недавно признал? Если ты припоминаешь, согласно твоим же словам, человек, не способный лгать, вроде бы и не может оказания лжецом.

Гиппий, Д*, припоминаю, я так сказал.

Сократ. А разве не оказался ты недавно самым способным на ложь при подсчетах?

Гиппий. Да, скапал я т; жжс и это.

Сократ, Но, следовательно, ты и больше других способен говорить правду при вычислениях?

Гиппий. Конечно.

Сократ. Значит, один и тот же человек способен лгать и говорить правду при вычислениях? И таким человеком является тот, кто силен в подсчетах — зна-ТОК итого дела.

Гиппий. j(a.

Сократ. Так кто же иной, Гиппий, оказывается Лжецом при ik > дечетах, если не тот, кто в этом досто­ин и силен? ()п же является и способным, и он же — правдивым.

Гиппий. ; -)тс > < )ченид] ю.

Сократ. Нот ты и видишь, что правдивый человек и лжец — это и деле вычисления одно и то же, и пер-

вый из них ничуть не лучше второго. Ведь это один и тот же человек, и нет тут такой противоположнос­ти, как ты думал недавно.

Гиппий. В этом деле, как видно, нет.

Сократ. Хочешь, рассмотрим это для дел и иного рода?

Гиппий. Что ж, если тебе угодно.

⇐ Предыдущая12345Следующая ⇒

Поделиться:

Популярное:

1. Быть совершенно подобным разговорному?
2. В теплые морские воды африканского побережья заплывают ненароком четыре громадные акулы — Джавс, Тофи, Манч и Малыш Белч. Их разговор, естественно, обращается к излюбленной радости — еде.
3. Вопрос 55. Жанры разговорного стиля. Светская беседа. Семейная беседа. Просьба. Жалоба. Сплетня. Клевета. Совет.
4. ЛЕКСИЧЕСКИЕ И СИНТАКСИЧЕСКИЕ ОСОБЕННОСТИ УСТНОГО (РАЗГОВОРНОГО) ТИПА РЕЧИ
5. ОБЩЕЛИТЕРАТУРНАЯ РАЗГОВОРНАЯ ЛЕКСИКА И ФРАЗЕОЛОГИЯ
6. Параметры общения и их учет при анализе особенностей разговорного стиля
7. Продолжение прерванного разговора
8. РАЗГОВОР В ПОСТЕЛИ. СНОВА ДУРНЫЕ СНЫ. БАНГОСКИЙ УБИЙЦА
9. РАЗГОВОР В СЕТИ С ДРУГИМ ПОЛЬЗОВАТЕЛЕМ
10. РАЗГОВОР С БОГОМ О НРАВСТВЕННОЙ ОСНОВЕ ПОВЕДЕНИЯ
11. Разговор сАристиппом об умеренности. Рассказ Продика о Геркулесе